Бергман Ингмар. Змеиное яйцо

   Абель. Неважно.
   Мануэла. Я разговаривала с инспектором Бауэром. Он проявил доброту и понимание.
   Абель. М-да.
   Мануэла. Он сказал, что хочет помочь тебе.
   Абель смотрит на нее.
   Он сказал, что ты вдруг принялся вопить и драться.
   По его словам, ты словно взбесился.
   Абель. Что случилось, Мануэла?
   Мануэла. Со мной?
   Абель. Ты странно выглядишь.
   Мануэла. Да? Что ты имеешь в виду?
   Абель. Ты выглядишь, как будто у тебя жар.
   Мануэла. В самом деле? (Она достает маленькое зеркальце и внимательно оглядывает себя. Затем смеется и приглаживает челку.)
   Абель. У тебя странный взгляд.
   Мануэла. Просто я обеспокоена.
   Абель. Чем?
   Мануэла. У меня украли мои сбережения.
   Абель. Да ну?
   Мануэла. Ты, разумеется, не знаешь, куда они делись?
   Абель. Я не знал, что у тебя были сбережения.
   Мануэла. Как бы то ни было, их уже нет.
   Абель. Хорошо еще, что деньги Макса у меня.
   Мануэла. Вот в том-то и дело.
   Абель. В чем?
   Мануэла. Инспектор Бауэр сказал, что, когда тебя обыскивали, нашли деньги Макса. Держать доллары запрещено законом, ты не знал этого?
   Абель. Нет.
   Мануэла. Бауэр спросил меня, не знаю ли я, откуда у Макса появились эти деньги.
   Абель. Ну и?…
   Мануэла. Я сказала, что это наши общие сбережения. Вместе с цирком мы были в Швейцарии, и там многие перевели свой заработок в доллары, готовясь к турне по Германии. Никто же не знал, что здесь такие порядки.
   Абель. Как ты думаешь, кто украл твои деньги?
   Мануэла. Что ты сказал?
   Абель. Мануэла!
   Мануэла. Да?
   Абель. Ты меня не слушаешь.
   Мануэла. Одну минутку… (Она сидит с закрытыми глазами. Лоб и щеки Мануэлы пылают как в лихорадке; над верхней губой выступили капельки пота.)
   Абель. Да тебе плохо! (Обращаясь к женщине в полицейской форме.) Ей плохо.
   Женщина поднимается и подходит к Мануэле. Она отряжает полицейского за стаканом воды и настойчиво осведомляется, как себя чувствует фрау Розенберг, не желает ли фрау Розенберг прилечь.
   Мануэла, с закрытыми глазами, качает головой.
   Полицейский возвращается с жестяной кружкой в руке. Мануэла пьет Миленькими, осторожными глотками. Тошнота медленно отступает, и она открывает глаза. Какое-то время она не вполне понимает, где находится. Но сознание тут же возвращается к ней, и на ее лице появляется виноватая улыбка.
   Мануэла. Спасибо, все в порядке. Мне гораздо лучше. Просто я целый день не ела и переволновалась… (Она кладет руки ладонями на стол и долго, сосредоточенно разглядывает их.)
   Женщина в форме. Напоминаю, что у вас осталось только две минуты.
   Абель. Мануэла?
   Мануэла. Да, герр Розенберг?
   Абель. Что ты сегодня делала?
   Мануэла. Была в своей конторе, затем вернулась домой, чтобы вместе с тобой пообедать. Достала кусок мяса у знакомого мясника. Пока дожидалась тебя, появился Бауэр и просидел у меня по крайней мере полчаса. Потом мне пришлось зайти в кабаре – вернуть платье, которое я одалживала у Эльзы. Затем села на трамвай и приехала сюда.
   Абель. Эта твоя контора…
   Мануэла. Да, так что насчет конторы?
   Абель. Она занимается экспортом и импортом или чем-то связанным с церковью? Или ни тем, ни другим? Мануэла. По утрам я работаю в публичном доме. Насколько мне известно, это не запрещено. И позволь тебе заметить, это очень респектабельный публичный дом. Туда ходят только дипломаты, директора компаний и знаменитые актеры, так что это заведение высшего класса, если хочешь знать. (С жалким выражением.) Болван.
   Дверь открывается, и в комнату входит инспектор Бауэр. Он вежливо приветствует Мануэлу, кивает Абелю, присаживается и, сцепив руки вместе, секунду молчит.
   Бауэр. Я намерен отпустить вас, герр Розенберг, несмотря на грубую выходку, которую вы себе позволили по отношению ко мне и моим коллегам. Черт побери, какую ловкость вы нам продемонстрировали! Но в конце концов на то вы и акробат. (Пауза.) Какя уже сказал, я намерен отпустить вас. По части неприятных последствий можете не волноваться. Мы обговорили это между собой и пришли к мнению, что всему виной ваши нервы. Будем считать инцидент исчерпанным. (Бауэр прочищает горло, глядя в окно, за которым уже стемнело. Затем в упор смотрит на Абеля, буквально сверля его взглядом.)
   Абель. Что вы на меня так смотрите?
   Бауэр. Не смотрю. Думаю.
   Абель. Хм.
   Бауэр. Думаю, стоит ли говорить вам, о чем я думаю. Нет, пожалуй, не стоит.
   Абель. Как угодно.
   Бауэр. Так что пока давайте попрощаемся.
   Абель. До свидания.
   Бауэр. Наша сотрудница проводит вас в камеру хранения, где вы сможете забрать свои вещи. Что касается долларов, принадлежавших вашему брату, то они пока останутся у нас. Разумеется, мы выдадим вам расписку. Всего доброго, герр Розенберг. Всего доброго, уважаемая фрау.

