Страница:
Глава десятая. Волшебная сила поэзии
Человеку, любящему поэзию, она освещает и украшает жизнь. Мне лично без любых стихов, которые я бы мог все время повторять про себя, стало бы как-то не по себе.
Лев Ландау
Где бы ни был Дау, там звучали стихи. Он читал Гумилева, Лермонтова, Жуковского, Киплинга. Любил старинные баллады. Киплинга читал только по-английски. Любил переведенную Маршаком старинную английскую балладу, начинавшуюся словами:
Из советских поэтов он больше других любил Константина Симонова и о себе говорил: «Я старый симонист».
Что же касается английских поэтов, то первое место среди них принадлежало Байрону. Но чаще всего Дау читал стихотворение Киплинга «Если».
Лев Давидович очень сожалел, что это стихотворение, быть может, самое мужественное в английской поэзии, до сих пор не имеет равноценного русского перевода.
Дау знал множество загадок, эпиграмм и очень любил повторять их. Увидев усача, он начинал закручивать несуществующие усы, декламируя соответствующие стишки, а потом допытывался, нравятся ли усы девушкам.
Однажды Лев Давидович составил список стихов, которые он помнил наизусть. Он написал его на листе из школьной тетрадки в клеточку. Причем писал не через клетку, как обычно, а в каждой строчке крошечными, неровными буквами:
Дау знал несчетное множество частушек – на все случаи жизни. И все это было, как говорят, «в активе», он постоянно что-то декламировал. Я уже не говорю об отдельных стихотворных строках, которые он вставлял в разговор, спрашивая при этом: «Откуда? Кто автор?» Он был переполнен поэзией, просто шагу не мог без нее ступить. К слову сказать, на его примере можно опровергнуть неумное утверждение, что поэзия, мол, хороша лишь для поэтов, а для прочих она в лучшем случае помеха: размягчает волю, сбивает с пути истинного, превращает в изнеженных поэтических гурманов. И особенно такая напасть угрожает России, словно нам мало прочих бед. Но вот Дау без стихов и дня не мог прожить, а как много сделал он в науке.
Ему стихи не мешали. Когда Дау читал наизусть, лицо его менялось, менялся голос и выражение глаз. Читал он «с подвываниями»: когда я была маленькая, он меня часто пугал такой декламацией. Не то чтобы он раскачивался в такт стихам или издавал слишком громкие звуки, нет – он не был похож на шамана, не впадал в транс. Его чтение, такое странное для всякого, кто слышал его впервые, было по-своему мелодично, напевно. Пусть эта манера исполнения была непохожа на другие, но она была для него одним из способов самовыражения. Читал он чаще всего из внутренней потребности и уж? во всяком случае, не на публику.
Если вспомнить известное определение Варлама Шаламова, что поэт – это тот, кто написал или выучил тридцать стихотворений (определение спорное, но столь близкое к истине), так по этим меркам Дау был не только физик. Он был поэт. Бесчисленные стихотворения, которые он так часто повторял, прошли через его сердце, стали частью его души. Они уносили его от унылой прозы будней и были ему совершенно необходимы. Вырывались они самопроизвольно. Когда Ландау брали меня с собой на дачу, и мы вместе проводили час в машине, стихи начинали звучать где-то на выезде из Москвы и продолжались до самой Мозжинки под Звенигородом. Чаще всего Дау читал Гумилева.
Ничто в такой степени не открывает родства душ талантливейших русских поэтов и ученого, как стихотворение «Рыцарь счастья». В нем – жизненная философия Ландау. Словно он много говорил о жизни с автором, словно они часто общались. Ведь Дау хотел сделать счастливыми тех, с кем был близок. Дау тоже был Рыцарем счастья, он тоже мог сказать:
Он не любил высокопарных выражений, относился к ним иронически. Ему были свойственны высокие устремления, но, как большинство живущих напряженной жизнью людей, он никогда об этом не говорил.
– Тот, кто слишком много говорит о пользе труда, обычно плохой работник. Обычно это болтун, – как-то заметил он. – Наша система породила приспособленцев особого рода: они ищут не интересную работу, а место, где можно создавать лишь видимость работы, полагая при этом, что такое жалкое существование – завидная участь. Есть чему завидовать!
– По сути, житейские дела надо обдумывать и решать неукоснительно строго, как научные вопросы, – сказал он в другой раз. – Когда человек обдумывает бытовые ситуации с теорфизической точки зрения, он вдвое реже ошибается.
И еще одно высказывание:
– В большинстве случаев то, что называют сложностью человеческих отношений, надумано. Надо научиться различать понятия «сложно» и «трудно». Сразу станет легче, это уж точно.
Дау восторженно встретил появление молодых поэтов – Евгения Евтушенко, Беллы Ахмадулиной, Андрея Вознесенского, Роберта Рождественского, ему были по душе их громкий успех и смелость.
– Только бы не потускнели, – говорил он.
Какой ажиотаж вызвал приезд в институт Евгения Евтушенко!
