Страница:
7
Читку «Питера Пэна» проводили в фойе за последним рядом партера. Все салатное, розовое, ритуально обвитое по колоннам гирляндами, изукрашенное пластиковыми пальмами, оно пахло сигарами и кофе. Во время оно, когда здание называлось еще Мюзик-холлом Келли, здесь размещался пивной бар.
— Существует множество книг, толкующих смысл этой единственной пьесы, — сказал Мередит. — Большую часть я прочел и пришел к выводу, что они не на пользу автору. Я не вправе судить о том, оказало ли горе матери, потерявшей его старшего брата, неблагоприятное воздействие на эмоциональное развитие мистера Барри, но меня это не волнует. Каждый несет свой крест. Не буду вдаваться в подробности, но я считаю пьесу чистейшей фантазией. Вся эта муть символических расшифровок мне ни к чему.
Бонни хмурился. Женщина, у которой накануне была лента в волосах, искоса, пристально разглядывала Мередита. Глаза у нее были даже не карие, почти совсем черные, и она была к шерстяных гольфах. Издали — как ребенок, неизвестно, девочка или мальчик.
Ее звали Мэри Дир, она играла заглавную роль уже дважды: в двадцать втором году в лондонской «Скале» и потом, еще через пятнадцать лет, в этом театре.
Она излучала странную власть — все это чувствовали, — но говорила она слабым, надтреснутым голосом, почти шепотом. Перед тем как ей появиться, Сент-Айвз поскорей нацепил пенсне, которое ненавидел, обычно предпочитал слепо тыкаться в книгу, лишь бы в нем не показываться. Десмонд Фэрчайлд единственный решался прямо к ней обращаться и даже снял для такого случая шляпу и почтительно — странная вещь — склонял голову, пока она, косолапо сдвинув свои балетные тапочки, потягивала у столика кофе. Фэрчайлд, Дотти говорила, еще в коротких штанишках играл Стирку в постановке лондонской «Скалы» двадцать второго года.
Джордж, который ведал тросами и успел обойти Мэри Дир со всех сторон, как палач, примеряющий к веревке висельника, сказал, что ей сам Бог велел летать. Сложена как ласточка. Стелла в глубине души решила: нет, не на птицу она похожа, а на мартышку: эти ее матовые, немигающие глаза.
Читку свернули к обеду, чтоб Сент-Айвз успел отдохнуть перед вечерним спектаклем «Цезаря и Клеопатры». Стелла и Джордж заменяли «пропащих мальчиков». По договору, репетиции с детьми разрешались только во второй половине дня. Девочек для Тигровой Лилии, набранных в школе чечеточников мисс Телмы Бродбент в Крейн-холле, ждали только дней через десять.
Джеффри взбрело в голову, что его должны взять на Муллинса, этого пирата. Кто-то, очень даже знаменитый, играл его в последней лондонской постановке. Мередит попросил Джеффри сбегать за сигаретами, а он на это по-хамски: «Отчего, интересно, умер ваш последний лакей?» Тихо сказал, но так, чтоб расслышали. Мередит поморщился, потом ухмыльнулся, а Джон Харбор шутливо стиснул Джеффри плечо и крикнул: «Ну и ну! Мы, кажется, встали сегодня с левой ноги!»
Бонни сказал Стелле, что хочет, чтоб она не только дублировала Майкла, но взялась еще и за Чинь-Чинь.
— Что с этим сопряжено? — спросила она.
Ей придется, он объяснил, стоя в кулисах, направлять луч фонарика на особым образом наклоненное зеркало, и оно будет посылать пляшущий отсвет на задник, изображающий страну Никогданию. И одновременно надо звонить в колокольчик. Стеллу, она сказала, смущали технические сложности.
— Это просто, как апельсин, —уговаривал Бонни. — Была же ты скаутом!
— Делать мне нечего, — отрубила она.
— Ну, это как посылать световой сигнал с горки.
— Я питаю отвращение к мигающим огням, — сказала она. — По-моему, я вам уже говорила.
Она искала сочувствия у Фредди Рейналда, но тот слушал вполуха.
— Было кое-что в моем прошлом, — сказала она, — из-за чего мне трудно смотреть на ночники так — одна вещь, не могу вдаваться в подробности. В общем, это самый настоящий кошмар.
— Ты же девочка сообразительная, — сказал он. — Мгновенно сориентируешься, — и завел канитель про то, как он сам и П.Л.О'Хара ездили на мотоцикле в Хоуорт, осматривать дом сестер Бронте. Насколько она могла судить, к ее личным трудностям это отношения не имело. На вересковой пустоши О'Харе удалось вызвать дух Хитклифа[17], и загробным вихрем мотоцикл сбило с пути, а их обоих свалило в кювет.
Джеффри, выследив, как Стелла мается в реквизитной, вообразил, что она убита своей участью дублерши.
— В этой сомнительной профессии, — он ей сообщил, — важно для начала зацепиться. И не спешить. Тише едешь — дальше будешь.
— Чья бы корова мычала! — припечатала его Стелла. — Я, что ли, вечно дуюсь на тех, кто лучше меня, и как полоумная кидаюсь с лестницы?
В общем, ей было совершенно плевать, какую играть роль. Раз ей нельзя быть Питером, она готова, если только разберется в технических сложностях, быть всего лишь отражением, тенью.
Вечером, в гримерке, которую делила с Бэбз Осборн и Дон Алленби, она, тем не менее, извинилась, что мешается у них под ногами.
— Господи! — крикнула Бэбз. — Да у тебя точно такое же право тут находиться, как у нас.
— Больше даже, — сказала Дон, которая, будучи всего лишь служанкой у Клеопатры, понимала прекрасно, что, если б не возраст и былые заслуги, ее бы преспокойно вытурили на верхотуру к статистам.
Стелла надеялась, что Бэбз упомянет о ее скромности в «Устричном баре» в присутствии Мередита.
«Никакого понимания собственных данных, — скажет она, например. — Редкое достоинство в столь юном создании». И Мередит, может быть, ответит: «О, как вы это верно заметили. Просто удивительное смирение, ни малейшего чванства». А потом, когда закроется бар, он побредет на Браунлоу-хилл к «Коммерческому отелю» под ручку с Бонни и будет думать о ней, какая она необыкновенная, будет размышлять о ее удивительной скромности.
Вообще-то в собственной гримерке она проводила за вечер от силы полчаса. Носилась по разным делам за кулисами или, когда не на сцене, сидела с книжкой в углу реквизитной. Гримировалась она в номере третьем, у Дотти Бланделл и Грейс Берд.
Дотти говорила, что главное — научиться как следует накладывать краску. Бэбз чересчур напрягается, зазубривая текст, так что толку от нее — ноль, ну а насчет Дон, если та не в очках, результат получается неважнецкий. Это целое дело — какой выбрать тон, где погуще наложить. Прожектор — жутко коварная штука. Чуть-чуть не так повернешься, чуть недокрасишься или перекрасишься — и из цветущей прелести превращаешься в труп и вместо светлого ангела выглядишь потаскухой.
