МОЙ ХИТРЫЙ СЫНИШКА
Приказ на снегу
Пообещал я как-то сынишке взять его с собой на охоту – тропить зайцев. И с тех пор не стало мне покоя. Каждое утро, чуть свет, сынишка врывается ко мне:
– Вставай! Сегодня пойдём? Погода хорошая.
Ему на охоту идти погода всегда хорошая. А зверя тропить, то есть разыскивать по следам, – не всякий день удобно. След разный бывает, смотря по погоде.
Я откажусь идти, а сынишка хныкать:
– Опять не хочешь! Ведь откладываем да откладываем… Когда же наконец пойдём?
И придумал я военную хитрость.
– Слушай, – говорю, – мою команду!
Он сразу руки по швам.
– Есть, – говорит.
– Ну вот: зря меня больше не буди. Утром, как встанешь, первым делом беги в садик. Там на снегу прочтёшь мой приказ – выходить в поход или нет.
– Есть, – говорит, – выходить утром в сад.
Он лёг спать, а я взял палку и вышел из дому.
Дом у нас с палисадничком. Зимой в палисаднике никто не ходит. Снег там как выпадет, так и лежит нетронутый. Я просунул палку сквозь забор и написал на снегу печатными буквами – сынишка у меня ещё маленький, только по-печатному разбирает:
Я порадовался своей выдумке: ведь по этой надписи мне каждый день будет видно, какие изменения происходят и со следами в поле.
Стенки букв подтаивали, буквы расплывались, как на промокашке. В такой хмурый день свежие следы быстро расплываются, а прежние следы кажутся одинаково старыми.
Я спокойно сел за работу.
На второй день опять не пришёл будить меня сынишка.
Утро было солнечное; ещё с ночи завернул такой мороз, что снег стал, как пастила: сверху подсохла толстая корка – наст. По нему не только лёгкий зайчишка – волк и тот не провалится. И следа никакого не оставит – разве кой-где когтями царапнет. Надпись моя казалась нацарапанной ножом по льду. Стенки букв сверкали, как срезанный металл. Ямки наполнились мёрзлой крупкой. В такую погоду найдёшь одни старые следы, новых нет.
И третий день не принёс ничего хорошего.
Опять был мороз да ещё с ветром – позёмкой. Сухой крупитчатый снег мело по земле – пудрило следы. Буквы точно кто столовой солью посыпал. Пойдёт заяц утром с поля, где кормился, – с жировки, – его следы сразу и припудрит.
Как их отличишь от его вечерних следов?
Сынишка ходил насупленный, но молчал – приказ оставался в силе.
Я поздно засиделся в ту ночь за работой. Лёг под утро.
– Подъём! – вдруг кто-то крикнул мне в самое ухо, как бывало на военной службе. Но что-то больно уж тоненький голосок у дневального.
Я с трудом открыл глаза.
– Будись живо! – кричал сынишка. – Я уже чай пью.
Я только глянул в окно – и сразу убедился, что он не напрасно меня поднял: на оконной раме, на заборе лежал толстый, пухлый, как вата, снег.
Значит, перед рассветом выпала мёртвая пороша.
Так называют охотники выпавший ночью густой снег – лучший помощник следопыта. Он начисто засыпает все старые следы. Утром в поле глазам охотника открывается мёртвая белая пелена. И только самые свежие – утренние – следы зверей чётко отпечатываются в новеньком рыхлом снегу.
Я так заторопился на охоту, что забыл посмотреть на свою надпись. Да и ни к чему было: её, конечно, так же занесло, как и все старые следы.
Зимой зайца трудно увидеть – не только белоснежного беляка, даже серого русака.
Но только мы с сынишкой выехали за кладбище, сразу увидели след заячий.
Слышу, сынишка шепчет про себя тихонько стишки собственного сочинения:
– Сам на кладбище пошёл помирать, – уверенно доложил сынишка. – Поворачивать?
