Страница:
Дворян Лера выдумала, когда ей было лет пять. Мама, которой она рассказывала обо всех своих фантазиях, спросила, улыбнувшись:
– А кто такие дворяне, ты знаешь, Лерочка?
– Знаю, – убежденно ответила Лера. – Это которые жили в нашем дворе. Да?
– Почти, – согласилась мама. – И в нашем дворе тоже.
И вот теперь, впервые входя с Костей в свою квартиру, Лера поняла, что хочет ему рассказать обо всем этом немедленно. Чтобы и для него дышали памятью эти стены, чтобы и он знал о дворянах и привидениях, и о ней, Лере, – все знал о ней, всю ее знал!
Еще утром, перед экзаменом, заглядывая одним глазом в учебник по Греции, Лера приготовила пару салатов, нашпиговала чесноком кусок розовой свинины, купленный вчера на Центральном рынке.
– Костя, ты ко мне в комнату проходи! – крикнула она, сразу пробегая на кухню, чтобы включить духовку. – Она направо, а мамина – налево.
Ей было так спокойно и хорошо в своем тихом доме. После мороза она сразу согрелась, раскраснелась, глаза у нее заблестели.
– Хочешь фотографии пока посмотреть? – предложила она Косте. – Или марки – я в детстве собирала, а потом надоело, но коллекция осталась хорошая. Или книги, или что хочешь!
Костя молчал, оглядываясь – казалось, он не хотел посмотреть ни марки, ни книги. Но Лера-то чувствовала его смущение, скованность в непривычной обстановке и ничуть не обижалась на него.
– У тебя здесь очень хорошо, – сказал он наконец – так искренне, как только он умел говорить. – Спасибо, что пригласила.
– На здоровье! – засмеялась Лера. – Приходите к нам еще.
Мясо было нежное, парное и приготовилось очень быстро. Уже через полчаса по всему дому пошел такой аромат, от которого текли слюнки. Пока запекалось мясо, Лера накрывала на стол, а Костя смотрел на нее, не отводя глаз, сидя в глубоком кресле-качалке.
– Ты знаешь, ведь сегодня Рождество, – говорила Лера, с хрустом разворачивая белую, вышитую крестиком скатерть.
У них все белье было крахмальное и отутюженное, маме никогда не лень было этим заниматься, не то что Лере. И вышивать крестиком маме было не лень, и печь воздушные пироги – вот и сейчас один ждал своего часа на шкафу, прикрытый салфеткой.
– У нас дома тоже Рождество празднуют, – сказал Костя. – Только не это, а православное, седьмого января.
Лера тут же рассказала про тетю Киру и дядю Штефана, а заодно про тетину старенькую дачу в Малаховке, куда она ездила летом, а заодно про елочные игрушки, которые остались у них еще с дореволюционных времен.
Потом она водрузила на стол истекающее соком мясо и пригласила Костю:
– Прошу, волшебный гость!
Вино «Киндзмараули» она тоже купила заранее – в винном на Трубной площади, где ради одной бутылки для любимого мужики пропустили ее без очереди.
Костя налил вино в круглые бокалы на тонких ножках и сказал:
– Я хочу выпить за тебя, Лерочка. За то, что ты необыкновенная!
Лера выпила полбокала, ей было так хорошо за своим столом, рядом с Костей, она готова была сидеть так до бесконечности в приглушенном свете двух бра в виде золотых рыбок.
И вдруг, совершенно непонятно почему, она почувствовала смущение. Как будто калейдоскоп повернули, и сразу сложились в другой узор разноцветные стеклышки.
Она словно со стороны взглянула на них с Костей – молодых, любящих друг друга и до сих пор немного друг друга стесняющихся, и вот сейчас сидящих в тишине пустой квартиры…
Можно было сколько угодно играть в полудетский праздник и возиться с салатами и пирогами, но ведь Костя был мужчиной, и он любил ее, и он смотрел на нее сейчас так… Смотрел так, как смотрит влюбленный мужчина на любимую женщину, которая сидит совсем рядом и которую ему каждую минуту хочется обнимать, целовать, прижимать к себе до потемнения в глазах.
Ранние декабрьские сумерки уже сгущались за окном, в комнату вплывала вечерняя синева, смешиваясь с неярким светом ламп. В Лериных светло-карих, янтарных глазах дрожали золотые точки и манили Костю, притягивали, как волшебные омуты…
Он поднялся, поставил бокал на стол. Руки у него слегка дрожали, немного красного вина пролилось на скатерть. Он подошел к Лере, сидящей в кресле у стола, остановился рядом с нею. Потом осторожно, точно впервые, прикоснулся к ее плечам – и снова замер.
Лера подняла на него глаза, прижалась щекой к его животу. Она чувствовала, как дрожит все его тело, она сама задрожала от никогда ей прежде не ведомого волнения, восторга; дыхание у нее занялось, и в глазах потемнело. Весь мир растворился в дрожи Костиных рук, и Лера тоже поднялась со своего кресла, встречая его поцелуй.
– Как будто первый раз тебя целую, – прошептал он – как всегда, не закрывая глаз.
И тут же рука его скользнула по ее груди, нащупывая пуговки светлой праздничной блузки, и дыхание стало таким частым, как никогда прежде, и, не справившись с пуговками, руки его сжали ее грудь под тонкой тканью.
Если бы и саму Леру не захлестнуло той же неодолимой волной, она, может быть, почувствовала бы, что Костя не владеет собою, что весь он отдается сейчас единственному порыву – к ней, к ней, к ее трепещущему телу, к ее полуоткрытым губам. Он так и не закрыл глаз, словно не хотел пропустить ни единого мгновения, когда мог видеть Леру.
Она сама расстегнула пуговки, пока Костя тоже раздевался, путаясь в собственной одежде, торопясь и шепча:
– Сейчас, Лерочка, милая, сейчас…
Неизвестно, кто из них был неопытнее – первые мужчина и женщина друг для друга… Но их так тянуло друг к другу, что этим сглаживалась неопытность, эта тяга подсказывала им, что делать в каждую следующую минуту.
Лера почувствовала на себе Костино тело, почувствовала, как пытается он войти в нее порывистыми толчками – там, внизу, где и она ждала его, раздвигая ноги навстречу.