Переодеваться Стелла приноровилась в сортире дальше по коридору. Приходилось, правда, приседать на корточки из-за старой свисавшей с потолка липучки-мухоловки, но все лучше, чем свои школьные панталончики и фуфайку демонстрировать Бэбз, а то и еще кому: Бэбз требовала, чтобы дверь гримерки держали открытой. «Мне воздух жизненно необходим, иначе, — грозилась, — я в обморок упаду». Хотя окно на лестничную клетку стояло приотворенное на задвижке, тут никогда не выветривался странный запах — кокса от парового отопления, мяты и настырный дух расточаемого Дон Алленби одеколона.
Стелла опасалась, что Бэбз наябедничает Дотти, что она ходит без комбинации, и та побежит покупать, как уже купила лифчик, застукав Стеллу в гардеробной, когда ей мерили костюм Птолемея. «Ты уже совсем большая девушка, — сказала тогда Дотти, — очень вредно ходить без бюстгальтера, пока развивается грудь».
Этот бюстгальтер Стелла не снимала ни днем ни ночью, чтоб не увидела Лили: она с ума бы сошла, если б узнала, что Стелла принимает исподнее от чужих.
В гримерке любили поговорить про Мэри Дир. Вчера вечером она не заплатила за себя в «Устричном баре». В обед Десмонд не успел сделать ставку, потому что она его, как зайца, гоняла к себе на квартиру, узнавать насчет какого-то там срочного письма. Письма никакого не оказалось, а лошадь, на которую собирался поставить Десмонд, пришла первой, и он погорел на двенадцать шиллингов. Грейс Берд сказала, что это типично, что одеваться рядом с Дон — просто рай по сравнению с тем, как делить гримерку с Мэри. Сама она, правда, с ней не пересекалась. Бог миловал. Хотя… было однажды, благотворительный спектакль «Частные жизни»[18] в Театральном клубе. Она сыта по горло. «Вы просто себе не представляете, деточка, сколько раз она посылала характерную инженю за сигарами. Просто обожает эксплуатировать окружающих. Ей и просить не приходится… люди бегают у нее на посылках, как нанятые… будто ей чем-то обязаны. Спешу добавить — ко мне это не относится. Старовата. Но с вами, Дотти, она этот номер испробует, помяните мое слово».
Дотти уверяла, что ничего такого не может быть никогда, а сама улыбалась. Ей льстило, что Грейс ее считает достаточно юной для того, чтобы бегать на посылках.
Стелла сидела перед зеркалом Дотти в накинутом на плечи полотенце, как вдруг без стука вламывается Сент-Айвз:
— Нет, я с ума сойду!
В сеточке на волосах, и вертит на кулаке свой цезаревский парик с лавровым венком.
— Мне уйти? — спросила Стелла, приподымаясь со стула. Она терпеть не могла, чтоб кто-то ее видел с откинутыми со лба волосами, пусть даже Сент-Айвз.
Он ее удержал, отечески сжав рукою плечо:
— Боже, зачем, дорогуша? Ты же своя.
Вечно он клал недокуреную трубку в карман халата и сплошь его прожег.
— И где тебя целый день носит? — это уже относилось к Дотти.
— Не твоя забота, — ответила та миролюбиво.
— Наша красотка торчала у двери, когда я пришел домой. С гигантской охапкой полудохлых нарциссов.
— У нас? — поперхнулась Дотти.
— Не хотела, мол, меня затруднять, но ей необходим мой совет. Пришлось ее впустить. И, представь, схватила мои носки, имела наглость, стала оглаживать одеяло.
— Так ведет себя женщина, когда сказать уже нечего, — великодушно вставила Грейс. Слепо глядя в зеркало сомкнутыми выпуклыми веками, в которые втирала задумчиво лиловые тени.
— Пришлось угостить ее сырным тостом с чашечкой чая. Не тот напиток, которому она привержена, согласись. И все время она хрустела этими омерзительными мятными леденцами, чтоб смазать тот факт, что завернула по пути в «Устричный бар». — Сент-Айвз расхаживал по гримерке, заглядывая в зеркало, втягивая живот. И, как увядший букет, держа перед собою парик. — Далее она сообщила, что Уоррингтонский театр предлагает ей роль в «Джейн Эйр», и как я думаю — соглашаться? Не мог же я подпрыгнуть и заорать: «Соглашайтесь, соглашайтесь, я оплачиваю проезд», верно? Как я считаю — разумней уехать или лучше упросить Мередита, чтоб он ее оставил на Рождество? Она готова играть краснокожую за грошовую плату, и лучше шесть недель здесь, чем одна неделя в Уоррингтоне. В смысле денег она, конечно, права. — Он тяжко рухнул на стул Дотти.
— Ох уж эти деньги. — пробормотала Грейс. Наверно, подумала про своего предателя-мужа, решила Стелла.
— Зависит — какая роль, верно? — сказала Дотти. Провела черту по носу Стеллы пятым тоном, изготовилась втирать.
— Естественно, именно это я ей и сказал! — крикнул Сент-Айвз. — Она отвечает — главную. Я: «Как?! Джейн?» Удивился, признаться, хотя, кто спорит, она даже подходит для роли… достаточная уродина… а она отвечает: «Нет, гувернантки».
— Бедняжка, — жарко вздохнула Грейс[19].
— Что я буду делать, если Поттер ей скажет, чтоб оставалась? Вы же его знаете… Он способен сказать «да» просто в пику мне. И я не могу рассчитывать на Дотти. У нее теперь какие-то свои дела.
— Именно, — сказала Дотти и в зеркало подмигнула Грейс.
— Нет. у меня будет просто невозможная жизнь, — мрачно пророчествовал Сент-Айвз.
Заметил, что Стелла на него смотрят, и осиял ее неимоверной улыбкой. Усохший красавец под сеточкой.
— И как же ты от нее отвертелся? — спросила Дотти. — Мягко, надеюсь?
Он напомнил, что именно из-за своей мягкости, как ей прекрасно известно, он и влип во всю эту историю.
— Я сказал, что устал, и она глянула искоса на постель и намекнула, что тоже дико устала. В том смысле, что, стоит ей отдохнуть в приятной обстановке, она тут же будет свежа как роза. Вы себе не представляете, как я намучился!
— Воображаю, — сказала Дотти, в войну служившая в авиации, — сложная тактическая задача.
— Я просто вынужден сказать Мередиту, чтоб он ее спровадил, — решил Сент-Айвз. — Или она, или я.
— Может, спасет молитва, — сказала Грейс. — Я поставлю за вас в воскресенье громаднейшую свечу.