– Нет, постой, – предупредил я, занося лыжи немного вбок. И снял с плеча ружьё. – Это ведь русачий след, а русаку чащи не надо, чтобы залечь. Смотри: дальше след оборвался. Тут заяц двойку сделал: повернул и пошёл назад своим следом. А вот скидка: он прыгнул в сторону, погоди-ка, вон не у того ли куста он залёг?
И только мы стали подходить к этому кусту, за ним мелькнули чёрные кончики длинных ушей. Я выстрелил. Здоровый русачина подскочил выше куста, перекувырнулся через голову и пропал.
Когда мы подошли, он уже не дрыгал, зарывшись в снег.
Без труда мы вытропили ещё трёх русаков и одного беляка. Но застрелить удалось ещё только этого беляка: остальные благополучно от нас удрали.
Мы отыскали длинную палку, привязали к ней за лапки обоих зайцев – серого и белого – и понесли их домой. Я держал палку в руке, сынишка положил другой конец её себе на плечо.
У самого дома нам встретился сосед. Он посмотрел на нашу добычу и сказал:
– Дельно! Тропили?
– Тропили.
– Так. Хорошее дело. Я вот тоже своего парнишку от молодых ногтей приучаю к разным следам присматриваться. Следопыт-охотник и на войне всегда первый разведчик и партизан тоже.
Слово «война» напомнило мне про мой приказ на снегу.
– А тебя всё-таки наказать надо, – сердито сказал я сынишке. – Ведь приказ-то был не будить меня!
– Я не виноват, – заявил он, нисколько не испугавшись. – Что осталось на снегу от приказа, то я и сделал.
– Как так? – не понял я.
– Сам посмотри.
Я взглянул через забор в палисадник. Там в ярком солнечном свете ослепительно блистало на снегу одно только короткое слово:
– Я вижу, – объяснил сынишка, – каждый день буквы всё хуже. Я взял дощечку и прикрыл эти четыре буквы, чтобы приказ совсем не замёрз.
Маленький, маленький, а какой хитрый!
– Вставай! Сегодня пойдём? Погода хорошая.
Ему на охоту идти погода всегда хорошая. А зверя тропить, то есть разыскивать по следам, – не всякий день удобно. След разный бывает, смотря по погоде.
Я откажусь идти, а сынишка хныкать:
– Опять не хочешь! Ведь откладываем да откладываем… Когда же наконец пойдём?
И придумал я военную хитрость.
– Слушай, – говорю, – мою команду!
Он сразу руки по швам.
– Есть, – говорит.
– Ну вот: зря меня больше не буди. Утром, как встанешь, первым делом беги в садик. Там на снегу прочтёшь мой приказ – выходить в поход или нет.
– Есть, – говорит, – выходить утром в сад.
Он лёг спать, а я взял палку и вышел из дому.
Дом у нас с палисадничком. Зимой в палисаднике никто не ходит. Снег там как выпадет, так и лежит нетронутый. Я просунул палку сквозь забор и написал на снегу печатными буквами – сынишка у меня ещё маленький, только по-печатному разбирает:
В ту ночь я выспался хорошо: сынишка не пришёл будить меня спозаранку. Я встал, оделся и посмотрел в окно. Моё окно выходит как раз в палисадник, и моя надпись видна мне прямо из комнаты. Утро было серенькое, безветренное, тёплое: градусник за окном показывал чуть-чуть выше нуля. Снег не блестел, казался грязноватым, как плохой мел. Тусклым, скучным лежал мой приказ на снегу.СЕГОДНЯ НЕ БУДИТЬ!
Я порадовался своей выдумке: ведь по этой надписи мне каждый день будет видно, какие изменения происходят и со следами в поле.
Стенки букв подтаивали, буквы расплывались, как на промокашке. В такой хмурый день свежие следы быстро расплываются, а прежние следы кажутся одинаково старыми.
Я спокойно сел за работу.
На второй день опять не пришёл будить меня сынишка.