13

   Пять часов тридцать минут того же дня.
   Ржавый, лязгающий по рельсам трамвай битком набит сидящими, стоящими, вцепившимися в стропы ремней людьми, которые разъезжаются по домам после рабочего дня. В тусклом, мерцающем свете качающиеся в такт движению тела с безразличными, стертыми лицами походят на марионеток. В перегретом вагоне не продохнуть от сырой одежды и грязи.
   Абель и Мануэла сидят, зажатые в угол за передней площадкой. Оба усталые и молчаливые. Абель держит Мануэлу за руку. Они только что заплатили за проезд; подтверждением тому – маленький обрывок бумажной ленты с перфорацией.
   Внезапно в дальнем конце вагона возникает суматоха.
   Какой-то человек вскарабкался на сиденье. Он очень тучен, и его лицо побагровело. Кто-то из пассажиров пытается стянуть его вниз; остальные не дают ему это сделать.
   Человек на сиденье (выкрикивает). Вот здесь, в этой газете, написано, что сказал Адольф Гитлер своему народу: «Наконец наступил день, в предвосхищении которого создавалось наше движение. Наступил час, в ожидании которого мы боролись долгие годы. Наступил момент, когда национал-социализм начнет свой триумфальный марш во спасение Германии. Наше движение было создано, чтобы в годину острейшей смуты оказать ей величайшую помощь. Ныне, когда нация с ужасом взирает на надвигающееся красное чудовище – зловонную еврейскую гидру, – наше движение принесет ей избавление».
   Чей-то голос предлагает ему заткнуться. Внезапно трамвай резко тормозит, и потерявший равновесие толстяк падает и исчезает в толпе. Слышатся смех, шиканье, громкие протестующие голоса. Кто-то вопит.
   Абель. Что он говорил?
   Мануэла. Он читал речь, которую только что произнес некто по имени Гитлер. Этот Гитлер сказал, что час пробил, что ко всем запуганным снизойдет спасение, что их спасет он – он и его движение.