Она еще не знала, какое оно на самом деле – желание, она и не ощущала его по-настоящему. Только любовь и нежность, только головокружение от каждого Костиного прикосновения. Она рада была бы ему помочь, чувствуя, как он волнуется, как стремится в нее, – но не знала, как это сделать, она и сама не знала…
Но, наверное, интуиции у нее было побольше, чем у Кости, и когда он, задыхаясь от отчаяния, уткнулся лбом ей в плечо – Лера осторожно опустила руку вниз, лодочкой приложила к его напряженной плоти, почувствовала, как волосы щекочут ей ладонь, и прошептала:
– Костя, милый мой, не волнуйся, все хорошо…
И он поверил ей – замер на миг, успокоился, потом снова приподнялся над нею, ища губами ее губы и так же страстно ища этот заветный вход в ее тело.
Лера не знала, еще не чувствовала, хорошо ли ей с ним. Но она любила его, это она чувствовала ясно, и это было главным. Остальное – было больно, быстро, она вообще не успела понять, что же это было – остальное…
Костя задергался, лицо его перекосилось, он вскрикнул:
– А-ах, Лерочка… – и дальше что-то невнятное, стонущее, счастливое.
Потом он затих, время от времени еще вздрагивая и по-прежнему не закрывая глаз. Потом снова припал к Лериному плечу, целуя его и шепча какие-то слова – то ли любви, то ли извинения.
Лера не могла понять, какие чувства наплывают в ней друг на друга. Она и предположить не могла, что их будет так много – чувств. Ведь она просто любила Костю, и отчего же такое смятение?.. Но ей хотелось плакать, и чтобы он утешал ее – хотя почему бы ее надо было утешать, ведь она была счастлива, и при чем здесь слезы?
Но Костя и не утешал ее. Он целовал ее, гладил обеими руками ее волосы, щеки, плечи. И Лера сама тут же забыла о своем странном желании плакать – она снова любила его всепоглощающе, безраздельно, и снова это было единственным чувством, и к нему не примешивалось никакое другое.
Как только оба они немного отошли от так неожиданно подхватившего их порыва, как только легли рядом на диван, – снова повернулись стеклышки в калейдоскопе. То есть, наверное, для Кости повернулись. Лера не заметила на этот раз никакого поворота: она по-прежнему смотрела на него и по-прежнему была с ним счастлива.
А Костя вдруг застыдился своей наготы, набросил рубашку себе на ноги и на живот и тут же покраснел: на рубашке стали проступать розовые пятна. Все это почему-то казалось ему неловким, стыдным, и собственное тело тоже, наверное, стесняло его, хотя ему нечего было стыдиться: Костя не выглядел атлетом, но был пропорционально сложен, кожа у него была чистая и мягкая, и руки мягкие – такие же ласковые, как его взгляд.
И что могло быть стыдного между ними, если в каждом движении была любовь?
Лере странно было, что Костя этого не понимает. Сама-то она не стеснялась его ничуть, она так естественно чувствовала себя с ним, что вообще забыла о стеснении. Она легко встала, сделала несколько шагов к столу, взяла два бокала с недопитым вином и снова вернулась на диван, села рядом с Костей.
– Я тебя люблю, – прошептала она, прикасаясь к Костиным губам. – И теперь я хочу выпить за тебя, такого…
Лера задохнулась от подступивших к самому горлу слов, чувств, для которых не было слов. Она очень красивая была сейчас – с этим янтарным, любовным сиянием глаз, уголки которых были чуть приподняты к вискам. И тело ее светилось любовью, и ничто не мешало этому свету.
Наверное, мужчина поопытнее мог бы по-настоящему оценить всю дразнящую прелесть Лериного облика. Но Костя был неопытен, и он действительно стеснялся, отводил глаза от ее светящегося тела. Но ведь ей и не нужен был опытный, ей вообще не нужен был какой-то абстрактный мужчина – ей нужен был Костя, такой как есть!
Когда за окном совсем стемнело, Костя сказал вопросительно:
– Мне ведь пора идти, Лерочка?
– А мама сегодня у тети Киры будет ночевать, – ответила Лера. – Оставайся, Костя?
– Нет, – отказался он. – Ты извини, но я как-то… не могу. Ведь я незнаком с твоей мамой, я не могу ночевать в ее доме в ее отсутствие, как будто тайком.
– Ну что, Котенька, что ты? – расстроилась Лера. – Я ведь не хотела тебя обидеть! Хочешь, завтра и познакомишься, когда она придет?
– Нет, только не завтра! Она ведь сразу все поймет, я не смогу притворяться…
– Да кто тебе сказал, что надо притворяться? – удивилась Лера. – Думаешь, я стану что-то от нее скрывать теперь? Она чудесная, вот ты увидишь. Хорошо, хорошо, – поспешно добавила она, – не хочешь завтра – потом познакомишься, послезавтра. Мне просто так жаль, что ты уходишь…
– Ничего, я ведь буду думать о тебе, – прошептал Костя, целуя ее.
Лере дороги были его слова, но как мало было ей этого сейчас – думать… Ей хотелось видеть его перед собою, ощущать его прикосновения, ловить на себе его ясный взгляд. Но что ж, если он хочет, пусть уходит сегодня. Ведь и правда, они не расстанутся теперь, в этом Лера была уверена.
Ее уверенность не складывалась в какие-то стройные планы. Она, например, даже не думала о замужестве, ей оно казалось таким само собою разумеющимся, как будто уже произошло.
– Я тебя провожу немного, до метро, – сказала Лера, протягивая руку за юбкой.
– Ну, это уже слишком будет. – Костя даже остановился с поднятой ногой и брюками в руках. – Как это – ты меня проводишь?
Лера поняла, что невольно обидела его, и поспешила объяснить:
– Нет-нет, ты не думай!.. Почему же слишком? У нас ведь здесь местечко, знаешь, такое… специфическое. Бандитское вообще-то местечко, хоть и старинная, как ты сказал, Москва. Всякое может быть. А меня здесь все знают, и со мной здесь ничего быть не может, потому я и сказала. Это только пока, Костенька, только пока, а потом и тебя будут знать, ты не думай!
И, несмотря на его уверения, что он отлично дойдет до метро сам, Лера все-таки прошла с ним до самой Пушкинской площади.
Потом она вернулась домой и, присев на краешек стула, поставив локти на стол между пирогом и вином, подумала: «Господи, ну зачем же он ушел?» – и чуть не заплакала.
Глава 4
Глава 5
– А кто такие дворяне, ты знаешь, Лерочка?
– Знаю, – убежденно ответила Лера. – Это которые жили в нашем дворе. Да?
– Почти, – согласилась мама. – И в нашем дворе тоже.
И вот теперь, впервые входя с Костей в свою квартиру, Лера поняла, что хочет ему рассказать обо всем этом немедленно. Чтобы и для него дышали памятью эти стены, чтобы и он знал о дворянах и привидениях, и о ней, Лере, – все знал о ней, всю ее знал!