– У него есть очень хорошие стихи, читает он их бесподобно, ну а гражданское мужество Евтушенко вызывает глубочайшее уважение, – сказал Дау после выступления поэта. И добавил: – Мы все должны снять шляпы перед этим поэтом!
Дау потирал руки от удовольствия и повторял, что России всегда везло на поэтов, что у нас они никогда не переведутся.
Когда Дау и Кора отдыхали в Коктебеле, вокруг него постоянно собирались небольшие группы пишущей братии. Там, откуда то и дело раздавались взрывы хохота, обычно и находился Дау. Его любовь к общению, к стремительным репликам пришлась всем по душе. Он был мил и приветлив, и только иногда, если кто-то очень уж умничал и употреблял в разговоре ученые слова, слегка царапался.
Хотелось бы упомянуть о том, что интерес Дау к литературе не ограничивался поэзией. Однажды он наткнулся на строчку Оскара Уайльда: «В России все возможно, кроме реформ».
– Нет, но откуда он это узнал? Ведь как в воду глядел! – хохотал Дау.
Читал он из английских классиков чаще всего именно Уайльда, что только подтверждает его любовь к поэзии: проза Уайльда мелодична, ее так и хочется читать вслух.
Высокий ум, гордое сердце, простота, благородство и искренность человека, убежденного в своей правоте, – таковы выступления Ландау. Они всегда привлекали много слушателей. И они всегда были интересны.
Сохранилась магнитофонная запись выступления Ландау для кинохроники. Она относится к концу пятидесятых годов и начиналась так:
«Когда я восемнадцатилетним студентом начал всерьез заниматься наукой, СССР еще только расправлял свои могучие крылья. В настоящее же время Советский Союз является одной из великих научных держав, и Москва превратилась в один из величайших научных центров мира.
Очень изменилась за это время и физика. Человеку, далекому от физики, трудно представить себе, насколько глубоко физика зашла в своем понимании законов природы и какая фантастическая картина при этом открылась».
У входа в Центральный дом литераторов толпа. Сегодня лекция академика Л.Д. Ландау «Проблемы современной физики». Лев Давидович рассказывает о важнейших этапах развития физики, о том, с каким трудом побеждали великие открытия.
Упомянув о термоядерных реакциях, ученый говорит, что пока они практического значения не имеют. Его спрашивают: а как же водородная бомба? Ведь в ней идет термоядерная реакция? Лектор объясняет: он имел в виду полезное использование этой реакции, ему и в голову не могло прийти, что примером использования термоядерной реакции может служить водородная бомба.
После лекции начинается словесная дуэль. Спрашивающие подходят к кафедре, в очередной раз кому-то кричат: «К барьеру!» Льва Давидовича просят сказать о его отношении к нашумевшей недавно вышедшей научно-популярной книге со множеством ошибок. Зал ждет громов и молний.
Но происходит другое.
– Не надо относиться слишком трагически к изданию нелепой книги: она ведь никому не причинила вреда, – говорит Ландау. – Книга эта вызывает веселое удивление, но лучше напечатать десять неполноценных книг, чем не напечатать одной хорошей.
Особенно сильное впечатление на аудиторию производят слова ученого о том, что наука обогнала фантазию:
– Сейчас человек может работать сознанием там, где его воображение бессильно.
В сорок пять лет Ландау был поразительно молод для своего возраста. Хотя приятели и говорили, что телосложением Дау напоминает знак интеграла и что вообще у него не телосложение, а тело-вычитание, его высокая тонкая фигура была не лишена изящества. Вообще ему бы не подошла никакая другая фигура на свете, даже соответствующая классическим эталонам красоты, – она выглядела бы эмоционально тупой по сравнению с легкостью и артистичностью облика Рыцаря Печального Образа.
«Это на редкость нерастраченный человек», – сказал о Ландау знакомый скульптор.
«Нерастраченность» Ландау... Это прежде всего его чрезвычайно серьезное отношение к жизни, к работе, понимание того, что на нем лежит огромная ответственность. Чувство долга и налагало отпечаток на все его поведение. Он словно принадлежал не себе, а какой-то высшей цели, поэтому и должен был подчиняться требованиям, которые сам себе предъявлял.
Надо особенно подчеркнуть, что без жестокой дисциплины и самоограничения он вряд ли бы сделал так много. В том написанном кодексе, что он для себя выработал, самодисциплина стояла на первом месте. Он не был святым, ошибки и заблуждения были свойственны ему, как и всем людям. Но он боролся с ними, и в этом его безусловное преимущество перед теми, кто многое пускает на самотек.
Однажды у одного старого приятеля Ландау вырвалось замечание, которое как нельзя лучше характеризует Льва Давидовича (я уже об этом упоминала):
– Какой был – едва пригодный к жизни. А во что превратил себя, в какую сильную личность!
Ничто так не располагало к общению с Ландау, как его безыскусственность и простота. Он всегда был самим собой. Поэтому жизнь его была чрезвычайно полной – он извлекал радость из всего, к чему прикасался.
