Страница:
Жуткая картина. Всё, что говорил Дау, через день-два становилось известно на Лубянке. Он был у них под колпаком и даже не знал об этом. Ну, а если ему доводилось поговорить с зарубежными коллегами, эти разговоры фиксировались и техникой, и сексотами. В досье Ландау значится:
«В мае месяце с.г. на конференцию по физике частиц высоких энергий приезжал американский физик Вайскопф, который специально обсуждал с окружением Ландау меры, которые следовало бы предпринять за границей, чтобы Ландау мог поехать в Америку.
В одну из личных встреч с Вайскопфом Ландау, не будучи никем на это уполномочен, передал Вайскопфу список советских учёных, которых, по его мнению, следует приглашать в Америку. В этот список он включил себя, Лифшица Е.М., Тамма И.Е., Гинзбурга В.Л. и других, непосредственно участвовавших в секретных работах по линии Министерства среднего машиностроения.
При этом Ландау, давая на них характеристики и рассказывая, кто чем занимается, заявил Вайскопфу, что Тамм И.Е. занимался расчётами по атомной и водородной бомбе, принимал участие в этих работах и он, но в меньшей степени.
Намерение Ландау выехать за границу, по данным агентуры и оперативной техники, усиленно подогревается его окружением, в частности профессором Лифшицем Е.М. Так, 30 сентября 1956 г. между Ландау и Лифшицем состоялся разговор о поездке за границу (записан по техническим причинам неполностью), во время которого Лифшиц уговаривал Ландау написать письмо тов. Хрущёву, заявляя: «И тем не менее я считаю, что нам там жилось бы лучше … Но в материальном отношении также лучше будет …».
7 октября 1956 г. Лифшиц Ландау заявил: «Вот не пускают тебя и меня, по-видимому, потому, что боятся, что останутся. Я не думаю, чтобы в отношении меня такое было. Они считают, что я плохой физик. Я, между прочим, думаю, честно говоря, что, если бы я уехал и остался, были бы рады, что вот можно было бы какой шум поднять из этого. С одной стороны — не жалко, а с другой — какой шум!».
В досье имеется донесение некого лица из ближайшего окружения Ландау. Это лицо написало о Дау заведомую ложь, вероятно оно просто сгорало от зависти. Я слышала эти самые слова и сразу догадалась, кому они принадлежат. Дау и в самом деле считал его своим другом. «Друг» доносил следующее о Ландау: «Он, безусловно, не привязан к семье, а привязанность к сыну не производит впечатления глубокой привязанности отца. Он мало с ним общается и больше думает о своих любовницах, чем о сыне».
Столь же ошибочны и заключения сотрудников КГБ, которые подготовили данное досье по просьбе Отдела науки ЦК КПСС. Их ввела в заблуждение фраза Льва Давидовича о том, что надо стремиться держаться подальше от военных разработок правительства государства, основанного на насилии. Они это поняли по-своему: «Ландау стремится сделать как можно меньше». Это абсолютно неверно и свидетельствует только о том, как плохо эти сотрудники разбирались в людях, ибо трудно найти деятелей науки, которым бы удалось так же много сделать в своей отрасли знаний, как Ландау.
Если же забыть о злобных «друзьях», о том, каким образом получены записи подлинных высказываний великого физика, открывается его чистая, полная радости душа и любовь к делу своей жизни, к физике. Хотя забывать ни о чём нельзя…
Когда Ландау завершил спецзадания, это освободило его от телохранителя. Кроме того, он был удостоен звания Героя Социалистического труда, это было в 1954 году.
Дау весь отдался науке, работал очень много, и вид у него был совершенно счастливый. Часто вспоминал известный анекдот про козу, добавляя при этом, что это про него и его телохранителя: «Один бедный еврей жил в такой нужде, что не выдержал и пошел посоветоваться к раввину: нет сил терпеть. «Купи козу», — посоветовал раввин. Когда в тесной лачуге появилось животное, там уже невозможно было жить, и бедолага бросился к рабби: «Это невозможно вынести!», — возопил он. «Так продай козу!», — последовал ответ».
Он любил анекдоты не меньше стихов и постоянно их рассказывал. Запись в моём дневнике: «Сегодня Дау рассказал анекдот: Посадили двух евреев. Сидят они, сидят, потом один говорит: «И зачем они понаставили на окна решётки? Ну кто сюда полезет?».
– Замечательный анекдот! — воскликнул Дау. — В двух словах — вся наша действительность: мы так привыкли жить в неволе, что больше не замечаем тюремных стен.
– На твоём месте я бы остерегалась рассказывать то, за что можно угодить за решётку, — проворчала Кора.
– Анекдоты полезны, потому что полезно смеяться, — возразил Дау. — А за унылые речи, так же как и за унылое выражение лица, я ещё могу тебя оштрафовать.
Удивлению Дау не было границ, когда он узнал, что один академик очень огорчился, когда его лишили телохранителя. Оказывается, сей учёный муж был не дурак выпить и всегда приглашал парня к столу: одному пить скучно. А теперь его лишили хорошего компаньона и некого было послать за водкой.
– Каждому своё, — прокомментировал это сообщение Дау.
КАТАСТРОФА
В воскресенье, 7 января 1962 года была страшная гололедица. Накануне шёл дождь, к утру подморозило, и весь город превратился в сплошной каток.
Часов около десяти утра к двери Ландау подъехала «Волга», за рулем физик — Владимир Судаков, с ним его жена Вера. Дау собрался в Дубну, ему надо было встретиться с друзьями. Но главная причина поездки заключалась в том, что ему хотелось поговорить с Семёном Герштейном, от которого ушла жена и который очень тяжело переживал всё это. Я пришла минут через десять после того, как Дау уехал, и сказала Коре, что еле добралась до их дома: всё покрыто льдом. Дау мог этого не заметить, но вот почему водитель не отменил поездку — непонятно.
На Дмитровском шоссе машина Судакова начала обгонять стоявший на остановке автобус. Навстречу шёл грузовик. Судаков испугался и резко затормозил. Машину крутануло, потеряв управление, она завертелась на льду, как хоккейная шайба. Грузовик ударил намертво, коротким, страшной силы ударом, и весь этот удар пришёлся на Дау, прижатого силой инерции к стеклу.
«Когда кончилось это безумное скольжение, — рассказывала впоследствии Вера Судакова, — я подумала: слава Богу, обошлось, и в эту секунду на меня упал Дау».