14

   В изразцовой печи весело поблескивает огонь; в комнате тепло. Мануэла и Абель зажгли даже пару свечей. Покончив с едой и питьем, они сидят за столом. Из трубы граммофона льются звуки модного танго. За чашкой кофе – крепкого и натурального – оба попыхивают маленькими сигарками.
   Мануэла. А помнишь, как мы застряли в Дамаске
   и как мы оба – Макс и я – заболели желтухой?
   Абель. Ну и что?…
   Мануэла. Нам тогда чертовски не везло.
   Абель. Да, помню.
   Мануэла. А помнишь, что в тот раз сделал Макс?
   Абель. Нет. А что он, собственно, сделал?
   Мануэла. Сейчас я попробую сделать то же самое. Берем лист бумаги и делим на две колонки. Вверху одной пишем: «Хорошо», вверху другой: «Плохо». Начнем со всего, что плохо. Потом подумаем о том, что хорошо. Улавливаешь? Нечего тебе усмехаться. Ну давай, Абель. Что плохо? Много чего. Мы ушли из цирка. Макса больше нет. Нас обокрали. На душе у тебя кошки скребут, хотя ты и сам не понимаешь почему. На дворе ноябрь. Если мы заплатим за квартиру, нам не хватит на еду. Если оставим деньги на еду, нечем будет платить за квартиру. Что еще плохо? Люди вокруг потеряли надежду. Это заразительно. Каждый сегодня боится, что его убьют, что убьют его детей, женщины боятся, что их будут пытать, насиловать… Все это в колонку «плохо». А теперь хорошее. Хорошо, что мы вместе и что мы заплатили за квартиру вперед – за весь ноябрь. Это очень хорошо. Я добуду у знакомого поставщика еще дров, так что мы не умрем от холода, – это тоже хорошо. У меня есть работа – это самое лучшее. Поскольку за квартиру заплачено, мы сможем весь ноябрь сводить концы с концами. Что еще хорошего? (Пауза.) Может, он тоже не так уж плох, этот Гитлер, о котором кругом столько говорят? Хотя, конечно, такие, как ты, ему не по нутру, ведь ты еврей. Нет, придется нам вычеркнуть Гитлера из колонки «хорошо». Не пойму, с чего это вдруг евреи стали во всем виноваты.
   Абель. Я скажу тебе с чего. У евреев – тугая мошна. Они выжимают все соки из тех, кто попроще. Во всем мире они держатся друг за друга, сосредоточив у себя все, что простые люди откладывали годами. А поскольку евреи наложили лапу на всю деньгу, какая только есть, они и хозяева. Все прочие оказываются у них в услужении. Всюду евреи обжуливают простодушных, добрых, честных трудяг. И в конце концов те приходят в отчаяние и начинают их ненавидеть. Чего проще, а? Ведь стоит самому обыкновенному человеку завидеть еврея, как его подмывает пристукнуть его. Тоже понятно? Даже мне это понятно, а ведь я сам еврей. Евреи – это яд, болезнь, извращение природы, их надо искоренить. В ту колонку, куда у тебя занесено все плохое, можешь приписать, что Берлин кишит евреями – мужчинами, женщинами, детьми. И вот что я еще тебе скажу, Мануэла, хотя тебе этого и не понять: здешняя фрау Холле – она тоже еврейка. Едва поглядев на меня, она уже знает, что мне не везет, что я без работы, что мне податься некуда. Она видит меня насквозь, и меня это пугает. Она прознала также – черт знает откуда, – что в кармане у меня доллары. И вот она вытягивает из меня несколько долларов, а я ненавижу ее за это и думаю про себя: «Ах ты мерзкая горбатая жидовка, удавить бы тебя!» Все время она щебечет о том, что ты чудесное создание, что ей тебя до слез жаль и что тебе до беды недалеко. И тут же принимается угрожать мне, потому что хочет сохранить тебя для себя, а я оказался между нею и тобой. Потому она и сдирает с меня непомерную квартплату, а я стою перед ней как дурак. Мы оба – евреи, и мы ненавидим друг друга и ущемляем друг друга; а приди завтра кто-нибудь и прирежь нас обоих, так ему еще спасибо скажут. И вот что я тебе еще скажу: я – еврей, чья совесть нечиста. Может, я и в самом деле паразитирую на других, может, я и в самом деле проклятый извращенец? Может, и правда то, в чем нас обвиняют? Где-то глубоко во мне гнездится червь сомнения, против которого я бессилен. Меня так и подмывает подойти к какому-нибудь дюжему, непробиваемо тупому немецкому полицейскому и сказать: «Будьте добры, задайте мне хорошенько, всыпьте мне по первое число, накажите меня, если нужно, убейте меня. Но накажите меня так, чтобы я наконец избавился от страха, терзающего меня день и ночь. Врежьте мне так, чтобы я по-настоящему почувствовал, что такое боль. Ведь все равно в ней не будет и половины той боли, с которой я вынужден жить изо дня в день». Так что, видишь, и весь мазохизм-то мой самого что ни на есть еврейского свойства.