— И главное, все вертит свою богомерзкую зажигалку, — стонал Сент-Айвз. — Только-только мы дойдем до заката в ее «Сорренто», все начинает по новой. Ей-богу, я чуть не вырвал у нее из рук эту пакость и не вышвырнул с ней вместе в окно.
Дотти и Грейс обе прыснули. И Стелла смеялась — она же своя, — пока перед нею не встала картина: Дон Алленби и Сент-Айвз у него в спальне, щеки Дон, втянутые из-за леденцов, синее полыхание газа, неразвернутые, отверженные нарциссы.
Стелла сказала:
— Ну почему, не такая она глупая. Просто никто не скажет ей правду, вот она и запуталась. Не знает, как себя вести.
— Нет, киса, — сказала Дотти, отщипывая клок ваты и стирая со щек Стеллы кармин. — Если надо еще подбавить, разотри пониже, к мочкам ушей.
Потом уж Стелла сообразила, что это ее поставили на место. И Сент-Айвз, конечно, выскочил за дверь не потому вовсе, что Джеффри объявил второй звонок, а из-за ее непрошеного замечания. Может, и перекошенное «тьфу ты» Грейс Берд тоже относилось к Стелле, а вовсе не к мотку бежевой шерсти, некстати спрыгнувшему со столика.
Дотти, безусловно, уже не так рассыпалась в благодарностях, когда Стелла принесла ей в антракте чай на подносе. А когда Птолемей в середине второго акта сетует, что Цезарь гонит его из дворца, и Цезарь отвечает: «Иди, мой мальчик. Я тебе не желаю зла. Среди своих друзей ты будешь безопасней, чем здесь, в пасти у льва», Стелле показалось, что Сент-Айвз говорит суровей обычного. Небесно-синие глаза в черной обводке затвердели бусинами. «Не льва я боюсь, — крикнула она. — а шакала!» — и хотя относилось это не к Цезарю, к Руфию, она бросала вызов Сент-Айвзу. Уперев взгляд в его мускулистые розовые колени под складчатой туникой, она в душе клялась, что, если он только посмеет еще хоть раз ее шлепнуть, она закричит благим матом.
Он буквально прочитал ее мысли. Следующую реплику: «Храбрый мальчуган!» — Цезарю полагалось заключить победным хохотом, а он еле-еле выдавил улыбку.
Через десять минут после занавеса она уже неслась в горку, вовсю работая локтями и глядя на тучи, загуcтевавшие над останками часовни. Ей было тошно.
Вернон понял — что-то стряслось: эти опущенные уголки рта и глаза! И не окрысилась на него, когда попросил помочь столы накрыть к завтраку. Лили совсем дошла, уж час назад завалилась спать.
— Ну, как представление? — спросил он.
— Ничего, — сказала она.
— Ты довольна? — Он прощупывал почву, вытирая мокрую солонку обшлагом рукава.
— Все нормально, — ответила она.
— Ну а новая постановка? Где мальчик — главный. Ты там выходишь?
— Сто раз тебе объясняла, — сказала Стелла. — Это не пантомима. — И губу закусила, мрачная, хмурится из-под рыжей челки.
— Ладно-ладно. Поправка принимается. — И погрохотал пакетом корнфлекса, прежде чем его поставить на стол у двери.
Наконец она нехотя выдавила:
— Мне не дают приличную роль. Мистер Поттер считает, что не следует торопить события, не стоит спешить — в самом начале моей карьеры. Лучше медленное стойкое пламя, чем яркая вспышка, которая тут же загаснет.
Села за стол, отведенный коммивояжеру с латаной кожей, стала водить вилкой по скатерти.
— Не надо, — взмолился Вернон. — Поцарапаешь. — Ему хотелось еще поразведать насчет Мередита, про семью, про мысли — так, похоже, человек не вредный, с понятиями, — но он не знал, с какого бока подступиться. Чуть что не так скажешь — она же вскочит и убежит.
— Ты знаешь мисс Алленби, — сказала она, — которая в четвертом акте такая вся в кисее?
— Толстая? И кончила тем, что ей горло перерезали?
— Нет, то Грейс Берд. И на самом деле она не толстая вовсе, это она в толщинках. С ней подло поступил муж. Нет, я про ту, которая с носом.
— А-а, — сказал он, хоть понятия не имел, о ком речь.
— Ну вот, она в нашей гримерке, и никто ее не любит. Ее только терпят. У нее на столике целая куча аспирина — головные боли такие.
— Да не трогай ты их, — сказал он, потому что она схватила зеленые вязаные салфетки и давай перекидывать, как блины.
Тут она швырнула вилку, глянула, прямо молнией ожгла, и пошла дальше:
— Дом, где она жила до войны, разбомбило, и два дня она была погребена под обломками, обнимая вазу, принадлежавшую ее матери. Когда ее откопали, на вазе не было ни царапинки, и тут уполномоченный по гражданской обороне споткнулся и…
— Волдырь-то твой не беспокоит? — перебил Вернон, видя, что она, как на лангетке, держит руку у груди.
— Я тебе рассказываю! — крикнула Стелла. — Интересные вещи! — И кинулась из комнаты вон.
Он готов был себя убить.
Через два дня вечером Стелла потеряла сознание в реквизитной. Бонни отнес ее наверх, к Розе Липман в кабинет. Стелла успела переодеться в спецовку и брюки, чтоб не запачкать костюм перед выходом на поклоны, но на руке остался тяжелый золоченый браслет. Роза думала, что девочка недоедает, пока, расстегнув браслет, не обнаружила квадратик пропитанного гноем бинта.
Она отправила Стеллу домой на такси, предварительно поинтересовавшись, для чего ей понадобилось чуть ли не шестидюймовое засунутое в носок деревянное распятие. Она засекла его, когда Стеллу клали на диван.
— Так. Символ, — сказала Стелла.
— Не делай из меня дуру, — сказала Роза.
— Он меня утешает.
— Не католичка же ты.
— Нет, — согласилась Стелла. — Но об этом помышляю.
— Валяй, помышляй, — сказала Роза, — а пока суд да дело, завела бы уж крестик поменьше да на шее носила, как люди носят.
Пока дядя Вернон и Лили суетились с завтраком, она прошмыгнула во двор и сунула распятие за пустые картонки мистера Харкорта. Она не забыла, как ходила в кино с дядей Верноном на «Песнь Бернадетты»[20]. Он согласился пойти только потому, что Лили сказала, что это мюзикл, и ушел, едва Бернадетта стала опускаться на колени в чистом поле. Потом ругался, что лично ему бы лучше увидать свое дитя в гробу, чем в монашки отдать.
Она не прямо из дому пошла к станционному отелю. Сперва доехала на трамвайчике до пирса и там гуляла, пока часы пароходства не показали пол-одиннадцатого. Она предвкушала свое запоздалое явление — вокруг столпятся, будут восхищаться ее выдержкой. Особенно Мередит.
