Пока Арсений поил дядю студеной ключевой водой, доктор осмотрел медведицу. Ее глаза и нос были разбиты зарядом мелкой дроби. Пуля вошла в грудь и разорвалась в сердце.
   И с этими-то ужасными ранами зверь успел взлететь на высокую колодину и ударить врага с такой силой, что тот грохнул в яму, как легкая чурка, – и все забыл.
   «Теперь я припомнил все, – кончает свое письмо Виктор Степанович, – вплоть до момента, когда стрелял. Дальше – пустота, пока не очнулся в объятиях брата.
   Пишу вам, сидя на пне у избушки, прильнувшей к косогору Студеного ключа. Кругом мало что изменилось: тот же суровый и темный лес, да луга, да ширь поднебесья; рябчики в желтой листве березы, глухари на черных в золоте лиственницах.
   Странно мне, что я убил такого громадного и страшного… рябчика. Я же не за ним шел. И мне кажется, что это не я, а кто-то другой.
   Меня по-прежнему влекут рябчики, одни только рябчики. Признаться вам, я до сих пор ни одного не добыл. Но я не теряю надежды: не всегда же мне бить медведей.
   Когда-нибудь убью и рябчика».

Ласковое озеро Сарыкуль

   Чуть обозначились в степи темные купола стогов, когда мы с Виктором Степановичем подошли к берегу большого озера Сарыкуль.
   – Значит, вот восток, – сказал профессор, указывая на оранжевую полоску зари. – Мы на южном берегу озера, идти будем прямо на север. Солнце на восходе с правой руки. Впрочем, я буду следить по компасу, – у меня с собой.
   Двустволка в руках. Патронташ полон, и все карманы набиты патронами: стрельба предстоит немалая. Приятно бодрит осенний холодок.
   Кажется, прямо с берега начинаются камыши: воды чуть-чуть. Темно, но в темноте чувствуешь вокруг себя многообразную жизнь. То зашуршит камыш, то всплеснет вода, то с громким кряканьем подымется невидимая утка, и со всех сторон ответят ей встревоженные товарки.
   Особенно горячит охотника вот это предрассветное время. Видишь блеск воды, различаешь темные острова камыша, знаешь, слышишь, что кругом тебя кишит дичь, а стрелять не в кого: за пятнадцать шагов не видно в сумерках птицы.
   Ну, отойти подальше от берега, пока темно: глубже в озеро – больше и больше дичи. Главное, риска никакого, смело шагай вперед и вперед. Можешь часами идти от берега: все будет вода по колено, чуть выше, чуть ниже. Нигде не ухнешь в предательскую яму, нигде не оступится нога, и только разве по собственной неосторожности зачерпнешь теплой водицы в широкие раструбы охотничьих сапог. Такое уж ласковое озеро Большой Сарыкуль. Как огромная плоская тарелка, врытая в степь. От берега все камыши, камыши, а посредине плес – десятки километров в длину, десятки километров в ширину – целое море.
   И безбурное море: слишком мелко, чтобы самый сильный ветер мог поднять высокую волну. А и вздынет вал – не прогонит его сквозь частые заросли камышей: волна запутается в них, как рыба в сети, разобьется на ручейки, разбежится вся мелкими струйками, затихнет, замрет.
   Одним словом, такое море, что, кажется, сам не захочешь – ни за что не утонешь в нем.
   Однако что-то уж очень медленно светает. Уж час идем вперед, а все стрелять нельзя.
   – Виктор Степаныч?
   – Хоу!
   – Давайте постоим, покурим.
   – Да, надо подождать.
   От вспышки спички еще гуще сумерки. Виктор Степанович рядом попыхивает папироской, видно, как что-то перекладывает из кармана в карман.
   «Бульк!»
   – Что у вас упало, Виктор Степанович?
   – Тсс!.. Слышите, слышите?
   Вдали, но с каждым мгновением слышней и слышней: «Конг, гонг, конг!» – налетают дикие гуси – казарки. Папиросы летят в воду.