Утро было солнечное; ещё с ночи завернул такой мороз, что снег стал, как пастила: сверху подсохла толстая корка – наст. По нему не только лёгкий зайчишка – волк и тот не провалится. И следа никакого не оставит – разве кой-где когтями царапнет. Надпись моя казалась нацарапанной ножом по льду. Стенки букв сверкали, как срезанный металл. Ямки наполнились мёрзлой крупкой. В такую погоду найдёшь одни старые следы, новых нет.
И третий день не принёс ничего хорошего.
Опять был мороз да ещё с ветром – позёмкой. Сухой крупитчатый снег мело по земле – пудрило следы. Буквы точно кто столовой солью посыпал. Пойдёт заяц утром с поля, где кормился, – с жировки, – его следы сразу и припудрит.
Как их отличишь от его вечерних следов?
Сынишка ходил насупленный, но молчал – приказ оставался в силе.
Я поздно засиделся в ту ночь за работой. Лёг под утро.
– Подъём! – вдруг кто-то крикнул мне в самое ухо, как бывало на военной службе. Но что-то больно уж тоненький голосок у дневального.
Я с трудом открыл глаза.
– Будись живо! – кричал сынишка. – Я уже чай пью.
Я только глянул в окно – и сразу убедился, что он не напрасно меня поднял: на оконной раме, на заборе лежал толстый, пухлый, как вата, снег.
Значит, перед рассветом выпала мёртвая пороша.
Так называют охотники выпавший ночью густой снег – лучший помощник следопыта. Он начисто засыпает все старые следы. Утром в поле глазам охотника открывается мёртвая белая пелена. И только самые свежие – утренние – следы зверей чётко отпечатываются в новеньком рыхлом снегу.
Я так заторопился на охоту, что забыл посмотреть на свою надпись. Да и ни к чему было: её, конечно, так же занесло, как и все старые следы.
Зимой зайца трудно увидеть – не только белоснежного беляка, даже серого русака.
Но только мы с сынишкой выехали за кладбище, сразу увидели след заячий.
Слышу, сынишка шепчет про себя тихонько стишки собственного сочинения:
Он у меня уже знает, что заяц на бегу заносит длинные задние ноги вперёд передних. След от задних продолговатый, пяточкой впереди, от передних – круглый, как пятачок, позади.
Лап от задних пяточки
Впереди,
От передних пятачки
Позади.
– Сам на кладбище пошёл помирать, – уверенно доложил сынишка. – Поворачивать?
– Нет, постой, – предупредил я, занося лыжи немного вбок. И снял с плеча ружьё. – Это ведь русачий след, а русаку чащи не надо, чтобы залечь. Смотри: дальше след оборвался. Тут заяц двойку сделал: повернул и пошёл назад своим следом. А вот скидка: он прыгнул в сторону, погоди-ка, вон не у того ли куста он залёг?
И только мы стали подходить к этому кусту, за ним мелькнули чёрные кончики длинных ушей. Я выстрелил. Здоровый русачина подскочил выше куста, перекувырнулся через голову и пропал.
Когда мы подошли, он уже не дрыгал, зарывшись в снег.
Без труда мы вытропили ещё трёх русаков и одного беляка. Но застрелить удалось ещё только этого беляка: остальные благополучно от нас удрали.
Мы отыскали длинную палку, привязали к ней за лапки обоих зайцев – серого и белого – и понесли их домой. Я держал палку в руке, сынишка положил другой конец её себе на плечо.
У самого дома нам встретился сосед. Он посмотрел на нашу добычу и сказал:
– Дельно! Тропили?
– Тропили.
– Так. Хорошее дело. Я вот тоже своего парнишку от молодых ногтей приучаю к разным следам присматриваться. Следопыт-охотник и на войне всегда первый разведчик и партизан тоже.
Слово «война» напомнило мне про мой приказ на снегу.
– А тебя всё-таки наказать надо, – сердито сказал я сынишке. – Ведь приказ-то был не будить меня!