Еще утром, перед экзаменом, заглядывая одним глазом в учебник по Греции, Лера приготовила пару салатов, нашпиговала чесноком кусок розовой свинины, купленный вчера на Центральном рынке.
– Костя, ты ко мне в комнату проходи! – крикнула она, сразу пробегая на кухню, чтобы включить духовку. – Она направо, а мамина – налево.
Ей было так спокойно и хорошо в своем тихом доме. После мороза она сразу согрелась, раскраснелась, глаза у нее заблестели.
– Хочешь фотографии пока посмотреть? – предложила она Косте. – Или марки – я в детстве собирала, а потом надоело, но коллекция осталась хорошая. Или книги, или что хочешь!
Костя молчал, оглядываясь – казалось, он не хотел посмотреть ни марки, ни книги. Но Лера-то чувствовала его смущение, скованность в непривычной обстановке и ничуть не обижалась на него.
– У тебя здесь очень хорошо, – сказал он наконец – так искренне, как только он умел говорить. – Спасибо, что пригласила.
– На здоровье! – засмеялась Лера. – Приходите к нам еще.
Мясо было нежное, парное и приготовилось очень быстро. Уже через полчаса по всему дому пошел такой аромат, от которого текли слюнки. Пока запекалось мясо, Лера накрывала на стол, а Костя смотрел на нее, не отводя глаз, сидя в глубоком кресле-качалке.
– Ты знаешь, ведь сегодня Рождество, – говорила Лера, с хрустом разворачивая белую, вышитую крестиком скатерть.
У них все белье было крахмальное и отутюженное, маме никогда не лень было этим заниматься, не то что Лере. И вышивать крестиком маме было не лень, и печь воздушные пироги – вот и сейчас один ждал своего часа на шкафу, прикрытый салфеткой.
– У нас дома тоже Рождество празднуют, – сказал Костя. – Только не это, а православное, седьмого января.
Лера тут же рассказала про тетю Киру и дядю Штефана, а заодно про тетину старенькую дачу в Малаховке, куда она ездила летом, а заодно про елочные игрушки, которые остались у них еще с дореволюционных времен.
Потом она водрузила на стол истекающее соком мясо и пригласила Костю:
– Прошу, волшебный гость!
Вино «Киндзмараули» она тоже купила заранее – в винном на Трубной площади, где ради одной бутылки для любимого мужики пропустили ее без очереди.
Костя налил вино в круглые бокалы на тонких ножках и сказал:
– Я хочу выпить за тебя, Лерочка. За то, что ты необыкновенная!
Лера выпила полбокала, ей было так хорошо за своим столом, рядом с Костей, она готова была сидеть так до бесконечности в приглушенном свете двух бра в виде золотых рыбок.
И вдруг, совершенно непонятно почему, она почувствовала смущение. Как будто калейдоскоп повернули, и сразу сложились в другой узор разноцветные стеклышки.
Она словно со стороны взглянула на них с Костей – молодых, любящих друг друга и до сих пор немного друг друга стесняющихся, и вот сейчас сидящих в тишине пустой квартиры…
Можно было сколько угодно играть в полудетский праздник и возиться с салатами и пирогами, но ведь Костя был мужчиной, и он любил ее, и он смотрел на нее сейчас так… Смотрел так, как смотрит влюбленный мужчина на любимую женщину, которая сидит совсем рядом и которую ему каждую минуту хочется обнимать, целовать, прижимать к себе до потемнения в глазах.
Ранние декабрьские сумерки уже сгущались за окном, в комнату вплывала вечерняя синева, смешиваясь с неярким светом ламп. В Лериных светло-карих, янтарных глазах дрожали золотые точки и манили Костю, притягивали, как волшебные омуты…
Он поднялся, поставил бокал на стол. Руки у него слегка дрожали, немного красного вина пролилось на скатерть. Он подошел к Лере, сидящей в кресле у стола, остановился рядом с нею. Потом осторожно, точно впервые, прикоснулся к ее плечам – и снова замер.
Лера подняла на него глаза, прижалась щекой к его животу. Она чувствовала, как дрожит все его тело, она сама задрожала от никогда ей прежде не ведомого волнения, восторга; дыхание у нее занялось, и в глазах потемнело. Весь мир растворился в дрожи Костиных рук, и Лера тоже поднялась со своего кресла, встречая его поцелуй.
– Как будто первый раз тебя целую, – прошептал он – как всегда, не закрывая глаз.
И тут же рука его скользнула по ее груди, нащупывая пуговки светлой праздничной блузки, и дыхание стало таким частым, как никогда прежде, и, не справившись с пуговками, руки его сжали ее грудь под тонкой тканью.
Если бы и саму Леру не захлестнуло той же неодолимой волной, она, может быть, почувствовала бы, что Костя не владеет собою, что весь он отдается сейчас единственному порыву – к ней, к ней, к ее трепещущему телу, к ее полуоткрытым губам. Он так и не закрыл глаз, словно не хотел пропустить ни единого мгновения, когда мог видеть Леру.
Она сама расстегнула пуговки, пока Костя тоже раздевался, путаясь в собственной одежде, торопясь и шепча:
– Сейчас, Лерочка, милая, сейчас…
Неизвестно, кто из них был неопытнее – первые мужчина и женщина друг для друга… Но их так тянуло друг к другу, что этим сглаживалась неопытность, эта тяга подсказывала им, что делать в каждую следующую минуту.
Лера почувствовала на себе Костино тело, почувствовала, как пытается он войти в нее порывистыми толчками – там, внизу, где и она ждала его, раздвигая ноги навстречу.
Она еще не знала, какое оно на самом деле – желание, она и не ощущала его по-настоящему. Только любовь и нежность, только головокружение от каждого Костиного прикосновения. Она рада была бы ему помочь, чувствуя, как он волнуется, как стремится в нее, – но не знала, как это сделать, она и сама не знала…
Но, наверное, интуиции у нее было побольше, чем у Кости, и когда он, задыхаясь от отчаяния, уткнулся лбом ей в плечо – Лера осторожно опустила руку вниз, лодочкой приложила к его напряженной плоти, почувствовала, как волосы щекочут ей ладонь, и прошептала:
– Костя, милый мой, не волнуйся, все хорошо…
И он поверил ей – замер на миг, успокоился, потом снова приподнялся над нею, ища губами ее губы и так же страстно ища этот заветный вход в ее тело.
Лера не знала, еще не чувствовала, хорошо ли ей с ним. Но она любила его, это она чувствовала ясно, и это было главным. Остальное – было больно, быстро, она вообще не успела понять, что же это было – остальное…
Костя задергался, лицо его перекосилось, он вскрикнул:
– А-ах, Лерочка… – и дальше что-то невнятное, стонущее, счастливое.