«Замечательная газета!» – воскликнул он, прочитав опубликованную в «Комсомолке» подборку писем участников Бородинского сражения.
Он с увлечением школьника разгадывал кроссворды, помещаемые в «Огоньке». Если просмотреть кипы журналов за многие годы, то в этих кроссвордах почти нет неразгаданных слов.
14 января 1954 года «за исключительные заслуги перед государством при выполнении специального задания правительства» Льву Давидовичу Ландау было присвоено звание Героя Социалистического Труда.
В эти годы Ландау стал членом многих зарубежных академий:
Академии наук Дании (13 апреля 1951 г.);
Королевской академии наук Нидерландов (28 апреля 1956 г.);
Британского физического общества (24 июня 1959 г.);
Лондонского Королевского общества (1960 г.);
Национальной академии наук США (1960 г.);
Американской академии наук и искусств (11 мая 1960 г.);
В эти же годы Ландау был удостоен высших научных наград ФРГ и Канады: 29 августа 1960 года ему была присуждена Международная премия имени Фрица Лондона (Ландау стал вторым лауреатом этой премии); 8 ноября 1960 года Немецкое физическое общество наградило его медалью Макса Планка.
Вскоре после того, как было открыто новое здание Московского государственного университета на Ленинских горах, Лев Давидович начал там лекции. Придя, домой после первой лекции, он радостно потирал руки:
– Замечательные в МГУ студенты!
На его лекции приходили студенты со всех факультетов, аудитория была забита до отказа. С этим было трудно примириться, на языке чиновников это называлось нездоровым интересом.
– А нашего папку поперли с физфака, – огорошила меня Кора, едва я переступила порог их квартиры. – За то, что еврей.
– Это правда? – спросила я, не веря своим ушам.
– К сожалению, правда, – грустно ответил Дау. – По пятому пункту, по старой расейской традиции...
И это в то время, когда американский журнал «Форчун» писал (февраль 1957 года):
«По крайней мере один из представителей советской России войдет в список десяти лучших физиков-теоретиков мира – речь идет о Л.Д. Ландау, сорока девяти лет, который, по-видимому, внес более крупный вклад в более широкий круг теоретических проблем, чем кто-либо другой из ныне живущих людей».
Работоспособность этого человека была феноменальна. Но и отдыхать он умел. Разумеется, нет рецептов для восстановления сил людей умственного труда, однако интересно признание Льва Давидовича: «Человеку, любящему поэзию, она освещает и украшает жизнь. Мне без любимых стихов, которые я мог бы все время повторять про себя, было бы как-то не по себе». Если еще и сказать, что Дау весь преображался, когда читал стихи, то можно предположить, что в эти минуты он обретал гармонию души.
Дау очень трогательно относился к поэтам, которых считал незаслуженно забытыми. В первую очередь это Огарев:
Королева Британии тяжко больна,
Дни и ночи ее сочтены,
И позвать исповедников просит она
Из родной, из французской страны.
Но пока из Парижа попов привезешь,
Королеве настанет конец...
В исполнении Ландау это звучало очень современно.
Кругом осталось все, как было,
Все так же пошло, так же гнило,
Все так же канцелярский ход
Вертел уродливой машины
Самодержавные пружины,
Карал за мысль, душил народ.
Из советских поэтов он больше других любил Константина Симонова и о себе говорил: «Я старый симонист».
Что же касается английских поэтов, то первое место среди них принадлежало Байрону. Но чаще всего Дау читал стихотворение Киплинга «Если».
Лев Давидович очень сожалел, что это стихотворение, быть может, самое мужественное в английской поэзии, до сих пор не имеет равноценного русского перевода.
Дау знал множество загадок, эпиграмм и очень любил повторять их. Увидев усача, он начинал закручивать несуществующие усы, декламируя соответствующие стишки, а потом допытывался, нравятся ли усы девушкам.
Однажды Лев Давидович составил список стихов, которые он помнил наизусть. Он написал его на листе из школьной тетрадки в клеточку. Причем писал не через клетку, как обычно, а в каждой строчке крошечными, неровными буквами:
ПушкинЭтот список неполон. Даже из тех стихотворений Гумилева, которые Дау как-то продиктовал мне на даче, в него не попали любимые «У камина» и «Рыцарь счастья». Нет здесь и знаменитого «Если» Киплинга. И Байрон сюда тоже не внесен.
Жил на свете рыцарь бедный...
Хоть тяжело подчас в ней...
Долго ль мне блуждать по свету...
Жуковский
До рассвета поднявшись, коня оседлал...
Лермонтов
Уж за горою дремучею...
Ах, зачем я не птица, не ворон степной...
Есть речи – значенье темно иль ничтожно...
Печально я гляжу на наше поколенье...
Когда печаль слезой невольной...
Прощай, немытая Россия...
Некрасов
Они горят, их не напишешь вновь...
Неужели за годы страданья...
Внимая ужасам войны...
Навроцкий
Есть на Волге утес...