   – Сюда, правей, правей! – Виктор Степанович, с плеском разбрызгивая воду, бежит наперерез невидимой стае.
   Нет, высоко пролетели, не углядишь в мутном небе.
   – Виктор Степанович, у вас ведь что-то упало в воду. Надо пошарить тут на дне.
   Он подходит. Но вдруг почти из-под ног у него с отчаянным криком захлопала крыльями утка. Вижу два быстрых, длинных огня, слышу два оглушительных выстрела и торжествующий голос профессора:
   – Ага, попалась, каналья!
   – Подобрали?
   – Готово дело!
   – Так идите, поищем вашу вещь.
   – Шут с ней! Это, наверное, перочинный ножик. Видите, уже стрелять можно. Идемте.
   Чудак! Такой всегда спокойный и рассудительный дома, профессор совсем перерождается на охоте. Горячится, как мальчик. Готов все бросить и десять километров пробежать за одной уткой.
   Идем вперед. В самом деле, на близком расстоянии стрелять уже можно. Взвожу курки. Сейчас начнут подниматься утки, и сам не заметишь, как рука вскинет ружье к плечу, глаз поймает на мушку темный силуэт птицы – и смертоносная струя дроби вылетит из ствола. А в ожидании этой минуты волнуешься, все думаешь, как бы не прозевать взлета, да ловко ли ляжет приклад в плечо, да не забыть бы взять переда, не обзадить по стремительному чиренку. И как ни ждешь, всегда все-таки неожиданно утка вырывается не спереди, а где-нибудь справа, слева или даже сзади.
   И вот – началось. Каждую минуту то тут, то там слышатся взлеты. Утки вырываются из-под ног. Утки стадами носятся над озером. Сколько их тут!
   Прохладный туман кутает камыши в сырость и сумерки. Внезапно чуть не вплотную на тебя направляется ошалелый от пальбы табунок быстрокрылых чирят, нырков или грузных крикушек. Рука и глаз без спроса делают свое дело. Стреляешь раньше, чем успеешь сообразить расстояние, быстроту полета. Торопливо подбираешь убитых уток, перезаряжаешь ружье, достреливаешь ныряющего подранка.
   Забылось время, не думаешь, куда идешь. Отмечаю только, где Виктор Степанович, в какую сторону подвигается, чтобы не выстрелить туда, не задеть его дробью.
   Кругом заросли камыша – как рощи, озеринки чистой воды – как лужайки. От рощи к роще, от лужайки к лужайке – и всюду ждут тебя новые неожиданности.
   Притаился в камыше – и жду. Вижу: крутя головой во все стороны, осторожно выплывает из камыша черная птица – кашкалдак. Ростом с утку, на голове лысина, клюв острый.
   За ней показывается другая, третья, четвертая.
   А над камышами, как бабочка, закидывая крылья высоко над спиной, медленно и бесшумно летит большой коричневый болотный лунь.
   Вот он заметил лысую и сразу пошел книзу, стелет над самыми камышами и уже почти не двигает крыльями.
   Но и кашкалдак-лысуха заметила его. Со стоном и хныканьем она кидается в спасительные заросли камыша. За ней сейчас же исчезают товарки.
   Лунь дал круг над озеринкой и чуть не наткнулся на спокойно стоящую по колено в воде, большую, горбатую серую цаплю.
   Цапля только повернула к нему острый, как штык, нос, – и лунь сразу взмыл, пошел выше и как раз в мою сторону. Не по его когтям добыча.
   А цапля опять как будто заснула. Длинная шея вопросительным знаком повалена на спину и грудь, клюв снова глядит в воду.
   Миг – и быстрей мысли развернулась шея, клюв, как копье, вонзился в воду. Миг – и клюв уже высоко в воздухе, раскрылся, и в нем блеснула и пропала серебристая рыбка.
   Лунь налетел на меня совсем близко. Рука и глаз помимо сознания делают выстрел.
   И цапля тяжело поднимается над камышами. Летит, вытянув назад прямые ноги, медленно махая точно из тряпок сшитыми, смешными крыльями.