Потом он затих, время от времени еще вздрагивая и по-прежнему не закрывая глаз. Потом снова припал к Лериному плечу, целуя его и шепча какие-то слова – то ли любви, то ли извинения.
Лера не могла понять, какие чувства наплывают в ней друг на друга. Она и предположить не могла, что их будет так много – чувств. Ведь она просто любила Костю, и отчего же такое смятение?.. Но ей хотелось плакать, и чтобы он утешал ее – хотя почему бы ее надо было утешать, ведь она была счастлива, и при чем здесь слезы?
Но Костя и не утешал ее. Он целовал ее, гладил обеими руками ее волосы, щеки, плечи. И Лера сама тут же забыла о своем странном желании плакать – она снова любила его всепоглощающе, безраздельно, и снова это было единственным чувством, и к нему не примешивалось никакое другое.
Как только оба они немного отошли от так неожиданно подхватившего их порыва, как только легли рядом на диван, – снова повернулись стеклышки в калейдоскопе. То есть, наверное, для Кости повернулись. Лера не заметила на этот раз никакого поворота: она по-прежнему смотрела на него и по-прежнему была с ним счастлива.
А Костя вдруг застыдился своей наготы, набросил рубашку себе на ноги и на живот и тут же покраснел: на рубашке стали проступать розовые пятна. Все это почему-то казалось ему неловким, стыдным, и собственное тело тоже, наверное, стесняло его, хотя ему нечего было стыдиться: Костя не выглядел атлетом, но был пропорционально сложен, кожа у него была чистая и мягкая, и руки мягкие – такие же ласковые, как его взгляд.
И что могло быть стыдного между ними, если в каждом движении была любовь?
Лере странно было, что Костя этого не понимает. Сама-то она не стеснялась его ничуть, она так естественно чувствовала себя с ним, что вообще забыла о стеснении. Она легко встала, сделала несколько шагов к столу, взяла два бокала с недопитым вином и снова вернулась на диван, села рядом с Костей.
– Я тебя люблю, – прошептала она, прикасаясь к Костиным губам. – И теперь я хочу выпить за тебя, такого…
Лера задохнулась от подступивших к самому горлу слов, чувств, для которых не было слов. Она очень красивая была сейчас – с этим янтарным, любовным сиянием глаз, уголки которых были чуть приподняты к вискам. И тело ее светилось любовью, и ничто не мешало этому свету.
Наверное, мужчина поопытнее мог бы по-настоящему оценить всю дразнящую прелесть Лериного облика. Но Костя был неопытен, и он действительно стеснялся, отводил глаза от ее светящегося тела. Но ведь ей и не нужен был опытный, ей вообще не нужен был какой-то абстрактный мужчина – ей нужен был Костя, такой как есть!
Когда за окном совсем стемнело, Костя сказал вопросительно:
– Мне ведь пора идти, Лерочка?
– А мама сегодня у тети Киры будет ночевать, – ответила Лера. – Оставайся, Костя?
– Нет, – отказался он. – Ты извини, но я как-то… не могу. Ведь я незнаком с твоей мамой, я не могу ночевать в ее доме в ее отсутствие, как будто тайком.
– Ну что, Котенька, что ты? – расстроилась Лера. – Я ведь не хотела тебя обидеть! Хочешь, завтра и познакомишься, когда она придет?
– Нет, только не завтра! Она ведь сразу все поймет, я не смогу притворяться…
– Да кто тебе сказал, что надо притворяться? – удивилась Лера. – Думаешь, я стану что-то от нее скрывать теперь? Она чудесная, вот ты увидишь. Хорошо, хорошо, – поспешно добавила она, – не хочешь завтра – потом познакомишься, послезавтра. Мне просто так жаль, что ты уходишь…
– Ничего, я ведь буду думать о тебе, – прошептал Костя, целуя ее.
Лере дороги были его слова, но как мало было ей этого сейчас – думать… Ей хотелось видеть его перед собою, ощущать его прикосновения, ловить на себе его ясный взгляд. Но что ж, если он хочет, пусть уходит сегодня. Ведь и правда, они не расстанутся теперь, в этом Лера была уверена.
Ее уверенность не складывалась в какие-то стройные планы. Она, например, даже не думала о замужестве, ей оно казалось таким само собою разумеющимся, как будто уже произошло.
– Я тебя провожу немного, до метро, – сказала Лера, протягивая руку за юбкой.
– Ну, это уже слишком будет. – Костя даже остановился с поднятой ногой и брюками в руках. – Как это – ты меня проводишь?
Лера поняла, что невольно обидела его, и поспешила объяснить:
– Нет-нет, ты не думай!.. Почему же слишком? У нас ведь здесь местечко, знаешь, такое… специфическое. Бандитское вообще-то местечко, хоть и старинная, как ты сказал, Москва. Всякое может быть. А меня здесь все знают, и со мной здесь ничего быть не может, потому я и сказала. Это только пока, Костенька, только пока, а потом и тебя будут знать, ты не думай!
И, несмотря на его уверения, что он отлично дойдет до метро сам, Лера все-таки прошла с ним до самой Пушкинской площади.
Потом она вернулась домой и, присев на краешек стула, поставив локти на стол между пирогом и вином, подумала: «Господи, ну зачем же он ушел?» – и чуть не заплакала.
Глава 4
Тогда Лере казалось, что они уже и поженились с Костей. Но на самом деле это произошло почти через два года, как ни странно.
С Надеждой Сергеевной он познакомился через неделю. Принес цветы, торт в круглой коробке и просидел целый вечер, разговаривая с Лериной мамой – немного о своей биологии, немного о Калуге и немного о Москве.
Маму он совершенно очаровал, да Лера в этом и не сомневалась.
– Очень хороший мальчик Костя, – сказала Надежда Сергеевна, когда он ушел. – Такой воспитанный, милый. Он тебе нравится, Лерочка? – осторожно спросила она.
– Я его люблю, – ответила Лера, и мама замолчала.
А в общем-то – что тут можно было сказать? Ведь это очень хорошо, что ее Лерочка полюбила именно этого мальчика – умного, порядочного и доброго. От Кости веяло постоянством, Надежда Сергеевна сразу это почувствовала – и обрадовалась.
Она вообще боялась непостоянства, а особенно когда думала о Лере: дочка была слишком похожа на своего отца – по крайней мере, внешне; от мамы почти ничего не было в ее летящем, как рисунок пером, облике.
