Страница:
Например, Будда, конкретная личность, определившая истинный путь жизни, обретает характер общего символа и становится Богом. То же самое происходит с Иисусом Христом, но через насилие над ним. Применение насилия к Иисусу Христу оказывается не обычным актом убиения. Насильственная смерть Христа воспринимается как нравственная необходимость для окончательного выявления его сверхъестественной сущности. После воскресения римские палачи оказываются в нравственном лепрозории и должны принять кару.
В реальной истории палачи и их жертвы постоянно меняются местами. Перемена мест определяется изменением знака освящения. Это может быть и религиозное, и теоретическое освящение. Рациональный смысл сущности освящения заключается в открытии. Открытие в данном случае не есть новое знание об объективности, а видение истины бытия. Это видение духовно наполняет жизнь и вместе с тем заставляет массу увидеть нравственную цель. Открытие на межличностном уровне есть создание истинного эмпирического мира. Истинная эмпирия — это мир особых отношений, наполненных смыслом. Человек знает их высокую ценность. Характер особых отношений определяется тем, что каждая их составная — фундаментальный аспект жизни индивидуальности. Именно эта жизнь становится микрокосмом благодаря включенности мира в его внутреннюю духовную жизнь. Всеохватная наполненность создает реальное чувство бесконечности. Вне микрокосма нет подлинной жизни. С этим и связано позитивное сакральное чувство, которым наполнен человек, несущий микрокосм внутри себя.
В своем эмпирическом воплощении абсолютное обретает многообразные, в том числе социальные и этнические, формы. Социальное и этническое абсолютное формируют пограничные линии насилия и ненасилия. Эта закономерность начинает действовать уже в отношениях духовных единоверцев.
Внутри протестантизма, например, противопоставившего Ватикану подлинное истолкование Нового Завета, возникли течения, отказывающиеся от ношения оружия и насилия (вальденцы, табориты, анабаптисты, меннониты, квакеры). И вместе с тем они подвергались преследованиям — вплоть до сожжения на костре — со стороны своих же единоверцев-протестантов. Ислам по своему определению является религией мира. Однако духовный лидер имеет право объявлять «газават» — священную войну мусульман против иноверцев.
В наше время принцип ненасилия нашел своеобразное применение в освободительной антиколониальной борьбе. Махатма Ганди, стремясь к тому, чтобы избежать кровопролития, рассматривал принцип ненасилия (ахимсы) под углом зрения несотрудничества с колониальными властями. Эта стратегия дала, как известно, поразительный эффект. Ненасилие как несотрудничество — специфически современная форма самовозвышения и нравственного воздействия. Социально высокий здесь унижается тем, что социально низкий ставит себя выше его в нравственном отношении. Вместе с тем это форма утверждения собственного высокого достоинства. Такое признание делает неэффективным в социальном смысле применение насилия.
Насилие создает вокруг себя безличностный псевдочеловеческий мир, удобный в том отношении, что составляющие его элементы соглашаются со своей ролью средства. Если эта цель не достигается, то насилие теряет социальный смысл. Здесь открывается совершенно неожиданная возможность противодействия деструктивному насилию через массовое осуществление принципа позитивной самореализации. Этот принцип открывает перед человеком возможность внести вклад в формирование цивилизационного кода, который наследуется из поколения в поколение. Через такую самореализацию человек приобщается к вечности. Через приобщение к бытию рода путем формирования его культурной парадигмы человек получает понимание истинного смысла бытия. Все остальные смыслы оказываются пеленой майи. Подлинный смысл обнаруживает путь к новой парадигме образа жизни.
Глава 7
Война и мир в постблоковую эпоху
Ревизия суверенитета
В реальной истории палачи и их жертвы постоянно меняются местами. Перемена мест определяется изменением знака освящения. Это может быть и религиозное, и теоретическое освящение. Рациональный смысл сущности освящения заключается в открытии. Открытие в данном случае не есть новое знание об объективности, а видение истины бытия. Это видение духовно наполняет жизнь и вместе с тем заставляет массу увидеть нравственную цель. Открытие на межличностном уровне есть создание истинного эмпирического мира. Истинная эмпирия — это мир особых отношений, наполненных смыслом. Человек знает их высокую ценность. Характер особых отношений определяется тем, что каждая их составная — фундаментальный аспект жизни индивидуальности. Именно эта жизнь становится микрокосмом благодаря включенности мира в его внутреннюю духовную жизнь. Всеохватная наполненность создает реальное чувство бесконечности. Вне микрокосма нет подлинной жизни. С этим и связано позитивное сакральное чувство, которым наполнен человек, несущий микрокосм внутри себя.
В своем эмпирическом воплощении абсолютное обретает многообразные, в том числе социальные и этнические, формы. Социальное и этническое абсолютное формируют пограничные линии насилия и ненасилия. Эта закономерность начинает действовать уже в отношениях духовных единоверцев.
Внутри протестантизма, например, противопоставившего Ватикану подлинное истолкование Нового Завета, возникли течения, отказывающиеся от ношения оружия и насилия (вальденцы, табориты, анабаптисты, меннониты, квакеры). И вместе с тем они подвергались преследованиям — вплоть до сожжения на костре — со стороны своих же единоверцев-протестантов. Ислам по своему определению является религией мира. Однако духовный лидер имеет право объявлять «газават» — священную войну мусульман против иноверцев.
В наше время принцип ненасилия нашел своеобразное применение в освободительной антиколониальной борьбе. Махатма Ганди, стремясь к тому, чтобы избежать кровопролития, рассматривал принцип ненасилия (ахимсы) под углом зрения несотрудничества с колониальными властями. Эта стратегия дала, как известно, поразительный эффект. Ненасилие как несотрудничество — специфически современная форма самовозвышения и нравственного воздействия. Социально высокий здесь унижается тем, что социально низкий ставит себя выше его в нравственном отношении. Вместе с тем это форма утверждения собственного высокого достоинства. Такое признание делает неэффективным в социальном смысле применение насилия.
