– Ну, спасибо. Привезите. Пока корм у меня есть.
   – Сейчас привезу. У нас много.
   Тепло на этот раз простился с незнакомкой художник. После полудня сложил свой ящик и, торопливо шагая, направился к дому.
* * *
   Он подошел к окошку и стал глядеть через стекло.
   В гнезде был один только птенчик. Черноголовка сидела на краю гнезда с гусеничкой в клюве, но птенчик не тянулся к ней, не разевал желтого рта, не пищал. Из клюва у него торчал кончик недоеденной гусеницы. Птенчик спал.
   И черноголовка-мать, сидя около него, вдруг проглотила принесенную ему гусеницу. Как тогда, в елушках, когда затих первый птенчик.
   Старик взошел на крыльцо и открыл дверь.
   Мимо него, весело цвирикнув, пролетела из избы Черноголовка, скрылась за деревьями. Старик поспешно вошел в дом.
   Там он увидел пустое гнездо и всех четверых птенчиков – на полу. У каждого из них торчал из клюва кончик недоеденной гусеницы.
   Старик схватился за сердце.
* * *
   В дверь постучали.
   – Войдите, – сказал он тихо.
   С коробкой в руках вошла незнакомка.
   Старик молча показал ей на птенцов. Она подошла, собрала их всех – маленьких, мертвых, с выпяченными голыми животиками – к себе на ладонь. Подержала и задумчиво положила в гнездо.
   – Все понятно, – сказала она, помолчав. – Черноголовка перекормила птенцов. Они были так сыты, что и не шевелились. А какой же это птенчик, если он не тянется навстречу матери, не пищит, не просит есть? Птичка и приняла их за мертвых.
   Старик растерянно слушал.
   – С этими чудаками строго надо. По расписанию. – Незнакомка сдвинула черные брови. Но вдруг не выдержала, вся осветилась доброй улыбкой. – Как с грудными.
   «Она знает, – думал художник. – Она вошла в их жизнь, понимает их. Это не то, что… писать их красками».
   Он чувствовал себя побежденным и даже в чем-то виноватым перед ней. А она продолжала:
   – Я с ними много возилась, умею с ними. А знаете – почему? – спросила с какой-то детской резвостью, вскинув голову и устремив на художника сияющий взгляд. – Потому что вы научили меня любить их. С детства знаю ваши картины. Такой у вас всегда лес замечательный: таинственный, одухотворенный. И птицы, и звери, и чертенятки разные. Я еще маленькой оторваться не могла. А потом мечтаю: «Вырасту большая, буду в лесу жить, буду всем им, смешным, мать». Вот и пошла на биофак. – И неожиданно робко попросила: – Покажите мне, что вы там на озере писали?
   Ожил вдруг старик. Засуетился.
   – Я сейчас… Я с большим удовольствием вам.
   И они подружились.
* * *
   Так вместо картины «Без человека» написал старый прославленный мастер-пейзажист свой первый замечательный портрет.

Ночной зверь

   Ночную тайну разрушит слово.
А. Блок

   Мы возвращались с охоты. Солнце уже зашло, в лесу быстро темнело, но на открытом месте еще можно было стрелять. И когда мы вышли в поле, я спустил Заливая со сворки.
   Чем черт не шутит! Зайцы все сейчас в поле, – может быть, успеем взять еще одного по дороге.
   И действительно: не успели мы с Василием Алексеевичем пройти и ста шагов, как чутьистая гончая натекла на след, дала голос и погнала.
   Мы разошлись занимать места. Василий Алексеевич отошел вправо – к опушке леса, а я взобрался на жальник – небольшой, кругом ровный холмик слева при дороге. Тут был верный лаз: откуда бы заяц ни пошел, ему не миновать этого узкого места между двумя мысками.
   Поместившись у небольшого кустика, я снял ружье с плеча и осмотрелся.