Хотя, к счастью, Надежда Сергеевна пока совсем не чувствовала в ней отцовского упорства, его непреклонной воли в странном сочетании с мимолетностью, – а все-таки лучше, чтобы жизнь и дальше не испытывала Лерочку…
Поэтому Надежда Сергеевна обрадовалась, увидев ясноглазого, спокойного Костю и услышав, что его любит ее восемнадцатилетняя дочь.
– Лерушка, – сказал Костя, вскоре после того, как начал бывать в их доме постоянно. – Я хотел спросить тебя…
– Почему же не спросишь? – улыбнулась Лера.
– Да, правда. Я хотел сказать тебе… Ты согласилась бы выйти за меня замуж?
– Конечно! – удивилась Лера: она только сейчас поняла, что они ведь еще и не говорили об этом. – А ты думал, нет?
– Я сомневался. Ты такая… непредсказуемая, необыкновенная. Тебе не скучно со мной?
– Ну что ты, Костенька! – расстроилась Лера. – О чем ты думаешь, вот ерунда какая!..
– Тогда… – Лицо у Кости снова просветлело. – Тогда я только хотел попросить тебя: может быть, мы поженимся не сейчас, то есть не прямо сейчас?
– Да, наверное. – Лера снова едва сдержала улыбку. – Сейчас мы с тобой сидим в буфете и едим сосиски.
– Нет, я вообще… Что ты скажешь, если мы подождем года два?
– Да ничего не скажу, – пожала плечами Лера. – Как хочешь, Котя.
Она говорила вполне искренне. Ей действительно было неважно, когда состоится свадьба, она уже сейчас считала себя Костиной женой, и штамп в паспорте был здесь совсем ни при чем. Она даже не спросила Костю, почему надо ждать именно два года. Он сам объяснил:
– Видишь ли… Может быть, это покажется тебе странным или даже смешным, но мне хотелось бы хоть немного определиться, прежде чем жениться.
– Что ты называешь – определиться? – заинтересовалась Лера. – Ты собираешься через два года закончить университет?
– Нет, но через два года я надеюсь достичь кое-каких результатов и, соответственно, обрести перспективу. Видишь ли, я ведь начал работать с Павлом Сергеевичем Жихаревым из Института высшей нервной деятельности. Он начинает интереснейшие исследования, связанные с улитками…
Услышав про улиток, Лера невольно улыбнулась.
– Да-да, очень серьезные исследования, Лерочка, не смейся! – горячо подтвердил Костя. – И он приглашает меня работать с ним – уже сейчас, а ведь я только на первом курсе! Ты понимаешь, какие это перспективы? Но это – время, силы, это значит, я должен буду полностью отдаться работе и учебе, правда?
– Правда, – согласилась Лера, которой неловко стало из-за того, что ее рассмешили улитки.
Костя такой целеустремленный и талантливый, это ясно, раз ему уже сейчас предлагают серьезную работу.
«Что ж, – вздохнула про себя Лера. – Хоть и непонятно, почему изучать улиток можно только холостяку, но если он так считает…»
– Как хочешь, Котя, – повторила она. – Да и вообще, какая разница, когда мы распишемся?
– Конечно! – согласился Костя. – Но ты правда не обиделась на меня, Лерушка?
– Правда, правда, – заверила Лера. – Улитки так улитки.
Может быть, из-за этих улиток, как ни странно, она и не могла привыкнуть к Косте. Во всем остальном он был словно создан для того чтобы к нему привыкнуть, как к восходу солнца. Но его увлеченность чем-то неизвестным, немного смешным и трогательным – именно такими представлялись Лере улитки – накладывала особый отпечаток на его характер, манеру говорить, смотреть, слушать. К этому невозможно было привыкнуть, в этом он был не такой, как все, – и Лера даже благодарна была склизким существам, которые так увлекали его.
А то, что ей довольно много времени приходилось проводить без Кости, неожиданно оказалось благотворным для нее самой. Не дожидаясь, пока лекции по итальянскому Возрождению начнутся по программе, Лера сама пришла в семинар профессора Ратманова. Тот обрадовался, увидев ее:
– Что, Валерия Викторовна, одолело вас нетерпенье? Уважаю ваш порыв и надеюсь, он не пропадет впустую.
Так Лера начала всерьез заниматься итальянцами, и тема выбралась сама собою: Тинторетто и Венецианское государство. Она и итальянский успела изучить за какой-нибудь год – в добавление к своему французскому, отличному после школы с уклоном, и сносному университетскому английскому.
А поженились они ровно через два года, как и сказал Костя, – в начале третьего курса.
Костины родители, наконец приехавшие из Калуги познакомиться с новой родней, оказались простыми и очень приятными людьми – хотя совсем другими, чем представляла их себе Лера.
Даже удивительно, как у такого яркого, громогласного и шумного человека, как прораб Иван Егорыч Веденеев, мог быть такой тихий и мягкий мальчик, как Костя.
– Эх, сватья! – гремел Иван Егорыч, выпив немного водки за знакомство. – Вот увидел я ваш дом, и рад за Котьку, ей-богу рад! Он же у нас такой парень – мухи не обидит, а его всякий обидеть может. Боялись мы с матерью за него, что и говорить – Москва же, да еще общежитие это, какие там нравы, известно. А тут у вас как у Христа за пазухой, как нам не радоваться!
Костя краснел, пытался остановить отца:
– Перестань, папа, ну при чем здесь общежитие! Что Надежда Сергеевна подумает…
– А чего ей думать? – удивлялся Иван Егорыч. – Ты ж не из-за квартиры, разве непонятно? Ты ж из-за Лерочки, красавицы такой!
И он тут же оборачивался к невестке, которая явно вызывала у него не меньшее восхищение, чем сватья и спокойный, уютный дом.
Но, несмотря на разницу темпераментов, взгляд у Ивана Егорыча был такой же бесхитростный и ясный, как у сына. И мама у Кости была тихая, неговорливая. Сидела, пригубливая водку, то и дело поправляя тщательно уложенные в парикмахерской волосы, и кивала, соглашаясь со всем, что говорили муж, и сватья, и невестка.
Свадьбу праздновали дома: не хотелось общепита, заказного веселья. Да и где же было праздновать Леркину свадьбу, как не в любимом, неповторимом дворе, к которому прикипела ее душа!
– Споешь, Митя? – спросила Лера, сообщая Мите Гладышеву день своей свадьбы. – Споешь на свадьбе у меня?
Она любила, когда Митя пел, да и все у них это любили. Он никогда специально не занимался вокалом, но у него был волшебный голос – за каждым словом, за каждым гитарным аккордом чувствовалось гораздо больше, чем только звучало…
– Спою, – ответил Митя. – Спою на твоей свадьбе, боевая подруга, буду петь, пока не охрипну!