Тютчев
Еще нам далеко до цели...
Блок
О доблестях, о подвигах, о славе...
Да, я изведала все муки...
Гумилев
Выпит досуха кубок венчальный...
Конунг стар, но вы знаете, дети...
Пусть не ведает мщенье предела...
Из города Киева, из логова змиева...
Но в море есть иные области...
Серебром холодной зари...
Не семью печатями алмазными...
Твой лоб в кудрях отлива бронзы...
Нет, ничего не изменилось...
Крылов
‹неразборчиво›
Уткин
Не этой песнью старой...
Инбер
Жил да был на свете еж...
Маршак
Королева Британии тяжко больна...
Симонов
Давно уж он в Венгрии не был...
Если бог нас в своем могуществе...
Ты помнишь, Алеша, дороги Смоленщины...
Я, перебрав весь год, не вижу...
Брик
Шамиль писал: урусы торжествуют...
Другие два... шли за ним упрямо...
За долгую жизнь без порока...
Как-то раз шмеля ловили...
Полонский
Мой костер в тумане светит...
Вертинский
Ваши пальцы пахнут ладаном...
В этом городе сонном...
Северянин
В парке плакала девочка...
Служил на заводе Сергей-пролетарий...
Пусть живут, как хотят...
Слепые говорят о свете...
Б. Слуцкий
Я строю на песке...
Берггольц
Нет, не из книжек наших тощих...
Campdell
A Chieftain to the highland bounds...
Poe
It was many and many and many years ago...
Chamisso
Ich trank mit schnellen Zugen...
Heine
Denk ich an Deutchland in der Nacht...
Einst sah ich viele Blumen bluhend...
Augen gab mir Gott ein Paar...
Goethe
Ich sterbe, das ist bald gesagt...
Wie kommt's was du so traurig bist...
144Майя Бессараб. Лев
Ландау
Brecht
Und nun es kommt zum guten Ende.
Дау знал несчетное множество частушек – на все случаи жизни. И все это было, как говорят, «в активе», он постоянно что-то декламировал. Я уже не говорю об отдельных стихотворных строках, которые он вставлял в разговор, спрашивая при этом: «Откуда? Кто автор?» Он был переполнен поэзией, просто шагу не мог без нее ступить. К слову сказать, на его примере можно опровергнуть неумное утверждение, что поэзия, мол, хороша лишь для поэтов, а для прочих она в лучшем случае помеха: размягчает волю, сбивает с пути истинного, превращает в изнеженных поэтических гурманов. И особенно такая напасть угрожает России, словно нам мало прочих бед. Но вот Дау без стихов и дня не мог прожить, а как много сделал он в науке.
Ему стихи не мешали. Когда Дау читал наизусть, лицо его менялось, менялся голос и выражение глаз. Читал он «с подвываниями»: когда я была маленькая, он меня часто пугал такой декламацией. Не то чтобы он раскачивался в такт стихам или издавал слишком громкие звуки, нет – он не был похож на шамана, не впадал в транс. Его чтение, такое странное для всякого, кто слышал его впервые, было по-своему мелодично, напевно. Пусть эта манера исполнения была непохожа на другие, но она была для него одним из способов самовыражения. Читал он чаще всего из внутренней потребности и уж? во всяком случае, не на публику.
Если вспомнить известное определение Варлама Шаламова, что поэт – это тот, кто написал или выучил тридцать стихотворений (определение спорное, но столь близкое к истине), так по этим меркам Дау был не только физик. Он был поэт. Бесчисленные стихотворения, которые он так часто повторял, прошли через его сердце, стали частью его души. Они уносили его от унылой прозы будней и были ему совершенно необходимы. Вырывались они самопроизвольно. Когда Ландау брали меня с собой на дачу, и мы вместе проводили час в машине, стихи начинали звучать где-то на выезде из Москвы и продолжались до самой Мозжинки под Звенигородом. Чаще всего Дау читал Гумилева.
Ничто в такой степени не открывает родства душ талантливейших русских поэтов и ученого, как стихотворение «Рыцарь счастья». В нем – жизненная философия Ландау. Словно он много говорил о жизни с автором, словно они часто общались. Ведь Дау хотел сделать счастливыми тех, с кем был близок. Дау тоже был Рыцарем счастья, он тоже мог сказать:
В несметном множестве стихов, которые помнил Дау, было одно наиболее часто повторяемое:
Как сладко жить, как сладко побеждать
Моря и девушек, врагов и слово.
То, как он читал эти строки, приоткрывало его душу. Это душа подвижника. Огаревские строки суровы и торжественны, как молитва: Дау отчеканивал каждое слово, выдерживал паузы, ни одно другое стихотворение он не произносил с большим чувством.
Я в старой Библии гадал,
И только думал и мечтал,
Чтоб вышли мне по воле рока
И жизнь, и скорбь, и смерть пророка.
Он не любил высокопарных выражений, относился к ним иронически. Ему были свойственны высокие устремления, но, как большинство живущих напряженной жизнью людей, он никогда об этом не говорил.