Начало Дмитровского шоссе. Столкнувшиеся машины. Из виска и уха мертвенно-бледного пассажира «Волги» сочится кровь. Скорая прибыла к месту аварии через несколько минут. Врач с ужасом увидел, что человек из толпы прикладывает к голове раненого снег.
В 11.10 пострадавший доставлен в 50-ю больницу Тимирязевского района Москвы. Он был без признаков жизни. Первая запись в истории болезни: «Множественные ушибы мозга, ушибленно-рваная рана в лобно-височной области, перелом свода и основания черепа, сдавлена грудная клетка, повреждено лёгкое, сломано семь рёбер, перелом таза. Шок».
Первый консилиум состоялся в четыре часа дня, собрались светила столичной медицины. Они сделали всё, что могли. Но для того чтобы вытащить больного с того света, нужен был врач, наделённый особым талантом, врач милостью Божьей. Именно таким и был нейрохирург Сергей Николаевич Фёдоров. Первые дни он вообще не отходил от Ландау ни днём ни ночью, и в том, что раненый не умер в эти часы, заслуга Сергея Николаевича.
«Такие больные только с переломами рёбер погибают в 90% случаев от того, что им невыносимо больно дышать, они не могут дышать», — сказал Фёдоров.
Начались осложнения, одно другого страшнее. На третьи сутки — перебои сердца. Затем — травматический парез (неполный паралич) кишечника и анурия. А в пять утра 12 января — остановка дыхания. Вечером Николай Евгеньевич Алексеевский рассказал мне, как физики где-то нашли дыхательную машину, на плечах вынесли её на улицу, остановили какую-то трёхтонку и привезли в 50-ю больницу. Больной снова был спасён. Смерть отступила. Но в день рождения Дау, 22 января, начался отёк мозга. Лекарство нашли в Англии. Капица дал телеграмму своему старому приятелю по Кембриджу, Патрику Блеккету, которого не оказалось в Лондоне, но содержание телеграммы было таково, что её передали другому физику, Джону Дугласу Кокрофту. Сэр Кокрофт раздобыл необходимое лекарство, но он опаздывал к вылету рейсового самолёта Лондон–Москва. Тогда сэр Кокрофт позвонил начальнику аэропорта Хитроу, объяснил ситуацию, и рейсовый самолет «British Airways» задержали на два часа.
Сэр Кокрофт вручил лётчику пакет с лаконичной надписью — «Для Ландау», и через несколько минут самолёт взмыл вверх. В Шереметьево его уже ждал дежурный физик.
Совсем немного времени прошло с тех пор, как дружеские руки на английской земле вручили лётчику заветную посылку. Можно сказать с полной ответственностью — быстрее действовать было нельзя.
Дежурный физик, получив лекарство, гнал свою машину что было мочи, запыхавшись влетел в вестибюль — и вот драгоценная ампула в руках хирурга. Сергей Николаевич сказал только два слова:
– Молодцы англичане!
Кризис миновал, это лекарство действительно пришло вовремя: опоздай оно на час-другой, было бы поздно.
В каком напряжении находились и врачи, и физики, когда разыгрывались все эти события!
В эти первые после аварии дни я жила у Коры: нельзя было оставить её и Гарика. Беспрерывно звонил телефон, чаще всего это были иностранные корреспонденты, которым очень трудно было раздобыть какую-нибудь информацию, потому что наша пресса никаких сообщений об аварии не давала. Я и сейчас не могу понять, почему был наложен строжайший запрет на публикацию каких бы то ни было сообщений о Ландау. Когда я принесла в «Огонёк» заметку о героических усилиях врачей, спасавших Дау, завредакцией ходил с нею по всем кабинетам, а потом огорчённо сказал: «О Ландау запрещено давать сообщения. Чёрт знает что!». Я зашла со своей заметкой к ответственному секретарю редакции, Генриху Боровику, но и он был бессилен против цензуры.
Неудивительно, что иностранные корреспонденты с утра до ночи звонили на квартиру Ландау, хуже всего было, когда они звонили среди ночи. В конце концов я стала ставить телефонный аппарат в стенной шкаф, там он по крайней мере не будил Гарика и Кору.
Жуткое это было время: смерть всё ещё стояла у постели Дау…
С того часа, когда по Москве разнеслась весть об аварии, физики начали собираться в 50-й больнице. Выходивших из отделения врачей встречали настороженными взглядами: «Жив?». Страх, что вот-вот случится то, о чём они боялись говорить, держал их в больнице. Наступила ночь. Никто не уходил. Пришлось дать им комнату рядом с кабинетом главного врача. Так возник знаменитый Физический штаб. В книге дежурств штаба 87 фамилий! Ученики Дау и ученики его учеников превратились в шофёров, диспетчеров, переводчиков, курьеров. Они работали безупречно, избавив врачей от организационных дел. Штаб имел свой телефон и работал круглосуточно.
«Физики проявили такое мужество, преданность и благородство, что мы, врачи, почувствовали к ним большое уважение. Я впервые в жизни увидел такое огромное количество людей, движимых единым порывом, готовых на всё ради спасения своего коллеги», — сказал профессор Валентин Александрович Поляков, один из главных участников этой героической эпопеи — спасения Льва Ландау в первые дни после аварии.
Медики тоже проявили героизм, не дав ему умереть, они тоже сделали всё, что могли, вызвав всеобщее восхищение. Это был подвиг.
Кора впервые приехала в 50-ю больницу 22 февраля, я тоже в этот день увидела его впервые после аварии. 195 палата залита солнцем. Медсёстры в невероятном возбуждении:
– Он смотрит!
Это было страшно. Голова бритая, тёмно-жёлтая, цвета глины, и очень маленькая, высохшая. Он весь опутан какими-то трубками, проводами, рот полураскрыт и часто-часто глотает слюну.
Но когда мы подошли и Кора с ним заговорила, в глазах его что-то мелькнуло, какие-то проблески мысли.
– Это Майка. Ты её узнаешь?
Он кивнул.
– А меня узнаёшь?
Снова кивнул.
Что тут началось! Медсёстры бросились обнимать Кору, она плакала, поднялся шум, влетел врач.
– Сергей Николаевич, он пришёл в себя. Он кивает!