15

   Одиннадцать тридцать вечера в понедельник, 5 ноября. Переоборудованный в кабаре гараж полон посетителей: они сгрудились вдоль стен, взгромоздились на стойку бара. В зале душно; запах плесени, пота и грязи успешно борется с густым облаком табачного дыма.
   Все замерло. Скрипка и фортепиано старательно выводят хнычущее пианиссимо. На подмостках – гвоздь вечерней программы: эротическая сцена, которую в полутьме разыгрывают две тощие фигурки (одна в мужском, другая в женском костюме), слабо освещенные синими и красными огнями рампы. Они движутся как тени, походя извергая непристойности и издавая возгласы наигранной похоти. Вот ритм их движений ускоряется, пыхтение и звук копошащихся на мягкой квадратной постели тел становится громче. Наконец оба испускают торжествующий крик, рампа гаснет, занавес рывком сдвигается, с облегчением трубит оркестр, и двое исполнителей, выйдя на авансцену, раскланиваются под лучом прожектора. Выясняется, что в роли мужчины выступала женщина, а в роли женщины – мужчина, и убедившаяся в своем заблуждении публика бурно реагирует: кто – смеясь и аплодируя, кто – громко выражая свое разочарование. Тем временем любовную пару сменяет высокий худой человек в потертом красном смокинге, поющий о том, что жизнь прекрасна, любовь чудесна, но нет ничего на свете милее родного дома. Официанты и официантки, отступившие на задний план во время предыдущего номера, вновь деловито снуют между столиками, принимая заказы. Абель, на сей раз трезвый, прокладывает себе дорогу к боковой двери на сцену. Освещение гаснет. Ненадолго зал погружается в непроницаемый мрак. Администратор призывает посетителей сохранять спокойствие, оставаться на своих местах. Почти тотчас же то в одном, то в другом уголке вспыхивают робкие огоньки. Люди вновь начинают переговариваться и смеяться. На сцену выскакивает конферансье, оглушающий публику каскадом анекдотов, один другого забористее. Его то и дело перебивает напарник со свечой, водруженной на лысую голову, рекомендующий посетителям продуктивно воспользоваться темнотой в собственных интересах. Девушки в баре, откровенничает он, охотно пойдут им навстречу. Общее веселое настроение скоро восстанавливается.
   В узком проходе за сценой царит полная тьма. Абель ощупью пробирается к маленькой уборной Мануэлы, стучит в дверь и, не дожидаясь ответа, входит. Комнатка слабо освещена одной свечой. Мануэла, в платье для сцены, прислонилась к стене. Со стула у туалетного столика поднимается мужчина. Лицо его в тени, но Абель сразу же узнает его.
   Ханс. Я только что узнал о смерти вашего брата.
   Абель. Что вы здесь делаете?
   Ханс (улыбаясь). Я забежал перекинуться парой слов с Мануэлей. Надеюсь, вы не возражаете. Вообще-то говоря, я частенько здесь бываю. Холостяку вроде меня порой приходится скучновато наедине с самим собой, а живу я всего в пяти минутах отсюда. Я как раз спрашивал Мануэлу, не согласитесь ли вы оба как-нибудь вечерком заглянуть ко мне на скромный ужин и стаканчик вина.
   Мануэла. С удовольствием.
   Абель. Убирайтесь к черту.
   Ханс. Ну, не буду досаждать вам своим присутствием. (Он говорит это почти смиренным, извиняющимся тоном. Жмет руку и кланяется Мануэле, затем с улыбкой оборачивается к Абелю. Когда тот отворачивается, он не без сожаления пожимает плечами, кивает Мануэле и уходит.)
   Абель. У тебя есть сигареты?
   Мануэла. На столе.
   Абель закуривает и садится на шаткий стул.