   Небо было чисто, полная луна «щитом краснеющим героя» только еще вставала над лесом. Под ней блестели от росы зеленя. Начало октябрьской ночи было торжественно и прекрасно.
   Гон между тем ушел далеко – километра за два в поля, к самой дороге.
   Там лаял пес, но где сейчас русак?
   В том, что это русак, у меня сомнений не было: беляк не дал бы такого большого круга, он сразу норовит уйти в лес.
   Русак сгоряча мог далеко опередить гончую и быть уже поблизости.
   Наспех затянувшись еще два раза, я бросил папиросу, придавил ее ногой и передвинул предохранитель ружья на «огонь».
   Страстный баритон Заливая взбудоражил деревенских шавок. Они залились визгливым лаем. За ними дряхлым басом забрехал старый колхозный пес Сингал.
   Сумерки наполнились неистовым многоголосым лаем. Но ненадолго. Неожиданно Заливай смолк. Не слыша его, замолчали понемногу шавки и Сингал. Наступила полная тишина.
   Особенность охоты с гончей та, что здесь человек стоит на месте и, прислушиваясь к голосу собаки, силой своего воображения участвует во всех страстных перипетиях смертной погони одного зверя за другим. Самый момент участия человека в охоте короток и часто неинтересен: если лаз выбран правильно, уходящий от погони зверь наткнется на стрелка почти вплотную, и прекратить навсегда его бег нетрудно.
   Заливай смолк – значит, скололся: потерял на бегу след. Делает сейчас круг, чтобы опять схватить чутьем запах, оставленный потными от страха и быстрого бега лапами зайца.
   А заяц в это время продолжает бег. Он не доверяет внезапно наступившей тишине. До сих пор преследователь выдавал себя кровожадным лаем. Молчащий теперь, он может внезапно появиться рядом.
   Заяц делает широкую дугу по ему лишь одному известному кругу. Внутри этого круга он родился, тут он жирует ночами и дремлет днем, тут он любит, дерется с соперниками, спасается от врагов. Только смерть может заставить его выйти из этого круга.
   А может быть и так: далеко опередив гончую, заяц сел. Пошевелил над головой ушами.
   Тишина.
   Тогда заяц поднялся, пробежал вперед до опушки и дальше в лес. Потом вернулся по своему следу, вдруг скинулся с него широким прыжком в сторону и залег на опушке – головой в поле. Прижался к земле.
   Тогда я напрасно жду его сейчас сюда: он дождется, пока гончая опять даст голос и промчится мимо него по его собственному следу в лес. Тут он вскочит и махнет в поля.
   Передышка, значит, и мне. Можно не напрягаться.
   И сознание мое раздвоилось: дежурная часть мозга оставалась начеку, глаза сторожили, – не мелькнет ли где быстрая качающаяся тень? И в то же время я мог думать о другом и чутко, всей душой отзываться на очарование все ближе надвигающейся ночи; взбудораженная охотничьей страстью душа была напряжена до звона.
   Волшебная картина была у меня перед глазами: мрачно темнел уже весь облетевший лес, а рядом свежо и радостно блестели молодые всходы. Какая сказочная встреча весны с глубокой осенью!
   Да и все кругом, казалось, жило в сказке: все кусты и деревья, и древние – со дна ледникового моря – камни, кой-где угрюмо сутулившиеся в поле. Колдовской свет луны наполнял светлую ночь тайнами, ворожил, тревожил – вызывал призраки.
   Я вдруг вспомнил, что стою на жальнике. И одного этого мысленно произнесенного слова было достаточно, чтобы призраки ночи воплотились у меня перед глазами.
   Жальник – ведь это от слова «жаль», «жалиться». «От жали не плакать стать», – говорили древние новгородцы, насыпали на буйвищах, над могилами погибших своих воинов, земляные холмы и называли их «жальниками».