Дау был без сознания полтора месяца! Потом так быстро пошло выздоровление, мне каждый раз приходилось записывать что-то новое. Первое слово — «Спасибо!» — 8 апреля. Говорить начал 14 апреля. 3 мая: «У меня есть сын. Гарик. Пусть он придёт».
К этому времени его перевели в Институт нейрохирургии. И тут едва живого пациента заразили инфекционной желтухой. И это сразу остановило его стремительное выздоровление. Больного словно зациклило. Тогда многие говорили: не будь этой желтухи, он бы полностью выздоровел. Так это или нет — я не берусь судить. Но в том, что это тяжелейшее инфекционное заболевание остановило процесс выздоровления, не сомневаюсь. Это происходило у меня на глазах.
Потом были другие больницы, другие врачи. Хуже всего, что он был слишком знаменит. Говорят же, что генерала надо лечить, как солдата, чтобы он выздоровел. Дау лечили не как солдата…
Он жаловался на боли в животе: при каждом вдохе. А медицинские светила объясняли ему, как малому дитяте, что это ему кажется, будто у него болит живот, а на самом деле он не болит.
– Неужели вы не слышали, что иногда у человека болит нога, которая давно ампутирована? — удивлялся врач.
– Слыхал, — устало отвечал больной. — Это так называемые фантомные боли. Но у меня боль возникает при вдохе. Уверяю вас, это совсем другое.
– Вас осматривали ведущие специалисты, и они поставили диагноз.
Дау ни разу не поднял скандала, понимая, что это ничего не даст. И он вообще не был скандалистом. Но как это ни ужасно, в этом споре прав оказался он. И только за неделю до смерти доктор Симонян рассёк тяжи, которые образовались в брюшной полости при травме и все эти годы, целых шесть лет, доставляли больному такие мучения. «Я бы давно сделал ему эту операцию, но разве наши медакадемики разрешили бы мне прикоснуться к генеральскому животу!» Ну, и чтобы больше не возвращаться к этой теме, скажу ещё, что когда Ландау не стало, ещё один ведущий специалист, на этот раз светило-паталогоанатом, производивший вскрытие, печально сказал коллегам:
– Травма головы повела медиков по ложному пути.
Ландау был так мил и приветлив со своими медсёстрами и сиделкой, что они искренне привязались к нему. Он радостно встречал посетителей, подолгу говорил с ними.
И он ещё находился в больнице, когда из Стокгольма пришла телеграмма:
Москва, Академия наук, профессору Льву Ландау.
1 ноября 1962 года
Королевская академия наук Швеции сегодня решила присудить Вам Нобелевскую премию по физике за пионерские работы в области теории конденсированных сред, в особенности жидкого гелия. Подробности письмом.
Эрик Рудбер, постоянный секретарь
В той же больнице 10 декабря Льву Ландау была вручена медаль лауреата Нобелевской премии, диплом и чек. Впервые в истории Нобелевских премий эта высочайшая награда вручалась в больнице. Ландау хромал и двигался очень медленно, но шёл сам, опираясь на палку.
Посол Швеции в СССР Рольф Сульман поздравил Ландау с премией, и добавил:
– Нобелевский комитет очень сожалеет, что вы, господин Ландау, не смогли приехать в Стокгольм и получить эту награду лично из рук короля. Ради этого случая допускается отступление от существующих правил.
Ландау отвечал по-английски:
– Благодарю вас, господин посол. Прошу передать мою глубочайшую благодарность Нобелевскому комитету, а также наилучшие пожелания Его Величеству, королю Швеции. Надеюсь посетить вашу замечательную столицу, как только выздоровлю.
Его поздравили и президент Академии наук Келдыш, и Капица, и Тамм, и Арцимович, и Семёнов, и многие-многие другие. Дау был весел, оживлён, он острил, смеялся, и только вернувшись в свою палату, в изнеможении опустился в кресло, не в силах шелохнуться.
В научных кругах ходили слухи, что эта премия всё-таки запоздала, и Дау не насладится ею в полной мере. Американский журнал «Life» опубликовал большую статью под сенсационным заголовком — «Нобелевская премия после смерти», тогда как её дают лишь при жизни.
Л. Д. Ландау и его жена во время вручения Нобелевской премии.
Физики в один голос утверждают, что у Ландау имеется не менее семи работ, каждая из которых, могла быть удостоена этой самой высокой награды.
Летом я находилась возле Дау безотлучно.
Однажды приехали трое журналистов из «Комсомольской правды» — Владимир Губарев, Ярослав Голованов и Леонид Репин. Дау принял их очень приветливо, и к концу визита они записали всё, что нужно, а Дау узнал, что они уже начали работать над книгами, хотя времени свободного почти нет. Я только несколько лет спустя осознала, какое огромное значение имел для меня визит этих ребят к Дау. Прислушавшись к их разговорам, я поняла, что если и дальше буду предаваться мечтам о книгах, дело так и не сдвинется с мёртвой точки. Вот передо мной люди, которым писать книги труднее, чем мне, ибо они должны ещё и на службу ходить. Такие мысли, раз возникнув, вас уже не оставят.
Меня ещё мучили сомнения: справлюсь ли я, но тут на память пришли слова Дау о том, что он не очень верит в существование талантливых рукописей, которые остаются неизданными.
– Чушь. Талантливые рукописи рано или поздно издаются. А разговоры о невозможности напечататься — прибежище для лодырей. Им лишь бы не работать. А если ужас какие трудности, то лучше и не начинать, — заявил он в интервью одной самоуверенной молодой особе.
Словом, в тот день, когда я познакомилась с тремя журналистами из «Комсомолки», я решила, что пора садиться за работу, за книгу. Темы мелькали давно, да только я их всё откладывала, считая слишком трудными. Темы, к слову сказать, были каким-то образом связаны с Дау. Он однажды сказал: «О Дале нет ни одной книги; что из того, будто он не хотел, чтобы о нём писали, это когда было. О Жуковском — тоже ничего не разыщешь почитать».
Для начала я выбрала Владимира Даля. И тут же сообщила Дау:
– А я тоже собираюсь написать книгу, как и эти журналисты.
Дау бросил на меня насмешливый взгляд и промолчал. Уже из упрямства и от обиды я продолжала:
– О Владимире Ивановиче Дале.
Дау молчал.
– Я уже и подзаголовок придумала: «Книга о доблестном гражданине России и великом борце за русский язык».
– И это вся книга? — ехидно спросил он.