– Я не виноват, – заявил он, нисколько не испугавшись. – Что осталось на снегу от приказа, то я и сделал.
– Как так? – не понял я.
– Сам посмотри.
Я взглянул через забор в палисадник. Там в ярком солнечном свете ослепительно блистало на снегу одно только короткое слово:
Остальных букв не было и следа.БУДИ
– Я вижу, – объяснил сынишка, – каждый день буквы всё хуже. Я взял дощечку и прикрыл эти четыре буквы, чтобы приказ совсем не замёрз.
Маленький, маленький, а какой хитрый!
Тетерева в лунках
К тетеревам, когда они сидят на деревьях, не подойдёшь на выстрел.
– Стой, не шевелись, – говорю я сынишке. – Смотри, что будет.
Мы вышли к опушке леса. А на другой опушке – через поле – на кружевных вершинах голых берёз сидят тетерева. Их десятка полтора. Они черны и неподвижны, как грачиные гнёзда.
Заметили они нас или нет? Если не заметили, сейчас будут ложиться спать.
Солнце уже село. За лесом горит яркая и низкая зимняя заря. Деревья кажутся на ней обугленными. Их стволы точно наклеенные на блестящей жёлтой бумаге чёрные полоски.
Вдруг одно из грачиных гнёзд обрушивается с ветки прямо на снег.
Это слетел первый тетерев – косач. За ним, как груши, падают с веток остальные. Вонзаются в снег, исчезают.
– Бежим к ним! – говорит сынишка и шуршит лыжами по мёрзлому снегу.
– Нет, – говорю я, – они ещё не заснули, не подпустят нас.
– А заснут, ты их всех перестреляешь?
– Не так-то просто! Через десять минут будет темно: стрелять нельзя. Но мы их и без ружья. Только точно запомни, где они в снег нырнули.
– Я точно. Вон у той двухствольной берёзы.
– Так. А теперь идём домой.
И по дороге я рассказываю ему свой план.
После ужина он, к удивлению матери, без всякого напоминания торопится лечь спать. А я чищу ружьё и вешаю его на стену: ночью оно нам не понадобится.
Я беру две корзины, с которыми летом мы ходили за грибами, и обвязываю их сверху тряпками. Достаю два сачка, которыми ловили рыбёшек и лягушек в пруду. И привожу в порядок два снятых с велосипедов фонаря.
В полночь за стеной – в хлеву – бьёт крыльями и несколько раз громко кукарекает наш петух. Один за другим ему отвечают другие деревенские петухи.
Вот у диких петухов – тетеревов – такого обычая нет. Они не поют среди ночи – спят крепко. Нам это и на руку.
Я бужу сынишку.
Морозец знатный! Месяца нет, но в чёрном небе искрятся звёзды, и снежное поле мерцает.
Мы на лыжах. У каждого корзина, сачок и спереди на поясе незажжённый фонарь. Мы идём туда, где на опушке под снегом спят тетерева.
Не дойдя до места, останавливаемся. Я зажигаю оба фонаря – сынишкин и свой.
Так ярко вспыхивают они, что невольно зажмуришься. Пришлось постоять, пока глаза не привыкли.
– Теперь, – шепчу сынишке, – корзинку за спину, сачок в руки – и с лыж долой.
Увязая по колени в снегу, медленно и стараясь меньше шуметь, подходим к двухствольной берёзе.
Перед каждым из нас резкая струя света. В нём каждая соринка видна на снегу. А кругом черным-черно.
Вижу: слева от берёзы лунка – полукруглая неглубокая ямка. На дне её рыхлый, обвалившийся с краёв снег. Справа от берёзы такая же лунка.
Перешёптываемся с сынишкой. Он идёт к левой, а я к правой.
Не отрываю глаз от лунки, подкрадываясь к ней.
Знаю: тут тетерев. Нырнул в снег, как в воду, и холодная сухая вода скрыла его под собой.