– Тот, кто слишком много говорит о пользе труда, обычно плохой работник. Обычно это болтун, – как-то заметил он. – Наша система породила приспособленцев особого рода: они ищут не интересную работу, а место, где можно создавать лишь видимость работы, полагая при этом, что такое жалкое существование – завидная участь. Есть чему завидовать!
– По сути, житейские дела надо обдумывать и решать неукоснительно строго, как научные вопросы, – сказал он в другой раз. – Когда человек обдумывает бытовые ситуации с теорфизической точки зрения, он вдвое реже ошибается.
И еще одно высказывание:
– В большинстве случаев то, что называют сложностью человеческих отношений, надумано. Надо научиться различать понятия «сложно» и «трудно». Сразу станет легче, это уж точно.
Дау восторженно встретил появление молодых поэтов – Евгения Евтушенко, Беллы Ахмадулиной, Андрея Вознесенского, Роберта Рождественского, ему были по душе их громкий успех и смелость.
– Только бы не потускнели, – говорил он.
Какой ажиотаж вызвал приезд в институт Евгения Евтушенко!
– У него есть очень хорошие стихи, читает он их бесподобно, ну а гражданское мужество Евтушенко вызывает глубочайшее уважение, – сказал Дау после выступления поэта. И добавил: – Мы все должны снять шляпы перед этим поэтом!
Дау потирал руки от удовольствия и повторял, что России всегда везло на поэтов, что у нас они никогда не переведутся.
Когда Дау и Кора отдыхали в Коктебеле, вокруг него постоянно собирались небольшие группы пишущей братии. Там, откуда то и дело раздавались взрывы хохота, обычно и находился Дау. Его любовь к общению, к стремительным репликам пришлась всем по душе. Он был мил и приветлив, и только иногда, если кто-то очень уж умничал и употреблял в разговоре ученые слова, слегка царапался.
Хотелось бы упомянуть о том, что интерес Дау к литературе не ограничивался поэзией. Однажды он наткнулся на строчку Оскара Уайльда: «В России все возможно, кроме реформ».
– Нет, но откуда он это узнал? Ведь как в воду глядел! – хохотал Дау.
Читал он из английских классиков чаще всего именно Уайльда, что только подтверждает его любовь к поэзии: проза Уайльда мелодична, ее так и хочется читать вслух.
Высокий ум, гордое сердце, простота, благородство и искренность человека, убежденного в своей правоте, – таковы выступления Ландау. Они всегда привлекали много слушателей. И они всегда были интересны.
Сохранилась магнитофонная запись выступления Ландау для кинохроники. Она относится к концу пятидесятых годов и начиналась так:
«Когда я восемнадцатилетним студентом начал всерьез заниматься наукой, СССР еще только расправлял свои могучие крылья. В настоящее же время Советский Союз является одной из великих научных держав, и Москва превратилась в один из величайших научных центров мира.
Очень изменилась за это время и физика. Человеку, далекому от физики, трудно представить себе, насколько глубоко физика зашла в своем понимании законов природы и какая фантастическая картина при этом открылась».
У входа в Центральный дом литераторов толпа. Сегодня лекция академика Л.Д. Ландау «Проблемы современной физики». Лев Давидович рассказывает о важнейших этапах развития физики, о том, с каким трудом побеждали великие открытия.
Упомянув о термоядерных реакциях, ученый говорит, что пока они практического значения не имеют. Его спрашивают: а как же водородная бомба? Ведь в ней идет термоядерная реакция? Лектор объясняет: он имел в виду полезное использование этой реакции, ему и в голову не могло прийти, что примером использования термоядерной реакции может служить водородная бомба.
После лекции начинается словесная дуэль. Спрашивающие подходят к кафедре, в очередной раз кому-то кричат: «К барьеру!» Льва Давидовича просят сказать о его отношении к нашумевшей недавно вышедшей научно-популярной книге со множеством ошибок. Зал ждет громов и молний.
Но происходит другое.
– Не надо относиться слишком трагически к изданию нелепой книги: она ведь никому не причинила вреда, – говорит Ландау. – Книга эта вызывает веселое удивление, но лучше напечатать десять неполноценных книг, чем не напечатать одной хорошей.
Особенно сильное впечатление на аудиторию производят слова ученого о том, что наука обогнала фантазию:
– Сейчас человек может работать сознанием там, где его воображение бессильно.
В сорок пять лет Ландау был поразительно молод для своего возраста. Хотя приятели и говорили, что телосложением Дау напоминает знак интеграла и что вообще у него не телосложение, а тело-вычитание, его высокая тонкая фигура была не лишена изящества. Вообще ему бы не подошла никакая другая фигура на свете, даже соответствующая классическим эталонам красоты, – она выглядела бы эмоционально тупой по сравнению с легкостью и артистичностью облика Рыцаря Печального Образа.
«Это на редкость нерастраченный человек», – сказал о Ландау знакомый скульптор.