   Рука и глаз.
   Я не хотел стрелять цаплю: зачем она мне? Но рука и глаз сделали свое дело: вот она лежит на воде, распластав широкие круглые крылья и грозно направив штык-клюв в мою сторону.
   Что-то уж очень я разгорячился с этой сумасшедшей пальбой по уткам. Довольно мне дичи, все равно больше и не унесешь. Надо в себя прийти. Вон и профессор бахает и бахает, тоже вошел в раж.
   – Хоу, Виктор Степанович!
   – Здесь.
   – Пора шабашить. Давайте закусим.
   – Можно.
   Он подходит, весь всклокоченный, без шапки.
   – Шапка-то где?
   – Шапка? Хм… наверное, я ее куда-нибудь в карман… Да нет, нету… А я и не заметил.
   Что шапка, когда в сумке добрый десяток уток и карманы еще полны патронов!
   Профессор весело смеется над своей потерей.
   Теперь хорошо бы присесть, дать отдых усталым ногам, сбросить с плеч тяжелые сумки с добычей. Но мы по колено в воде, и на озере нет островов.
   – Кончать надо охоту, – беспомощно озираясь, говорит Виктор Степанович. – Где у нас солнце-то?
   Странное дело: солнца на небе не оказалось. Только тут мы припомнили, что все утро оно и не показывалось. Светлая полоска зари давно исчезла, и все небо было освещено, как толстый матовый колпак, где-то внутри себя утаивший невидимый источник света.
   Это не были облака. Какая-то мутная мгла покрывала весь небесный свод: то ли где-то далеко, может быть в Уральских горах, горели леса. Невозможно было определить, в какой стороне неба находилось солнце.
   – Надо по компасу, – слегка встревоженным голосом говорит Виктор Степанович.
   Он принимается шарить по карманам. Карманов в профессорском пиджаке немало, и поиски заняли минут пять.
   Потом профессор во второй раз тщательно обыскал себя.
   Потом я держал перед ним свою шапку, и он складывал в нее по очереди каждую вынутую из кармана вещь.
   В карманах профессора нашлось что угодно, начиная от часов, перочинного ножа, карандашей и кончая неизвестно как попавшим сюда крошечным кукольным башмачком, баночкой с клеем, камешками, ракушками, птичьими перьями.
   Но компаса там не оказалось.
   Профессор оторопело уставился на меня.
   – Бульк! – сказал я и показал на воду. – Помните, еще в темноте?
   – Хм… Возможно. А я думал, это перочинный ножик.
   Он еще раз безнадежно огляделся и вдруг внимательно посмотрел на меня.
   – Скажите, вам ничего не припомнилось?
   – Бухгалтер, – ответил я.
   Коротенькую, но очень сильную историю про бухгалтера рассказывали нам в Еманжелинке, на берегу ласкового озера Сары-куль.
   В свободное время бухгалтер любил пройтись по озеру – пострелять уток.
   Раз, после выходного дня, он не явился на работу. Его не оказалось и дома.
   Видели, как он прошел вчера с ружьем в сторону озера.
   Через две недели на него случайно наткнулись рыбаки. Они заметили белую бумажку, привязанную к камышам. Вокруг плавали наполовину разложившиеся утки. Под ними, на дне, чуть прикрытый мелкой водой, лежал мертвый человек с ружьем.
   На бумажке аккуратным бухгалтерским почерком было нацарапано:
   «Блуждаю восемь дней. Пробовал и на юг и на север – везде только камыши. Ел сырых уток. Патроны все вышли. Я очень устал. Больше не могу».
   – Везде только камыши, – тихо, задумчиво произнес Виктор Степанович, – и вода.
   Вода ласково лижет черную кожу сапог. В воде весело всплескивают рыбки. Вода блестит среди желтых камышей, куда ни взглянешь.
   Если бы мы были в лесу! Там по замшенным с одной стороны деревьям, по муравейникам, по птичьим гнездам так привычно и просто находить север и юг.