Утро было ветреное, теплое. Она четко видела через водный простор все аж до разрушенного купола в Нью-Брайтопском парке. Вот от Гребня тяжко отчалил паром, и пассажиры вцепились в поручни, когда их тряхнуло взбрыкнувшей волной. Много веков назад, дядя Вернон рассказывал, вода накатывала на город, и в бурную погоду людей перевозили на лодках. Ей представился Мередит в морском снаряжении и как она обнимает его, жмется к нему, а ветер силится их оторвать друг от друга. Но тут человек с разложенными по укрепленному на шее подносу шнурками сунулся к ней со своим товаром. Повязка на глазу, на лацканах задрипанного пиджачишки тяп-ляп понавешены медали. Она сказала, что сама такая же неимущая, как и он, и покрепче сжала в кармане кулак со своим пенсом и еще девятью, которые ей дал с утра дядя Вернон.
Прежде чем уйти, этот оборванец ее обругал, и над мятой шляпой с криком метались чайки. Стелле стало неудобно, она его догнала, готовая расстаться с двумя пенсами, но он опять ее обругал. Он продавец, а не нищий.
Она поднялась на лифте до верхнего этажа отеля и удивилась: никого, один Мередит, спит в кресле у двери. Она обошла вокруг, посвистела, он не шелохнулся. Через четверть часа явились четыре пирата, потом Десмонд Фэрчайлд — без котелка, под глазом синяк.
— По обстановке судя, — сказал он пиратам, — мы свободно можем спуститься и попить кофейку.
— Может, нам следует разбудить мистера Поттера? — поинтересовалась Стелла. Она видеть не могла, как он валяется в кресле, и притом эта бабочка сикось-накось. На замшевой туфле пятно, другое на брючине. И ко всему еще гнусный запах над курткой.
— Пусть немного проспится, — сказал Десмонд. — Мы вчера прилично гульнули. Поттер решил, что он Питер Пэн, и вылетел в «Коммерческом отеле» из окна. Хорошо, дело в баре было. Теперь хозяин не желает его пускать.
И повел пиратов вниз.
Почти тут же явился Бонни и остро ткнул Мередита в плечо своим зонтиком. Мередит очумело смотрел на него, водил по запекшимся губам языком, как ящерица.
— Беги на кухню, — приказал Бонни Стелле. — Попроси официанта, у которого вмятина на лбу, пусть даст ведерко со льдом и немножко салфеток. И скажи, чтоб послал наверх черного кофе и аспирина.
А потом иди домой и оставайся там до вечернего спектакля.
Она заявила, что домой идти не может, ей не велено в дневное время болтаться по дому, а Бонни сказал — ему абсолютно плевать, куда она отправится, пусть хоть к черту в зубы, только чтоб с глаз долой.
До самого театра она злилась и там стрелой метнулась по коридору в реквизитную, чтоб не засекла Роза Липман. Джеффри не было видно. Джорджа она нашла в мастерской, он сооружал из папье-маше крокодила. На нее ноль внимания, даже когда она пересказывала сплетню насчет того, что мистера Поттера выгнали из отеля.
— Десмонд Фэрчайлд потерял шляпу, — сказала она. — И у него под глазом синяк.
— Тебе здесь не место, — сказал Джордж. — Тебе же сказано не приходить.
Она до вечера проторчала на скамейке в городском парке против картинной галереи. Под вечер похолодало, и дядька в котелке уселся рядом и стал водить ребром ботинка у нее по ноге — вверх-вниз.
В пять она вернулась в театр и прокралась наверх, в гримерную. Дон Алленби, в плаще, в косынке, стояла и смотрелась в зеркало. На полочке перед строем аспиринных флаконов была почти пустая литровка вина.
— Что бы вот ты стала делать? — спросила она.
— Не поняла, — сказала Стелла.
— На моем месте? Но ты даже не представляешь, да? Никто не может представить себя на моем месте.
— Почему, — сказала Стелла. — Мы все не так уж отличаемся друг от друга. У всех, в общем, одинаковые чувства.
— Чувства! — крикнула Дон, тряхнула головой и довольно смешно не то захохотала, не то взвыла.
Стелла не могла понять, выпендривается Дон или это серьезно, вид был жуткий, будто она погибает от мигрени, но она все смотрелась в зеркало, так и сяк поворачивала лицо, наклонялась, вглядывалась в бегущую по щеке слезу.
— Чувства! — крикнула она снова. — У этой сволочи их нет вообще!
Рухнула на стул, уронила голову на клочья ваты и палочки грима. Говорила и плакала, плакала и говорила — обрывки фраз, угроз, ругательств, и все повторяла, повторяла: «Ричард, Ричард», как жалующаяся матери девочка.
Стелла пыталась ее утешить, похлопывала по плечу и старалась не улыбаться, что, между прочим, давалось ей нелегко, потому что все это было хоть и грустно безумно, все равно смехотворно. Дон не виновата. Наверно, труднее всего на свете выглядеть искренне, когда у тебя разрывается сердце.
Наконец Дон перестала рыдать, подняла голову. Нос в пятнах пудры. Глубокий вздох, вот сейчас умрет. Очнулась, выпалила:
— Меня попросили уйти. Небось уж слыхала. Господи, как я теперь скажу Ричарду! Он меня умолял не соглашаться на роль в Уоррингтоне. Мы ведь собрались танцевать, знаешь? Он меня пригласил на ужин после спектакля в сочельник.
Снова она разрыдалась и между всхлипами жаловалась, что ее коварно предают… вонзают нож в спину. Этому извращенцу ничего не стоит ее оставить… главное, знает, гад жестокий, как боль причинить… ах, он сожалеет, но у него для нее ничего нет, а сам все время новеньких нанимает… и разглядывает ее в свой этот монокль, можно подумать, он Господь Бог…
— Мистер Поттер! — взвилась Стелла. — Вот уж кто не виноват. Это Сент-Айвз захотел, чтобы вы уехали. Он сказал мистеру Поттеру: или она, или я.
Джордж снизу примчался на вопль и наотмашь ударил Дон Алленби по щеке. Потом промыл ей глаза, напоил чаем. Через полчаса, когда явились Дотти и Бэбз, она как ни в чем не бывало наводила марафет перед зеркалом.
Только в первой сцене четвертого акта она исчезла. Была тут как тут, ответила, когда Клеопатра спросила, над чем она смеется, а когда полагалось сказать: «Эх, хорошо бы этот Цезарь вернулся в Рим!» — ее уже не было. Один студент сказал, что она промчалась мимо него по коридору и выскочила на улицу. Обознаться он не мог: унюхал мяту. Швейцар говорил, что не видел, чтоб кто выходил в костюме.