Насилие создает вокруг себя безличностный псевдочеловеческий мир, удобный в том отношении, что составляющие его элементы соглашаются со своей ролью средства. Если эта цель не достигается, то насилие теряет социальный смысл. Здесь открывается совершенно неожиданная возможность противодействия деструктивному насилию через массовое осуществление принципа позитивной самореализации. Этот принцип открывает перед человеком возможность внести вклад в формирование цивилизационного кода, который наследуется из поколения в поколение. Через такую самореализацию человек приобщается к вечности. Через приобщение к бытию рода путем формирования его культурной парадигмы человек получает понимание истинного смысла бытия. Все остальные смыслы оказываются пеленой майи. Подлинный смысл обнаруживает путь к новой парадигме образа жизни.
Глава 7
Три источника и три составные части нынешней ситуации
Распад СССР и роспуск Варшавского договора ознаменовали переход к постблоковому миру и, следовательно, устранение потенциальной угрозы глобального конфликта, ядерного апокалипсиса и прочих кошмаров, которыми пугали детей и взрослых по обе стороны железного занавеса… Не будем говорить, что это, безусловно, позитивный процесс, который, однако, поставил мир перед новыми проблемами, и вместо благостного «конца истории» (по Ф.Фукуяме) человечество угодило в «капкан демократии» (по Г.Фуллеру), и так далее, и тому подобное. Политическая реальность не только не нуждается в моральных оценках, но и по-своему жестоко мстит за такое, как сказал бы герой Достоевского, «высшее посягновение». Задача ставится более скромная — попытаться понять, какова структура этой реальности и каков потенциал ее развития. Проще говоря, что день грядущий нам готовит в рассуждении мира и войны.
Потому что вздох облегчения, исторгшийся из коллективной демократической груди по поводу крушения коммунистической «империи зла», довольно скоро пресекся спазмою страха. И это не абстрактный страх перед столь же абстрактной возможностью советского танкового броска на Рейн или угрозой американских ракет средней дальности в Европе. Это вполне реальный, пережитой ужас Югославии и Таджикистана, Кавказа и Сомали, который проецируется на Украину и Молдову, Балтию и Калининград, Северный Казахстан и даже на благополучные страны Запада, где полно своих собственных сепаратистов, смуглокожих иммигрантов и белых расистов.
Противостояние двух гигантских военных блоков на сорок с лишним лет заморозило этнические и региональные конфликты в Европе (и отчасти в остальном мире, который, так или иначе, ориентировался на своих старших братьев). С наступившей оттепелью потоки национального насилия образовали глубокие промоины в дамбах мировой безопасности. Вместо аккуратной и предсказуемой «дуги нестабильности», возникшей в пору холодной войны, интенсивно формируются «пятна нестабильности» с расплывчатыми границами. Эти границы опасно сближаются. Балканы, Трансильвания, Приднестровье, Крым, Северный Кавказ, Закавказье, Ближний Восток, Центральная Азия и Восточная Африка могут, в конце концов, слиться в единое «пятно нестабильности», в огромную воронку, втягивающую в себя все новые и новые страны, ресурсы, человеческие жизни. Как бы то ни было, мирное демократическое развитие, на которое все так надеялись после окончания холодной войны, с каждым днем становится все более и более проблематичным. Конец блокового противостояния обозначил начало новой странной эпохи, когда само понятие о войне и мире изменилось до неузнаваемости, хоть насилие и смерть остались все теми же.
Специфика постблоковой ситуации определяется не только распадом СССР самим по себе, хотя это событие и определило политический контур информационных и иных процессов, происходящих в мире. Однако распад Восточного блока сопровождался — а может быть, был обусловлен? — тремя масштабными сдвигами в мировом политическом раскладе.
Во-первых, на наших глазах радикально меняются мировые структуры доминирования. Нравится нам это или нет, но мировой порядок (а также национальный, региональный, социальный и любой другой порядок) основан на жестком принципе господства и подчинения. Кто-то контролирует и распределяет ресурсы, а кто-то вынужден этому подчиняться, при этом, вынашивая или даже осуществляя планы переломить игру в свою пользу, заставить бывшего хозяина примерить кандалы и хлебнуть из рабского корыта.
Итак, прежняя система доминирования держалась на противопоставлении военных технологий малонаселенного Северо-Запада людским ресурсам слаборазвитого Юго-Востока. Эти факторы — грубо говоря, либо способность высокотехнологично уничтожать своих соседей, либо альтернативная способность заваливать вражеские танки телами своего чадолюбивого народа — делают нацию субъектом мировой политики. Равновесие между ними составляет основу некоторой политической стабильности и военной сдержанности. В настоящее время этот баланс претерпевает драматичные изменения. Страны, обладающие огромными людскими ресурсами и мощным потенциалом их прироста, начинают интенсивно развиваться экономически и, тем самым, овладевать современными военными и информационными технологиями. Тот момент, когда этот процесс завершится — то есть когда совершенная военная и информационная технология и практически неисчерпаемые людские ресурсы соединятся в одном субъекте (например, Китай или Индия), — будет началом новой исторической эпохи. Тогда под вопросом окажется реальная способность Северо-Запада играть в мировом процессе ту роль, которую он играл на протяжении последних столетий.