   – Надо идти, – говорю я. – Если не ошибаюсь, мы пришли вот с этой стороны.
   – А если ошибаетесь, – спокойно возражает профессор, – то с нами будет то же, что с уставшим бухгалтером. Постоим и подумаем.
   Что думать? Часов пять-шесть мы шагали от берега. Берег далеко. Если даже мы сразу пойдем правильно, мы только затемно будем дома.
   Или, правда, стоять на месте? Может быть, хоть под вечер выглянет солнце. Ночью небо может очиститься, высыплют звезды. В хвосте созвездия Малой Медведицы загорится Полярная звезда. А как мы обрадуемся солнцу утром! А питаться можно и сырыми утками.
   – Согласен, – говорю я. – Чтобы не зайти еще дальше от дома, будем ждать здесь солнца или звезд.
   Профессор не слышит меня. Он стоит и неподвижно смотрит в воду. Сейчас он удивительно похож на маленькую большеголовую птичку – зимородка. Направив острый клюв вниз, зимородок так же вот глубокомысленно уставится в воду и молчит.
   Вдруг встрепенулся.
   – Эврика! – говорит профессор, ударяя себя ладонью по лбу. – Нашел! Только это будет ваше дело – спасти нас от смерти. Если бы мы были в горах, то должен был бы вас вывести я. Ископаемые богатства – моя специальность – дали бы мне руководящую нить. Человек должен уметь использовать свою специальность во всех случаях жизни. Во всех затруднениях. Используйте здесь вашу – и мы спасены.
   – Интересная лекция, – говорю я довольно грубо. – Откровенно говоря, я охотнее послушал бы ее на сухом берегу, у костерка, за кружкой горячего чаю. Что вы имеете в виду, какая моя специальность?
   – Птицы, – просто отвечает профессор.
   – Птицы?
   Как нам могут помочь птицы? Что он хочет сказать?..
   А впрочем… это же так ясно!
   – Потрясающая идея! – говорю я весело. – Теперь слушайте мою лекцию. Только на ходу: я поведу вас на юг, прямо к дому.
   Я присмотрелся к пролетающим над нами стаям, выбрал направление и пошел вперед. На ходу я с важным видом, профессорским голосом излагал Виктору Степановичу всем известные истины: что осенью многие виды птиц собираются в стаи; что стаи перелетных птиц тянут осенью с мест гнездовий на зимовки – с севера на юг.
   Высоко над нами с гоготом пролетали табуны диких гусей, большие стада уток. Раз даже вдали медленно проплыл серый треугольник журавлей. Нам уже не хотелось стрелять птиц, мы благодарными глазами следили за их полетом.
   ________________________________
   Четыре часа мы без отдыха шлепали по воде. Солнце не показывалось, и нигде не было видно никаких признаков близкого берега.
   Последние часа полтора мы с Виктором Степановичем не обменялись ни словом.
   Есть в дневном и вечернем полете некоторых птиц разница.
   Сокола и вороны, замечал я не раз, почему-то мелко-мелко семенят крыльями на вечерней и утренней заре.
   Перелетный сокол сапсан пролетел невдалеке от нас. И я видел, что он летит по-вечернему.
   По каким-то своим признакам и Виктор Степанович узнал, что приближается ночь. Он остановился и хмуро сказал:
   – Скоро начнет темнеть. Я отказываюсь идти дальше.
   – Сил нет?
   – Не сил, а веры. Ваши птицы надули. Сейчас скажу, где наша ошибка.
   Он раскурил папиросу и продолжал:
   – Конечно, общее направление перелета многих птиц – с севера на юг. Но вам отлично известно, что стаи летят не по прямой. Часто делают углы, зигзаги, повороты. И над этим громадным озером они могут лететь по разным направлениям. Так оно и есть на самом деле. Утки, казарки кормятся здесь. Я давно слежу, прямо мы идем или нет. И, по-моему, мы кружим.
   По-моему, мы теперь дальше от берега, чем были час назад.
   Сказать правду, и мне в голову не раз приходила эта страшная мысль. Все-таки я пробовал защищаться.