— Существует множество книг, толкующих смысл этой единственной пьесы, — сказал Мередит. — Большую часть я прочел и пришел к выводу, что они не на пользу автору. Я не вправе судить о том, оказало ли горе матери, потерявшей его старшего брата, неблагоприятное воздействие на эмоциональное развитие мистера Барри, но меня это не волнует. Каждый несет свой крест. Не буду вдаваться в подробности, но я считаю пьесу чистейшей фантазией. Вся эта муть символических расшифровок мне ни к чему.
Бонни хмурился. Женщина, у которой накануне была лента в волосах, искоса, пристально разглядывала Мередита. Глаза у нее были даже не карие, почти совсем черные, и она была к шерстяных гольфах. Издали — как ребенок, неизвестно, девочка или мальчик.
Ее звали Мэри Дир, она играла заглавную роль уже дважды: в двадцать втором году в лондонской «Скале» и потом, еще через пятнадцать лет, в этом театре.
Она излучала странную власть — все это чувствовали, — но говорила она слабым, надтреснутым голосом, почти шепотом. Перед тем как ей появиться, Сент-Айвз поскорей нацепил пенсне, которое ненавидел, обычно предпочитал слепо тыкаться в книгу, лишь бы в нем не показываться. Десмонд Фэрчайлд единственный решался прямо к ней обращаться и даже снял для такого случая шляпу и почтительно — странная вещь — склонял голову, пока она, косолапо сдвинув свои балетные тапочки, потягивала у столика кофе. Фэрчайлд, Дотти говорила, еще в коротких штанишках играл Стирку в постановке лондонской «Скалы» двадцать второго года.
Джордж, который ведал тросами и успел обойти Мэри Дир со всех сторон, как палач, примеряющий к веревке висельника, сказал, что ей сам Бог велел летать. Сложена как ласточка. Стелла в глубине души решила: нет, не на птицу она похожа, а на мартышку: эти ее матовые, немигающие глаза.
Читку свернули к обеду, чтоб Сент-Айвз успел отдохнуть перед вечерним спектаклем «Цезаря и Клеопатры». Стелла и Джордж заменяли «пропащих мальчиков». По договору, репетиции с детьми разрешались только во второй половине дня. Девочек для Тигровой Лилии, набранных в школе чечеточников мисс Телмы Бродбент в Крейн-холле, ждали только дней через десять.
Джеффри взбрело в голову, что его должны взять на Муллинса, этого пирата. Кто-то, очень даже знаменитый, играл его в последней лондонской постановке. Мередит попросил Джеффри сбегать за сигаретами, а он на это по-хамски: «Отчего, интересно, умер ваш последний лакей?» Тихо сказал, но так, чтоб расслышали. Мередит поморщился, потом ухмыльнулся, а Джон Харбор шутливо стиснул Джеффри плечо и крикнул: «Ну и ну! Мы, кажется, встали сегодня с левой ноги!»
Бонни сказал Стелле, что хочет, чтоб она не только дублировала Майкла, но взялась еще и за Чинь-Чинь.
— Что с этим сопряжено? — спросила она.
Ей придется, он объяснил, стоя в кулисах, направлять луч фонарика на особым образом наклоненное зеркало, и оно будет посылать пляшущий отсвет на задник, изображающий страну Никогданию. И одновременно надо звонить в колокольчик. Стеллу, она сказала, смущали технические сложности.
— Это просто, как апельсин, —уговаривал Бонни. — Была же ты скаутом!
— Делать мне нечего, — отрубила она.
— Ну, это как посылать световой сигнал с горки.
— Я питаю отвращение к мигающим огням, — сказала она. — По-моему, я вам уже говорила.
Она искала сочувствия у Фредди Рейналда, но тот слушал вполуха.
— Было кое-что в моем прошлом, — сказала она, — из-за чего мне трудно смотреть на ночники так — одна вещь, не могу вдаваться в подробности. В общем, это самый настоящий кошмар.
— Ты же девочка сообразительная, — сказал он. — Мгновенно сориентируешься, — и завел канитель про то, как он сам и П.Л.О'Хара ездили на мотоцикле в Хоуорт, осматривать дом сестер Бронте. Насколько она могла судить, к ее личным трудностям это отношения не имело. На вересковой пустоши О'Харе удалось вызвать дух Хитклифа[17], и загробным вихрем мотоцикл сбило с пути, а их обоих свалило в кювет.
Джеффри, выследив, как Стелла мается в реквизитной, вообразил, что она убита своей участью дублерши.
— В этой сомнительной профессии, — он ей сообщил, — важно для начала зацепиться. И не спешить. Тише едешь — дальше будешь.
— Чья бы корова мычала! — припечатала его Стелла. — Я, что ли, вечно дуюсь на тех, кто лучше меня, и как полоумная кидаюсь с лестницы?
В общем, ей было совершенно плевать, какую играть роль. Раз ей нельзя быть Питером, она готова, если только разберется в технических сложностях, быть всего лишь отражением, тенью.
Вечером, в гримерке, которую делила с Бэбз Осборн и Дон Алленби, она, тем не менее, извинилась, что мешается у них под ногами.
— Господи! — крикнула Бэбз. — Да у тебя точно такое же право тут находиться, как у нас.
— Больше даже, — сказала Дон, которая, будучи всего лишь служанкой у Клеопатры, понимала прекрасно, что, если б не возраст и былые заслуги, ее бы преспокойно вытурили на верхотуру к статистам.
Стелла надеялась, что Бэбз упомянет о ее скромности в «Устричном баре» в присутствии Мередита.
«Никакого понимания собственных данных, — скажет она, например. — Редкое достоинство в столь юном создании». И Мередит, может быть, ответит: «О, как вы это верно заметили. Просто удивительное смирение, ни малейшего чванства». А потом, когда закроется бар, он побредет на Браунлоу-хилл к «Коммерческому отелю» под ручку с Бонни и будет думать о ней, какая она необыкновенная, будет размышлять о ее удивительной скромности.
Вообще-то в собственной гримерке она проводила за вечер от силы полчаса. Носилась по разным делам за кулисами или, когда не на сцене, сидела с книжкой в углу реквизитной. Гримировалась она в номере третьем, у Дотти Бланделл и Грейс Берд.
Дотти говорила, что главное — научиться как следует накладывать краску. Бэбз чересчур напрягается, зазубривая текст, так что толку от нее — ноль, ну а насчет Дон, если та не в очках, результат получается неважнецкий. Это целое дело — какой выбрать тон, где погуще наложить. Прожектор — жутко коварная штука. Чуть-чуть не так повернешься, чуть недокрасишься или перекрасишься — и из цветущей прелести превращаешься в труп и вместо светлого ангела выглядишь потаскухой.