«Нерастраченность» Ландау... Это прежде всего его чрезвычайно серьезное отношение к жизни, к работе, понимание того, что на нем лежит огромная ответственность. Чувство долга и налагало отпечаток на все его поведение. Он словно принадлежал не себе, а какой-то высшей цели, поэтому и должен был подчиняться требованиям, которые сам себе предъявлял.
Надо особенно подчеркнуть, что без жестокой дисциплины и самоограничения он вряд ли бы сделал так много. В том написанном кодексе, что он для себя выработал, самодисциплина стояла на первом месте. Он не был святым, ошибки и заблуждения были свойственны ему, как и всем людям. Но он боролся с ними, и в этом его безусловное преимущество перед теми, кто многое пускает на самотек.
Однажды у одного старого приятеля Ландау вырвалось замечание, которое как нельзя лучше характеризует Льва Давидовича (я уже об этом упоминала):
– Какой был – едва пригодный к жизни. А во что превратил себя, в какую сильную личность!
Ничто так не располагало к общению с Ландау, как его безыскусственность и простота. Он всегда был самим собой. Поэтому жизнь его была чрезвычайно полной – он извлекал радость из всего, к чему прикасался.
«Замечательная газета!» – воскликнул он, прочитав опубликованную в «Комсомолке» подборку писем участников Бородинского сражения.
Он с увлечением школьника разгадывал кроссворды, помещаемые в «Огоньке». Если просмотреть кипы журналов за многие годы, то в этих кроссвордах почти нет неразгаданных слов.
14 января 1954 года «за исключительные заслуги перед государством при выполнении специального задания правительства» Льву Давидовичу Ландау было присвоено звание Героя Социалистического Труда.
В эти годы Ландау стал членом многих зарубежных академий:
Академии наук Дании (13 апреля 1951 г.);
Королевской академии наук Нидерландов (28 апреля 1956 г.);
Британского физического общества (24 июня 1959 г.);
Лондонского Королевского общества (1960 г.);
Национальной академии наук США (1960 г.);
Американской академии наук и искусств (11 мая 1960 г.);
В эти же годы Ландау был удостоен высших научных наград ФРГ и Канады: 29 августа 1960 года ему была присуждена Международная премия имени Фрица Лондона (Ландау стал вторым лауреатом этой премии); 8 ноября 1960 года Немецкое физическое общество наградило его медалью Макса Планка.
Вскоре после того, как было открыто новое здание Московского государственного университета на Ленинских горах, Лев Давидович начал там лекции. Придя, домой после первой лекции, он радостно потирал руки:
– Замечательные в МГУ студенты!
На его лекции приходили студенты со всех факультетов, аудитория была забита до отказа. С этим было трудно примириться, на языке чиновников это называлось нездоровым интересом.
– А нашего папку поперли с физфака, – огорошила меня Кора, едва я переступила порог их квартиры. – За то, что еврей.
– Это правда? – спросила я, не веря своим ушам.
– К сожалению, правда, – грустно ответил Дау. – По пятому пункту, по старой расейской традиции...
И это в то время, когда американский журнал «Форчун» писал (февраль 1957 года):
«По крайней мере один из представителей советской России войдет в список десяти лучших физиков-теоретиков мира – речь идет о Л.Д. Ландау, сорока девяти лет, который, по-видимому, внес более крупный вклад в более широкий круг теоретических проблем, чем кто-либо другой из ныне живущих людей».
Работоспособность этого человека была феноменальна. Но и отдыхать он умел. Разумеется, нет рецептов для восстановления сил людей умственного труда, однако интересно признание Льва Давидовича: «Человеку, любящему поэзию, она освещает и украшает жизнь. Мне без любимых стихов, которые я мог бы все время повторять про себя, было бы как-то не по себе». Если еще и сказать, что Дау весь преображался, когда читал стихи, то можно предположить, что в эти минуты он обретал гармонию души.
Глава одиннадцатая. «Я готов встать на колени...»
Наша система... совершенно определенно есть фашистская система... пока эта система существует, питать надежду на то, что она приведет к чему-то приличному, никогда нельзя было, вообще это даже смешно.
Лев Ландау (Записано подслушивающим устройством.)
Беспечный Ландау не догадывался, что вся его квартира была буквально нашпигована подслушивающими устройствами. Когда в Москву приехал Нильс Бор, он не стал беседовать со своим любимым учеником в кабинете. Они уютно расположились под ясенем неподалеку от квартиры Дау. Надо полагать, их разговоры никто не подслушивал.
Единственное, что о нем напоминает, – это фотография, сделанная Гариком.
Дау часто повторял:
– Я поболтать очень люблю!
Вечерние часы проходили в постоянном общении с людьми, без этого он не мыслил своего существования. Его дом был открыт для всех. Квартиру Дау хочется назвать небольшим клубом. Несомненно, это был один из культурных центров Москвы тех лет – приветливый, уютный.