Что такое продажа российских атомных реакторов Ирану, а до того — продажа ракет в Индию, проблема ядерных планов Пакистана, Ирака, Северной Кореи и множество других, не столь ярких эпизодов «непозволительного поведения» стран, волей недавней истории занимающих нижние ступени на всемирной лестнице силы? Все это показатели изменения мировых структур доминирования. Этот процесс объективен и естествен, в его рамках идет индустриальное развитие Юго-Востока, а также интенсивная миграция оттуда на Северо-Запад. Но сам Северо-Запад столь же естественно заинтересован в том, чтобы заморозить или хотя бы несколько притормозить столь резкие перемены в мире. Но перестройка систем доминирования неостановима, и в мировом, и даже в локальном масштабе. Иллюстрация тому — события в Чечне, где небольшой, но густонаселенный и хорошо вооруженный регион оказался не по зубам федеральной российской армии.
Второй момент — взрыв этнических конфликтов. Общенациональные модели консолидации, столь успешно работавшие в период индустриальной модернизации, практически повсеместно замещаются этническими и этнорелигиозными консолидациями.
На первый взгляд может показаться странным, что этносы борются за независимость, за собственную государственность в то самое время, когда свобода передвижения людей, идей, технологий и капиталов сводит на нет реальное значение государства. Однако на деле это не столько ирония истории, сколько естественный поиск новых «групп поддержки» и новых моделей консолидации в условиях разрушения старых.
Этнизация политической жизни ставит под вопрос классические ценности демократии, права человека, не говоря уже о таких базовых параметрах международной стабильности, как суверенитет существующих режимов и нерушимость границ. Хельсинкский Акт 1975 года, воспринятый как победа демократических идеалов и здравого смысла, на деле оказался последним актом государственной мудрости эпохи блокового противостояния. Эта мудрость капитулировала перед жестокой реальностью этнической вражды.
И последнее. В конце ХХ века завершился длившийся почти двадцать пять столетий платоновский период мировой истории, период «этатизма», торжества идеи государства. Платоновские идеалы наиболее полно воплотились в советском тоталитарном государстве, а его гибель засвидетельствовала крах «этатизма» в мировом масштабе.
В условиях открытого мира, взрыва этнических конфликтов, крушени тоталитарных режимов и перестройки систем доминирования на смену «этатизму» пришла принципиально иная модель — «приватизм», бурная социальная активность вне контроля государственных институтов (подробно об этом упоминается в журнале «Знамя», №5, 1994). В регионах, охваченных этнорелигиозными войнами, «приватизм» принимает форму «праздника непослушания», игнорирования любых законов, норм и запретов. Полевые командиры становятся деревенскими диктаторами. Целые регионы — Балканы, Кавказ, Центральная Азия — охвачены духом крестьянской войны с присущим ей аморализмом и беззаконием. Сюда же относится активность нелегального бизнеса, международный терроризм, отмывание денег, наркомафия. В этих условиях традиционные меры международного принуждения оказываются неэффективными. Например, в Ираке, несмотря на режим санкций, наблюдается настоящий торговый бум, созданный подпольными дельцами.
К таким традиционным субъектам мировой политики, как государства и союзы государств, в постблоковом мире прибавился целый ряд «неклассических» сил.
Прежде всего, — это региональные ансамбли — неформальные, географически-культурно-национальные объединения (например, Балканы, Закавказье, Центральная Азия). Извне они традиционно воспринимаются как нечто единое, хотя внутри этих ансамблей с переменным успехом идет жестока борьба за доминирование. Такая двойственность не позволяет сформировать единую политику по отношению к региональному ансамблю как к целому, и мешает вести дифференцированную политику в отношении отдельных входящих в него стран. Поэтому региональные ансамбли легко превращаются в очаги нестабильности, особенно при этом развязывается информационная война.
Кроме того, большое значение приобрели, так сказать, «метасубъекты» мировой политики — духовные идентичности высокого ранга. Таковы религиозные единства (исламский мир, христианский мир, шииты и сунниты, православные и католики. Именно эти общности склеивают региональные ансамбли в шаткое и опасное целое). Таковы большие расово-культурные общности (славяне, тюрки, чернокожие). Сюда же относятся идентичности чрезвычайно высокого ранга — «Восток», «Запад», «страны с рыночной экономикой», и так далее, вплоть до «мирового общественного мнения» и «всего человечества».
Конечно, это своего рода политические фантомы, одновременно реальные и неухватные. Разве можно быть славянофилом в точном смысле слова? Вряд ли можно любить одновременно православных болгар, поляков-католиков, униатов-украинцев, боснийских мусульман, а также тех русских крестьян, которые переселяются в Израиль, поскольку принадлежат к секте «субботников». Но славянский мир, тем не менее, существует не только в лингвистических атласах… Любой образованный мусульманин объяснит вам, что его религия не имеет никакого отношения к тому, что ежевечерне показывают по телевизору под названием «исламский фундаментализм» — который, тем не менее, существует не только как выдумка журналистов. Впрочем, фантомы часто оказывали на ход истории куда большее влияние, чем реальные вещи.
Значительную роль играют внутринациональные субъекты. Это этнические и этнорелигиозные единицы (этнические партии и движения, в том числе и вооруженные, организации диаспоры), криминальные организации, а также территориальные единицы, являющиеся отдельными действующими лицами на национальной сцене. Сюда же относятся политические и экономические организации, формально связанные с государством, а иногда и прямо являющиеся отростками от ветвей власти, но претендующие на самостоятельную роль во внутренних и международных делах. Это оппозиционные партии, активно действующие на международной арене как альтернативные представители своей страны, некоторые промышленные организации, а в пору смуты и борьбы за власть — отдельные государственные институты.
Кроме того, активизировались транснациональные субъекты. Это международные политические и экономические организации, либо вообще не связанные с теми или иными государствами, либо связанные косвенно (различные политические «интернационалы», легальные и нелегальные транснациональные корпорации, международная преступность).