Переодеваться Стелла приноровилась в сортире дальше по коридору. Приходилось, правда, приседать на корточки из-за старой свисавшей с потолка липучки-мухоловки, но все лучше, чем свои школьные панталончики и фуфайку демонстрировать Бэбз, а то и еще кому: Бэбз требовала, чтобы дверь гримерки держали открытой. «Мне воздух жизненно необходим, иначе, — грозилась, — я в обморок упаду». Хотя окно на лестничную клетку стояло приотворенное на задвижке, тут никогда не выветривался странный запах — кокса от парового отопления, мяты и настырный дух расточаемого Дон Алленби одеколона.
Стелла опасалась, что Бэбз наябедничает Дотти, что она ходит без комбинации, и та побежит покупать, как уже купила лифчик, застукав Стеллу в гардеробной, когда ей мерили костюм Птолемея. «Ты уже совсем большая девушка, — сказала тогда Дотти, — очень вредно ходить без бюстгальтера, пока развивается грудь».
Этот бюстгальтер Стелла не снимала ни днем ни ночью, чтоб не увидела Лили: она с ума бы сошла, если б узнала, что Стелла принимает исподнее от чужих.
В гримерке любили поговорить про Мэри Дир. Вчера вечером она не заплатила за себя в «Устричном баре». В обед Десмонд не успел сделать ставку, потому что она его, как зайца, гоняла к себе на квартиру, узнавать насчет какого-то там срочного письма. Письма никакого не оказалось, а лошадь, на которую собирался поставить Десмонд, пришла первой, и он погорел на двенадцать шиллингов. Грейс Берд сказала, что это типично, что одеваться рядом с Дон — просто рай по сравнению с тем, как делить гримерку с Мэри. Сама она, правда, с ней не пересекалась. Бог миловал. Хотя… было однажды, благотворительный спектакль «Частные жизни»[18] в Театральном клубе. Она сыта по горло. «Вы просто себе не представляете, деточка, сколько раз она посылала характерную инженю за сигарами. Просто обожает эксплуатировать окружающих. Ей и просить не приходится… люди бегают у нее на посылках, как нанятые… будто ей чем-то обязаны. Спешу добавить — ко мне это не относится. Старовата. Но с вами, Дотти, она этот номер испробует, помяните мое слово».
Дотти уверяла, что ничего такого не может быть никогда, а сама улыбалась. Ей льстило, что Грейс ее считает достаточно юной для того, чтобы бегать на посылках.
Стелла сидела перед зеркалом Дотти в накинутом на плечи полотенце, как вдруг без стука вламывается Сент-Айвз:
— Нет, я с ума сойду!
В сеточке на волосах, и вертит на кулаке свой цезаревский парик с лавровым венком.
— Мне уйти? — спросила Стелла, приподымаясь со стула. Она терпеть не могла, чтоб кто-то ее видел с откинутыми со лба волосами, пусть даже Сент-Айвз.
Он ее удержал, отечески сжав рукою плечо:
— Боже, зачем, дорогуша? Ты же своя.
Вечно он клал недокуреную трубку в карман халата и сплошь его прожег.
— И где тебя целый день носит? — это уже относилось к Дотти.
— Не твоя забота, — ответила та миролюбиво.
— Наша красотка торчала у двери, когда я пришел домой. С гигантской охапкой полудохлых нарциссов.
— У нас? — поперхнулась Дотти.
— Не хотела, мол, меня затруднять, но ей необходим мой совет. Пришлось ее впустить. И, представь, схватила мои носки, имела наглость, стала оглаживать одеяло.
— Так ведет себя женщина, когда сказать уже нечего, — великодушно вставила Грейс. Слепо глядя в зеркало сомкнутыми выпуклыми веками, в которые втирала задумчиво лиловые тени.
— Пришлось угостить ее сырным тостом с чашечкой чая. Не тот напиток, которому она привержена, согласись. И все время она хрустела этими омерзительными мятными леденцами, чтоб смазать тот факт, что завернула по пути в «Устричный бар». — Сент-Айвз расхаживал по гримерке, заглядывая в зеркало, втягивая живот. И, как увядший букет, держа перед собою парик. — Далее она сообщила, что Уоррингтонский театр предлагает ей роль в «Джейн Эйр», и как я думаю — соглашаться? Не мог же я подпрыгнуть и заорать: «Соглашайтесь, соглашайтесь, я оплачиваю проезд», верно? Как я считаю — разумней уехать или лучше упросить Мередита, чтоб он ее оставил на Рождество? Она готова играть краснокожую за грошовую плату, и лучше шесть недель здесь, чем одна неделя в Уоррингтоне. В смысле денег она, конечно, права. — Он тяжко рухнул на стул Дотти.
— Ох уж эти деньги. — пробормотала Грейс. Наверно, подумала про своего предателя-мужа, решила Стелла.
— Зависит — какая роль, верно? — сказала Дотти. Провела черту по носу Стеллы пятым тоном, изготовилась втирать.
— Естественно, именно это я ей и сказал! — крикнул Сент-Айвз. — Она отвечает — главную. Я: «Как?! Джейн?» Удивился, признаться, хотя, кто спорит, она даже подходит для роли… достаточная уродина… а она отвечает: «Нет, гувернантки».
— Бедняжка, — жарко вздохнула Грейс[19].
— Что я буду делать, если Поттер ей скажет, чтоб оставалась? Вы же его знаете… Он способен сказать «да» просто в пику мне. И я не могу рассчитывать на Дотти. У нее теперь какие-то свои дела.
— Именно, — сказала Дотти и в зеркало подмигнула Грейс.
— Нет. у меня будет просто невозможная жизнь, — мрачно пророчествовал Сент-Айвз.
Заметил, что Стелла на него смотрят, и осиял ее неимоверной улыбкой. Усохший красавец под сеточкой.
— И как же ты от нее отвертелся? — спросила Дотти. — Мягко, надеюсь?
Он напомнил, что именно из-за своей мягкости, как ей прекрасно известно, он и влип во всю эту историю.
— Я сказал, что устал, и она глянула искоса на постель и намекнула, что тоже дико устала. В том смысле, что, стоит ей отдохнуть в приятной обстановке, она тут же будет свежа как роза. Вы себе не представляете, как я намучился!
— Воображаю, — сказала Дотти, в войну служившая в авиации, — сложная тактическая задача.
— Я просто вынужден сказать Мередиту, чтоб он ее спровадил, — решил Сент-Айвз. — Или она, или я.
— Может, спасет молитва, — сказала Грейс. — Я поставлю за вас в воскресенье громаднейшую свечу.
— И главное, все вертит свою богомерзкую зажигалку, — стонал Сент-Айвз. — Только-только мы дойдем до заката в ее «Сорренто», все начинает по новой. Ей-богу, я чуть не вырвал у нее из рук эту пакость и не вышвырнул с ней вместе в окно.