   И, вглядываясь в лунные сумерки, я уже различал в их переменчивых, неверных тенях воинов в шишаках с мечами, копьями и щитами. Беззвучно совершалась предо мною лютая рукопашная битва, сверкало немое оружие, падали богатыри.
   Да, было время… Умели наши предки хоронить своих прославленных воинов.
   Но легкое облачко скользнуло по светлому лику луны. И когда сошло, предо мной снова были только веселые зеленя, подо мной – небольшой, кругом ровный холмик.
   Я сразу вспомнил про Заливая и подумал: что-то очень уж долго длится перемолчка!
   Интересно, что испытывает сейчас русак?
   Но сказочная ночь властно требовала необычайного, и мысль моя легко перескочила с русака на меня самого: а вдруг и меня разыскивает по следу какой-нибудь страшный зверь с горящими глазами и выбегающими из кровавой пасти клыками?
   Какой-нибудь там вроде ископаемого громадного пещерного медведя.
   Будь я мальчиком, я бы, наверно, вздрогнул от такой мысли и мне захотелось бы очень быстро обернуться. Но я только грустно улыбнулся.
   За полями зажегся огонек: там собиралась ложиться спать мирная, давно забывшая ночные страхи колхозная деревня.
   Самый большой и страшный хищный зверь, на встречу с которым я мог рассчитывать здесь, была лисичка.
   Последний маленький медведь-овсяник был убит здесь пять лет тому назад, а о волках уже десятки лет и помину нет.
   Даже смешно стало.
   Вот стоим мы с Василием Алексеевичем, опытные охотники, напрягаем слух и зрение: ждем на лазу зверя.
   А зверь этот – зайчик.
   А ведь нам с Василием Алексеевичем вместе-то, пожалуй, сотня лет. Он – известный охотовед, старый зверятник. Да и я на своем веку побывал и в тайге, и в тундре – повидал зверя.
   Мы оба изучали зоологию, для нас больше уже не может быть удивительных неожиданностей в этих исследованных, давно обжитых человеком местах. Как далеки мы от дней нашего детства, когда любой лесок за околицей был населен для нас всевозможными чудами: зверями, которых мы не умели назвать, и – на равных с ними правах – лешими, русалками, кикиморами и другой нежитью. Сказка потеряла всю свою силу над нами, потеряла обаяние тайны: каждое животное здесь мы знаем по имени, отчеству, фамилии, а с именем – и всю его жизнь – «биологию».
   Я вздрогнул: из лесу слева от меня донесся короткий, глухой и хриплый крик. Так мог бы вскрикнуть древний, вросший в землю и весь покрытый мхом камень, если бы вдруг обрел голос. И вместе с тем я не сомневался, что это крик зверя. Только вот этого зверя я не мог назвать по имени.
   Я с любопытством вслушивался в тишину: сейчас, наверно, крик повторится, и тогда я пойму, узнаю, чей он.
   Но вместо звериного крика раздался вдруг там же – недалеко, слева от меня – неистовый лай Заливая.
   Пес лаял часто, заливисто, то и дело сдваивая голос.
   По зайцу гончая так никогда не вопит, по зайцу она брешет.
   В сумке у меня были две разрывные пули: старая таежная привычка – на всякий случай всегда иметь пули с собой на охоте. Но было ясно, что я не успею достать их, вынуть из ружья дробовые патроны и заложить в стволы пули: так близко от меня был Заливай, а зверь должен был находиться еще ближе.
   Приподняв двустволку, я не отрывал глаз от темной стены леса.
   Вдруг из опушки выметнулся зверь ростом с волка.
   Я приложился… И опустил ружье.
   Это был Заливай.
   Он смолк, метнулся по полю в одну сторону, потом в другую. Подбежал под самый жальник, поднял голову и на миг уставился на меня. Но сейчас же тявкнул, уверенно взял след и помчался вправо от меня – через дорогу.
   Еще минутку мелькали в сутеми его белые чулки и – исчезли.