В глубине тетерев шагнул два-три раза. Потоптался на месте, как укладывающаяся спать собачка. Образовалась пещерка. Он повернулся носом к выходу. Поджал лапки. Улёгся.
Спит.
Тепло в подснежной спаленке. И темно-темно.
Вот я уже в трёх шагах от неё.
Ещё шаг – и вдруг снежный взрыв, что-то чёрное в нём с шумом и треском вырывается из лунки. Косач!
И, ослеплённый нестерпимо ярким светом, падает на снег, – не может лететь.
Вертится на снегу, как большой жук.
Я кидаюсь к нему с сачком.
Слышу, справа и слева от меня с шумом поднимаются тетерева. И что-то кричит сынишка.
Но мне не до него: стараюсь сачком накрыть косача. От резких движений фонарь прыгает у меня на животе, свет мечется по снегу, как струя из пожарной кишки в руках расшалившегося мальчишки. Косач на миг исчезает во тьме, но я тут же – наизусть уже – накрываю его.
Есть!
Со всей силы жму сачок в снег. Перехватываю палку. Подсовываю под сачок руку. Сачок пуст.
Эх ты, какой же я неловкий!
Да что там всё время кричит сынишка?
Где он? Куда девался его фонарь?
Направляю струю света на голос, вот он за берёзой – лежит в снегу.
В несколько скачков я около него.
Кричит:
– Тихонько, тихонько, осторожно!
– Да что с тобой?
– Тихонько сунь руки. Под живот, под самый живот!
Я коленями в снег, руками – без перчаток, снег жжёт – под сынишку и хватаю жёсткие толстые перья. Крепко держу за крыло, перехватываю за царапающие лапы, тащу!
Косач!
Он так сильно рвётся, что вот выпущу.
Но сынишка уже на ногах. Хватает косача за свободное крыло и вместе мы засовываем живую добычу в корзину, крепко обвязываем её тряпкой.
– Я гляжу, – торопится рассказать сынишка, – из снега прямо у ног моих высунулась голова. Чёрная. Вертит носом, глазами хлопает. Я – бух в снег, прямо на неё. Он подо мной ворочается, щекочет. Ору, ты не слышишь. А ловко я его пузом-то?
Ловко-то ловко, что и говорить! А вот стекло у фонаря раздавил, конечно, и сачок сломан.
Ну, да это не считается, когда живого косача руками поймал. К тетеревам, когда они на деревьях сидят, и на выстрел не подойдёшь.
Мышарик
Когда снег покрыл землю, в избе стали нас донимать мыши. Мой сынишка поставил на них мышеловку-живоловку.
Утром смотрим – приманка съедена и в мышеловке лежит мёртвая мышь. Полевая мышь: крупная, с блестящим чёрным ремешком на спине.
В поле голодно стало – вот она и пришла в избу. Это понятно.
Но почему она мёртвая?
Рассмотрели – череп у неё прогрызен, и мозг выеден. Кто это сделал? Какой хищник мог протиснуться сквозь частую проволоку живоловки, такую частую, что даже мыши сквозь неё не пролезть?
Вечером сынишка опять насторожил живоловку. И мы легли спать. Я скоро заснул, а он, оказывается, не спал – караулил. Ночь была лунная.
– И вот, – рассказал он утром, – когда все заснули и всё затихло, из-под пола вылезла большая мышь. Она села на задние лапки, пошевелила усами и потом сразу побежала к, мышеловке. Вошла в неё и дёрг за приманку!
На полу белый свет из окна – мне всё видно.
Трык! – дверца захлопнулась, воровка попалась. Со страху она забилась в уголок и больше не трогала приманки. Я всё не сплю: смотрю, что дальше будет.
Вдруг катится к мышеловке мышарик.
– Кто? – перебил я сынишку.
– Мышарик. Ну, знаешь, я такой придумал – девочек пугать.
– Ничего не знаю, – сказал я. – Какой такой «мышарик»? Как так пугать?