16

   Около двух часов пополуночи они возвращаются домой и неслышно прокрадываются по прихожей. В комнате фрау Холле еще горит свет, и им не хочется привлекать ее внимание.
   Фрау Холле. Кто там?
   Мануэла. Мануэла.
   Фрау Холле. Ты не одна?
   Мануэла. Это герр Розенберг.
   Фрау Холле. Зайди ко мне на минутку, Мануэла.
   Мануэла. Я ужасно устала, фрау Холле. Нельзя ли отложить это до завтра, до обеда?
   Фрау Холле. Я хочу поговорить с тобой сейчас. Примиряясь с неизбежным, Мануэла заходит в комнату фрау Холле. Абель видит, как она останавливается у изножия кровати.
   Боли не дают мне заснуть. Кроме того, у меня на душе неспокойно.
   Мануэла. Это как-нибудь связано со мной? Фрау Холле. Раньше тебе бы не пришло в голову задать такой вопрос, Мануэла.
   Мануэла. Я ужасно устала и, по-моему, простудилась. Хочется лечь поскорее… Фрау Холле. Это касается герра Розенберга. Мануэла. Да?
   Фрау Холле. Я не могу допустить, чтобы он долее оставался в моем доме. Он производит впечатление человека высокомерного и ненадежного. Кроме того, власти не одобряют, что я разрешаю жить в одной комнате людям, не состоящим в браке. Герру Розенбергу придется завтра же съехать. Мануэла. Но ведь он заплатил за месяц. Фрау Холле. Вот эти деньги. Я поменяла их на марки. Держать доллары запрещено законом. Ты должна бы это знать, Мануэла.
   Мануэла. Если съедет герр Розенберг, съеду и я. Фрау Холле. Ты поступишь, как сочтешь нужным. Мануэла. Завтра мы оба съедем. Фрау Холле. Что касается тебя, Мануэла, тебе нет никакой необходимости спешить. Мануэла (плача). По-моему, ты омерзительна. Ты проклятая старая ведьма! Она вылетает из комнаты прямо в объятия Абеля. Он крепко прижимает ее к себе, давая выплакаться вволю. Фрау Холле (издали). Мануэла! Мануэла. Пошла к черту! Когда они наконец оказываются у себя в комнате, Мануэла швыряет на стол сумочку и большой пакет с деньгами и принимается расхаживать взад и вперед. Абель, не выпуская из рук шляпы, плюхается на стул. Внезапно Мануэла разражается смехом, ударяя рукой по столу, уставленному грязными тарелками.
   По-моему, в колонке «хорошо» скоро совсем ничего не останется. Не говоря ни слова, Абель поднимается и начинает убирать со стола. Она подходит к нему, останавливает и, не давая высвободиться, стискивает в своих объятиях.
   Мы выкрутимся, выкрутимся, вот увидишь. Абель не отвечает.
   Пока будем держаться вместе.
   Абель. Что делал Ханс Вергерус в твоей уборной?
   Мануэла (с вымученным смешком). Ты уж не ревнуешь ли?
   Абель. Ты спала с ним?
   Мануэла. Да.
   Абель. Часто?
   Мануэла (удрученно). Ну, Абель, не надо.
   Абель. Я хочу знать.
   Мануэла. Раза три, наверно. А может быть, четыре. Не помню.
   Абель. Он платил тебе?
   Мануэла. Нет. А вообще-то да. Один раз.
   Абель. Почему только раз?
   Мануэла. Не знаю.
   Абель. Я хочу знать.
   Мануэла. Наверно, я его пожалела.
   Абель. Ты что, влюблена в него?
   Мануэла. Не знаю.
   Абель. Не знаешь?
   Мануэла. Мне жаль его. Он мне нравится. По-моему, ему не хватает тепла, нежности…
   Абель. О! Вот как? Ну-ну…
   Мануэла. Абель, будь со мной подобрее, помягче!
   Прошу тебя. Важно одно: чтобы мы с тобой были добры друг к другу.
   Абель не отвечает. Потерянно блуждая по комнате, они начинают раздеваться, рассовывают по углам вещи. Наконец оба лежат рядом на узком диване. Мануэла гасит свет.
   Абель. Ты вся горишь. Должно быть, у тебя температура.
   Мануэла. Это пройдет, только бы мне выспаться. Я ведь никогда не болею.

17

   Вдоль берега образовалась тонкая, кромка льда. Ее тут же разбивают и смывают грязные, черные воды. В холодной ночи мерзнут тяжелые, обшарпанные громады домов, нетопленых, полных спящими, бодрствующими, плачущими, дрожащими, снедаемыми страхом людьми. Колючий ветер продувает насквозь казармы, заводы, вокзалы, церкви, школы, гуляет по бесконечным улицам, овевает кладбища и монументы.
   В районе Бранденбургских ворот несут дежурство полицейские Шварц и Ауэрбах. Внимание их привлекает что-то темное и неподвижное, притулившееся у подножия Триумфальной арки. Они переходят широкую асфальтированную улицу. С близкого расстояния различима фигура сидящего человека, прислонившегося к каменной стене. Подойдя вплотную и направив на него свет своих фонарей, они обнаруживают, что у человека нет головы.

18

   Во вторник, 6 ноября, газеты полны тревожных слухов и мрачных предсказаний. Правительство явно не способно совладать с кризисом, и кровавое столкновение конфликтующих общественных групп представляется неизбежным. В то же утро весь город остается без молока. Многие продовольственные магазины не открываются, так как продавать нечего. Рейхсмарка практически перестала существовать: кипы бумажных ассигнаций принимают на вес, не обращая внимания на обозначенное на них достоинство. Однако, несмотря на все это, берлинцы по-прежнему работают: воздух прорезают фабричные сирены, трамваи и поезда курсируют под проливным дождем, сердитые управляющие выговаривают за опоздание невезучим служащим, школьники корпят над главами Ксенофонтова «Анабасиса» или зубрят английскую грамматику, домохозяйки моют полы и опустевшие кухонные полки, полицейские обходят свои участки, деловые люди делают дела, проститутки трудятся во славу своей профессии, актеры репетируют, симфонические оркестры концертируют, могильщики роют могилы, солдаты маршируют, медики диагностируют, а подчас и оперируют.
   Во вторник, 6 ноября, в Берлине появляется на свет несколько сотен детей и несколько меньшее число людей умирает. Дождь так и не прекращается, и страх легкой дымкой вздымается в воздух с асфальтированных тротуаров; едким, неотвязным запахом он вселяется в ноздри. Вдохнув, его уносят в себе как ядовитый газ – газ замедленного действия, о чьем присутствии в организме свидетельствует лишь разреженный или учащенный пульс или мимолетный приступ тошноты.
   В это утро Мануэла проспала. Будильник исправно отзвенел, но она вновь задремала. Теперь ей приходится спешить: она стоя проглатывает чашку горячего кофе, набрасывает на плечи потрепанное зимнее пальто, треплет Абеля по щеке, говоря, что вернется к обеду, часам к двум. Абель идет следом. Выскочив на улицу, он видит, как она бежит под дождем. Мануэла скрывается за углом; он сворачивает за ней на Новемберштрассе, и она сразу же снова попадает в поле его зрения. Мануэла пересекает улицу, направляясь к небольшому парку, в котором высится красная кирпичная церковь, окруженная черными, безлистными вязами.
   Следуя за девушкой на расстоянии, Абель вступает в полумрак церкви. Он и здесь без труда обнаруживает ее: далеко впереди на хорах она стоит на коленях перед алтарем. Идет заутреня; на скамьях ссутулились несколько прихожан; покашливающий пастор, сопровождаемый двумя полусонными служками, причащает свою конгрегацию. В церкви холодно, как в склепе, и полусгоревшие алтарные свечи вздрагивают на сквозняке.
   Окончив службу, пастор поспешно удаляется в ризницу, оставляя дверь открытой. С легким шумом прихожане поднимаются с сидений и, шаркая подошвами, выходят на дождь.