   Он пошел прямо на опушку, где стоял Василий Алексеевич, и я невольно задержал дыхание: вот раздастся выстрел.
   Но лай Заливая удалялся, а выстрела не было.
   Я выпустил распиравший грудь воздух.
   Признаюсь: чувствовал я себя не совсем уютно.
   Поведение гончей было совершенно недвусмысленно: Заливай шел по следу; он прошел под самым жальником – у меня под ногами; значит, до него прошел у меня под ногами и зверь.
   Тот зверь, которого я не мог назвать.
   Прошел, как привидение: беззвучно, невидимо.
   Но если я его не видел и не слышал, то он-то не мог меня не видеть: ведь я стоял на холме и снизу был, конечно, очень заметен на ясном небе. Да и чутье должно было его предупредить о присутствии человека: ночной ветерок тянул как раз справа от меня к той опушке, откуда он вышел.
   Какой зверь мог пройти в двадцати шагах от меня, оставшись незамеченным? И даже не зашуршать когтями по опавшей листве на опушке!
   Василий Алексеевич тоже не выстрелил, – значит, зверь и у него прошел невидимкой.
   Голос Заливая потерялся уже в глубине леса.
   Я вдруг почувствовал, что ночь холодная, а мне очень жарко.
   Так или иначе, дело было кончено: зверь прошел и уж, конечно, сюда не вернется.
   Я опустил предохранитель и повесил ружье на плечо. Закуривая на ходу, спустился с жальника.
   С Василием Алексеевичем мы сошлись на дороге.
   – Видели? – спросил он.
   – В том-то и дело, что нет.
   – Я видел. Крупный зверь. Как из-под земли вырос. На широких махах подошел к опушке и стал за кустами. Близко. Голову держит высоко.
   – Да кто же?
   – Не знаю. Невозможно было разглядеть.
   – Осечка?
   – Нет; просто не стрелял.
   – Вот тоже!..
   – А вы попробуйте в такого – заячьей-то дробью!
   – Ну и что же?
   – Ну, потом сдвинулся и разом пропал за деревьями. Как сгинул. Шорох, правда, был. И два раза хрустнуло в лесу. Похоже, не он, а от него кто-нибудь бежал в разные стороны.
   Василий Алексеевич замолчал. Тут только я сообразил, что оба мы все время зачем-то говорили шепотом.
   Шагая по дороге, я совсем другими глазами всматривался в ночь, чем тогда, вначале, на жальнике. Нет, черт возьми, годы тут ни при чем. Луна свое взяла.
   Подмораживало. Лунная мгла опустилась и остекленела. Заливая не было слышно.
   Великое бессловесное – земля, лес, небо – давило меня своей непонятной немотой. Наверно, и Василия Алексеевича тоже. Но мы молчали: может быть, оба не решались начать разговора, в котором не хватало у нас главного слова.
   Я думал про одно: как это я не увидел, а Василий Алексеевич видел, да не знает – кого?
   К деревне мы подходили уже в полной ночной темноте: луну заволокло большой тучей.
   Тут нас догнал Заливай.
   Он подошел ко мне, остановился и как-то по-особенному, натужно тявкнул.
   Уж не силился ли он вымолвить слово? Он-то ведь видел и знал.
   Я положил ему руку на спину и почувствовал, как тяжело вздымаются его бока.
   Спина была мокрая.
   Заподозрив неладное, я достал спичку, осветил свою руку.
   Она была в крови.
   Василий Алексеевич осмотрел, ощупал Заливая.
   – Радуйтесь, что собаку не потеряли, – сказал он хмуро. – Пустяками отделался – царапина.
   Я подумал: «У нашего невидимки совсем не призрачные когти и зубы!»
   За гумном горел костер. Я с удивлением увидел около него лохматого Сингала и колхозного пастуха – старика Митрея.
   Сверху на костер надвинулась тьма. Старик сидел, как в шалаше.
   – Что ты тут делаешь, дед?