И он пел, и играл на гитаре – сначала у Леры дома, а потом, уже в темноте, на осеннем бульваре посредине Неглинной, сидя на спинке скамейки и то и дело прихлебывая портвейн из стоящей на асфальте бутылки.
Пел все, что просила Лера: про соловья на углу, на Греческой, про пароход белый-беленький, дым над красной трубой, про то, как до полуночи мы украдкою утешалися речью сладкою…
И, конечно, ее любимую – про Кейптаунский порт. Лера и сама не понимала, почему так будоражат ее сердце незамысловатые слова про «Жанетту» с какао на борту и алую морскую кровь. Но когда Митя пел:
– А теперь про снежиночку с пальто, а, Мить? – попросила Лера, когда все песни были уже перепеты – хотя, правда, Митя неизвестно откуда знал их такое множество, что и в самом деле мог бы петь до полной хрипоты.
– Про снежиночку – не буду, – неожиданно ответил он.
– Почему? – удивилась Лера – она так любила эту песню!
– Не хочу.
И ничего больше не стал объяснять, но Лера тут же перестала просить. Митя делал только то, что хотел, и никто не мог его заставить – ей ли было этого не знать!..
Они напелись, насмеялись – а многие и напились – до одурения. Лера так устала перед своей первой брачной ночью, что без сил упала на диван.
– Ох, Костя, ну и повеселились! – выдохнула она. – Правда, хорошо было?
– Отлично, – согласился он. – Хорошие у тебя друзья.
– Ну, они старались сегодня. Даже Гоша набрался только к самому финишу, держал себя в руках.
– У Мити голос как у Высоцкого, – вдруг сказал Костя.
– Да ты что! – удивилась Лера. – С чего ты взял? Ничего общего: у Высоцкого хриплый голос, а у Мити баритон, и очень мелодичный. Совсем не похоже!
– Дело не в этом – мелодичный или хриплый, – не согласился Костя, но уточнять, что он имеет в виду, не стал.
А Лера так устала, что ей вообще было не до этого. Кроме того, хоть она и не впервые оставалась с Костей наедине, но так надоело за эти два года вечно куда-то торопиться, вечно от кого-то скрываться неизвестно почему, что она просто радовалась своей первой брачной ночи, и бесконечным ночам, которые будут потом.
Так началась ее семейная жизнь, которая и продолжалась теперь, октябрьским дождливым вечером, когда муж Костя пришел из Ленинки и ужинал на кухне, а жена Лера расспрашивала его про библиотечный буфет – для самоуспокоения.
Лера слушала мужа, улыбалась, чувствовала, как одолевает ее усталость, как сами собою слипаются ресницы, – но сквозь усталость, сквозь Костин голос и подступающий сон пробивался неотвратимый вопрос: как же они будут жить дальше?
Она так и уснула, чувствуя рядом Костино тихое дыхание – и не найдя ответа.
С Надеждой Сергеевной он познакомился через неделю. Принес цветы, торт в круглой коробке и просидел целый вечер, разговаривая с Лериной мамой – немного о своей биологии, немного о Калуге и немного о Москве.
Маму он совершенно очаровал, да Лера в этом и не сомневалась.
– Очень хороший мальчик Костя, – сказала Надежда Сергеевна, когда он ушел. – Такой воспитанный, милый. Он тебе нравится, Лерочка? – осторожно спросила она.
– Я его люблю, – ответила Лера, и мама замолчала.
А в общем-то – что тут можно было сказать? Ведь это очень хорошо, что ее Лерочка полюбила именно этого мальчика – умного, порядочного и доброго. От Кости веяло постоянством, Надежда Сергеевна сразу это почувствовала – и обрадовалась.
Она вообще боялась непостоянства, а особенно когда думала о Лере: дочка была слишком похожа на своего отца – по крайней мере, внешне; от мамы почти ничего не было в ее летящем, как рисунок пером, облике.
Хотя, к счастью, Надежда Сергеевна пока совсем не чувствовала в ней отцовского упорства, его непреклонной воли в странном сочетании с мимолетностью, – а все-таки лучше, чтобы жизнь и дальше не испытывала Лерочку…
Поэтому Надежда Сергеевна обрадовалась, увидев ясноглазого, спокойного Костю и услышав, что его любит ее восемнадцатилетняя дочь.
– Лерушка, – сказал Костя, вскоре после того, как начал бывать в их доме постоянно. – Я хотел спросить тебя…
– Почему же не спросишь? – улыбнулась Лера.
– Да, правда. Я хотел сказать тебе… Ты согласилась бы выйти за меня замуж?
– Конечно! – удивилась Лера: она только сейчас поняла, что они ведь еще и не говорили об этом. – А ты думал, нет?
– Я сомневался. Ты такая… непредсказуемая, необыкновенная. Тебе не скучно со мной?
– Ну что ты, Костенька! – расстроилась Лера. – О чем ты думаешь, вот ерунда какая!..
– Тогда… – Лицо у Кости снова просветлело. – Тогда я только хотел попросить тебя: может быть, мы поженимся не сейчас, то есть не прямо сейчас?
– Да, наверное. – Лера снова едва сдержала улыбку. – Сейчас мы с тобой сидим в буфете и едим сосиски.
– Нет, я вообще… Что ты скажешь, если мы подождем года два?
– Да ничего не скажу, – пожала плечами Лера. – Как хочешь, Котя.
Она говорила вполне искренне. Ей действительно было неважно, когда состоится свадьба, она уже сейчас считала себя Костиной женой, и штамп в паспорте был здесь совсем ни при чем. Она даже не спросила Костю, почему надо ждать именно два года. Он сам объяснил:
– Видишь ли… Может быть, это покажется тебе странным или даже смешным, но мне хотелось бы хоть немного определиться, прежде чем жениться.
– Что ты называешь – определиться? – заинтересовалась Лера. – Ты собираешься через два года закончить университет?
– Нет, но через два года я надеюсь достичь кое-каких результатов и, соответственно, обрести перспективу. Видишь ли, я ведь начал работать с Павлом Сергеевичем Жихаревым из Института высшей нервной деятельности. Он начинает интереснейшие исследования, связанные с улитками…
Услышав про улиток, Лера невольно улыбнулась.
– Да-да, очень серьезные исследования, Лерочка, не смейся! – горячо подтвердил Костя. – И он приглашает меня работать с ним – уже сейчас, а ведь я только на первом курсе! Ты понимаешь, какие это перспективы? Но это – время, силы, это значит, я должен буду полностью отдаться работе и учебе, правда?
– Правда, – согласилась Лера, которой неловко стало из-за того, что ее рассмешили улитки.