   – Журавлям нечем кормиться здесь, они ни за что не опустятся в воду. Они идут здесь напроход – прямо с севера на юг.
   – А почему до сих пор не видно даже стогов на берегу?
   На этот вопрос я не мог ответить. Если бы мы действительно шли прямо на юг, то уже давно должны были очутиться на берегу.
   Я с отчаянием посмотрел вокруг.
   Вода и камыш, камыш и вода. Табуны уток снуют над камышом по всем направлениям. И еще стайка каких-то птиц, часто-часто махая крыльями, летит прямо на нас. И никак я не пойму, что же это за птицы такие?
   Они близко. Я снимаю ружье с плеча. Рука и глаз делают свое дело. Но на этот раз им помогает и разум: я тщательно выцеливаю, рассчитав расстояние до птиц и быстроту их полета.
   Смертоносная струйка свинца, с огнем и громом вылетев из ружья, пересекает их полет. Одна из птиц растрепанным комочком падает в воду.
   Я поднимаю ее и показываю Виктору Степановичу.
   – Это кукша, – говорит профессор. – Зачем вы ее загубили, зверь-человек?
   Он прав. Так называется эта рыхлая птичка ростом с дрозда, вся в кофейном и ржавом пере и с хохолком.
   Но я говорю:
   – Нет, дорогой профессор, вы ошибаетесь. Это не кукша, это попугай. И хоть у нас на севере не бывает попугаев, для нас с вами это все-таки настоящий попугай.
   – Вы обалдели от усталости и страха, – не совсем вежливо говорит Виктор Степанович, – у вас мысли путаются.
   – Нет, профессор, не путаются. Я вам докажу это, если вы согласитесь еще немножко пройти со мной. Чуть-чуть – ровно столько, чтобы выслушать маленькую подробность о том, как была открыта Америка Христофором Колумбом.
   – Чепуху вы порете, – сердито бурчит профессор. Но все же идет за мной.
   – Христофор Колумб, – начинаю я новую лекцию, уверенно шагая по воде, – обманул королеву Изабеллу Испанскую. Уверил ее, что он откроет для нее Антилью – легендарную страну, где золота больше, чем грязи. Королева ему поверила. А он сам не знал, куда плывет.
   Он завел корабли в неведомую часть океана. Замучил экипаж.
   Матросы начали бунтовать. Колумб вышел на палубу, чтобы отдать приказ повернуть назад в Испанию.
   Вдруг он увидел стайку птиц, летящих мимо корабля. Это были попугаи.
   Колумб сразу переменил свое решение и велел держать курс по направлению полета стайки.
   Через час дозорный крикнул с вышки:
   – Земля!
   И все увидели берег. Это и была Америка.
   – Вполне понятно, – сердито говорит Виктор Степанович. – Попугай – настоящая лесная птица. В океане ей делать нечего. Стая попугаев, занесенная в море, должна была лететь к суше, это всякий знает.
   – И наша маленькая лесная ворона – кукша, – говорю я, – совершенно сухопутная птица. В большом озере, в ласковом Сарыкуле, ей делать решительно нечего. Стайка просто пересекала какой-нибудь заливчик. Кукши летели к берегу. В этом вы можете убедиться сами, если внимательно посмотрите вперед, в том направлении, куда летела стайка и куда мы с вами теперь шагаем.
   Профессор посмотрел и вдруг полным голосом затянул:
 
Так слава моряку-у
Колумбу Христофору:
Открыл Америку-у
Как раз, выходит, впору!
 
   Впереди за камышами в быстро надвигающихся сумерках показались темные купола стогов.

Под землей

   Сказать правду, неохота мне было лезть под землю. Я с тоской глянул кругом.
   Полдневное солнце стоит над степью. Ковыль до земли клонит свои пушистые султаны. И под синим-синим куполом, борясь с ветром, летят три медленные стрелы: три длиннохвостые сороки. Эх, хорошо!