Все эти субъекты — разного масштаба и разного качества. Про некоторые из них можно спорить, существуют ли они на самом деле, не являются ли они результатом политологических изысков или плодом излишней бдительности служб безопасности. Важно другое. «Неклассические» субъекты, вступив на политическую сцену, решительно изменили правила традиционной мировой игры. В старую пьесу поспешно вписываются новые роли. В конце концов пьеса оказывается переписанной до неузнаваемости — под новых актеров.
Потому что вздох облегчения, исторгшийся из коллективной демократической груди по поводу крушения коммунистической «империи зла», довольно скоро пресекся спазмою страха. И это не абстрактный страх перед столь же абстрактной возможностью советского танкового броска на Рейн или угрозой американских ракет средней дальности в Европе. Это вполне реальный, пережитой ужас Югославии и Таджикистана, Кавказа и Сомали, который проецируется на Украину и Молдову, Балтию и Калининград, Северный Казахстан и даже на благополучные страны Запада, где полно своих собственных сепаратистов, смуглокожих иммигрантов и белых расистов.
Противостояние двух гигантских военных блоков на сорок с лишним лет заморозило этнические и региональные конфликты в Европе (и отчасти в остальном мире, который, так или иначе, ориентировался на своих старших братьев). С наступившей оттепелью потоки национального насилия образовали глубокие промоины в дамбах мировой безопасности. Вместо аккуратной и предсказуемой «дуги нестабильности», возникшей в пору холодной войны, интенсивно формируются «пятна нестабильности» с расплывчатыми границами. Эти границы опасно сближаются. Балканы, Трансильвания, Приднестровье, Крым, Северный Кавказ, Закавказье, Ближний Восток, Центральная Азия и Восточная Африка могут, в конце концов, слиться в единое «пятно нестабильности», в огромную воронку, втягивающую в себя все новые и новые страны, ресурсы, человеческие жизни. Как бы то ни было, мирное демократическое развитие, на которое все так надеялись после окончания холодной войны, с каждым днем становится все более и более проблематичным. Конец блокового противостояния обозначил начало новой странной эпохи, когда само понятие о войне и мире изменилось до неузнаваемости, хоть насилие и смерть остались все теми же.
Специфика постблоковой ситуации определяется не только распадом СССР самим по себе, хотя это событие и определило политический контур информационных и иных процессов, происходящих в мире. Однако распад Восточного блока сопровождался — а может быть, был обусловлен? — тремя масштабными сдвигами в мировом политическом раскладе.
Во-первых, на наших глазах радикально меняются мировые структуры доминирования. Нравится нам это или нет, но мировой порядок (а также национальный, региональный, социальный и любой другой порядок) основан на жестком принципе господства и подчинения. Кто-то контролирует и распределяет ресурсы, а кто-то вынужден этому подчиняться, при этом, вынашивая или даже осуществляя планы переломить игру в свою пользу, заставить бывшего хозяина примерить кандалы и хлебнуть из рабского корыта.
Итак, прежняя система доминирования держалась на противопоставлении военных технологий малонаселенного Северо-Запада людским ресурсам слаборазвитого Юго-Востока. Эти факторы — грубо говоря, либо способность высокотехнологично уничтожать своих соседей, либо альтернативная способность заваливать вражеские танки телами своего чадолюбивого народа — делают нацию субъектом мировой политики. Равновесие между ними составляет основу некоторой политической стабильности и военной сдержанности. В настоящее время этот баланс претерпевает драматичные изменения. Страны, обладающие огромными людскими ресурсами и мощным потенциалом их прироста, начинают интенсивно развиваться экономически и, тем самым, овладевать современными военными и информационными технологиями. Тот момент, когда этот процесс завершится — то есть когда совершенная военная и информационная технология и практически неисчерпаемые людские ресурсы соединятся в одном субъекте (например, Китай или Индия), — будет началом новой исторической эпохи. Тогда под вопросом окажется реальная способность Северо-Запада играть в мировом процессе ту роль, которую он играл на протяжении последних столетий.
Что такое продажа российских атомных реакторов Ирану, а до того — продажа ракет в Индию, проблема ядерных планов Пакистана, Ирака, Северной Кореи и множество других, не столь ярких эпизодов «непозволительного поведения» стран, волей недавней истории занимающих нижние ступени на всемирной лестнице силы? Все это показатели изменения мировых структур доминирования. Этот процесс объективен и естествен, в его рамках идет индустриальное развитие Юго-Востока, а также интенсивная миграция оттуда на Северо-Запад. Но сам Северо-Запад столь же естественно заинтересован в том, чтобы заморозить или хотя бы несколько притормозить столь резкие перемены в мире. Но перестройка систем доминирования неостановима, и в мировом, и даже в локальном масштабе. Иллюстрация тому — события в Чечне, где небольшой, но густонаселенный и хорошо вооруженный регион оказался не по зубам федеральной российской армии.
Второй момент — взрыв этнических конфликтов. Общенациональные модели консолидации, столь успешно работавшие в период индустриальной модернизации, практически повсеместно замещаются этническими и этнорелигиозными консолидациями.
На первый взгляд может показаться странным, что этносы борются за независимость, за собственную государственность в то самое время, когда свобода передвижения людей, идей, технологий и капиталов сводит на нет реальное значение государства. Однако на деле это не столько ирония истории, сколько естественный поиск новых «групп поддержки» и новых моделей консолидации в условиях разрушения старых.
Этнизация политической жизни ставит под вопрос классические ценности демократии, права человека, не говоря уже о таких базовых параметрах международной стабильности, как суверенитет существующих режимов и нерушимость границ. Хельсинкский Акт 1975 года, воспринятый как победа демократических идеалов и здравого смысла, на деле оказался последним актом государственной мудрости эпохи блокового противостояния. Эта мудрость капитулировала перед жестокой реальностью этнической вражды.
И последнее. В конце ХХ века завершился длившийся почти двадцать пять столетий платоновский период мировой истории, период «этатизма», торжества идеи государства. Платоновские идеалы наиболее полно воплотились в советском тоталитарном государстве, а его гибель засвидетельствовала крах «этатизма» в мировом масштабе.
В условиях открытого мира, взрыва этнических конфликтов, крушени тоталитарных режимов и перестройки систем доминирования на смену «этатизму» пришла принципиально иная модель — «приватизм», бурная социальная активность вне контроля государственных институтов (подробно об этом упоминается в журнале «Знамя», №5, 1994). В регионах, охваченных этнорелигиозными войнами, «приватизм» принимает форму «праздника непослушания», игнорирования любых законов, норм и запретов. Полевые командиры становятся деревенскими диктаторами. Целые регионы — Балканы, Кавказ, Центральная Азия — охвачены духом крестьянской войны с присущим ей аморализмом и беззаконием. Сюда же относится активность нелегального бизнеса, международный терроризм, отмывание денег, наркомафия. В этих условиях традиционные меры международного принуждения оказываются неэффективными. Например, в Ираке, несмотря на режим санкций, наблюдается настоящий торговый бум, созданный подпольными дельцами.
К таким традиционным субъектам мировой политики, как государства и союзы государств, в постблоковом мире прибавился целый ряд «неклассических» сил.
Прежде всего, — это региональные ансамбли — неформальные, географически-культурно-национальные объединения (например, Балканы, Закавказье, Центральная Азия). Извне они традиционно воспринимаются как нечто единое, хотя внутри этих ансамблей с переменным успехом идет жестока борьба за доминирование. Такая двойственность не позволяет сформировать единую политику по отношению к региональному ансамблю как к целому, и мешает вести дифференцированную политику в отношении отдельных входящих в него стран. Поэтому региональные ансамбли легко превращаются в очаги нестабильности, особенно при этом развязывается информационная война.
Кроме того, большое значение приобрели, так сказать, «метасубъекты» мировой политики — духовные идентичности высокого ранга. Таковы религиозные единства (исламский мир, христианский мир, шииты и сунниты, православные и католики. Именно эти общности склеивают региональные ансамбли в шаткое и опасное целое). Таковы большие расово-культурные общности (славяне, тюрки, чернокожие). Сюда же относятся идентичности чрезвычайно высокого ранга — «Восток», «Запад», «страны с рыночной экономикой», и так далее, вплоть до «мирового общественного мнения» и «всего человечества».
Конечно, это своего рода политические фантомы, одновременно реальные и неухватные. Разве можно быть славянофилом в точном смысле слова? Вряд ли можно любить одновременно православных болгар, поляков-католиков, униатов-украинцев, боснийских мусульман, а также тех русских крестьян, которые переселяются в Израиль, поскольку принадлежат к секте «субботников». Но славянский мир, тем не менее, существует не только в лингвистических атласах… Любой образованный мусульманин объяснит вам, что его религия не имеет никакого отношения к тому, что ежевечерне показывают по телевизору под названием «исламский фундаментализм» — который, тем не менее, существует не только как выдумка журналистов. Впрочем, фантомы часто оказывали на ход истории куда большее влияние, чем реальные вещи.
Значительную роль играют внутринациональные субъекты. Это этнические и этнорелигиозные единицы (этнические партии и движения, в том числе и вооруженные, организации диаспоры), криминальные организации, а также территориальные единицы, являющиеся отдельными действующими лицами на национальной сцене. Сюда же относятся политические и экономические организации, формально связанные с государством, а иногда и прямо являющиеся отростками от ветвей власти, но претендующие на самостоятельную роль во внутренних и международных делах. Это оппозиционные партии, активно действующие на международной арене как альтернативные представители своей страны, некоторые промышленные организации, а в пору смуты и борьбы за власть — отдельные государственные институты.
Кроме того, активизировались транснациональные субъекты. Это международные политические и экономические организации, либо вообще не связанные с теми или иными государствами, либо связанные косвенно (различные политические «интернационалы», легальные и нелегальные транснациональные корпорации, международная преступность).
Все эти субъекты — разного масштаба и разного качества. Про некоторые из них можно спорить, существуют ли они на самом деле, не являются ли они результатом политологических изысков или плодом излишней бдительности служб безопасности. Важно другое. «Неклассические» субъекты, вступив на политическую сцену, решительно изменили правила традиционной мировой игры. В старую пьесу поспешно вписываются новые роли. В конце концов пьеса оказывается переписанной до неузнаваемости — под новых актеров.
Война и мир в постблоковую эпоху
Сейчас трудно говорить о содержании войны в понятиях первой и второй мировых войн, то есть о войне между блоками государств, которая ведется на нескольких региональных театрах, сопровождаясь масштабной мобилизацией населения и радикальной перестройкой экономики в военных целях.
Пародией на блоковую войну была война в Персидском заливе. Ирак выступал в роли маленького СССР, а Кувейт — маленького Афганистана. Но, поскольку реальное блоковое противостояние к тому времени уже практически отсутствовало, эта война не переросла в настоящий межблоковый конфликт. К нему могла бы привести, например, попытка США и части мирового сообщества наказать СССР за вторжение в Афганистан или, наоборот, попытка СССР и другой части мирового сообщества наказать США за блокаду Кубы. Война в Заливе была похожа на пролог, сыгранный после того, как спектакль окончательно сошел со сцены. Что же касается войны в Афганистане, то это была генеральная репетиция постблокового вооруженного конфликта. Советскому Союзу противостояло не единое государство, а множество этнорелигиозных партизанских формирований, которые, ко всему, враждовали между собой. Поэтому после ухода советских войск из Афганистана война разгорелась с новой силой и перекинулась на соседний Таджикистан.
Современные этнические и этнорелигиозные войны принципиально отличаются от войн эпохи блокового противостояния и вообще от классических межгосударственных войн.
Во-первых, субъектом войны (а значит, и субъектом мирного урегулирования, и субъектом систем безопасности) уже не выступает государство в целом, в единстве его институтов. Войну ведут иные, новые, «неклассические» субъекты мировой политики -этнические, этнорелигиозные, политические, криминальные организации и движения, как местные, так и трансрегиональные, или даже международные.
Если же в войну вовлечено государство как целое, то ему противостоит не другое государство или блок государств, а те самые «неклассические» субъекты мировой политики. Национальная армия ведет войну с этническими ополчениями, вооруженными политическими группировками или преступными синдикатами — таковы конфликты во многих странах Латинской Америки и Африки. Иногда ситуация становится еще более нестандартной. Международные организации (ООН и НАТО) воюют с полузаконными армиями (Югославия, Сомали).
Классические войны велись, в конечном итоге, за власть над территорией и живущим на ней населением. Постблоковые конфликты характеризуются множеством частных целей. Межплеменная резня в Африке, в Центральной Азии, в Югославии и на Кавказе — это перестройка локальных систем этнического доминирования, осложненная легальными и нелегальными экономическими интересами этнических элит. Эти элиты втянуты в клубок деловых операций как в своем регионе, так и далеко за его пределами. О государственном суверенитете речи уже нет.
Во-вторых, постблоковые войны являются не тотальными, а «частичными». Они ведутся вне рамок государственного суверенитета -поэтому законы военного времени устанавливаются по мере возможностей и разумения каждого отдельного полевого командира, и, естественно, только в подконтрольном ему районе. Всеобщая мобилизация и перестройка экономики проявляются в виде принуждения воевать и незаконных реквизиций в масштабах одной деревни или маленького городка. Возникает странный симбиоз воюющего и мирного населения, что характерно для гражданских войн в архаическом «деревенском» обществе. Бойцы легко превращаются в мирных граждан, и наоборот. Дело не только в том, что оружие можно закопать в огороде, а камуфляж и каску сменить на цивильный пиджачок с вытертыми счетоводскими локтями. Дело в том, что щелканье затвором становится таким же простым и привычным делом, как щелканье костяшками счетов в правлении колхоза. Работа есть работа. Такая ситуация затрудняет борьбу с этническими ополчениями, но одновременно затрудняет формирование нормальной дисциплинированной армии на базе таких ополчений. Справиться с дудаевскими отрядами оказалось практически невозможно — но и Дудаев не смог, а Масхадов не может привести своих командиров под единое начало.
В-третьих, постблоковые войны, как правило, локальны. Расширение зоны конфликта означает втягивание в войну все новых и новых групп, которые чаще всего действуют нескоординированно. Во всяком случае, степень их координации недостаточна дл того, чтобы говорить о единой войне на нескольких театрах. Поэтому фразы типа «абхазские и южно-осетинские сепаратисты вместе со звиадистами ведут войну против Грузии» -это не более чем метафоры.
Итак, постблоковые войны являются частными, частичными и локальными. Целью такой войны является удовлетворение частных интересов этнических, региональных или криминальных элит. Такая война захватывает лишь часть населения и ведетс на более или менее ограниченном плацдарме.
Эти черты лишь утяжеляют ситуацию, делая постблоковые войны практически неликвидируемыми. Классическая война — наряду со всем злом, которое она приносила — объединяла нацию и упрочивала государственные институты. Постблоковая война разрушает национальное единство, заменяя его множеством разнонаправленных, конкурирующих этнических или религиозных консолидаций. Такие консолидации не приносят народу ничего, кроме опыта ненависти. Что же касается государственных институтов, то постблоковая война разрушает старые и практически не создает новых — ведь вряд ли можно назвать государственным институтом диктатуру полевых командиров или систему контрабанды оружия.
Постоянное перемешивание боевиков и мирного населения, независимость полевых командиров друг от друга и от собственных лидеров, мародерство, грабежи, контрабанда оружия — все это создает атмосферу демонстративного, можно сказать, принципиального отрицания законов, норм и правил.
Блоковое противостояние создало военно-промышленные комплексы, об опасности которых говорилось много и справедливо. Но постблоковые войны попросту разрушают экономику. Зоны нестабильности — это самый привлекательный рынок оружия. Тем самым постблоковые войны препятствуют конверсии военной промышленности в третьих странах.
Само понятие о войне и мире радикально изменилось. Теперь речь идет о конфликтах внутри государств или об этнических конфликтах поверх государственных границ. Масштаб этих конфликтов выходит за рамки «домашних проблем» или приграничных столкновений. Нации, разрушенные внутренними войнами, все более теряют свой суверенитет. Вряд ли Босния и Герцеговина, Грузия, Афганистан, Таджикистан, Руанда или Сомали являются полноценными субъектами мировой политики. Тем самым мирное урегулирование по необходимости происходит «поверх суверенитета». Те лидеры и группы, которые еще недавно считались мятежниками в точном правовом смысле слова, теперь становятся полноправными участниками высоких собраний и переговоров.
Локальные военные конфликты, которые уносят тысячи жизней и огромные материальные ресурсы, мало-помалу начинают рассматриваться как некое неизбежное зло. Возникает симбиоз войны и мира на едином национальном или региональном пространстве. Поэтому трудно сказать, например, являются ли Грузия, Армения и Азербайджан воюющими странами. Но при этом во много раз возрастает значение информационных войн, которые являются неотъемлемым компонентом всех конфликтов, но, в большинстве случаев, никогда не прекращаются. Они могут только видоизменяться и совершенствоваться при использовании самых новейших технологий.