Дотти и Грейс обе прыснули. И Стелла смеялась — она же своя, — пока перед нею не встала картина: Дон Алленби и Сент-Айвз у него в спальне, щеки Дон, втянутые из-за леденцов, синее полыхание газа, неразвернутые, отверженные нарциссы.
Стелла сказала:
— Ну почему, не такая она глупая. Просто никто не скажет ей правду, вот она и запуталась. Не знает, как себя вести.
— Нет, киса, — сказала Дотти, отщипывая клок ваты и стирая со щек Стеллы кармин. — Если надо еще подбавить, разотри пониже, к мочкам ушей.
Потом уж Стелла сообразила, что это ее поставили на место. И Сент-Айвз, конечно, выскочил за дверь не потому вовсе, что Джеффри объявил второй звонок, а из-за ее непрошеного замечания. Может, и перекошенное «тьфу ты» Грейс Берд тоже относилось к Стелле, а вовсе не к мотку бежевой шерсти, некстати спрыгнувшему со столика.
Дотти, безусловно, уже не так рассыпалась в благодарностях, когда Стелла принесла ей в антракте чай на подносе. А когда Птолемей в середине второго акта сетует, что Цезарь гонит его из дворца, и Цезарь отвечает: «Иди, мой мальчик. Я тебе не желаю зла. Среди своих друзей ты будешь безопасней, чем здесь, в пасти у льва», Стелле показалось, что Сент-Айвз говорит суровей обычного. Небесно-синие глаза в черной обводке затвердели бусинами. «Не льва я боюсь, — крикнула она. — а шакала!» — и хотя относилось это не к Цезарю, к Руфию, она бросала вызов Сент-Айвзу. Уперев взгляд в его мускулистые розовые колени под складчатой туникой, она в душе клялась, что, если он только посмеет еще хоть раз ее шлепнуть, она закричит благим матом.
Он буквально прочитал ее мысли. Следующую реплику: «Храбрый мальчуган!» — Цезарю полагалось заключить победным хохотом, а он еле-еле выдавил улыбку.
Через десять минут после занавеса она уже неслась в горку, вовсю работая локтями и глядя на тучи, загуcтевавшие над останками часовни. Ей было тошно.
Вернон понял — что-то стряслось: эти опущенные уголки рта и глаза! И не окрысилась на него, когда попросил помочь столы накрыть к завтраку. Лили совсем дошла, уж час назад завалилась спать.
— Ну, как представление? — спросил он.
— Ничего, — сказала она.
— Ты довольна? — Он прощупывал почву, вытирая мокрую солонку обшлагом рукава.
— Все нормально, — ответила она.
— Ну а новая постановка? Где мальчик — главный. Ты там выходишь?
— Сто раз тебе объясняла, — сказала Стелла. — Это не пантомима. — И губу закусила, мрачная, хмурится из-под рыжей челки.
— Ладно-ладно. Поправка принимается. — И погрохотал пакетом корнфлекса, прежде чем его поставить на стол у двери.
Наконец она нехотя выдавила:
— Мне не дают приличную роль. Мистер Поттер считает, что не следует торопить события, не стоит спешить — в самом начале моей карьеры. Лучше медленное стойкое пламя, чем яркая вспышка, которая тут же загаснет.
Села за стол, отведенный коммивояжеру с латаной кожей, стала водить вилкой по скатерти.
— Не надо, — взмолился Вернон. — Поцарапаешь. — Ему хотелось еще поразведать насчет Мередита, про семью, про мысли — так, похоже, человек не вредный, с понятиями, — но он не знал, с какого бока подступиться. Чуть что не так скажешь — она же вскочит и убежит.
— Ты знаешь мисс Алленби, — сказала она, — которая в четвертом акте такая вся в кисее?
— Толстая? И кончила тем, что ей горло перерезали?
— Нет, то Грейс Берд. И на самом деле она не толстая вовсе, это она в толщинках. С ней подло поступил муж. Нет, я про ту, которая с носом.
— А-а, — сказал он, хоть понятия не имел, о ком речь.
— Ну вот, она в нашей гримерке, и никто ее не любит. Ее только терпят. У нее на столике целая куча аспирина — головные боли такие.
— Да не трогай ты их, — сказал он, потому что она схватила зеленые вязаные салфетки и давай перекидывать, как блины.
Тут она швырнула вилку, глянула, прямо молнией ожгла, и пошла дальше:
— Дом, где она жила до войны, разбомбило, и два дня она была погребена под обломками, обнимая вазу, принадлежавшую ее матери. Когда ее откопали, на вазе не было ни царапинки, и тут уполномоченный по гражданской обороне споткнулся и…
— Волдырь-то твой не беспокоит? — перебил Вернон, видя, что она, как на лангетке, держит руку у груди.
— Я тебе рассказываю! — крикнула Стелла. — Интересные вещи! — И кинулась из комнаты вон.
Он готов был себя убить.
Через два дня вечером Стелла потеряла сознание в реквизитной. Бонни отнес ее наверх, к Розе Липман в кабинет. Стелла успела переодеться в спецовку и брюки, чтоб не запачкать костюм перед выходом на поклоны, но на руке остался тяжелый золоченый браслет. Роза думала, что девочка недоедает, пока, расстегнув браслет, не обнаружила квадратик пропитанного гноем бинта.
Она отправила Стеллу домой на такси, предварительно поинтересовавшись, для чего ей понадобилось чуть ли не шестидюймовое засунутое в носок деревянное распятие. Она засекла его, когда Стеллу клали на диван.
— Так. Символ, — сказала Стелла.
— Не делай из меня дуру, — сказала Роза.
— Он меня утешает.
— Не католичка же ты.
— Нет, — согласилась Стелла. — Но об этом помышляю.
— Валяй, помышляй, — сказала Роза, — а пока суд да дело, завела бы уж крестик поменьше да на шее носила, как люди носят.
* * *
Стелле было сказано, чтоб завтра утром отдыхала. Об этом не могло быть и речи. Лили начнет приставать, отчего да почему, а с дяди Вернона станется позвонить в театр и первого же, кто согласится слушать, обозвать эксплуататором и угнетателем. Очень надо, чтоб Роза Липман в ответ ему сообщала, что нашли у Стеллы в носке.Пока дядя Вернон и Лили суетились с завтраком, она прошмыгнула во двор и сунула распятие за пустые картонки мистера Харкорта. Она не забыла, как ходила в кино с дядей Верноном на «Песнь Бернадетты»[20]. Он согласился пойти только потому, что Лили сказала, что это мюзикл, и ушел, едва Бернадетта стала опускаться на колени в чистом поле. Потом ругался, что лично ему бы лучше увидать свое дитя в гробу, чем в монашки отдать.
Она не прямо из дому пошла к станционному отелю. Сперва доехала на трамвайчике до пирса и там гуляла, пока часы пароходства не показали пол-одиннадцатого. Она предвкушала свое запоздалое явление — вокруг столпятся, будут восхищаться ее выдержкой. Особенно Мередит.