Костя такой целеустремленный и талантливый, это ясно, раз ему уже сейчас предлагают серьезную работу.
«Что ж, – вздохнула про себя Лера. – Хоть и непонятно, почему изучать улиток можно только холостяку, но если он так считает…»
– Как хочешь, Котя, – повторила она. – Да и вообще, какая разница, когда мы распишемся?
– Конечно! – согласился Костя. – Но ты правда не обиделась на меня, Лерушка?
– Правда, правда, – заверила Лера. – Улитки так улитки.
Может быть, из-за этих улиток, как ни странно, она и не могла привыкнуть к Косте. Во всем остальном он был словно создан для того чтобы к нему привыкнуть, как к восходу солнца. Но его увлеченность чем-то неизвестным, немного смешным и трогательным – именно такими представлялись Лере улитки – накладывала особый отпечаток на его характер, манеру говорить, смотреть, слушать. К этому невозможно было привыкнуть, в этом он был не такой, как все, – и Лера даже благодарна была склизким существам, которые так увлекали его.
А то, что ей довольно много времени приходилось проводить без Кости, неожиданно оказалось благотворным для нее самой. Не дожидаясь, пока лекции по итальянскому Возрождению начнутся по программе, Лера сама пришла в семинар профессора Ратманова. Тот обрадовался, увидев ее:
– Что, Валерия Викторовна, одолело вас нетерпенье? Уважаю ваш порыв и надеюсь, он не пропадет впустую.
Так Лера начала всерьез заниматься итальянцами, и тема выбралась сама собою: Тинторетто и Венецианское государство. Она и итальянский успела изучить за какой-нибудь год – в добавление к своему французскому, отличному после школы с уклоном, и сносному университетскому английскому.
А поженились они ровно через два года, как и сказал Костя, – в начале третьего курса.
Костины родители, наконец приехавшие из Калуги познакомиться с новой родней, оказались простыми и очень приятными людьми – хотя совсем другими, чем представляла их себе Лера.
Даже удивительно, как у такого яркого, громогласного и шумного человека, как прораб Иван Егорыч Веденеев, мог быть такой тихий и мягкий мальчик, как Костя.
– Эх, сватья! – гремел Иван Егорыч, выпив немного водки за знакомство. – Вот увидел я ваш дом, и рад за Котьку, ей-богу рад! Он же у нас такой парень – мухи не обидит, а его всякий обидеть может. Боялись мы с матерью за него, что и говорить – Москва же, да еще общежитие это, какие там нравы, известно. А тут у вас как у Христа за пазухой, как нам не радоваться!
Костя краснел, пытался остановить отца:
– Перестань, папа, ну при чем здесь общежитие! Что Надежда Сергеевна подумает…
– А чего ей думать? – удивлялся Иван Егорыч. – Ты ж не из-за квартиры, разве непонятно? Ты ж из-за Лерочки, красавицы такой!
И он тут же оборачивался к невестке, которая явно вызывала у него не меньшее восхищение, чем сватья и спокойный, уютный дом.
Но, несмотря на разницу темпераментов, взгляд у Ивана Егорыча был такой же бесхитростный и ясный, как у сына. И мама у Кости была тихая, неговорливая. Сидела, пригубливая водку, то и дело поправляя тщательно уложенные в парикмахерской волосы, и кивала, соглашаясь со всем, что говорили муж, и сватья, и невестка.
Свадьбу праздновали дома: не хотелось общепита, заказного веселья. Да и где же было праздновать Леркину свадьбу, как не в любимом, неповторимом дворе, к которому прикипела ее душа!
– Споешь, Митя? – спросила Лера, сообщая Мите Гладышеву день своей свадьбы. – Споешь на свадьбе у меня?
Она любила, когда Митя пел, да и все у них это любили. Он никогда специально не занимался вокалом, но у него был волшебный голос – за каждым словом, за каждым гитарным аккордом чувствовалось гораздо больше, чем только звучало…
– Спою, – ответил Митя. – Спою на твоей свадьбе, боевая подруга, буду петь, пока не охрипну!
И он пел, и играл на гитаре – сначала у Леры дома, а потом, уже в темноте, на осеннем бульваре посредине Неглинной, сидя на спинке скамейки и то и дело прихлебывая портвейн из стоящей на асфальте бутылки.
Пел все, что просила Лера: про соловья на углу, на Греческой, про пароход белый-беленький, дым над красной трубой, про то, как до полуночи мы украдкою утешалися речью сладкою…
И, конечно, ее любимую – про Кейптаунский порт. Лера и сама не понимала, почему так будоражат ее сердце незамысловатые слова про «Жанетту» с какао на борту и алую морскую кровь. Но когда Митя пел:
когда он пел, ей всегда хотелось и плакать, и смеяться одновременно. Или просто он так умел спеть об этих жестоких страстях?
И больше не войдут в таверенный уют
Четырнадцать французских моряков…
Лежат убитые, в песок зарытые,
Крестами кортики в груди торчат… —
– А теперь про снежиночку с пальто, а, Мить? – попросила Лера, когда все песни были уже перепеты – хотя, правда, Митя неизвестно откуда знал их такое множество, что и в самом деле мог бы петь до полной хрипоты.
– Про снежиночку – не буду, – неожиданно ответил он.
– Почему? – удивилась Лера – она так любила эту песню!
– Не хочу.
И ничего больше не стал объяснять, но Лера тут же перестала просить. Митя делал только то, что хотел, и никто не мог его заставить – ей ли было этого не знать!..
Они напелись, насмеялись – а многие и напились – до одурения. Лера так устала перед своей первой брачной ночью, что без сил упала на диван.
– Ох, Костя, ну и повеселились! – выдохнула она. – Правда, хорошо было?
– Отлично, – согласился он. – Хорошие у тебя друзья.
– Ну, они старались сегодня. Даже Гоша набрался только к самому финишу, держал себя в руках.
– У Мити голос как у Высоцкого, – вдруг сказал Костя.
– Да ты что! – удивилась Лера. – С чего ты взял? Ничего общего: у Высоцкого хриплый голос, а у Мити баритон, и очень мелодичный. Совсем не похоже!
– Дело не в этом – мелодичный или хриплый, – не согласился Костя, но уточнять, что он имеет в виду, не стал.
А Лера так устала, что ей вообще было не до этого. Кроме того, хоть она и не впервые оставалась с Костей наедине, но так надоело за эти два года вечно куда-то торопиться, вечно от кого-то скрываться неизвестно почему, что она просто радовалась своей первой брачной ночи, и бесконечным ночам, которые будут потом.