   – Да, вишь, овечку свежевать дали. Зверь утресь задрал, туды его когти! От силы прогнали.
   Мы с Василием Алексеевичем переглянулись.
   – Медведь?
   – Волк?
   – Да нет, какие тут волки-медведи!
   И вот дед сказал слово, которого нам так недоставало:
   – Рысь.
   Как свет включил: мгновенно объяснил все наши переживания этой ночи.
   Заливай бросил след русака, напав на рысий след.
   Рысь царапнула его в схватке. Потом, спрятав страшные свои когти в бархатные лапы, бесшумно и незаметно проползла мимо меня под жальником. Так бесшумно и незаметно, как могут красться одни только кошки.
   Василий Алексеевич не мог признать ее за кустами в лунной мгле: рысь в этих местах – зверь проходной, совершенно случайный; нам и в голову не приходило, что можем с ней встретиться.
   Я переживал сказку, думая о происхождении слова «жальник». Но если б я вспомнил короткое слово «рысь», это заставило бы меня иначе смотреть перед собой. Я бы искал глазами не качающуюся тень скачущего зайца, а стелющуюся, переливающуюся тень ползущей, крадущейся кошки.
   И это коротко рычащее слово очень легко тогда могло бы превратиться в пушистую рыжую шкуру.

Чайки на взморье

   Когда станешь взрослым,
   не презирай мечты твоей юности.
Испанская поговорка

   Рано утром, когда в дачном поселке все еще спали, на берег моря вышел человек с седеющими висками, с глубокими, но сияющими, как у ребенка, глазами. Широкополая шляпа едва ли могла бы удержаться на его непокорных волосах, если бы дул хоть небольшой ветер. Но был штиль.
   Когда-то в детстве этот человек провел одно лето здесь – на взморье. Теперь он приехал издалека: ему пришла фантазия вновь посетить это памятное ему место.
   Все изменилось тут. Где были сосны да жалкие лачуги рыбаков, теперь рядами стояли нарядные дачи горожан, цвели сады. Лишь руководствуясь очертаниями берега, мог он узнать места, где купался, ловил пескарей, колюшек, играл с товарищами.
   Да и его вся жизнь изменилась с тех пор до неузнаваемости. Чем он был тогда? Одиноким, обиженным судьбой мальчиком. А теперь?..
   Но море – море осталось тем же. Лишь отмели на нем несколько переместились. И так же над ним летали белые чайки.
   Чайки кричали.
   Человек прислонился спиной к столбу, сложил на груди руки, закрыл глаза.
   Чайки кричали.
   Призрачный сон воспоминаний охватил человека…
   Недалеко от берега на песчаной отмели стояли чайки. Белоперые свои тела держали горизонтально, – точно плыли, но шеи вытянули вверх, клювы повернули все в одну сторону: туда, где, расширяясь, исчезают берега залива, где открывается безбрежное море.
   На них, не отрываясь, смотрел мальчик. Он лежал на берегу под сосной, у небольшого обрывчика. Вихрастую голову положил на руку. Его задумчивые глаза были глубоки, темны – и казалось, удивляются всему, что видят перед собой.
   Когда лежишь так и смотришь вдаль, мир кажется разрезанным пополам на плоское и выпуклое; и все в нем становится как-то необыкновенно и удивительно.
   Мальчик сам не знал, почему его взгляд притянули чайки. Потому ли, что пятно их блестящего белого оперения на золоте отмели было очень ярко и красиво? Потому ли, что эти красивые птицы всегда будили в нем неясные мечты, неопределенные желания?
   Чайки стояли неподвижно, безмолвно, и в этой неподвижности, в безмолвии и в высоко поднятых тугих шеях птиц была большая серьезность, почти торжественность. Был час полуденной тишины, передышки, и ни одна из птиц не слетала покружиться над зеленой волной, высмотреть в ней рыбку.