Во многом это было и заслугой Коры: все сияло чистотой, да и готовила она превосходно, каждый обед был будто именинный. В присутствии гостей Дау был весел, оживлен и остроумен. Его застольные беседы просто великолепны.
Речи он вел смелые, иногда слишком смелые. Теперь мы знаем об этом точно.
Недавно в архиве ЦК КПСС было обнаружено секретное донесение КГБ. Это документ, составленный на основании данных «оперативной техники», то есть подслушивающих устройств, тайно установленных органами госбезопасности, и донесения секретных сотрудников. Все-таки приятно сознавать, что все это – уже история, и можно писать обо всех этих событиях, таких страшных, что все они – принадлежность прошедшей эпохи.
Документ этот не может не вызывать брезгливости, но в то же время «оперативная техника» донесла до нас свидетельство того, что на самом деле думали тогда в нашей стране люди. Не в газетных статьях, а в записях этой техники – точное воспроизведение конфиденциальных разговоров частных лиц.
В этом сравнительно небольшом документе человек, знакомый с Ландау и его семьей, может легко обнаружить неточности.
– Ты ведь очень рискуешь, произнося такие речи. А что если твой посетитель сексот и сейчас отправится прямо на Лубянку, чтобы все им рассказать?...
У Дау был весьма обескураженный вид. Видно было, что у него тоже появились какие-то смутные подозрения. Вероятно, этим и объясняется, что он сообщил другому агенту о своем «неправильном мнении». Это так не похоже на Ландау – словно извиняться за смелое высказывание, говорить, что ошибался... Нет, все ясно: он испугался. Мне никогда не приходилось слышать от Льва Давидовича каких бы то ни было подозрений относительно его ближайшего окружения. Зато Кора без обиняков называла сексотами тех, которых особенно не любила. Хотя Дау и возражал, что это, мол, ее выдумки, но тот факт, что он сообщил некую поправку одному из этих людей, свидетельствует о многом.
С октября 1953 года агентурой отмечались положительные высказывания Ландау о политике КПСС и советского правительства внутри страны и за границей. Однако при этом Ландау утверждал, что такую политику советское правительство вынуждено проводить, иначе Запад не поверил бы нашим намерениям.
Ландау резко осуждал англо-французскую агрессию в Египте и в связи с этим политику государства Израиль.
Цитирую документ дальше:
Единственное, что о нем напоминает, – это фотография, сделанная Гариком.
Дау часто повторял:
– Я поболтать очень люблю!
Вечерние часы проходили в постоянном общении с людьми, без этого он не мыслил своего существования. Его дом был открыт для всех. Квартиру Дау хочется назвать небольшим клубом. Несомненно, это был один из культурных центров Москвы тех лет – приветливый, уютный.
Во многом это было и заслугой Коры: все сияло чистотой, да и готовила она превосходно, каждый обед был будто именинный. В присутствии гостей Дау был весел, оживлен и остроумен. Его застольные беседы просто великолепны.
Речи он вел смелые, иногда слишком смелые. Теперь мы знаем об этом точно.
Недавно в архиве ЦК КПСС было обнаружено секретное донесение КГБ. Это документ, составленный на основании данных «оперативной техники», то есть подслушивающих устройств, тайно установленных органами госбезопасности, и донесения секретных сотрудников. Все-таки приятно сознавать, что все это – уже история, и можно писать обо всех этих событиях, таких страшных, что все они – принадлежность прошедшей эпохи.
Документ этот не может не вызывать брезгливости, но в то же время «оперативная техника» донесла до нас свидетельство того, что на самом деле думали тогда в нашей стране люди. Не в газетных статьях, а в записях этой техники – точное воспроизведение конфиденциальных разговоров частных лиц.
В этом сравнительно небольшом документе человек, знакомый с Ландау и его семьей, может легко обнаружить неточности.
«Совершенно секретно Экз. № 2
ЦК КПСС
20 декабря 1957
2563 – С
Тов. Кириллину В.А.
лично
По Вашей просьбе направляется справка по материалам на академика Ландау Л.Д.
Приложение: на 16 листах.
Председатель Комитета госбезопасности
Серов.
Совершенно секретноОднажды, проводив одного из учеников мужа, Кора сказала Дау:
СПРАВКА
по материалам
на академика Ландау Льва Давидовича
Ландау Л.Д., 1908 года рождения, уроженец гор. Баку, еврей, беспартийный, заведующий теоретическим отделом Института физических проблем Академии наук СССР.
Ландау родился в семье инженера. Отец его в 1903 году арестовывался за вредительство, о чем Ландау скрывает. В 1933 году Ландау Л.Д. арестовывался НКВД СССР за участие в антисоветской группе, но был освобожден как видный ученый в области теоретической физики.
Ландау является весьма крупным ученым в области теоретической физики с мировым именем, способным, по мнению многих специалистов, к новым открытиям в науке.