Он меня просто убил этой репликой. Конечно, хвастунишку надо поставить на место. Но мне так нужно было его одобрение! Хотя в своём обычном благодушном настроении так естественно и не думать ни о какой борьбе. А меня его слова подхлестнули. Откуда-то взялась первая фраза: «Датчанин Иоганн Даль преуспел в науках», и далее всё пошло как по плану. Книгу я писала несколько лет, порой было невыносимо трудно, эти муки знакомы каждому пишущему человеку, не о них речь. Я не могла бросить начатое.
Самое удивительное, что я не сомневалась в том, что мне удастся опубликовать своё произведение.
Так или иначе, он меня подтолкнул к этой работе, так же как за несколько лет до описываемых событий мною была переведена очень нелёгкая пьеса, главным образом, потому, что не раз и не два раздавалась ещё одна убийственная реплика:
– Где уж такому лодырю, как ты, перевести пьесу!
Во всяком случае, если бы мне стали без конца твердить, что надо доводить до конца каждое начатое дело, я бы уж точно бросила.
– Иногда мне страшно взглянуть в зеркало, а вдруг там какая-то ослиная рожа с ушами, — с несвойственной ему покорной улыбкой сказал однажды Дау.
Он по-прежнему произносил немало фраз, которые хотелось сразу же записать, что я и делала, если находилась рядом.
– Я потерял год, но за это время я узнал, что люди гораздо лучше, чем я полагал.
– Кажется, я своей болезнью поставил какой-то идиотский рекорд.
День рождения Л. Д. Ландау.
И. К. Кикоин, Л. Д. Ландау, М. Я. Бессараб, К. Т. Ландау. 22 января 1968 г.
Приезжали знакомые, рассказывали новости. Реплики Дау были, как всегда, метки. Скажем, речь зашла об известном ловеласе, жена которого перестала, наконец, соблюдать супружескую верность.
– Так обычно и случается, — замечает Дау. — Как в том анекдоте: «Мой муж так мне изменяет, так изменяет, что я не знаю, от кого у меня дети».
Дау всей душой привязался к своей сиделке, Тане Близнец. Он знал, что она живет одна, и это его очень тревожило. Дау постоянно объяснял Тане, что она должна искать мужа, активно этим заниматься. Он объяснял, что люди совершают ошибку, думая, что их жизнь устроится сама собой. Так не бывает. Убедил. Таня вышла замуж, у неё дочь, сейчас она уже бабушка.
Дау проболел шесть лет. Физикой не занимался, называл себя вечным инвалидом. Он устал болеть. После попытки лечения яблочной диетой, которую Кора предприняла по совету одного из самых знаменитых терапевтов, профессора Вотчала, у больного начались невыносимые боли, живот вздулся, его немедленно отправили в больницу, на операционный стол. Вот тогда и рассекли тяжи, мешавшие ему дышать, удалили аппендикс. Но этого потрясения ослабленный организм перенести уже не смог.
1 апреля 1968 года Лев Давидович Ландау умер в академической больнице. Похоронен на Новодевичьем кладбище в Москве, на могиле его стоит прекрасное надгробие работы Эрнеста Неизвестного. Рядом покоится прах его жены, пережившей Дау на шестнадцать лет.
БЕССМЕРТИЕ
Дау умел просто и доходчиво объяснить молодым, что главное, а что не имеет большого значения, как важно ясно видеть цель, не отклоняться от неё и не давать себе поблажек. Надо сказать, что все эти беседы были не нудными нотациями, а ответами на вопросы, причём, если субъект средних лет задавал такой вопрос, Дау вежливо уклонялся от ответа. С умудрёнными опытом мужами были другие разговоры, не менее интересные. Но то ли дело — молодая аудитория, перед ними Дау открывал душу, им излагал свою любимую теорию — как надо жить:
– Каждый имеет достаточно сил, чтобы достойно прожить жизнь. А все эти разговоры о том, какое сейчас трудное время, это хитроумный способ оправдать своё бездействие, лень и разные унылости. Работать надо, а там, глядишь, и времена изменятся.
Самое поразительное, что эти слова не только не утратили значения, но стали ещё более актуальными в наши дни. Дау никогда не забывал, как трудно ему было выйти из состояния унылости и апатии в переходном возрасте, оттого так много времени уделял воспитанию молодежи.
Многие из его бывших учеников впоследствии написали воспоминания об учителе, где в каждой строчке — преклонение перед гением. В 1988 году, к восьмидесятилетию со дня рождения Ландау, издательство «Наука» выпустило книгу воспоминаний о нём. Самое поразительное, что все без исключения авторы, обладающие разными стилями, находят необыкновенные, изумительные слова, едва они приступают к описанию своих встреч с Львом Давидовичем или каких-то эпизодов из его жизни. К счастью, эти воспоминания, по-видимому, не подвергались беспардонной редактуре, как это часто случается с подобными изданиями, в результате чего книга превращается в сплошную серость. А в «Воспоминаниях о Ландау» что ни статья — откровение. И, повторяю, они прекрасно написаны, по ним действительно можно составить впечатление об этом необыкновенном человеке. Вот несколько примеров. Свои заметки академик Лев Петрович Горьков начинает словами:
«Дау был очень тощ. Он влетал к нам в комнату, складывался в кресле, скрутив ноги винтом, потирая руки характерным угловатом жестом — широко растопырив локти, и начинал какой-либо оживлённый разговор. Эти моменты мы очень любили (мы — это трое: И. Е. Дзялошинский, Л. П. Питаевский и я, в то время самые молодые сотрудники теоретического отдела института Физических проблем). «…· Дау часто говорил, что 90% работ, публикуемых в том же «Physical Review», относится к разряду «тихой патологии», соответственно их авторы классифицировались как «патологи». Это был вполне мирный рабочий термин, так как под определением подразумевалось только, что автор чужих результатов не присваивает, своих не имеет, но лженаукой не занимается, а тихо и ненужно ковыряется в своей области. Был, правда, ещё «бред» или «бредятина». Но что вызывало у Дау раздражение — это псевдоучёные труды, когда пустая суть дела пряталась за ненужной математикой, тяжеловесными фразами. И уж прямую ненависть вызывали агрессивная претензия на научные результаты, самореклама («эксгибиционизм!» — кричал он) и, конечно, научный обман. В этих случаях речь Дау длилась долго и всегда кончалась примитивной просьбой к нам «не позорить его седин!».
«В мае месяце с.г. на конференцию по физике частиц высоких энергий приезжал американский физик Вайскопф, который специально обсуждал с окружением Ландау меры, которые следовало бы предпринять за границей, чтобы Ландау мог поехать в Америку.
В одну из личных встреч с Вайскопфом Ландау, не будучи никем на это уполномочен, передал Вайскопфу список советских учёных, которых, по его мнению, следует приглашать в Америку. В этот список он включил себя, Лифшица Е.М., Тамма И.Е., Гинзбурга В.Л. и других, непосредственно участвовавших в секретных работах по линии Министерства среднего машиностроения.
При этом Ландау, давая на них характеристики и рассказывая, кто чем занимается, заявил Вайскопфу, что Тамм И.Е. занимался расчётами по атомной и водородной бомбе, принимал участие в этих работах и он, но в меньшей степени.
Намерение Ландау выехать за границу, по данным агентуры и оперативной техники, усиленно подогревается его окружением, в частности профессором Лифшицем Е.М. Так, 30 сентября 1956 г. между Ландау и Лифшицем состоялся разговор о поездке за границу (записан по техническим причинам неполностью), во время которого Лифшиц уговаривал Ландау написать письмо тов. Хрущёву, заявляя: «И тем не менее я считаю, что нам там жилось бы лучше … Но в материальном отношении также лучше будет …».
7 октября 1956 г. Лифшиц Ландау заявил: «Вот не пускают тебя и меня, по-видимому, потому, что боятся, что останутся. Я не думаю, чтобы в отношении меня такое было. Они считают, что я плохой физик. Я, между прочим, думаю, честно говоря, что, если бы я уехал и остался, были бы рады, что вот можно было бы какой шум поднять из этого. С одной стороны — не жалко, а с другой — какой шум!».
В досье имеется донесение некого лица из ближайшего окружения Ландау. Это лицо написало о Дау заведомую ложь, вероятно оно просто сгорало от зависти. Я слышала эти самые слова и сразу догадалась, кому они принадлежат. Дау и в самом деле считал его своим другом. «Друг» доносил следующее о Ландау: «Он, безусловно, не привязан к семье, а привязанность к сыну не производит впечатления глубокой привязанности отца. Он мало с ним общается и больше думает о своих любовницах, чем о сыне».
Столь же ошибочны и заключения сотрудников КГБ, которые подготовили данное досье по просьбе Отдела науки ЦК КПСС. Их ввела в заблуждение фраза Льва Давидовича о том, что надо стремиться держаться подальше от военных разработок правительства государства, основанного на насилии. Они это поняли по-своему: «Ландау стремится сделать как можно меньше». Это абсолютно неверно и свидетельствует только о том, как плохо эти сотрудники разбирались в людях, ибо трудно найти деятелей науки, которым бы удалось так же много сделать в своей отрасли знаний, как Ландау.
Если же забыть о злобных «друзьях», о том, каким образом получены записи подлинных высказываний великого физика, открывается его чистая, полная радости душа и любовь к делу своей жизни, к физике. Хотя забывать ни о чём нельзя…
Когда Ландау завершил спецзадания, это освободило его от телохранителя. Кроме того, он был удостоен звания Героя Социалистического труда, это было в 1954 году.
Дау весь отдался науке, работал очень много, и вид у него был совершенно счастливый. Часто вспоминал известный анекдот про козу, добавляя при этом, что это про него и его телохранителя: «Один бедный еврей жил в такой нужде, что не выдержал и пошел посоветоваться к раввину: нет сил терпеть. «Купи козу», — посоветовал раввин. Когда в тесной лачуге появилось животное, там уже невозможно было жить, и бедолага бросился к рабби: «Это невозможно вынести!», — возопил он. «Так продай козу!», — последовал ответ».
Он любил анекдоты не меньше стихов и постоянно их рассказывал. Запись в моём дневнике: «Сегодня Дау рассказал анекдот: Посадили двух евреев. Сидят они, сидят, потом один говорит: «И зачем они понаставили на окна решётки? Ну кто сюда полезет?».
– Замечательный анекдот! — воскликнул Дау. — В двух словах — вся наша действительность: мы так привыкли жить в неволе, что больше не замечаем тюремных стен.
– На твоём месте я бы остерегалась рассказывать то, за что можно угодить за решётку, — проворчала Кора.
– Анекдоты полезны, потому что полезно смеяться, — возразил Дау. — А за унылые речи, так же как и за унылое выражение лица, я ещё могу тебя оштрафовать.
Удивлению Дау не было границ, когда он узнал, что один академик очень огорчился, когда его лишили телохранителя. Оказывается, сей учёный муж был не дурак выпить и всегда приглашал парня к столу: одному пить скучно. А теперь его лишили хорошего компаньона и некого было послать за водкой.
– Каждому своё, — прокомментировал это сообщение Дау.
КАТАСТРОФА
Полученные пациентом травмы несовместимы с жизнью.
Запись в истории болезни Ландау
В воскресенье, 7 января 1962 года была страшная гололедица. Накануне шёл дождь, к утру подморозило, и весь город превратился в сплошной каток.
Часов около десяти утра к двери Ландау подъехала «Волга», за рулем физик — Владимир Судаков, с ним его жена Вера. Дау собрался в Дубну, ему надо было встретиться с друзьями. Но главная причина поездки заключалась в том, что ему хотелось поговорить с Семёном Герштейном, от которого ушла жена и который очень тяжело переживал всё это. Я пришла минут через десять после того, как Дау уехал, и сказала Коре, что еле добралась до их дома: всё покрыто льдом. Дау мог этого не заметить, но вот почему водитель не отменил поездку — непонятно.
На Дмитровском шоссе машина Судакова начала обгонять стоявший на остановке автобус. Навстречу шёл грузовик. Судаков испугался и резко затормозил. Машину крутануло, потеряв управление, она завертелась на льду, как хоккейная шайба. Грузовик ударил намертво, коротким, страшной силы ударом, и весь этот удар пришёлся на Дау, прижатого силой инерции к стеклу.
«Когда кончилось это безумное скольжение, — рассказывала впоследствии Вера Судакова, — я подумала: слава Богу, обошлось, и в эту секунду на меня упал Дау».
Начало Дмитровского шоссе. Столкнувшиеся машины. Из виска и уха мертвенно-бледного пассажира «Волги» сочится кровь. Скорая прибыла к месту аварии через несколько минут. Врач с ужасом увидел, что человек из толпы прикладывает к голове раненого снег.
В 11.10 пострадавший доставлен в 50-ю больницу Тимирязевского района Москвы. Он был без признаков жизни. Первая запись в истории болезни: «Множественные ушибы мозга, ушибленно-рваная рана в лобно-височной области, перелом свода и основания черепа, сдавлена грудная клетка, повреждено лёгкое, сломано семь рёбер, перелом таза. Шок».
Первый консилиум состоялся в четыре часа дня, собрались светила столичной медицины. Они сделали всё, что могли. Но для того чтобы вытащить больного с того света, нужен был врач, наделённый особым талантом, врач милостью Божьей. Именно таким и был нейрохирург Сергей Николаевич Фёдоров. Первые дни он вообще не отходил от Ландау ни днём ни ночью, и в том, что раненый не умер в эти часы, заслуга Сергея Николаевича.
«Такие больные только с переломами рёбер погибают в 90% случаев от того, что им невыносимо больно дышать, они не могут дышать», — сказал Фёдоров.
Начались осложнения, одно другого страшнее. На третьи сутки — перебои сердца. Затем — травматический парез (неполный паралич) кишечника и анурия. А в пять утра 12 января — остановка дыхания. Вечером Николай Евгеньевич Алексеевский рассказал мне, как физики где-то нашли дыхательную машину, на плечах вынесли её на улицу, остановили какую-то трёхтонку и привезли в 50-ю больницу. Больной снова был спасён. Смерть отступила. Но в день рождения Дау, 22 января, начался отёк мозга. Лекарство нашли в Англии. Капица дал телеграмму своему старому приятелю по Кембриджу, Патрику Блеккету, которого не оказалось в Лондоне, но содержание телеграммы было таково, что её передали другому физику, Джону Дугласу Кокрофту. Сэр Кокрофт раздобыл необходимое лекарство, но он опаздывал к вылету рейсового самолёта Лондон–Москва. Тогда сэр Кокрофт позвонил начальнику аэропорта Хитроу, объяснил ситуацию, и рейсовый самолет «British Airways» задержали на два часа.
Сэр Кокрофт вручил лётчику пакет с лаконичной надписью — «Для Ландау», и через несколько минут самолёт взмыл вверх. В Шереметьево его уже ждал дежурный физик.
Совсем немного времени прошло с тех пор, как дружеские руки на английской земле вручили лётчику заветную посылку. Можно сказать с полной ответственностью — быстрее действовать было нельзя.
Дежурный физик, получив лекарство, гнал свою машину что было мочи, запыхавшись влетел в вестибюль — и вот драгоценная ампула в руках хирурга. Сергей Николаевич сказал только два слова:
– Молодцы англичане!
Кризис миновал, это лекарство действительно пришло вовремя: опоздай оно на час-другой, было бы поздно.
В каком напряжении находились и врачи, и физики, когда разыгрывались все эти события!
В эти первые после аварии дни я жила у Коры: нельзя было оставить её и Гарика. Беспрерывно звонил телефон, чаще всего это были иностранные корреспонденты, которым очень трудно было раздобыть какую-нибудь информацию, потому что наша пресса никаких сообщений об аварии не давала. Я и сейчас не могу понять, почему был наложен строжайший запрет на публикацию каких бы то ни было сообщений о Ландау. Когда я принесла в «Огонёк» заметку о героических усилиях врачей, спасавших Дау, завредакцией ходил с нею по всем кабинетам, а потом огорчённо сказал: «О Ландау запрещено давать сообщения. Чёрт знает что!». Я зашла со своей заметкой к ответственному секретарю редакции, Генриху Боровику, но и он был бессилен против цензуры.
Неудивительно, что иностранные корреспонденты с утра до ночи звонили на квартиру Ландау, хуже всего было, когда они звонили среди ночи. В конце концов я стала ставить телефонный аппарат в стенной шкаф, там он по крайней мере не будил Гарика и Кору.
Жуткое это было время: смерть всё ещё стояла у постели Дау…
С того часа, когда по Москве разнеслась весть об аварии, физики начали собираться в 50-й больнице. Выходивших из отделения врачей встречали настороженными взглядами: «Жив?». Страх, что вот-вот случится то, о чём они боялись говорить, держал их в больнице. Наступила ночь. Никто не уходил. Пришлось дать им комнату рядом с кабинетом главного врача. Так возник знаменитый Физический штаб. В книге дежурств штаба 87 фамилий! Ученики Дау и ученики его учеников превратились в шофёров, диспетчеров, переводчиков, курьеров. Они работали безупречно, избавив врачей от организационных дел. Штаб имел свой телефон и работал круглосуточно.
«Физики проявили такое мужество, преданность и благородство, что мы, врачи, почувствовали к ним большое уважение. Я впервые в жизни увидел такое огромное количество людей, движимых единым порывом, готовых на всё ради спасения своего коллеги», — сказал профессор Валентин Александрович Поляков, один из главных участников этой героической эпопеи — спасения Льва Ландау в первые дни после аварии.
Медики тоже проявили героизм, не дав ему умереть, они тоже сделали всё, что могли, вызвав всеобщее восхищение. Это был подвиг.
Кора впервые приехала в 50-ю больницу 22 февраля, я тоже в этот день увидела его впервые после аварии. 195 палата залита солнцем. Медсёстры в невероятном возбуждении:
– Он смотрит!
Это было страшно. Голова бритая, тёмно-жёлтая, цвета глины, и очень маленькая, высохшая. Он весь опутан какими-то трубками, проводами, рот полураскрыт и часто-часто глотает слюну.
Но когда мы подошли и Кора с ним заговорила, в глазах его что-то мелькнуло, какие-то проблески мысли.
– Это Майка. Ты её узнаешь?
Он кивнул.
– А меня узнаёшь?
Снова кивнул.
Что тут началось! Медсёстры бросились обнимать Кору, она плакала, поднялся шум, влетел врач.
– Сергей Николаевич, он пришёл в себя. Он кивает!
Дау был без сознания полтора месяца! Потом так быстро пошло выздоровление, мне каждый раз приходилось записывать что-то новое. Первое слово — «Спасибо!» — 8 апреля. Говорить начал 14 апреля. 3 мая: «У меня есть сын. Гарик. Пусть он придёт».
К этому времени его перевели в Институт нейрохирургии. И тут едва живого пациента заразили инфекционной желтухой. И это сразу остановило его стремительное выздоровление. Больного словно зациклило. Тогда многие говорили: не будь этой желтухи, он бы полностью выздоровел. Так это или нет — я не берусь судить. Но в том, что это тяжелейшее инфекционное заболевание остановило процесс выздоровления, не сомневаюсь. Это происходило у меня на глазах.
Потом были другие больницы, другие врачи. Хуже всего, что он был слишком знаменит. Говорят же, что генерала надо лечить, как солдата, чтобы он выздоровел. Дау лечили не как солдата…
Он жаловался на боли в животе: при каждом вдохе. А медицинские светила объясняли ему, как малому дитяте, что это ему кажется, будто у него болит живот, а на самом деле он не болит.
– Неужели вы не слышали, что иногда у человека болит нога, которая давно ампутирована? — удивлялся врач.
– Слыхал, — устало отвечал больной. — Это так называемые фантомные боли. Но у меня боль возникает при вдохе. Уверяю вас, это совсем другое.
– Вас осматривали ведущие специалисты, и они поставили диагноз.
Дау ни разу не поднял скандала, понимая, что это ничего не даст. И он вообще не был скандалистом. Но как это ни ужасно, в этом споре прав оказался он. И только за неделю до смерти доктор Симонян рассёк тяжи, которые образовались в брюшной полости при травме и все эти годы, целых шесть лет, доставляли больному такие мучения. «Я бы давно сделал ему эту операцию, но разве наши медакадемики разрешили бы мне прикоснуться к генеральскому животу!» Ну, и чтобы больше не возвращаться к этой теме, скажу ещё, что когда Ландау не стало, ещё один ведущий специалист, на этот раз светило-паталогоанатом, производивший вскрытие, печально сказал коллегам:
– Травма головы повела медиков по ложному пути.
Ландау был так мил и приветлив со своими медсёстрами и сиделкой, что они искренне привязались к нему. Он радостно встречал посетителей, подолгу говорил с ними.
И он ещё находился в больнице, когда из Стокгольма пришла телеграмма:
Москва, Академия наук, профессору Льву Ландау.
1 ноября 1962 года
Королевская академия наук Швеции сегодня решила присудить Вам Нобелевскую премию по физике за пионерские работы в области теории конденсированных сред, в особенности жидкого гелия. Подробности письмом.
Эрик Рудбер, постоянный секретарь
В той же больнице 10 декабря Льву Ландау была вручена медаль лауреата Нобелевской премии, диплом и чек. Впервые в истории Нобелевских премий эта высочайшая награда вручалась в больнице. Ландау хромал и двигался очень медленно, но шёл сам, опираясь на палку.
Посол Швеции в СССР Рольф Сульман поздравил Ландау с премией, и добавил:
– Нобелевский комитет очень сожалеет, что вы, господин Ландау, не смогли приехать в Стокгольм и получить эту награду лично из рук короля. Ради этого случая допускается отступление от существующих правил.
Ландау отвечал по-английски:
– Благодарю вас, господин посол. Прошу передать мою глубочайшую благодарность Нобелевскому комитету, а также наилучшие пожелания Его Величеству, королю Швеции. Надеюсь посетить вашу замечательную столицу, как только выздоровлю.
Его поздравили и президент Академии наук Келдыш, и Капица, и Тамм, и Арцимович, и Семёнов, и многие-многие другие. Дау был весел, оживлён, он острил, смеялся, и только вернувшись в свою палату, в изнеможении опустился в кресло, не в силах шелохнуться.
В научных кругах ходили слухи, что эта премия всё-таки запоздала, и Дау не насладится ею в полной мере. Американский журнал «Life» опубликовал большую статью под сенсационным заголовком — «Нобелевская премия после смерти», тогда как её дают лишь при жизни.
Физики в один голос утверждают, что у Ландау имеется не менее семи работ, каждая из которых, могла быть удостоена этой самой высокой награды.
Летом я находилась возле Дау безотлучно.
Однажды приехали трое журналистов из «Комсомольской правды» — Владимир Губарев, Ярослав Голованов и Леонид Репин. Дау принял их очень приветливо, и к концу визита они записали всё, что нужно, а Дау узнал, что они уже начали работать над книгами, хотя времени свободного почти нет. Я только несколько лет спустя осознала, какое огромное значение имел для меня визит этих ребят к Дау. Прислушавшись к их разговорам, я поняла, что если и дальше буду предаваться мечтам о книгах, дело так и не сдвинется с мёртвой точки. Вот передо мной люди, которым писать книги труднее, чем мне, ибо они должны ещё и на службу ходить. Такие мысли, раз возникнув, вас уже не оставят.
Меня ещё мучили сомнения: справлюсь ли я, но тут на память пришли слова Дау о том, что он не очень верит в существование талантливых рукописей, которые остаются неизданными.
– Чушь. Талантливые рукописи рано или поздно издаются. А разговоры о невозможности напечататься — прибежище для лодырей. Им лишь бы не работать. А если ужас какие трудности, то лучше и не начинать, — заявил он в интервью одной самоуверенной молодой особе.
Словом, в тот день, когда я познакомилась с тремя журналистами из «Комсомолки», я решила, что пора садиться за работу, за книгу. Темы мелькали давно, да только я их всё откладывала, считая слишком трудными. Темы, к слову сказать, были каким-то образом связаны с Дау. Он однажды сказал: «О Дале нет ни одной книги; что из того, будто он не хотел, чтобы о нём писали, это когда было. О Жуковском — тоже ничего не разыщешь почитать».
Для начала я выбрала Владимира Даля. И тут же сообщила Дау:
– А я тоже собираюсь написать книгу, как и эти журналисты.
Дау бросил на меня насмешливый взгляд и промолчал. Уже из упрямства и от обиды я продолжала:
– О Владимире Ивановиче Дале.
Дау молчал.
– Я уже и подзаголовок придумала: «Книга о доблестном гражданине России и великом борце за русский язык».
– И это вся книга? — ехидно спросил он.
Он меня просто убил этой репликой. Конечно, хвастунишку надо поставить на место. Но мне так нужно было его одобрение! Хотя в своём обычном благодушном настроении так естественно и не думать ни о какой борьбе. А меня его слова подхлестнули. Откуда-то взялась первая фраза: «Датчанин Иоганн Даль преуспел в науках», и далее всё пошло как по плану. Книгу я писала несколько лет, порой было невыносимо трудно, эти муки знакомы каждому пишущему человеку, не о них речь. Я не могла бросить начатое.