– Ну, такой шарик, блестящий. От детского бильярда, знаешь? Я попросил маму, она мне зашила его в серенькую тряпочку. А сзади хвостик тряпичный. Покатишь по полу, – он, совсем как мышка, бежит. Только хвостик по полу шлёпает. Да всё равно девочки боятся: думают, настоящий, да ещё какой-нибудь очень страшный, кусачий.
– Так это ты свой мышарик к мышеловке покатил?
– Совсем не я. Какой ты непонятный! Живой мышарик. Он сам.
– Бежит и хвостом по полу шлёпает?
– Нет, у этого хвостик не шлёпал.
– Гм… Ну, дальше?
– Ну, он к мышеловке. Вытянулся тоненькой колбаской и скользнул между двух проволок. Вот мышь испугалась! Бегает по мышеловке. А мышарик прыг! – прямо ей на спину. Мышь и упала мёртвая.
Мышарик посидел-посидел у неё на голове. Потом скатился – и к приманке. Приманку съел, ещё рыльце поднял и марш из мышеловки. Под твою кровать закатился. – Стой, – опять перебил я сынишку. – А рыльце у него какое, видел?
– Видел. Длинноносенькое, хоботком. Только не такой хобот, как у слона, а востренький.
– А! – сказал я. – Тогда всё понимаю. Это землерой. Самый крошечный зверь, сродни кроту и ежу. Он жуков ест и вот даже с крупной мышью справляется. Он и в избу к нам за мышами пришёл.
– Это он в лесу землерой, – сказал сынишка. – А в избе земли нет. Я так и буду его звать – мышарик.
– Ну что ж, зови.
Утром смотрим – приманка съедена и в мышеловке лежит мёртвая мышь. Полевая мышь: крупная, с блестящим чёрным ремешком на спине.
В поле голодно стало – вот она и пришла в избу. Это понятно.
Но почему она мёртвая?
Рассмотрели – череп у неё прогрызен, и мозг выеден. Кто это сделал? Какой хищник мог протиснуться сквозь частую проволоку живоловки, такую частую, что даже мыши сквозь неё не пролезть?
Вечером сынишка опять насторожил живоловку. И мы легли спать. Я скоро заснул, а он, оказывается, не спал – караулил. Ночь была лунная.
– И вот, – рассказал он утром, – когда все заснули и всё затихло, из-под пола вылезла большая мышь. Она села на задние лапки, пошевелила усами и потом сразу побежала к, мышеловке. Вошла в неё и дёрг за приманку!
На полу белый свет из окна – мне всё видно.
Трык! – дверца захлопнулась, воровка попалась. Со страху она забилась в уголок и больше не трогала приманки. Я всё не сплю: смотрю, что дальше будет.
Вдруг катится к мышеловке мышарик.
– Кто? – перебил я сынишку.
– Мышарик. Ну, знаешь, я такой придумал – девочек пугать.
– Ничего не знаю, – сказал я. – Какой такой «мышарик»? Как так пугать?
– Ну, такой шарик, блестящий. От детского бильярда, знаешь? Я попросил маму, она мне зашила его в серенькую тряпочку. А сзади хвостик тряпичный. Покатишь по полу, – он, совсем как мышка, бежит. Только хвостик по полу шлёпает. Да всё равно девочки боятся: думают, настоящий, да ещё какой-нибудь очень страшный, кусачий.
– Так это ты свой мышарик к мышеловке покатил?
– Совсем не я. Какой ты непонятный! Живой мышарик. Он сам.
– Бежит и хвостом по полу шлёпает?
– Нет, у этого хвостик не шлёпал.
– Гм… Ну, дальше?
– Ну, он к мышеловке. Вытянулся тоненькой колбаской и скользнул между двух проволок. Вот мышь испугалась! Бегает по мышеловке. А мышарик прыг! – прямо ей на спину. Мышь и упала мёртвая.