   Полдень был знойный. Расплавленный воздух струился над берегом, заставляя дрожать все очертания, и утомлял глаза. Маленькие плоские волны мелодично шипели, набегая на песок. Пахло тиной, морской пеной, сырыми пухлыми камышинами, которые выкинуло и оставило на берегу море.
   Мальчик оторвал утомленный взгляд от чаек. Глаза его бесцельно стали блуждать по зеленой глади моря.
   Шли три серокрылые лайбы. Далеко за ними – на фарватере, – густо дымя, медленно-медленно тащил три продолговатые баржи черный, как водяной жук, буксир. Навстречу ему стремительно несся плоский серый миноносец. Он далеко за собой повесил длинную полосу дыма.
   Глаза мальчика разгорелись. С минуту он жадно следил за миноносцем. Потом горько вздохнул и отвел от него взгляд.
   Вдруг одна из чаек подняла над спиной узкие с черными концами крылья. Держа их так, сделала два неловких шага к краю отмели и, ударив крыльями по воздуху, поднялась над водой…
   Сейчас же все ее подруги повернули к ней головы и закричали резкими, хриплыми голосами – сначала протяжно, под конец – отрывисто, крутыми вскриками.
   Никогда не мог мальчик спокойно слышать их громких, пронзительных криков.
   Один раз ему все-таки удалось побывать на настоящем морском судне. Да еще на каком – на военном! Волна перехлестывала через катер, на котором подъезжал мальчик, била в высокий стальной борт броненосца, а броненосец даже не покачивался. И низко над волнами и высоко над пушками и мачтами броненосца летали чайки. Уже вернувшись на берег, мальчик все еще слышал их пронзительные крики.
   Их крик иногда чудился ему даже в далеком от моря городке. От их крика сосало под ложечкой, хотелось куда-то бежать, хотелось чего-то необыкновенного.
   Чайка сделала круг над отмелью и, выправив полет, направилась к чему-то темному, что покачивалось на пологих волнах между отмелью и берегом.
   Мальчик вдруг сел. Глаза его расширились от изумления.
   Темный предмет то исчезал, то снова показывался, поблескивая углами на солнце.
   Мальчик хорошо разглядел его: это был медью по углам окованный сундучок – точь-в-точь такой, в каком рылся на броненосце матрос в кубрике.
   Чайка снизилась и, вытянув ноги, аккуратно стала на край сундучка. И сложила крылья.
   Опять раздался резкий, нестройный крик с отмели.
   Но мальчик уже не слышал его.
   Ночной океан в гигантских волнах качает отраженные звезды черных небес.
   Океанский пароход от трюма до верхней палубы весь залит ярким светом. Но черное и грозное, с потушенными огнями подходит к нему пиратское судно.
   – На абордаж! На абордаж!!.
   Перебиты матросы, капитан связан и лежит на полу в своей каюте. Пассажиры поднимают руки под дулами пиратских ружей и револьверов.
   По узкому трапу, перекинутому с борта на борт, пираты таскают награбленное добро. Трап скрипит, качается, уходит из-под ног.
   Один из грабителей оступился. Вместе со своей тяжелой ношей – обитым медью сундучком – он летит в черный провал между пароходами. Отчаянный крик погибающего. Но в ответ ему гремят лишь проклятья пиратов: им некогда спасать товарища – еще много добра и золота осталось у пассажиров.
   Пиратское судно скрылось во тьме.
   Капитан развязан. Пассажиры притихли, подавленные страхом и несчастьем. Только один из них все еще бушует.
   Это – американский миллиардер. В простом матросском сундучке, чтобы никто не заподозрил, вез он половину своего огромного богатства.
   Далеко позади плывет его сундучок.
   Он поднимается на хребты гигантских волн, скользит в пропасти между ними. Его не замечают с проходящих вдали судов. Только чайки да альбатросы присаживаются на него отдохнуть, да раз об его медный угол разбилась падавшая обратно в море летучая рыба.