   – Виктор Степаныч, – говорю я своему спутнику, – и куда вы меня тащите? Птиц я люблю и зверей. Когда их нет кругом, мне скука смертная, гроб.
   – Ну-с, – весело отвечает профессор, – покажу вам там такое зверье, какое вам и не снилось. Нечего трусить! Идем!
   Впереди перед нами двое рабочих поднимали короткие толстые бревна и опускали их в небольшую яму. Кругом степь, как всюду под Челябинском, – вперемежку с колками: березовыми рощицами.
   – Одну минуту, – обратился Виктор Степанович к рабочим. – Дайте спуститься.
   И ногами вперед полез в черную яму. Его пестрая рябчикового цвета кепка исчезла под землей. Рабочие вопросительно смотрели на меня.
   Медлить было неловко: могли подумать, что я в самом деле со страху.
   Я стал на четвереньки задом к яме, нащупал ногой деревянную перекладину и стал осторожно спускаться вниз.
   Яма оказалась как труба. Шатучие перекладины висячей лесенки вздрагивали и качались надо мной. Я лез и думал:
   «А ну, сорвусь? Сколько времени лететь вниз? Может, тут до самого центра Земли дыра».
   Но под ногами уже твердое – грунт. Площадочка. На ней в беспорядке – стоймя и лежа – короткие толстые бревна.
   Глаза уже привыкли к полутьме. И вижу: в углу опять дыра и лесенка. Голос Виктора Степановича оттуда, из черноты, говорит:
   – Это называется «дудка». Сейчас колено – и опять дудка. Давайте проворней.
   – Дудки! – говорю я сердито. – Обезьяна я вам, что ли, карабкаться по таким лестницам? Лезем назад, вверх, и ведите меня к лифту.
   Но тут сверху кричит рабочий:
   – Спускать, что ли?
   – Стой, стой! – кричу я поспешно. – Мы еще тут, обождите.
   Быстро запихиваю себя в дыру, спускаюсь, спускаюсь – и вот, наконец, грунт.
   Оказывается: черный коридор, низкий, узкий. Горит в потолке электрическая лампочка, дальше еще и еще.
   – Штрек, – объясняет Виктор Степанович. – Мы в верхней, уже до конца выработанной лаве.
   Глухо, как в бочке, отдают черные стены его слова и топот наших сапог по каменному полу. Нора и нора. Сбоку в стене отнорок – куда-то вниз.
   – Сюда, – говорит Виктор Степанович.
   По узкой, сырой, скользкой норе сползаем вниз на собственных «салазках». Уклон большой. Тьма кромешная. Снизу доносятся глухие удары, все нарастающий гул.
   Вдруг мне так захотелось выпрямиться! Приподнялся на руках– и бац головой о камень!
   Тоска охватила меня. Отталкивался, полулежа, руками, скользил куда-то дальше и дальше вниз. Но уже не верил, что выберусь: внизу грохочущая тьма, как бездна.
   Не знал уж, минуты ползем или часы. Наконец под ногами забрезжил свет.
   Вслед за Виктором Степановичем я вывалился из норы в какую-то небольшую глухую комнатенку, или, просто сказать, расширение норы.
   Под низким – рукой достать – потолком горит единственная лампочка, в стене сбоку – ниша: забой. В забое лежит на спине чумазый человек, равномерно бьет обушком[3] над собой в потолок. Время от времени куски черного угля падают к его вытянутым ногам.
   Другой рабочий стоит в углу «комнаты», сгребает лопатой уголь, сталкивает его вниз: там продолжение норы. На нас никакого внимания.
   Снизу – грохот и тьма.
   «Куда же мы дальше?» – думаю я.
   – Такое вот расширение, – поучительно говорит Виктор Степанович, – называется печью. Шахта не вся еще механизирована. Это один из забоев, где уголь добывается простой мускульной силой. Отсюда начинается конвейер для спуска угля к вагонеткам. Дальше мы по нему полезем.
   Человек с лопатой предупреждает:
   – Гляди, за провода не задень. Вдарит.
   – А где они? Сверху, с боков?