Так началась ее семейная жизнь, которая и продолжалась теперь, октябрьским дождливым вечером, когда муж Костя пришел из Ленинки и ужинал на кухне, а жена Лера расспрашивала его про библиотечный буфет – для самоуспокоения.
Лера слушала мужа, улыбалась, чувствовала, как одолевает ее усталость, как сами собою слипаются ресницы, – но сквозь усталость, сквозь Костин голос и подступающий сон пробивался неотвратимый вопрос: как же они будут жить дальше?
Она так и уснула, чувствуя рядом Костино тихое дыхание – и не найдя ответа.
Глава 5
Мамино лекарство – первый звоночек, это Лера поняла сразу. Она кожей чувствовала, что жизнь скоро переменится совершенно; это не могло быть иначе. Интуиции ей всегда было не занимать – и Лера ждала перемен.
Да и как можно было их не предвидеть – после недавних августовских дней, которые так взбудоражили всю страну, и особенно Москву!
Лето этого года они с Костей, как обычно, проводили в Калуге – вернее, под Калугой, где у старших Веденеевых был в деревне домик. Вообще-то Лера любила деревенскую жизнь еще со времен Студенова, но заготовка запасов на зиму надоела ей до чертиков. Она просто не привыкла к тому, что это можно делать в таких масштабах – в Москве-то они с мамой питались из магазина, – и теперь просто изнывала от бесконечного консервирования, засолки и засушки.
Правда, свекровь не настаивала, чтобы этим занималась еще и Лерочка, но ведь самой неудобно сидеть с книжкой или гулять по окрестностям, когда вся семья собирает, варит, закручивает, да еще приговаривает: это деткам в Москву, на зиму!
В общем, Лера вздохнула с облегчением, когда, оставив Костю родителям в качестве заложника, смылась в середине августа в Москву, где очень кстати намечалась конференция по Данте в Библиотеке иностранной литературы.
Она вдруг почувствовала мало кем ценимую прелесть летнего пустого города: его пыли, сухой листвы, плавящегося асфальта и собственного легкого одиночества, – всего того, что пропускалось почти всеми москвичами, сбегавшими на это время за город.
Во дворе было пусто: большинство соседей тоже разъехались по дачам.
И когда девятнадцатого августа Лера выбежала на Неглинную и остановилась на мгновение – чувствуя, что оставаться дома невозможно, и раздумывая, куда же идти, – ей тоже никто не встретился во дворе.
Каждый час, каждая минута этих дней до сих пор, спустя почти три месяца, помнились ей так ясно, как будто все это было вчера. Эти танки на улицах, эти толпы людей, которые нарочно гуляли вечером, чтобы показать свое презрение к тем, кто хотел ими командовать.
И неожиданно хлынувший дождь, под которым она так промокла ночью у Белого дома, что едва не подхватила воспаление легких, и разговоры, и споры, и ощущение полного бесстрашия, которое ей было не в диковинку, но которое многие открыли в себе впервые.
Она даже о Косте забыла и вспомнила только когда все кончилось и он наконец застал ее дома звонком.
– Лерочка, да я чуть с ума не сошел! – услышала она взволнованный Костин голос в трубке. – Неужели ты была на улице, как же можно!
– А где же мне было быть? – пробормотала Лера: она едва не падала после бессонных ночей.
– Представляю, что было с мамой!
– Да ничего с ней не было, все нормально, – успокоила мужа Лера. – Я, Коть, наверное, уже не приеду. Ратманов звонил, он симпозиум готовит… Ты когда будешь?
Мама действительно ни разу не попросила, чтобы Лерочка осталась дома. Даже наоборот: когда все кончилось, когда Лера наконец выспалась и смогла членораздельно рассказать обо всем, что видела и в чем участвовала, Надежда Сергеевна сказала, к огромному Лериному удивлению:
Да и как можно было их не предвидеть – после недавних августовских дней, которые так взбудоражили всю страну, и особенно Москву!
Лето этого года они с Костей, как обычно, проводили в Калуге – вернее, под Калугой, где у старших Веденеевых был в деревне домик. Вообще-то Лера любила деревенскую жизнь еще со времен Студенова, но заготовка запасов на зиму надоела ей до чертиков. Она просто не привыкла к тому, что это можно делать в таких масштабах – в Москве-то они с мамой питались из магазина, – и теперь просто изнывала от бесконечного консервирования, засолки и засушки.
Правда, свекровь не настаивала, чтобы этим занималась еще и Лерочка, но ведь самой неудобно сидеть с книжкой или гулять по окрестностям, когда вся семья собирает, варит, закручивает, да еще приговаривает: это деткам в Москву, на зиму!
В общем, Лера вздохнула с облегчением, когда, оставив Костю родителям в качестве заложника, смылась в середине августа в Москву, где очень кстати намечалась конференция по Данте в Библиотеке иностранной литературы.
Она вдруг почувствовала мало кем ценимую прелесть летнего пустого города: его пыли, сухой листвы, плавящегося асфальта и собственного легкого одиночества, – всего того, что пропускалось почти всеми москвичами, сбегавшими на это время за город.
Во дворе было пусто: большинство соседей тоже разъехались по дачам.
И когда девятнадцатого августа Лера выбежала на Неглинную и остановилась на мгновение – чувствуя, что оставаться дома невозможно, и раздумывая, куда же идти, – ей тоже никто не встретился во дворе.
Каждый час, каждая минута этих дней до сих пор, спустя почти три месяца, помнились ей так ясно, как будто все это было вчера. Эти танки на улицах, эти толпы людей, которые нарочно гуляли вечером, чтобы показать свое презрение к тем, кто хотел ими командовать.
И неожиданно хлынувший дождь, под которым она так промокла ночью у Белого дома, что едва не подхватила воспаление легких, и разговоры, и споры, и ощущение полного бесстрашия, которое ей было не в диковинку, но которое многие открыли в себе впервые.
Она даже о Косте забыла и вспомнила только когда все кончилось и он наконец застал ее дома звонком.
– Лерочка, да я чуть с ума не сошел! – услышала она взволнованный Костин голос в трубке. – Неужели ты была на улице, как же можно!
– А где же мне было быть? – пробормотала Лера: она едва не падала после бессонных ночей.
– Представляю, что было с мамой!
– Да ничего с ней не было, все нормально, – успокоила мужа Лера. – Я, Коть, наверное, уже не приеду. Ратманов звонил, он симпозиум готовит… Ты когда будешь?
Мама действительно ни разу не попросила, чтобы Лерочка осталась дома. Даже наоборот: когда все кончилось, когда Лера наконец выспалась и смогла членораздельно рассказать обо всем, что видела и в чем участвовала, Надежда Сергеевна сказала, к огромному Лериному удивлению: