Страница:
Дау с улыбкой спросил:
– А вы знаете, как поступил один находчивый губернатор, когда он забыл вовремя поздравить императора с днем рождения? Он отправил царю телеграмму: «Третий день пью за здоровье вашего императорского величества» – на что царь ответил: «Пора бы и перестать».
Последовал взрыв хохота.
Когда все ушли, Дау вдруг сказал:
– Я только сегодня понял, что болен. Это защитная реакция памяти: не помню, что было раньше. Начал болеть сегодня.
Но прошло уже семьсот сорок восемь дней с того воскресенья, когда Дау отправился в Дубну по скользкой, покрытой льдом дороге...
Глава пятнадцатая. Последние дни
– А вы знаете, как поступил один находчивый губернатор, когда он забыл вовремя поздравить императора с днем рождения? Он отправил царю телеграмму: «Третий день пью за здоровье вашего императорского величества» – на что царь ответил: «Пора бы и перестать».
Последовал взрыв хохота.
Когда все ушли, Дау вдруг сказал:
– Я только сегодня понял, что болен. Это защитная реакция памяти: не помню, что было раньше. Начал болеть сегодня.
Но прошло уже семьсот сорок восемь дней с того воскресенья, когда Дау отправился в Дубну по скользкой, покрытой льдом дороге...
Глава пятнадцатая. Последние дни
Между нами жило чудо, и мы это знали.
Моисей Макров. Памяти Ландау
Лето1964 года было жаркое, с частыми грозами, с проливными дождями, чудесное, быстро промелькнувшее лето.
Дау не работал. Близкие не теряли веры в его полное выздоровление. Врачи возлагали большие надежды на терпеливый уход в спокойной домашней обстановке и настойчиво рекомендовали Льву Давидовичу провести лето на даче. Вначале он отказывался, но потом согласился.
До болезни Дау и двух дней не мог усидеть на даче – темп его жизни был слишком стремителен. Но с тех пор прошла целая вечность. Теперь он безвыездно прожил за городом три месяца.
Дау приехал на дачу 26 июня. Дорогу он перенес плохо, вышел из машины бледный, обессиленный. Надо было пройти по дорожке метров сто, и он с трудом передвигался в тяжелых протезных ботинках, опираясь на палку и на руку санитарки.
Вдруг Лев Давидович увидел свою восьмидесятилетнюю тещу, и лицо у него преобразилось. Он улыбнулся и спросил:
– Татьяна Ивановна, как вы поживаете? Вам здесь не плохо? Не хотите в Москву?
– Нет, здесь мне лучше. Обо мне не волнуйтесь. Как вы себя чувствуете?
– Плохо. Не видно конца моим мучениям.
– Здесь вы поправитесь. Здесь вам сразу станет лучше.
– Иногда я теряю надежду...
До приезда Дау Татьяна Ивановна жила одна в большом деревянном доме, и одиночество ее не тяготило. Все необходимое ей привозили, забот почти никаких. Ее последняя привязанность – младший из внуков, Гарик. Молчаливый и необщительный, он подолгу сидел возле бабушки, когда приезжал на дачу, очень трогательно заботился о ней и оберегал ее покой.
Вид больного зятя потряс Татьяну Ивановну. Трагическая нелепость аварии, страдания раненого – все это подорвало ее силы. В конце лета Татьяна Ивановна умерла от сердечного приступа.
Дача академика Ландау стоит в лесу под Звенигородом. Вековые ели подходят к самому порогу. Тишина, покой... Но журналисты и тут отыскали Дау. Иной раз приедет корреспондент, а Дау, хотя чувствует себя плохо, говорит:
– Пусть зайдет. В такую даль ехал, как же после этого его не принять?
– Лев Давидович, в Москву прибыл американец, он пишет о вас книгу, на которую у него заключен договор с издательствами в Нью-Йорке и в Париже.
– Ка-а-кая животрепещущая тема! – не без ехидства отвечает Дау.
Дау осаждали иностранные корреспонденты. Их интересовало, на что академик собирается потратить Нобелевскую премию, что из прожитого ему больше всего запомнилось, какой день в своей жизни он считает самым счастливым...
– Ваши основные жизненные принципы?
– Не мешать другим, – без запинки отвечает Дау.
– После выздоровления вы, вероятно, захотите отдохнуть. Как вы намерены провести свой отпуск?
– Я так устал отдыхать, что не потрачу на отдых ни одного дня. Как только выздоровлю, примусь за научные журналы. Надо ознакомиться с журналами, вышедшими за время моей болезни.
– Расскажите, пожалуйста, о вашей творческой лаборатории.
– Такого вообще не существует, – хмыкает Дау.
– Но ведь хочется знать, как работает физик, что его интересует.
– Меня интересуют только те явления, которые пока еще не объяснены. Исследование их я не могу назвать работой. Это наслаждение, радость. «Творческая же лаборатория» могла бы привлечь внимание разве что науковедов, если бы такие существовали.
Однажды в воскресенье в доме Ландау появился молодой журналист из «Комсомольской правды» Ярослав Голованов. Вначале он держался робко, почти не поднимал глаз от своего блокнота, а потом разговорился. Дау слушал его чрезвычайно внимательно. Голованов рассказывал, что в Париже он встречался с Луи де Бройлем.
– Это очень известный физик, но сделал он мало, – заметил Лев Давидович.
По просьбе редакции Дау написал для «Комсомольской правды» небольшую статью к семидесятилетию Петра Леонидовича Капицы, вернее, продиктовал ее, потому что писать ему было трудно.
8 июля 1964 года, в день рождения Капицы, в газете появилась статья, озаглавленная «Дерзать рожденный»:
Оно не осталось незамеченным, вызвав отклики и советских, и зарубежных читателей. Переданное за границу корреспондентом агентства Рейтер, оно попало во множество газет с аннотацией ТАСС, где говорилось, что в статье Ландау видны его блестящий стиль и юмор. Помещенная на первых полосах газет статья имела непредвиденное последствие: со всех концов света на имя Ландау посыпались письма. К сожалению, они остались без ответа. Лев Давидович собирался ответить на них по выздоровлении.
С этой статьи началась дружба Ландау с отделом науки «Комсомольской правды». Чаще всех из редакции к Льву Давидовичу приходил Ярослав Голованов, потом к нему присоединился Владимир Губарев, затем Леонид Репин. Дау всегда любил общаться с молодежью, он встречал молодых журналистов очень приветливо. Вскоре он знал, над чем они работают, какие книги мечтают написать, – тогда ни у кого из них еще не было написано ни одной книги.
Разговоры о будущих книгах произвели на меня большое впечатление. Я стала мечтать о своей книге. Однажды после ухода журналистов меня так и подмывало сказать Дау, что я тоже напишу книгу.
Зная, как он реагирует на то, когда люди хвастаются своей будущей работой, я могла бы и помолчать, но все-таки начала:
– А я тоже собираюсь написать книгу.
Он посмотрел на меня немного насмешливо и промолчал. Уже из упрямства или обиды я продолжала:
– О Владимире Ивановиче Дале. О нем нет ни одной книги. Дау будто бы и не слышал, что я сказала.
– Я уже и подзаголовок придумала: «Книга о доблестном гражданине России и великом борце за русский язык».
– И это вся книга? – ехидно спросил он.
В тот день я написала первую фразу, которая мне долго не давалась: «Датчанин Иоганн Даль преуспел в науках». Самый трудный, первый шаг был сделан. Книгу я писала несколько лет. Порой было невероятно тяжело, почти невыносимо – эти муки знакомы каждому пишущему человеку, не о них речь.
Написать книгу и мечтать написать книгу... Какая пропасть разделяет эти понятия! Автора этих строк по характеру надо было бы причислить не к тем людям, кто сразу садится и работает, а к тем, кто бесконечно долго собирается действовать. Иногда собирается всю жизнь – такие примеры известны.
Трудно переступить через неверие в собственные силы. Хорошо, если тебя кто-то подтолкнет. Дау умел сделать это одной-двумя фразами.
Однажды Дау снова повторил мысль, высказанную им за полгода до аварии:
– Мне жаль только, что я не опубликовал своей лучшей теории – как надо жить.
– А когда и как ты пришел к этой теории?
– Еще в Ленинграде... Читал Толстого. Правде надо учиться у Льва Николаевича Толстого. Быть искренним. Предельно искренним. И активно стремиться к счастью.
Один из ближайших друзей Льва Давидовича, ознакомившись с этой теорией, воскликнул:
– Да, он железно построил свою жизнь. Ни в чем не давал себе спуску! Он так держал себя в узде, как редко кто может.
В этих словах – ключ к разгадке «тайны Ландау».
Корреспонденты приезжали почти каждую неделю. Без конца фотографировали. Особенно много писали о Льве Давидовиче в Швеции после присуждения ему Нобелевской премии. Вот некоторые выдержки из газеты «Афтонбладет»:
– Вы, вероятно, спутали меня с Эйнштейном, что само по себе очень для меня лестно. У него действительно была задача: как добиться успеха. По Эйнштейну, который, как вы знаете, любил играть на скрипке, это выглядит так: А (успех) = Х (работа) + Y (игра на скрипке) + Z (умение держать язык за зубами). Увы, кроме первой составляющей, для меня эта формула совершенно неприемлема.
Особенно запомнился мне визит к Дау американского журналиста, который был весь обвешан фотоаппаратами. Дау с Таней Близнец находились на террасе, а я с Гариком – на крылечке. Окна на террасе были растворены, и до нас долетели обрывки спокойного разговора: вопрос – ответ, вопрос – ответ.
И вдруг мы услышали, как Дау начал горячо убеждать своего собеседника в том, что тот ошибается, что его ссылки на американские источники смехотворны.
Нас позвали сфотографироваться на память, мы поднялись на террасу. Дау в это время заканчивал фразу:
– Убежден: человечество не пойдет на самоуничтожение, это чистейшее безумие. Только царящее в мире невежество могло породить эти нелепые, основанные на полном незнании законов природы представления об «абсолютно безопасных» сверхкомфортабельных атомоубежищах.
– Как утверждает пресса, достаточно глубокие атомные убежища гарантируют жизнь, – заметил корреспондент.
– Нет! Они гарантируют мучительную смерть. Жизнь как таковая исчезнет. Сейчас трудно сказать, как именно это произошло бы в случае глобальной атомной катастрофы, но планеты Земля, той голубой прекрасной планеты, которой из космоса восхищался Гагарин, не будет.
– Но ведь после Хиросимы и Нагасаки жизнь не прекратилась.
– Там было только две бомбы. А если бы сейчас какому-нибудь сумасшедшему вздумалось взорвать все имеющиеся на земле атомные бомбы, наша планета разлетелась бы в виде метеоритов или в лучшем случае на ней произошли бы такие климатические изменения, которые сделали бы совершенно невозможной жизнь людей, животных, рыб и даже насекомых, – ледниковая эпоха.
После ухода гостя я спросила:
– Он тебя огорчил?
Дау махнул рукой:
– Мало ли на свете глупостей? Разговоры об атомных убежищах, которые можно сделать совершенно безопасными, – очередная глупость невежественных психопатов.
– А если их построят на большой глубине и вполне комфортабельными?
– Это будут комфортабельные склепы. И, кстати, смерть их обитателей будет намного мучительнее смерти тех, кто погибнет на поверхности земли. Но все это – из области фантастики. Я не верю, что человечество самоликвидируется. По-моему, мировых войн больше никогда не будет.
Дау даже забыл о том, что у него болит нога, так взволновала его тема.
Таня спросила:
– Лев Давидович, значит, войны больше никогда не будет?
– Нет, – убежденно ответил Дау.
– Папа, – вступил в разговор Гарик, – но ты же сам говорил, что когда Альфред Нобель изобрел динамит, он воскликнул: «Отныне на земле никогда не будет войны. Человечество не будет применять столь разрушительную силу для уничтожения друг друга!»
Дау бросил на сына быстрый взгляд и грустно улыбнулся:
– Да, конечно, Нобель считал, что с войнами покончено навсегда. Но ты не учитываешь главного: никакой динамит не может превратить Землю в мертвую планету – без атмосферы, без воды, в такую же безжизненную, как Луна. Так что войн действительно не будет, это не подлежит сомнению.
– Какая страшная была война, – вздыхает Таня. – Мне семь лет было, а я помню, как фашисты сожгли нашу деревню. Подожгли со всех сторон и стояли смотрели, как горит. Мать взяла на руки двоих, мы с сестрой Марусей сами оделись, а Алеша остался в люльке. Ему восемь месяцев было. Вышли, я из сеней вернулась. Стенка одна полыхает, Алеша смотрит на огонь и смеется. До этого в холоде жили, а тут жарко, он и рад. Заметил меня и давай прыгать, чуть из люльки не выскочил. Взяла я его прямо в простынке и спрятала под шубу. Выскочила на снег, край неба красный. Увидела мать Алешу. «Что ты, – плачет, – сдурела? Ты ж его не дотащишь!» Шли долго. Потом нас партизаны подобрали. Сейчас Алеша в Горьком, учится в институте. Мать ему всегда на меня показывает и говорит: вот она – твоя мама. Из огня тебя вынесла.
Лев Давидович внимательно слушает рассказ Тани. Он любит свою сиделку, а она души в нем не чает. «Таня-квадрат» – называет ее Дау: фамилия Тани – Близнец, и, кроме того, они с сестрой Марусей близнецы.
Как-то вечером Таня включила телевизор. На экране появилось холеное лицо. Прищуривая глаза, закидывая голову, безбожно растягивая слова, некий искусствовед гладкими, замусоленными, штампованными фразами вещал об искусстве. Он был тошнотворно самодоволен, его так и распирало от важности.
– Ворюга, – с презрением прошептал Дау.
– Лев Давидович, – поинтересовалась Таня, – а почему вы думаете, что это вор?
– Потому что этот искусствовед за всю свою жизнь не сделал ничего полезного. А деньги народные получает, и, вероятно, немалые.
– А я думала, одни карманники – воры, – ужасается Таня.
– Что вы! Карманники – самые безобидные.
Вечером 24 июля 1964 года по телевидению шла передача о Николае Ивановиче Вавилове.
– Когда в 1939 году ему присваивали ученую степень доктора Софийского университета, – рассказывал ведущий, – болгарский академик Дончо Костев сказал: «Сейчас в мире нет более популярного ученого, чем Николай Вавилов. Несмотря на его сравнительную молодость, нет уголка на земном шаре, где бы он не был известен». Так оно и было. И этой своей поистине всесветной известности Вавилов был обязан значительности своих научных идей, своим бесстрашным экспедициям, тем богатым дарам, которыми он одарил свою родину. Через несколько лет после его смерти это признание получило своеобразную форму. Международный журнал «Наследственность» на своей обложке стал из номера в номер приводить список тринадцати величайших биологов нового времени. И в этом списке между именами Дарвина и Моргана мы видим фамилию русского генетика Николая Вавилова.
Дау слушал, не пропуская ни слова.
– Замечательная передача, – сказал он и попросил Таню запомнить, когда будет продолжение.
Он никогда не принадлежал к числу телезрителей, которые проводят вечера возле телевизора, но «Последние известия» и хорошие кинофильмы любил смотреть. Никогда не прогонял от телевизора сына, в этом отношении мальчик пользовался гораздо большей свободой, чем другие дети.
Однажды, когда Лев Давидович сидел в саду, скрипнула калитка и на дорожке показалась тоненькая фигурка. Дау встрепенулся.
– Коруша, – сказал он жене, – к нам идет какая-то девушка. Кажется, очень хорошенькая.
Девушка поздоровалась, назвала себя.
– Я студентка факультета журналистики, – сказала она. – Разрешите задать вам несколько вопросов.
– Пожалуйста.
Она заглянула в свой вопросник:
– Здесь о стандарте мышления...
– О чем?
– Ну, что плохо, когда все мыслят одинаково...
– Почему? Если люди мыслят одинаково, но здраво, это неплохо. А если по-разному, но глупо, ничего хорошего в этом нет. Кроме того, надо говорить «мышление», от слова «мысль». Если вы говорите «мышление», то это от слова «мышь».
Девушка покраснела, но продолжала:
– Как вы относитесь к мыслящим машинам?
– Наличие мыслящих машин объясняется тем, что имеются люди, которые плохо мыслят. Совершенно очевидно: чего не могут машины, так это мыслить.
– Но вы знаете, сейчас многие занимаются проблемой думающих машин.
– Мало ли глупостей делается на свете! Это очередная глупость.
– Последние опыты по телепатии... – начала было корреспондентка.
– Телепатия – тоже глупость, – перебил ее академик.
– Но ведь есть истины, к которым надо привыкнуть, настолько странными кажутся они вначале.
– Верно.
– Как же это объяснить?
– Видите ли, природа часто представляется нам парадоксальной потому, что в двадцатом веке наука стала глубже. Возникли теории, опровергающие привычные понятия.
– Значит, можно сказать, что двадцатый век – век парадоксов?
– Да, – ответил ученый.
– А вы бы могли привести пример такого парадокса?
– Частицы, которые не находятся ни в каком месте пространства.
– Ни в каком?
– Ни в каком.
– Странно...
– Вот именно. Но это факт. Он доказуем. Для вас это странно, вы представляли это иначе. Но привыкать к новым истинам обязательно.
– А если кто не хочет?
– Тот дурак, – невозмутимо ответил он. – В науке истина всегда пробивает себе путь.
– Истина – да, – девушка вздохнула. – А вот очень талантливые люди иногда не могут пробиться...
– Нет, если человек талантлив, он пробивается.
– А если ему не хватает, ну, смелости?
– Талант включает смелость. Конечно, делать вид, что ты талантлив, совершенно недостаточно.
– А что такое талант?
– Способность создавать новое в науке.
– Лев Давидович, но все-таки по каким признакам вы определяете талантливого человека?
– Не по болтовне, а по работам.
– Оригинальность входит в понятие таланта?
– Новизна входит.
– Спасибо, Лев Давидович, я больше не могу вас задерживать...
– Но я, знаете ли, никуда не тороплюсь...
– Я отняла у вас слишком много времени. Вы разрешите мне приехать завтра?
– Буду очень рад, – галантно отвечает Дау.
На другой день она явилась с немыслимым начесом, изменившим милое, по-детски наивное личико.
– Первое, к чему стремится девушка, – обезобразить себя прической, – высказался Дау.
Однако корреспондентка не поддержала ненаучного разговора. Она достала из желтой папки новый вопросник.
– Лев Давидович, любите ли вы искусство?
– Люблю. Поэзию, живопись, кино, театр.
– Ваш любимый писатель?
– Гоголь. Читать его можно бесконечно.
– А поэт?
– Лермонтов.
– Это в русской поэзии?
– Нет, в мировой: Лермонтов величайший поэт всех времен. О его гибели до сих пор нельзя думать без боли.
– А еще кто?
– Много. Пушкин, Некрасов, Жуковский, Гумилев, Блок.
– Вы Пушкина назвали после Лермонтова?
– Это очень субъективно. Лермонтов мне ближе, я его больше люблю. Ну уж конечно, и его прозу, которая, по-моему, несравненно сильнее, чем у Пушкина.
– Вы назвали Жуковского?
– Да. Люблю баллады Жуковского. Вначале я учил их для тренировки памяти, да так и запомнил навсегда. Хорошие стихи легко запоминаются.
– Ваш современный любимый поэт?
– Очень люблю Симонова. Я старый симонист.
– А басни вы любите?
– Люблю.
– Крылова?
– Не только Крылова. У Михалкова, например, есть отличные басни, и немало.
– Назовите ваших любимых советских писателей.
– Всех перечислить трудно. Многие книги я прочел с удовольствием.
– Почему необходимы литература и искусство?
– В них изображены люди, жизнь. Это интересно нам. И это будет интересно нашим потомкам.
– А если жизнь изображена неверно?
– Фальшивые картины и книги никому не нужны.
– Лев Давидович, вы любите музыку?
– Нет. Мне слон на ухо наступил. И потом в детстве меня насильно учили играть на пианино.
– Так вначале всех учат насильно.
– Это неверно. Ничего хорошего такие методы не дают.
– А оперу вы любите?
– Не-ет. Орут ужасно!
– Ну а балет?
– Терпеть не могу. Но это, разумеется, мое личное мнение. Я знаю многих людей, которые без ума от балета. Дело вкуса.
– А драму любите?
– Да.
– А кино?
– Очень. Пожалуй, лучшая из всех когда-либо виденных мной картин – «Баллада о солдате».
– Она ведь такая простая...
– Это и ценно. Нет ничего хуже «режиссерских находок».
– Лев Давидович, как вы относитесь к современной живописи?
– Я не люблю умничанья, и картины, где умничают, – ужас. В искусстве важно: нравится людям или нет. Самое главное в искусстве – правда. Природа здорово устроена! Но только трудно дойти до истины, да еще надо с трудом отказаться от неверных, но, казалось бы, менее парадоксальных положений.
– А в науке есть шаблоны?
– Нет. Если новая работа – она оригинальна, если повторение – она никому не нужна.
Появляются врачи.
– Насколько я понимаю, – говорит врач, – вы тут ведете научные беседы?
– Околонаучные, – уточняет Дау, – о науке мне сейчас еще рано говорить, надо сначала посмотреть последние журналы...
– Лев Давидович не верит в телепатию, – заявляет студентка.
– Как? – ужасается доктор. – В этом много скрытого смысла.
– Вот именно. Скрытый смысл можно усмотреть в любой глупости. Телепатия – обман трудящихся в чистейшем виде...
– Однако и за рубежом...
– За рубежом? – перебивает Дау. – Но буржуазии нужен обман. А вот нам он ни к чему.
Дау не работал. Близкие не теряли веры в его полное выздоровление. Врачи возлагали большие надежды на терпеливый уход в спокойной домашней обстановке и настойчиво рекомендовали Льву Давидовичу провести лето на даче. Вначале он отказывался, но потом согласился.
До болезни Дау и двух дней не мог усидеть на даче – темп его жизни был слишком стремителен. Но с тех пор прошла целая вечность. Теперь он безвыездно прожил за городом три месяца.
Дау приехал на дачу 26 июня. Дорогу он перенес плохо, вышел из машины бледный, обессиленный. Надо было пройти по дорожке метров сто, и он с трудом передвигался в тяжелых протезных ботинках, опираясь на палку и на руку санитарки.
Вдруг Лев Давидович увидел свою восьмидесятилетнюю тещу, и лицо у него преобразилось. Он улыбнулся и спросил:
– Татьяна Ивановна, как вы поживаете? Вам здесь не плохо? Не хотите в Москву?
– Нет, здесь мне лучше. Обо мне не волнуйтесь. Как вы себя чувствуете?
– Плохо. Не видно конца моим мучениям.
– Здесь вы поправитесь. Здесь вам сразу станет лучше.
– Иногда я теряю надежду...
До приезда Дау Татьяна Ивановна жила одна в большом деревянном доме, и одиночество ее не тяготило. Все необходимое ей привозили, забот почти никаких. Ее последняя привязанность – младший из внуков, Гарик. Молчаливый и необщительный, он подолгу сидел возле бабушки, когда приезжал на дачу, очень трогательно заботился о ней и оберегал ее покой.
Вид больного зятя потряс Татьяну Ивановну. Трагическая нелепость аварии, страдания раненого – все это подорвало ее силы. В конце лета Татьяна Ивановна умерла от сердечного приступа.
Дача академика Ландау стоит в лесу под Звенигородом. Вековые ели подходят к самому порогу. Тишина, покой... Но журналисты и тут отыскали Дау. Иной раз приедет корреспондент, а Дау, хотя чувствует себя плохо, говорит:
– Пусть зайдет. В такую даль ехал, как же после этого его не принять?
– Лев Давидович, в Москву прибыл американец, он пишет о вас книгу, на которую у него заключен договор с издательствами в Нью-Йорке и в Париже.
– Ка-а-кая животрепещущая тема! – не без ехидства отвечает Дау.
Дау осаждали иностранные корреспонденты. Их интересовало, на что академик собирается потратить Нобелевскую премию, что из прожитого ему больше всего запомнилось, какой день в своей жизни он считает самым счастливым...
– Ваши основные жизненные принципы?
– Не мешать другим, – без запинки отвечает Дау.
– После выздоровления вы, вероятно, захотите отдохнуть. Как вы намерены провести свой отпуск?
– Я так устал отдыхать, что не потрачу на отдых ни одного дня. Как только выздоровлю, примусь за научные журналы. Надо ознакомиться с журналами, вышедшими за время моей болезни.
– Расскажите, пожалуйста, о вашей творческой лаборатории.
– Такого вообще не существует, – хмыкает Дау.
– Но ведь хочется знать, как работает физик, что его интересует.
– Меня интересуют только те явления, которые пока еще не объяснены. Исследование их я не могу назвать работой. Это наслаждение, радость. «Творческая же лаборатория» могла бы привлечь внимание разве что науковедов, если бы такие существовали.
Однажды в воскресенье в доме Ландау появился молодой журналист из «Комсомольской правды» Ярослав Голованов. Вначале он держался робко, почти не поднимал глаз от своего блокнота, а потом разговорился. Дау слушал его чрезвычайно внимательно. Голованов рассказывал, что в Париже он встречался с Луи де Бройлем.
– Это очень известный физик, но сделал он мало, – заметил Лев Давидович.
По просьбе редакции Дау написал для «Комсомольской правды» небольшую статью к семидесятилетию Петра Леонидовича Капицы, вернее, продиктовал ее, потому что писать ему было трудно.
8 июля 1964 года, в день рождения Капицы, в газете появилась статья, озаглавленная «Дерзать рожденный»:
«Академик П.Л. Капица – один из крупнейших физиков-экспериментаторов нашего века. Но с полным основанием можно назвать его и выдающимся инженером современности, поскольку решение тех задач, которые были им блестяще решены, невозможно без инженерной изобретательности, без высокого технического вдохновения. А число таких задач весьма велико.В статье Ландау упомянул также о том, как Капица в трудные времена вступился за него. «От души поздравляя Петра Леонидовича, я желаю, чтобы все и всегда было по-прежнему» – так заканчивалось первое после автомобильной катастрофы выступление Ландау в печати.
После окончания в 1918 году Политехнического института в Петрограде он увлекся изучением радиоактивного излучения и инерции электронов. Его первым большим учителем был “папа Иоффе” – академик Абрам Федорович Иоффе, звезда первой величины на небосклоне экспериментальной физики, во многом определивший путь своего талантливого ученика.
В 1921 году Капица уезжает в научную командировку в Англию, где проводит четырнадцать лет. И опять молодому ученому везет: его вторым учителем становится Эрнест Резерфорд, сын новозеландского пасечника, ставший классиком физического эксперимента.
В эти годы Петр Леонидович “заболел” магнитным полем. Впервые в мире он получает магнитные поля ваше 300 тысяч гауссов, надолго став «магнитным чемпионом мира». Он открывает в этих полях линейное увеличение электрического сопротивления металлов, наблюдает расщепление спектральных линий, изучает магни-тострикцию диамагнитных тел.
Затем его внимание привлекают низкие температуры, и уникальные магнитные установки сменяются аппаратурой для сжижения водорода и гелия. И снова мировая наука физического эксперимента не знает ничего подобного: методы, предложенные им, абсолютно новы и оригинальны.
Вернувшись в 1935 году в Советский Союз, Петр Леонидович становится во главе организованного Института физических проблем Академии наук СССР.
Я не бывал в лаборатории Капицы просто потому, что не люблю делать умный вид там, где я ничего не понимаю. Мы познакомились с Петром Леонидовичем еще в Англии. Знакомство это продолжалось в Харькове и в Москве. Именно в эти годы начинается наше тесное научное сотрудничество, насколько тесным оно может быть у экспериментатора с теоретиком. В 1938 году Капица открывает поразившее тогда умы многих явление сверхтекучести жидкого гелия – я объясню это явление теоретически. Мы часто встречались тогда и подолгу разговаривали. От него я узнал много такого, чего ни от кого не мог бы узнать».
Оно не осталось незамеченным, вызвав отклики и советских, и зарубежных читателей. Переданное за границу корреспондентом агентства Рейтер, оно попало во множество газет с аннотацией ТАСС, где говорилось, что в статье Ландау видны его блестящий стиль и юмор. Помещенная на первых полосах газет статья имела непредвиденное последствие: со всех концов света на имя Ландау посыпались письма. К сожалению, они остались без ответа. Лев Давидович собирался ответить на них по выздоровлении.
С этой статьи началась дружба Ландау с отделом науки «Комсомольской правды». Чаще всех из редакции к Льву Давидовичу приходил Ярослав Голованов, потом к нему присоединился Владимир Губарев, затем Леонид Репин. Дау всегда любил общаться с молодежью, он встречал молодых журналистов очень приветливо. Вскоре он знал, над чем они работают, какие книги мечтают написать, – тогда ни у кого из них еще не было написано ни одной книги.
Разговоры о будущих книгах произвели на меня большое впечатление. Я стала мечтать о своей книге. Однажды после ухода журналистов меня так и подмывало сказать Дау, что я тоже напишу книгу.
Зная, как он реагирует на то, когда люди хвастаются своей будущей работой, я могла бы и помолчать, но все-таки начала:
– А я тоже собираюсь написать книгу.
Он посмотрел на меня немного насмешливо и промолчал. Уже из упрямства или обиды я продолжала:
– О Владимире Ивановиче Дале. О нем нет ни одной книги. Дау будто бы и не слышал, что я сказала.
– Я уже и подзаголовок придумала: «Книга о доблестном гражданине России и великом борце за русский язык».
– И это вся книга? – ехидно спросил он.
В тот день я написала первую фразу, которая мне долго не давалась: «Датчанин Иоганн Даль преуспел в науках». Самый трудный, первый шаг был сделан. Книгу я писала несколько лет. Порой было невероятно тяжело, почти невыносимо – эти муки знакомы каждому пишущему человеку, не о них речь.
Написать книгу и мечтать написать книгу... Какая пропасть разделяет эти понятия! Автора этих строк по характеру надо было бы причислить не к тем людям, кто сразу садится и работает, а к тем, кто бесконечно долго собирается действовать. Иногда собирается всю жизнь – такие примеры известны.
Трудно переступить через неверие в собственные силы. Хорошо, если тебя кто-то подтолкнет. Дау умел сделать это одной-двумя фразами.
Однажды Дау снова повторил мысль, высказанную им за полгода до аварии:
– Мне жаль только, что я не опубликовал своей лучшей теории – как надо жить.
– А когда и как ты пришел к этой теории?
– Еще в Ленинграде... Читал Толстого. Правде надо учиться у Льва Николаевича Толстого. Быть искренним. Предельно искренним. И активно стремиться к счастью.
Один из ближайших друзей Льва Давидовича, ознакомившись с этой теорией, воскликнул:
– Да, он железно построил свою жизнь. Ни в чем не давал себе спуску! Он так держал себя в узде, как редко кто может.
В этих словах – ключ к разгадке «тайны Ландау».
Корреспонденты приезжали почти каждую неделю. Без конца фотографировали. Особенно много писали о Льве Давидовиче в Швеции после присуждения ему Нобелевской премии. Вот некоторые выдержки из газеты «Афтонбладет»:
«Дау поседел, в руках у него палка, и ходит он мелкими боязливыми шажками. Однако стоит с ним заговорить, как сразу становится ясно, что болезнь его не изменила. Не вызывает сомнений, что, если бы не боль, Дау сразу бы начал работать. Но непрекращающаяся боль, связанная с восстановлением периферической нервной системы, мешает ему заниматься наукой.Дау в самом деле помнил события прошлых лет лучше, чем то, что происходило накануне разговора. Один корреспондент спросил, как выглядит формула успеха, которую Лев Давидович вывел в молодости.
Он очень устал: он болен уже два с половиной года. Сейчас опасность в том, что он начинает как бы прятаться за свою боль, отгораживаться ею. Ему очень удобно отвечать: “Я ничего не помню, только физику помню и то, что было давно”. Но, переехав на дачу, где он был оставлен с родственниками и санитаркой Таней, он именно ее, а не жену позвал ночью, значит, он помнил, что жена накануне вернулась в город.
– Имеете ли вы какие-нибудь контакты со шведскими учеными?
– Нет. Я болен два года, какие могут быть контакты. Только с Богом был контакт, но Бог меня шуганул.
– Чему вы себя посвятите в ближайшее время?
– Выздоровлению, не буду же я заниматься наукой, пока не пройдет нога. Заниматься больному – это балаган.
– Какие исследования вы считаете совершенно необходимыми для человечества?
– Очень многие, все необходимо, разумеется, все разумное. Но, чтобы полностью ответить на этот вопрос, нужно выздороветь. Я отстал, я сейчас жалкий невежда.
– Есть ли у вас какие-либо особые жизненные правила, которые позволяют легче переносить пережитое за последние два года?
– Я ничего не помню о том, что связано с аварией. А основное жизненное правило у меня: никогда не вмешиваться в чужие дела, давать всем свободу».
– Вы, вероятно, спутали меня с Эйнштейном, что само по себе очень для меня лестно. У него действительно была задача: как добиться успеха. По Эйнштейну, который, как вы знаете, любил играть на скрипке, это выглядит так: А (успех) = Х (работа) + Y (игра на скрипке) + Z (умение держать язык за зубами). Увы, кроме первой составляющей, для меня эта формула совершенно неприемлема.
Особенно запомнился мне визит к Дау американского журналиста, который был весь обвешан фотоаппаратами. Дау с Таней Близнец находились на террасе, а я с Гариком – на крылечке. Окна на террасе были растворены, и до нас долетели обрывки спокойного разговора: вопрос – ответ, вопрос – ответ.
И вдруг мы услышали, как Дау начал горячо убеждать своего собеседника в том, что тот ошибается, что его ссылки на американские источники смехотворны.
Нас позвали сфотографироваться на память, мы поднялись на террасу. Дау в это время заканчивал фразу:
– Убежден: человечество не пойдет на самоуничтожение, это чистейшее безумие. Только царящее в мире невежество могло породить эти нелепые, основанные на полном незнании законов природы представления об «абсолютно безопасных» сверхкомфортабельных атомоубежищах.
– Как утверждает пресса, достаточно глубокие атомные убежища гарантируют жизнь, – заметил корреспондент.
– Нет! Они гарантируют мучительную смерть. Жизнь как таковая исчезнет. Сейчас трудно сказать, как именно это произошло бы в случае глобальной атомной катастрофы, но планеты Земля, той голубой прекрасной планеты, которой из космоса восхищался Гагарин, не будет.
– Но ведь после Хиросимы и Нагасаки жизнь не прекратилась.
– Там было только две бомбы. А если бы сейчас какому-нибудь сумасшедшему вздумалось взорвать все имеющиеся на земле атомные бомбы, наша планета разлетелась бы в виде метеоритов или в лучшем случае на ней произошли бы такие климатические изменения, которые сделали бы совершенно невозможной жизнь людей, животных, рыб и даже насекомых, – ледниковая эпоха.
После ухода гостя я спросила:
– Он тебя огорчил?
Дау махнул рукой:
– Мало ли на свете глупостей? Разговоры об атомных убежищах, которые можно сделать совершенно безопасными, – очередная глупость невежественных психопатов.
– А если их построят на большой глубине и вполне комфортабельными?
– Это будут комфортабельные склепы. И, кстати, смерть их обитателей будет намного мучительнее смерти тех, кто погибнет на поверхности земли. Но все это – из области фантастики. Я не верю, что человечество самоликвидируется. По-моему, мировых войн больше никогда не будет.
Дау даже забыл о том, что у него болит нога, так взволновала его тема.
Таня спросила:
– Лев Давидович, значит, войны больше никогда не будет?
– Нет, – убежденно ответил Дау.
– Папа, – вступил в разговор Гарик, – но ты же сам говорил, что когда Альфред Нобель изобрел динамит, он воскликнул: «Отныне на земле никогда не будет войны. Человечество не будет применять столь разрушительную силу для уничтожения друг друга!»
Дау бросил на сына быстрый взгляд и грустно улыбнулся:
– Да, конечно, Нобель считал, что с войнами покончено навсегда. Но ты не учитываешь главного: никакой динамит не может превратить Землю в мертвую планету – без атмосферы, без воды, в такую же безжизненную, как Луна. Так что войн действительно не будет, это не подлежит сомнению.
– Какая страшная была война, – вздыхает Таня. – Мне семь лет было, а я помню, как фашисты сожгли нашу деревню. Подожгли со всех сторон и стояли смотрели, как горит. Мать взяла на руки двоих, мы с сестрой Марусей сами оделись, а Алеша остался в люльке. Ему восемь месяцев было. Вышли, я из сеней вернулась. Стенка одна полыхает, Алеша смотрит на огонь и смеется. До этого в холоде жили, а тут жарко, он и рад. Заметил меня и давай прыгать, чуть из люльки не выскочил. Взяла я его прямо в простынке и спрятала под шубу. Выскочила на снег, край неба красный. Увидела мать Алешу. «Что ты, – плачет, – сдурела? Ты ж его не дотащишь!» Шли долго. Потом нас партизаны подобрали. Сейчас Алеша в Горьком, учится в институте. Мать ему всегда на меня показывает и говорит: вот она – твоя мама. Из огня тебя вынесла.
Лев Давидович внимательно слушает рассказ Тани. Он любит свою сиделку, а она души в нем не чает. «Таня-квадрат» – называет ее Дау: фамилия Тани – Близнец, и, кроме того, они с сестрой Марусей близнецы.
Как-то вечером Таня включила телевизор. На экране появилось холеное лицо. Прищуривая глаза, закидывая голову, безбожно растягивая слова, некий искусствовед гладкими, замусоленными, штампованными фразами вещал об искусстве. Он был тошнотворно самодоволен, его так и распирало от важности.
– Ворюга, – с презрением прошептал Дау.
– Лев Давидович, – поинтересовалась Таня, – а почему вы думаете, что это вор?
– Потому что этот искусствовед за всю свою жизнь не сделал ничего полезного. А деньги народные получает, и, вероятно, немалые.
– А я думала, одни карманники – воры, – ужасается Таня.
– Что вы! Карманники – самые безобидные.
Вечером 24 июля 1964 года по телевидению шла передача о Николае Ивановиче Вавилове.
– Когда в 1939 году ему присваивали ученую степень доктора Софийского университета, – рассказывал ведущий, – болгарский академик Дончо Костев сказал: «Сейчас в мире нет более популярного ученого, чем Николай Вавилов. Несмотря на его сравнительную молодость, нет уголка на земном шаре, где бы он не был известен». Так оно и было. И этой своей поистине всесветной известности Вавилов был обязан значительности своих научных идей, своим бесстрашным экспедициям, тем богатым дарам, которыми он одарил свою родину. Через несколько лет после его смерти это признание получило своеобразную форму. Международный журнал «Наследственность» на своей обложке стал из номера в номер приводить список тринадцати величайших биологов нового времени. И в этом списке между именами Дарвина и Моргана мы видим фамилию русского генетика Николая Вавилова.
Дау слушал, не пропуская ни слова.
– Замечательная передача, – сказал он и попросил Таню запомнить, когда будет продолжение.
Он никогда не принадлежал к числу телезрителей, которые проводят вечера возле телевизора, но «Последние известия» и хорошие кинофильмы любил смотреть. Никогда не прогонял от телевизора сына, в этом отношении мальчик пользовался гораздо большей свободой, чем другие дети.
Однажды, когда Лев Давидович сидел в саду, скрипнула калитка и на дорожке показалась тоненькая фигурка. Дау встрепенулся.
– Коруша, – сказал он жене, – к нам идет какая-то девушка. Кажется, очень хорошенькая.
Девушка поздоровалась, назвала себя.
– Я студентка факультета журналистики, – сказала она. – Разрешите задать вам несколько вопросов.
– Пожалуйста.
Она заглянула в свой вопросник:
– Здесь о стандарте мышления...
– О чем?
– Ну, что плохо, когда все мыслят одинаково...
– Почему? Если люди мыслят одинаково, но здраво, это неплохо. А если по-разному, но глупо, ничего хорошего в этом нет. Кроме того, надо говорить «мышление», от слова «мысль». Если вы говорите «мышление», то это от слова «мышь».
Девушка покраснела, но продолжала:
– Как вы относитесь к мыслящим машинам?
– Наличие мыслящих машин объясняется тем, что имеются люди, которые плохо мыслят. Совершенно очевидно: чего не могут машины, так это мыслить.
– Но вы знаете, сейчас многие занимаются проблемой думающих машин.
– Мало ли глупостей делается на свете! Это очередная глупость.
– Последние опыты по телепатии... – начала было корреспондентка.
– Телепатия – тоже глупость, – перебил ее академик.
– Но ведь есть истины, к которым надо привыкнуть, настолько странными кажутся они вначале.
– Верно.
– Как же это объяснить?
– Видите ли, природа часто представляется нам парадоксальной потому, что в двадцатом веке наука стала глубже. Возникли теории, опровергающие привычные понятия.
– Значит, можно сказать, что двадцатый век – век парадоксов?
– Да, – ответил ученый.
– А вы бы могли привести пример такого парадокса?
– Частицы, которые не находятся ни в каком месте пространства.
– Ни в каком?
– Ни в каком.
– Странно...
– Вот именно. Но это факт. Он доказуем. Для вас это странно, вы представляли это иначе. Но привыкать к новым истинам обязательно.
– А если кто не хочет?
– Тот дурак, – невозмутимо ответил он. – В науке истина всегда пробивает себе путь.
– Истина – да, – девушка вздохнула. – А вот очень талантливые люди иногда не могут пробиться...
– Нет, если человек талантлив, он пробивается.
– А если ему не хватает, ну, смелости?
– Талант включает смелость. Конечно, делать вид, что ты талантлив, совершенно недостаточно.
– А что такое талант?
– Способность создавать новое в науке.
– Лев Давидович, но все-таки по каким признакам вы определяете талантливого человека?
– Не по болтовне, а по работам.
– Оригинальность входит в понятие таланта?
– Новизна входит.
– Спасибо, Лев Давидович, я больше не могу вас задерживать...
– Но я, знаете ли, никуда не тороплюсь...
– Я отняла у вас слишком много времени. Вы разрешите мне приехать завтра?
– Буду очень рад, – галантно отвечает Дау.
На другой день она явилась с немыслимым начесом, изменившим милое, по-детски наивное личико.
– Первое, к чему стремится девушка, – обезобразить себя прической, – высказался Дау.
Однако корреспондентка не поддержала ненаучного разговора. Она достала из желтой папки новый вопросник.
– Лев Давидович, любите ли вы искусство?
– Люблю. Поэзию, живопись, кино, театр.
– Ваш любимый писатель?
– Гоголь. Читать его можно бесконечно.
– А поэт?
– Лермонтов.
– Это в русской поэзии?
– Нет, в мировой: Лермонтов величайший поэт всех времен. О его гибели до сих пор нельзя думать без боли.
– А еще кто?
– Много. Пушкин, Некрасов, Жуковский, Гумилев, Блок.
– Вы Пушкина назвали после Лермонтова?
– Это очень субъективно. Лермонтов мне ближе, я его больше люблю. Ну уж конечно, и его прозу, которая, по-моему, несравненно сильнее, чем у Пушкина.
– Вы назвали Жуковского?
– Да. Люблю баллады Жуковского. Вначале я учил их для тренировки памяти, да так и запомнил навсегда. Хорошие стихи легко запоминаются.
– Ваш современный любимый поэт?
– Очень люблю Симонова. Я старый симонист.
– А басни вы любите?
– Люблю.
– Крылова?
– Не только Крылова. У Михалкова, например, есть отличные басни, и немало.
– Назовите ваших любимых советских писателей.
– Всех перечислить трудно. Многие книги я прочел с удовольствием.
– Почему необходимы литература и искусство?
– В них изображены люди, жизнь. Это интересно нам. И это будет интересно нашим потомкам.
– А если жизнь изображена неверно?
– Фальшивые картины и книги никому не нужны.
– Лев Давидович, вы любите музыку?
– Нет. Мне слон на ухо наступил. И потом в детстве меня насильно учили играть на пианино.
– Так вначале всех учат насильно.
– Это неверно. Ничего хорошего такие методы не дают.
– А оперу вы любите?
– Не-ет. Орут ужасно!
– Ну а балет?
– Терпеть не могу. Но это, разумеется, мое личное мнение. Я знаю многих людей, которые без ума от балета. Дело вкуса.
– А драму любите?
– Да.
– А кино?
– Очень. Пожалуй, лучшая из всех когда-либо виденных мной картин – «Баллада о солдате».
– Она ведь такая простая...
– Это и ценно. Нет ничего хуже «режиссерских находок».
– Лев Давидович, как вы относитесь к современной живописи?
– Я не люблю умничанья, и картины, где умничают, – ужас. В искусстве важно: нравится людям или нет. Самое главное в искусстве – правда. Природа здорово устроена! Но только трудно дойти до истины, да еще надо с трудом отказаться от неверных, но, казалось бы, менее парадоксальных положений.
– А в науке есть шаблоны?
– Нет. Если новая работа – она оригинальна, если повторение – она никому не нужна.
Появляются врачи.
– Насколько я понимаю, – говорит врач, – вы тут ведете научные беседы?
– Околонаучные, – уточняет Дау, – о науке мне сейчас еще рано говорить, надо сначала посмотреть последние журналы...
– Лев Давидович не верит в телепатию, – заявляет студентка.
– Как? – ужасается доктор. – В этом много скрытого смысла.
– Вот именно. Скрытый смысл можно усмотреть в любой глупости. Телепатия – обман трудящихся в чистейшем виде...
– Однако и за рубежом...
– За рубежом? – перебивает Дау. – Но буржуазии нужен обман. А вот нам он ни к чему.