   Из океана в океан, из моря в море, – и вот доплыл сундучок. Сейчас его прибьет к берегу.
   В нем шуршащие кредитные билеты с бизонами – сто миллионов долларов. В нем алмазы, рубины, легкие жемчужные ожерелья и другие драгоценности.
   О находке мальчика напечатают во всех газетах. На эти деньги родина построит много новых первоклассных военных судов. А в награду ему дадут чудную быстроходную яхту с командой – для кругосветного путешествия. На ней будет и скорострельная пушка, канониры и фейерверкер: на случай встречи с пиратами.
   Другая чайка, покружив над сундучком, опустилась на него рядом с первой.
   ________________________________
   Вконец истощенный человек с тяжелым сундучком на спине, шатаясь, пробирался к берегу цветущей страны.
   Вокруг него качались на длинных стеблях цветы невиданной красоты. Над ними кружились крошечные птички; их радужное оперение сверкало и переливалось на солнце, в воздухе звенели их нежные песни. Странные звери с задумчивыми и добрыми глазами, прыгая, как лягушки, приближались к человеку и разглядывали со спокойным любопытством.
   Человек сорвал один из высоких цветков. Удлиненная чашечка цветка была до краев наполнена сладким цветочным соком. Человек жадно опрокинул его себе в рот. Проглотив влагу, отбросил цветок. Звери подхватили цветок на лету лапками с тонкими, как у детей, пальчиками. Принялись играть цветком.
   Солнце стояло над самым горизонтом. Но прошел час, другой, а оно не заходило.
   Теперь человек был на горе. Он полз, таща за собой сундучок.
   Подполз к самому обрыву – заглянул вниз.
   Прямо под ним было море. Но в стороне тянулся узкий берег и на нем виднелись люди.
   Они стояли длинным рядом у воды. Все были одинаково одеты в белые малицы до пят. Все одинаково держали по швам руки в длинных рукавах. Все смотрели в море. Над ними летали чайки.
   Люди – это спасенье, жизнь!
   Человек приподнялся на скале и, собрав все силы, крикнул:
   – Йо-го-го-о-о!
   Весь длинный ряд людей повернул к нему головы. Но все остались стоять неподвижно.
   Человек уронил голову на руки и заплакал. Он понял, что это не люди: птицы – пингвины, пингвины!..
   Долго лежал лицом вниз. Потом поднялся на колени, с большим трудом подтянул тяжелый сундучок к самому краю обрыва и столкнул его в море.
   Сундучок ушел в воду, всплыл. Отливом его потянуло в море. Чайки полетели провожать его в далекое странствие.
   Лихорадочный взор человека следил за ним, пока сундучок не исчез вдали за волнами.
   В сундучке – дневник человека и подробное описание, как найти эту вечно цветущую страну. Страну, где птицы живут в ароматных цветах и звери с прекрасными ласковыми глазами подходят к человеку, чтобы пригласить его поиграть с ними в прятки или пятнашки.
   Тот, кто сейчас выловит сундучок, отыщет эту никому не известную страну. Он переселит туда всех мальчишек из всех стран. Там будут они играть со зверями, петь с птицами, спать в цветах. А потом построят себе целый флот и будут иногда ездить к своим родителям.
   А знаменитый путешественник, который один спасся от кораблекрушения и нашел эту страну, – путешественник как-нибудь прокормится пока цветами и кореньями, а потом может вернуться к себе на родину.
   И третья чайка подлетела к сундучку.
   Но ей не было места для посадки, и она стала медленно кружить над сундучком.
   Сундучок был уже совсем близко от берега. Мальчик ясно видел один из его помятых медных углов, почему-то выше других торчащий из воды.
   Мальчика уже била лихорадка нетерпения. Он больше не мог дожидаться, пока медлительные волны выкинут ему чудесный подарок моря. Он уже не мог мечтать: он должен был знать, что несет ему сундучок!