   – А разно…
   Веселое дело! Того и гляди, хватит током в руку или в голову.
   Мы опять в забое. Чувствую себя еще хуже: выпрямиться по-прежнему нельзя, а тут еще пол под тобой ерзает, качается. Это желобья конвейера, железные такие корыта, заходящие одно на другое. Желобья не сильно, но беспрерывно движутся: взад-вперед, взад-вперед. Угольный щебень стряхивается с одного желоба на другой, быстро ползет под уклон.
   И еще эти провода. Где они? Не видно их в полутьме.
   Перебираюсь с желоба на желоб. Это как беспрерывная цепь санок с горы донизу. С санок на санки – все ниже и ниже – да так, что спины не выпрямить и локтя не отставить: провода ведь.
   Вдруг внизу – издалека – голос Виктора Степановича:
   – Осторожно, смотрите! Самое опасное место.
   И сейчас же стукаюсь лбом обо что-то деревянное. Кусочек угля падает мне на живот.
   Бессознательно хватаю этот кусочек и зачем-то пихаю в карман.
   Но провода-то где же, провода?
   Светлее. Видны бревенчатые рамы – крепи, подпирающие потолок. Как ребра на скелете змеи. Несколько обломков торчат с потолка. Об один из них я и стукнулся лбом.
   А проводов все не видно.
   Да черт с ними: не убьет же током.
   Ну, вот и следующая печь. Встаю на ноги рядом с Виктором Степановичем.
   Тут же двое рабочих, и Виктор Степанович озабоченно им говорит:
   – Да там же у вас шесть крепей проломилось. Немедленно дайте знать.
   Один из рабочих молча поворачивается и, согнувшись, исчезает в норе.
   Я достаю из кармана кусок угля, упавший на меня в том месте, где надломлены крепи. Так вот откуда мне грозила опасность! Если бы от толчка головой лопнула крепь, не этот жалкий кусочек угля, а тысячи, тысячи тонн земли сплюснули бы меня с такой же легкостью, как гора, рухнувшая на таракана.
   Виктор Степанович бесцеремонно выхватывает уголь из моих рук.
   – Это вы откуда взяли? Смотрите, это же водоросль, настоящая ископаемая водоросль!
   И правда: на тусклой поверхности угля виден отпечаток растения: стебелек, листья по бокам.
   И в увлечении Виктор Степанович переносится за миллионы лет назад – в юрский период истории земли. И бородатый забойщик, опустив обушок, с удивлением слушает страстный рассказ профессора.
   Мгновенно, как в кино, слетает прочь потолок над нашими головами: толща в десятки метров угля, горных пород, почвы.
   Вдали, на западе, встает каменная стена Урала. Кругом вырастает лес невиданных деревьев. Вот хвощ – колено в колено – толщиной в несколько обхватов, высотой в многоэтажный дом. Вот папоротник, как пальма, веером в высоте раскинул свои кудрявые, пышные листья.
   А сами мы погружаемся на дно озера. Водоросли кругом – точь-в-точь такие, как та, что отпечаталась на моем кусочке угля.
   Водоросли растут и умирают, на их месте вырастают новые и в свой срок умирают, падают на дно, истлевают. И превращаются в ил.
   Ила все больше и больше. Он доходит нам до колен, до груди, до плеч и покрывает с головой.
   Тысячелетиями метр за метром растет на дне озера толща сгнивающих водорослей – ил.
   А с севера медленно-медленно на нас надвигается море. В сотни ли тысяч лет, в миллионы ли, но оно прокатывается над нашими головами, и на западе берег его – Урал.
   Гигантские хищные ящеры плавают в этом страшном море и зубастые акулы. Трупы их падают на дно, тела истлевают в илу.
   Всей страшной тяжестью своей море давит на дно, прессует ил.
   Но море не вечно. Море отходит и сохнет.
   Миллионы лет.
   И вот над нашими головами выходит наружу ил. Равнодушный ветер заносит его песком. Урал, разрушаясь, заливает его своими каменными отбросами.
   Миллионы лет. Суша кругом.