Утро было ветреное, теплое. Она четко видела через водный простор все аж до разрушенного купола в Нью-Брайтопском парке. Вот от Гребня тяжко отчалил паром, и пассажиры вцепились в поручни, когда их тряхнуло взбрыкнувшей волной. Много веков назад, дядя Вернон рассказывал, вода накатывала на город, и в бурную погоду людей перевозили на лодках. Ей представился Мередит в морском снаряжении и как она обнимает его, жмется к нему, а ветер силится их оторвать друг от друга. Но тут человек с разложенными по укрепленному на шее подносу шнурками сунулся к ней со своим товаром. Повязка на глазу, на лацканах задрипанного пиджачишки тяп-ляп понавешены медали. Она сказала, что сама такая же неимущая, как и он, и покрепче сжала в кармане кулак со своим пенсом и еще девятью, которые ей дал с утра дядя Вернон.
Прежде чем уйти, этот оборванец ее обругал, и над мятой шляпой с криком метались чайки. Стелле стало неудобно, она его догнала, готовая расстаться с двумя пенсами, но он опять ее обругал. Он продавец, а не нищий.
Она поднялась на лифте до верхнего этажа отеля и удивилась: никого, один Мередит, спит в кресле у двери. Она обошла вокруг, посвистела, он не шелохнулся. Через четверть часа явились четыре пирата, потом Десмонд Фэрчайлд — без котелка, под глазом синяк.
— По обстановке судя, — сказал он пиратам, — мы свободно можем спуститься и попить кофейку.
— Может, нам следует разбудить мистера Поттера? — поинтересовалась Стелла. Она видеть не могла, как он валяется в кресле, и притом эта бабочка сикось-накось. На замшевой туфле пятно, другое на брючине. И ко всему еще гнусный запах над курткой.
— Пусть немного проспится, — сказал Десмонд. — Мы вчера прилично гульнули. Поттер решил, что он Питер Пэн, и вылетел в «Коммерческом отеле» из окна. Хорошо, дело в баре было. Теперь хозяин не желает его пускать.
И повел пиратов вниз.
Почти тут же явился Бонни и остро ткнул Мередита в плечо своим зонтиком. Мередит очумело смотрел на него, водил по запекшимся губам языком, как ящерица.
— Беги на кухню, — приказал Бонни Стелле. — Попроси официанта, у которого вмятина на лбу, пусть даст ведерко со льдом и немножко салфеток. И скажи, чтоб послал наверх черного кофе и аспирина.
А потом иди домой и оставайся там до вечернего спектакля.
Она заявила, что домой идти не может, ей не велено в дневное время болтаться по дому, а Бонни сказал — ему абсолютно плевать, куда она отправится, пусть хоть к черту в зубы, только чтоб с глаз долой.
До самого театра она злилась и там стрелой метнулась по коридору в реквизитную, чтоб не засекла Роза Липман. Джеффри не было видно. Джорджа она нашла в мастерской, он сооружал из папье-маше крокодила. На нее ноль внимания, даже когда она пересказывала сплетню насчет того, что мистера Поттера выгнали из отеля.
— Десмонд Фэрчайлд потерял шляпу, — сказала она. — И у него под глазом синяк.
— Тебе здесь не место, — сказал Джордж. — Тебе же сказано не приходить.
Она до вечера проторчала на скамейке в городском парке против картинной галереи. Под вечер похолодало, и дядька в котелке уселся рядом и стал водить ребром ботинка у нее по ноге — вверх-вниз.
В пять она вернулась в театр и прокралась наверх, в гримерную. Дон Алленби, в плаще, в косынке, стояла и смотрелась в зеркало. На полочке перед строем аспиринных флаконов была почти пустая литровка вина.
— Что бы вот ты стала делать? — спросила она.
— Не поняла, — сказала Стелла.
— На моем месте? Но ты даже не представляешь, да? Никто не может представить себя на моем месте.
— Почему, — сказала Стелла. — Мы все не так уж отличаемся друг от друга. У всех, в общем, одинаковые чувства.
— Чувства! — крикнула Дон, тряхнула головой и довольно смешно не то захохотала, не то взвыла.
Стелла не могла понять, выпендривается Дон или это серьезно, вид был жуткий, будто она погибает от мигрени, но она все смотрелась в зеркало, так и сяк поворачивала лицо, наклонялась, вглядывалась в бегущую по щеке слезу.
— Чувства! — крикнула она снова. — У этой сволочи их нет вообще!
Рухнула на стул, уронила голову на клочья ваты и палочки грима. Говорила и плакала, плакала и говорила — обрывки фраз, угроз, ругательств, и все повторяла, повторяла: «Ричард, Ричард», как жалующаяся матери девочка.
Стелла пыталась ее утешить, похлопывала по плечу и старалась не улыбаться, что, между прочим, давалось ей нелегко, потому что все это было хоть и грустно безумно, все равно смехотворно. Дон не виновата. Наверно, труднее всего на свете выглядеть искренне, когда у тебя разрывается сердце.
Наконец Дон перестала рыдать, подняла голову. Нос в пятнах пудры. Глубокий вздох, вот сейчас умрет. Очнулась, выпалила:
— Меня попросили уйти. Небось уж слыхала. Господи, как я теперь скажу Ричарду! Он меня умолял не соглашаться на роль в Уоррингтоне. Мы ведь собрались танцевать, знаешь? Он меня пригласил на ужин после спектакля в сочельник.
Снова она разрыдалась и между всхлипами жаловалась, что ее коварно предают… вонзают нож в спину. Этому извращенцу ничего не стоит ее оставить… главное, знает, гад жестокий, как боль причинить… ах, он сожалеет, но у него для нее ничего нет, а сам все время новеньких нанимает… и разглядывает ее в свой этот монокль, можно подумать, он Господь Бог…
— Мистер Поттер! — взвилась Стелла. — Вот уж кто не виноват. Это Сент-Айвз захотел, чтобы вы уехали. Он сказал мистеру Поттеру: или она, или я.
Джордж снизу примчался на вопль и наотмашь ударил Дон Алленби по щеке. Потом промыл ей глаза, напоил чаем. Через полчаса, когда явились Дотти и Бэбз, она как ни в чем не бывало наводила марафет перед зеркалом.
Только в первой сцене четвертого акта она исчезла. Была тут как тут, ответила, когда Клеопатра спросила, над чем она смеется, а когда полагалось сказать: «Эх, хорошо бы этот Цезарь вернулся в Рим!» — ее уже не было. Один студент сказал, что она промчалась мимо него по коридору и выскочила на улицу. Обознаться он не мог: унюхал мяту. Швейцар говорил, что не видел, чтоб кто выходил в костюме.