По своим политическим взглядам на протяжении многих лет он представляет из себя определенно антисоветски настроенного человека, враждебно относящегося ко всей советской действительности и пребывающего, по его заявлению, на положении “ученого раба”. В этом отношении Комитет госбезопасности располагает сообщениями многих агентов из его окружения и данными оперативной техники. Так, положение советской науки в 1947 году Ландау определил следующим образом:
“У нас наука окончательно проституирована, и в большей степени, чем за границей, там все-таки есть какая-то свобода у ученых. Подлость – преимущество не только ученых, литераторов, корреспондентов газет и журналов: это проститутки и ничтожества. Им платят, и они, поэтому делают, что прикажут свыше”.
“...Науку у нас не понимают и не любят, что, впрочем, и неудивительно, так как ею руководят слесари, плотники, столяры. Нет простора научной индивидуальности. Направления в работе диктуются сверху. Патриотическая линия принесет нашей науке вред, мы еще более отгораживаемся от ученых Запада и отрываемся от передовых ученых и техников”.
В 1948 году один из агентов по поводу разговора с Ландау сообщил следующее: “...Ландау считает, что США самая благодатная страна. Как-то он прочел, что какой-то американский ученый, по национальности, кажется, чех, высказал желание уехать в СССР. «Ну и дурак! – сказал Ландау. – Как бы я хотел с ним поменяться»”.
Ландау систематически отрицает приоритет русской и советской науки во многих областях, о чем неоднократно высказывался среди своего окружения. Его отношение к советской науке характеризуется следующим заявлением:
“Я интернационалист, но меня называют космополитом. Я не разделяю науку на советскую и зарубежную. Мне совершенно безразлично, кто сделал то или иное открытие. Поэтому я не могу принять участие в том утрированном подчеркивании приоритета советской и русской науки, которое сейчас проводится”.
Ландау группирует вокруг себя ряд физиков-теоретиков из числа антисоветски националистически настроенных ученых еврейской национальности. К этой группе лиц относятся ученики так называемой “новой школы Ландау”: Лифшиц Е.М., Мейман Н.С. и др. Ландау организовал и возглавил семинар физиков-теоретиков при Институте физических проблем, который посещают главным образом лица еврейской национальности, тесно связанные с Ландау. Было время (1951, 1952 гг.), когда на этот семинар научные работники не из его окружения туда просто не допускались.
В июле – сентябре 1953 года, по донесениям агентуры, Ландау допускал клеветнические высказывания в адрес руководителей партии и правительства по поводу разоблачения вражеской деятельности Берия. Впоследствии Ландау в беседе с другим агентом сказал, что его мнение по этому вопросу было неправильным».
– Ты ведь очень рискуешь, произнося такие речи. А что если твой посетитель сексот и сейчас отправится прямо на Лубянку, чтобы все им рассказать?...
У Дау был весьма обескураженный вид. Видно было, что у него тоже появились какие-то смутные подозрения. Вероятно, этим и объясняется, что он сообщил другому агенту о своем «неправильном мнении». Это так не похоже на Ландау – словно извиняться за смелое высказывание, говорить, что ошибался... Нет, все ясно: он испугался. Мне никогда не приходилось слышать от Льва Давидовича каких бы то ни было подозрений относительно его ближайшего окружения. Зато Кора без обиняков называла сексотами тех, которых особенно не любила. Хотя Дау и возражал, что это, мол, ее выдумки, но тот факт, что он сообщил некую поправку одному из этих людей, свидетельствует о многом.
С октября 1953 года агентурой отмечались положительные высказывания Ландау о политике КПСС и советского правительства внутри страны и за границей. Однако при этом Ландау утверждал, что такую политику советское правительство вынуждено проводить, иначе Запад не поверил бы нашим намерениям.
Ландау резко осуждал англо-французскую агрессию в Египте и в связи с этим политику государства Израиль.
Цитирую документ дальше:
«Однако не все из его окружения придерживаются такой точки зрения. Ландау известны не только отдельные лица, высказывающие националистические настроения, но и, видимо, группы лиц. Об этом свидетельствует его разговор с профессором Мейманом Н.С, когда в ответ на националистические высказывания последнего Ландау ему заявил: “Ты выступаешь в защиту империализма. Ты попал в ужасную компанию, в ужасную компанию попал. Ты до такой степени ослеп от национализма, что не понимаешь таких вещей. Ты находишься в компании непорядочных людей. Как тебя это не ужасает?”
Тем не менее сам Ландау продолжает систематически встречаться с Мейманом и делится с ним своими антисоветскими настроениями.
Совершенно иначе Ландау высказывался о событиях в Венгрии. Отожествляя мятежников с венгерским народом и рабочим классом, происходящие события в Венгрии он характеризовал как “венгерскую революцию”, как “очень хорошее, отраднейшее событие”, где народ-богатырь сражается за свободу.
“Венгерская революция – это значит практически весь венгерский народ, восставший против своих поработителей, то есть против небольшой венгерской клики, а в основном против нашей. Настоящие потомки великих революционеров всех времен. То, что они сейчас проявили, – это заслуживает позаимствования. Вот перед Венгрией я готов встать на колени”.