Пародией на блоковую войну была война в Персидском заливе. Ирак выступал в роли маленького СССР, а Кувейт — маленького Афганистана. Но, поскольку реальное блоковое противостояние к тому времени уже практически отсутствовало, эта война не переросла в настоящий межблоковый конфликт. К нему могла бы привести, например, попытка США и части мирового сообщества наказать СССР за вторжение в Афганистан или, наоборот, попытка СССР и другой части мирового сообщества наказать США за блокаду Кубы. Война в Заливе была похожа на пролог, сыгранный после того, как спектакль окончательно сошел со сцены. Что же касается войны в Афганистане, то это была генеральная репетиция постблокового вооруженного конфликта. Советскому Союзу противостояло не единое государство, а множество этнорелигиозных партизанских формирований, которые, ко всему, враждовали между собой. Поэтому после ухода советских войск из Афганистана война разгорелась с новой силой и перекинулась на соседний Таджикистан.
Современные этнические и этнорелигиозные войны принципиально отличаются от войн эпохи блокового противостояния и вообще от классических межгосударственных войн.
Во-первых, субъектом войны (а значит, и субъектом мирного урегулирования, и субъектом систем безопасности) уже не выступает государство в целом, в единстве его институтов. Войну ведут иные, новые, «неклассические» субъекты мировой политики -этнические, этнорелигиозные, политические, криминальные организации и движения, как местные, так и трансрегиональные, или даже международные.
Если же в войну вовлечено государство как целое, то ему противостоит не другое государство или блок государств, а те самые «неклассические» субъекты мировой политики. Национальная армия ведет войну с этническими ополчениями, вооруженными политическими группировками или преступными синдикатами — таковы конфликты во многих странах Латинской Америки и Африки. Иногда ситуация становится еще более нестандартной. Международные организации (ООН и НАТО) воюют с полузаконными армиями (Югославия, Сомали).
Классические войны велись, в конечном итоге, за власть над территорией и живущим на ней населением. Постблоковые конфликты характеризуются множеством частных целей. Межплеменная резня в Африке, в Центральной Азии, в Югославии и на Кавказе — это перестройка локальных систем этнического доминирования, осложненная легальными и нелегальными экономическими интересами этнических элит. Эти элиты втянуты в клубок деловых операций как в своем регионе, так и далеко за его пределами. О государственном суверенитете речи уже нет.
Во-вторых, постблоковые войны являются не тотальными, а «частичными». Они ведутся вне рамок государственного суверенитета -поэтому законы военного времени устанавливаются по мере возможностей и разумения каждого отдельного полевого командира, и, естественно, только в подконтрольном ему районе. Всеобщая мобилизация и перестройка экономики проявляются в виде принуждения воевать и незаконных реквизиций в масштабах одной деревни или маленького городка. Возникает странный симбиоз воюющего и мирного населения, что характерно для гражданских войн в архаическом «деревенском» обществе. Бойцы легко превращаются в мирных граждан, и наоборот. Дело не только в том, что оружие можно закопать в огороде, а камуфляж и каску сменить на цивильный пиджачок с вытертыми счетоводскими локтями. Дело в том, что щелканье затвором становится таким же простым и привычным делом, как щелканье костяшками счетов в правлении колхоза. Работа есть работа. Такая ситуация затрудняет борьбу с этническими ополчениями, но одновременно затрудняет формирование нормальной дисциплинированной армии на базе таких ополчений. Справиться с дудаевскими отрядами оказалось практически невозможно — но и Дудаев не смог, а Масхадов не может привести своих командиров под единое начало.
В-третьих, постблоковые войны, как правило, локальны. Расширение зоны конфликта означает втягивание в войну все новых и новых групп, которые чаще всего действуют нескоординированно. Во всяком случае, степень их координации недостаточна дл того, чтобы говорить о единой войне на нескольких театрах. Поэтому фразы типа «абхазские и южно-осетинские сепаратисты вместе со звиадистами ведут войну против Грузии» -это не более чем метафоры.
Итак, постблоковые войны являются частными, частичными и локальными. Целью такой войны является удовлетворение частных интересов этнических, региональных или криминальных элит. Такая война захватывает лишь часть населения и ведетс на более или менее ограниченном плацдарме.
Эти черты лишь утяжеляют ситуацию, делая постблоковые войны практически неликвидируемыми. Классическая война — наряду со всем злом, которое она приносила — объединяла нацию и упрочивала государственные институты. Постблоковая война разрушает национальное единство, заменяя его множеством разнонаправленных, конкурирующих этнических или религиозных консолидаций. Такие консолидации не приносят народу ничего, кроме опыта ненависти. Что же касается государственных институтов, то постблоковая война разрушает старые и практически не создает новых — ведь вряд ли можно назвать государственным институтом диктатуру полевых командиров или систему контрабанды оружия.
Постоянное перемешивание боевиков и мирного населения, независимость полевых командиров друг от друга и от собственных лидеров, мародерство, грабежи, контрабанда оружия — все это создает атмосферу демонстративного, можно сказать, принципиального отрицания законов, норм и правил.
Блоковое противостояние создало военно-промышленные комплексы, об опасности которых говорилось много и справедливо. Но постблоковые войны попросту разрушают экономику. Зоны нестабильности — это самый привлекательный рынок оружия. Тем самым постблоковые войны препятствуют конверсии военной промышленности в третьих странах.
Само понятие о войне и мире радикально изменилось. Теперь речь идет о конфликтах внутри государств или об этнических конфликтах поверх государственных границ. Масштаб этих конфликтов выходит за рамки «домашних проблем» или приграничных столкновений. Нации, разрушенные внутренними войнами, все более теряют свой суверенитет. Вряд ли Босния и Герцеговина, Грузия, Афганистан, Таджикистан, Руанда или Сомали являются полноценными субъектами мировой политики. Тем самым мирное урегулирование по необходимости происходит «поверх суверенитета». Те лидеры и группы, которые еще недавно считались мятежниками в точном правовом смысле слова, теперь становятся полноправными участниками высоких собраний и переговоров.
Локальные военные конфликты, которые уносят тысячи жизней и огромные материальные ресурсы, мало-помалу начинают рассматриваться как некое неизбежное зло. Возникает симбиоз войны и мира на едином национальном или региональном пространстве. Поэтому трудно сказать, например, являются ли Грузия, Армения и Азербайджан воюющими странами. Но при этом во много раз возрастает значение информационных войн, которые являются неотъемлемым компонентом всех конфликтов, но, в большинстве случаев, никогда не прекращаются. Они могут только видоизменяться и совершенствоваться при использовании самых новейших технологий.
Ревизия суверенитета
В постблоковом мире она происходит в двух направлениях.
С одной стороны, все более популярным становится пересмотр концепции «внутренних дел» государства. Мировое сообщество уже почти готово к тому, чтобы считать мир, международную безопасность, региональную стабильность и права человека областью глобального, всеобщего интереса. Наверное, это и есть переход к ответственному постблоковому мышлению. Создание международных миротворческих сил направлено именно к этому.
Прекрасная идея — окончательно вывести некоторые аспекты национальной политики из области «внутренних дел» и перевести их в область всеобщего ведения. Но в настоящее время она вряд ли реально осуществима, и вот почему. Некоторые страны и режимы весьма болезненно относятся к общеобязательным решениям мирового сообщества. Для таких режимов традиционные понятия о суверенитете и невмешательстве во внутренние дела — надежный инструмент для сохранения собственной власти. В этой связи создаются информационно подкрепляемые мифы о «всемирном заговоре» с целью покончить с той или иной нацией, цивилизацией, религией. Но наряду с мифами раздаются и вполне резонные обвинения в применении двойного стандарта. В самом деле, если нет универсальной международно-правовой нормы, то неизбежно возникают конъюнктурные политические решения, которые в конечном итоге основаны на праве сильного.
Кроме того, мировое сообщество проявляет вполне понятную нерешительность в проведении полномасштабных военных операций по установлению мира и стабильности. Дело не только в том, что идея глобальной ответственности еще не стала общепринятой. Военная миротворческая операция легко и незаметно перетекает в просто военную. "Несите бремя белых, восставьте мир войной", — призывал Киплинг. Но западные демократии — даже если отбросить все политические и моральные соображения — попросту не хотят жертвовать своими гражданами ради установления мира где-то за морями. "Президент Клинтон вряд ли решится послать американских солдат в Боснию сейчас, когда начинается предвыборная борьба", — писала газета «Вашингтон Пост» летом 1995 года. Рассуждение возмутительное с точки зрения прожженных геополитиков, привыкших воевать указательным перстом на карте. Но с обывательской точки зрения здесь все правильно. Босния? Ради чего? Если расширение НАТО утонет в бесконечных процедурах и согласованиях, то причиной этому будет не столько позиция руководства других стран, сколько мнение американского избирателя-обывателя, для которого Варшава, Братислава и Киев— звук пустой. Пустой и страшноватый, отдающий гулким стуком комьев глины о крышку гроба. Кстати, украинский обыватель точно так же боязливо-равнодушен к заморским трагедиям и к политическим играм вокруг них.
С одной стороны, все более популярным становится пересмотр концепции «внутренних дел» государства. Мировое сообщество уже почти готово к тому, чтобы считать мир, международную безопасность, региональную стабильность и права человека областью глобального, всеобщего интереса. Наверное, это и есть переход к ответственному постблоковому мышлению. Создание международных миротворческих сил направлено именно к этому.
Прекрасная идея — окончательно вывести некоторые аспекты национальной политики из области «внутренних дел» и перевести их в область всеобщего ведения. Но в настоящее время она вряд ли реально осуществима, и вот почему. Некоторые страны и режимы весьма болезненно относятся к общеобязательным решениям мирового сообщества. Для таких режимов традиционные понятия о суверенитете и невмешательстве во внутренние дела — надежный инструмент для сохранения собственной власти. В этой связи создаются информационно подкрепляемые мифы о «всемирном заговоре» с целью покончить с той или иной нацией, цивилизацией, религией. Но наряду с мифами раздаются и вполне резонные обвинения в применении двойного стандарта. В самом деле, если нет универсальной международно-правовой нормы, то неизбежно возникают конъюнктурные политические решения, которые в конечном итоге основаны на праве сильного.
Кроме того, мировое сообщество проявляет вполне понятную нерешительность в проведении полномасштабных военных операций по установлению мира и стабильности. Дело не только в том, что идея глобальной ответственности еще не стала общепринятой. Военная миротворческая операция легко и незаметно перетекает в просто военную. "Несите бремя белых, восставьте мир войной", — призывал Киплинг. Но западные демократии — даже если отбросить все политические и моральные соображения — попросту не хотят жертвовать своими гражданами ради установления мира где-то за морями. "Президент Клинтон вряд ли решится послать американских солдат в Боснию сейчас, когда начинается предвыборная борьба", — писала газета «Вашингтон Пост» летом 1995 года. Рассуждение возмутительное с точки зрения прожженных геополитиков, привыкших воевать указательным перстом на карте. Но с обывательской точки зрения здесь все правильно. Босния? Ради чего? Если расширение НАТО утонет в бесконечных процедурах и согласованиях, то причиной этому будет не столько позиция руководства других стран, сколько мнение американского избирателя-обывателя, для которого Варшава, Братислава и Киев— звук пустой. Пустой и страшноватый, отдающий гулким стуком комьев глины о крышку гроба. Кстати, украинский обыватель точно так же боязливо-равнодушен к заморским трагедиям и к политическим играм вокруг них.