Самое удивительное, что я не сомневалась в том, что мне удастся опубликовать своё произведение.
Так или иначе, он меня подтолкнул к этой работе, так же как за несколько лет до описываемых событий мною была переведена очень нелёгкая пьеса, главным образом, потому, что не раз и не два раздавалась ещё одна убийственная реплика:
– Где уж такому лодырю, как ты, перевести пьесу!
Во всяком случае, если бы мне стали без конца твердить, что надо доводить до конца каждое начатое дело, я бы уж точно бросила.
– Иногда мне страшно взглянуть в зеркало, а вдруг там какая-то ослиная рожа с ушами, — с несвойственной ему покорной улыбкой сказал однажды Дау.
Он по-прежнему произносил немало фраз, которые хотелось сразу же записать, что я и делала, если находилась рядом.
– Я потерял год, но за это время я узнал, что люди гораздо лучше, чем я полагал.
– Кажется, я своей болезнью поставил какой-то идиотский рекорд.
И. К. Кикоин, Л. Д. Ландау, М. Я. Бессараб, К. Т. Ландау. 22 января 1968 г.
Приезжали знакомые, рассказывали новости. Реплики Дау были, как всегда, метки. Скажем, речь зашла об известном ловеласе, жена которого перестала, наконец, соблюдать супружескую верность.
– Так обычно и случается, — замечает Дау. — Как в том анекдоте: «Мой муж так мне изменяет, так изменяет, что я не знаю, от кого у меня дети».
Дау всей душой привязался к своей сиделке, Тане Близнец. Он знал, что она живет одна, и это его очень тревожило. Дау постоянно объяснял Тане, что она должна искать мужа, активно этим заниматься. Он объяснял, что люди совершают ошибку, думая, что их жизнь устроится сама собой. Так не бывает. Убедил. Таня вышла замуж, у неё дочь, сейчас она уже бабушка.
Дау проболел шесть лет. Физикой не занимался, называл себя вечным инвалидом. Он устал болеть. После попытки лечения яблочной диетой, которую Кора предприняла по совету одного из самых знаменитых терапевтов, профессора Вотчала, у больного начались невыносимые боли, живот вздулся, его немедленно отправили в больницу, на операционный стол. Вот тогда и рассекли тяжи, мешавшие ему дышать, удалили аппендикс. Но этого потрясения ослабленный организм перенести уже не смог.
1 апреля 1968 года Лев Давидович Ландау умер в академической больнице. Похоронен на Новодевичьем кладбище в Москве, на могиле его стоит прекрасное надгробие работы Эрнеста Неизвестного. Рядом покоится прах его жены, пережившей Дау на шестнадцать лет.
БЕССМЕРТИЕ
Вы как будто с другой планеты
Прилетевший крылатый дух…
Все приметы и все предметы
Осветились лучом вокруг.
Вы же сами того сиянья
Луч, подобный вселенской стреле,
Сотни лет пролетев расстоянья
Очутились опять на земле.
Николай Асеев . «Льву Ландау»
Дау умел просто и доходчиво объяснить молодым, что главное, а что не имеет большого значения, как важно ясно видеть цель, не отклоняться от неё и не давать себе поблажек. Надо сказать, что все эти беседы были не нудными нотациями, а ответами на вопросы, причём, если субъект средних лет задавал такой вопрос, Дау вежливо уклонялся от ответа. С умудрёнными опытом мужами были другие разговоры, не менее интересные. Но то ли дело — молодая аудитория, перед ними Дау открывал душу, им излагал свою любимую теорию — как надо жить:
– Каждый имеет достаточно сил, чтобы достойно прожить жизнь. А все эти разговоры о том, какое сейчас трудное время, это хитроумный способ оправдать своё бездействие, лень и разные унылости. Работать надо, а там, глядишь, и времена изменятся.
Самое поразительное, что эти слова не только не утратили значения, но стали ещё более актуальными в наши дни. Дау никогда не забывал, как трудно ему было выйти из состояния унылости и апатии в переходном возрасте, оттого так много времени уделял воспитанию молодежи.
Многие из его бывших учеников впоследствии написали воспоминания об учителе, где в каждой строчке — преклонение перед гением. В 1988 году, к восьмидесятилетию со дня рождения Ландау, издательство «Наука» выпустило книгу воспоминаний о нём. Самое поразительное, что все без исключения авторы, обладающие разными стилями, находят необыкновенные, изумительные слова, едва они приступают к описанию своих встреч с Львом Давидовичем или каких-то эпизодов из его жизни. К счастью, эти воспоминания, по-видимому, не подвергались беспардонной редактуре, как это часто случается с подобными изданиями, в результате чего книга превращается в сплошную серость. А в «Воспоминаниях о Ландау» что ни статья — откровение. И, повторяю, они прекрасно написаны, по ним действительно можно составить впечатление об этом необыкновенном человеке. Вот несколько примеров. Свои заметки академик Лев Петрович Горьков начинает словами:
«Дау был очень тощ. Он влетал к нам в комнату, складывался в кресле, скрутив ноги винтом, потирая руки характерным угловатом жестом — широко растопырив локти, и начинал какой-либо оживлённый разговор. Эти моменты мы очень любили (мы — это трое: И. Е. Дзялошинский, Л. П. Питаевский и я, в то время самые молодые сотрудники теоретического отдела института Физических проблем). «…· Дау часто говорил, что 90% работ, публикуемых в том же «Physical Review», относится к разряду «тихой патологии», соответственно их авторы классифицировались как «патологи». Это был вполне мирный рабочий термин, так как под определением подразумевалось только, что автор чужих результатов не присваивает, своих не имеет, но лженаукой не занимается, а тихо и ненужно ковыряется в своей области. Был, правда, ещё «бред» или «бредятина». Но что вызывало у Дау раздражение — это псевдоучёные труды, когда пустая суть дела пряталась за ненужной математикой, тяжеловесными фразами. И уж прямую ненависть вызывали агрессивная претензия на научные результаты, самореклама («эксгибиционизм!» — кричал он) и, конечно, научный обман. В этих случаях речь Дау длилась долго и всегда кончалась примитивной просьбой к нам «не позорить его седин!».