   Еще несколько секунд Мануэла стоит на коленях. Затем встает и входит в ризницу, не затворяя двери. Два мальчика-служки с шумом бегают по приделу; их смех гулко отдается под сводами. Снимающий свое облачение пастор подходит к двери и громко призывает их к порядку. Затем оборачивается; Мануэла обращается к нему с какими-то словами; тот отвечает ей, натягивая на себя сапоги и надевая огромный черный полушубок. Очень тихим голосом Мануэла продолжает что-то говорить ему; тогда, прервав свое занятие, пастор удаляется в глубь комнаты.
   Скрывшись за колонной, Абель видит всю ризницу: это пустая комната с высокими шкафами по стенам и зарешеченным стрельчатым окном. Посредине старый, видавший виды стол. Пастор присел на стул спиной к двери. Мануэла стоит по другую сторону стола. Абелю ясно видно ее лицо, на которое падает верхний свет. Опустив голову, она чуть подалась вперед. Лицо Мануэлы приобрело пепельно-серый оттенок, веки опухли и покраснели; она качает головой. Пастор кашляет и сморкается.
   Мануэла. Не знаю, что привело меня к вам. Я никогда всерьез не думала о боге, да и бог, кажется, не очень-то обращал на меня внимание. Я никогда не ходила в церковь. Наверно, меня и окрестить не позаботились – мой отец был убежденным атеистом, и его взгляды стали моими. Нет. (Она умолкает, о чем-то напряженно думает, складывает руки вместе, поднимает глаза и смотрит на пастора, затем еще раз качает головой.) Меня зовут Мануэла. Мой отец – иллюзионист; уже много лет я его не видела. Мать была цирковой наездницей. Всю жизнь я прожила, кочуя с места на место с разными труппами. Мой муж – он умер – тоже был артистом цирка. (Всхлипывая.) Извините, что я плачу; по-моему, у меня грипп: голова кружится, все какое-то странное, и вот сами собой слезы текут. (Пауза.) Я не из робкого десятка. Я всегда считала, что мне не так уж плохо живется. В сущности, я никогда даже не задумывалась над тем, хороша жизнь или плоха.
   Пастор не отвечает. Он сидит, сгорбившись в своем огромном полушубке, то и дело покашливая. Мануэла с тревогой оглядывается вокруг, как бы опасаясь, что мужество вот-вот покинет ее.
   Может быть, не надо было мне вас беспокоить. Но мне необходимо поговорить с кем-то, кто поймет меня. На прошлой неделе я пришла сюда к утренней обедне; я была как потерянная. Потом кто-то сказал, что, несмотря на ваше немецкое имя, вы – американец. Это меня немного ободрило, ведь я плохо говорю по-немецки.
   Пастор. Уважаемая фрау, пожалуйста, ближе к делу. У меня скоро начинается служба.
   Мануэла. Да. Нет. Понимаю.
   Пастор. Может быть, вы зайдете попозже?
   Он быстро поднимается и закутывается в свой шарф. Мануэла так и остается стоять по другую сторону стола. На ее лице – отчаяние и недоумение.
   Мануэла. Простите, что отняла у вас время.
   Пастор. Нисколько.
   Медленно, с трудом волоча ноги, Мануэла идет к двери. Она тщетно пытается побороть подступающие слезы.
   Мануэла. Все, чего я хочу, – это выплакаться.
   Пастор. Ну, ну, крепитесь.
   Мануэла (еле слышно). Я не могу жить с таким бременем вины.
   Мануэла опускается на стул у стены. Пастор стоит перед ней; не скрывая нетерпения, он посматривает на стенные часы.
   Мне кажется, это я виновата в том, что Макс покончил самоубийством. Я всегда знала, что с ним что-то случится. Когда пришел его брат и сказал мне, что Макс застрелился, я ничего не почувствовала. Разве что облегчение. Затем появилось это чудное чувство. Не понимаю – такое со мной впервые. Как будто ты был за кого-то ответствен и не выдержал испытания и вот со стыдом и бессилием перебираешь в голове то, что должен был сделать и чего не сделал.