Мышарик посидел-посидел у неё на голове. Потом скатился – и к приманке. Приманку съел, ещё рыльце поднял и марш из мышеловки. Под твою кровать закатился. – Стой, – опять перебил я сынишку. – А рыльце у него какое, видел?
– Видел. Длинноносенькое, хоботком. Только не такой хобот, как у слона, а востренький.
– А! – сказал я. – Тогда всё понимаю. Это землерой. Самый крошечный зверь, сродни кроту и ежу. Он жуков ест и вот даже с крупной мышью справляется. Он и в избу к нам за мышами пришёл.
– Это он в лесу землерой, – сказал сынишка. – А в избе земли нет. Я так и буду его звать – мышарик.
– Ну что ж, зови.
Плавунчик
Преудивительная у нас водится птичка. Называется – плавунчик.
Где бы вы ни жили летом – на Волге, на Кавказе или в жарких степях Казахстана, под Ленинградом, под Москвой или на Камчатке, – всюду вы можете этих птичек встретить. И всегда неожиданно. А назавтра придёте туда, где их видели, – их уж нет.
Ищите их на море, в озере, на реке, в пруду. Даже если около вашего дома есть просто большая яма, – и тут вам могут попасться на глаза плавунчики. Была бы в яме вода.
Птички эти из куликов. Кулики – стройные такие птицы, на очень длинных ногах и с очень длинным носом. Живут больше по болотам, по берегам рек, озёр. Но они не плавают, не ныряют: только бегают у воды по берегу и кланяются носом до земли. Носом они достают себе еду в тине, в иле, под камешками или в траве.
Кулики-то плавунчики, – кулики, да у них, как говорит мой сынишка, всё шиворот-навыворот. Носик у них не такой уж длинный, ножки тоже. И редко увидишь их на берегу: они всё плавают.
Спросите, на кого плавунчики похожи? Как их узнать, если встретишь?
Узнать их очень легко. Ростом плавунчики примерно со скворца. Похожи они на те нарядные цветные поплавки, что покупают молодые удильщики в городских магазинах. Особенно похожи, когда сидят и танцуют на волнах, как поплавки. Сами белые, и серые, и красноватенькие – пёстро расписаны.
И всегда их целая стайка. Народ они очень дружный. Одиночку редко-редко встретишь. Они всё в компании.
Сынишка мой, когда в прошлом году в первый раз их увидел, очень удивился. Пришёл домой и говорит:
– Что за птиц таких я видел, – просто не пойму! Идёшь – все птицы от тебя удирают, разлетаются. А эти и не думают. Плавают у самого берега. Я подхожу – они не только не улетают, даже отплыть подальше не хотят. Кувыркаются головой под воду, как маленькие уточки. Ни минуты не посидят спокойно: кружатся жуками на воде. А то в чехарду начнут играть: прыгают друг через друга, перепархивают – и опять на воду садятся.
Жили мы прошлый год в деревне на Урале. Домик наш стоял на самом берегу реки Камы. И всё лето стайки плавунчиков плавали у нас перед глазами, – прямо из окошек видно. Сегодня плавает стайка, а завтра исчезнет. Пройдёт два-три дня, другая стайка появится. И так всё лето.
Сынишка мой говорит:
– Вот бездельники! Другие птицы – все на гнёздах, птенцов выводят. А эти ничего не делают, только в чехарду на воде играют всё лето. Наверно, это петушки: красивенькие такие, яркие. У всех птиц самцы красивей самок. Наш Петька вон какой франт, а курочки – серенькие.
Я ему объяснил, что он ошибается. У плавунчиков как раз наоборот: петушки серенькие, а курочки франтихи, ярко одеты. Далеко на севере, в тундре, весной курочки снесут в гнёзда яйца – и до свидания! Улетают. Петушки одни на гнёздах сидят, детей выводят, потом учат их, как жить. А курочки-франтихи всё лето по всей нашей стране летают, путешествуют себе с места на место.
Сынишка мой говорит:
– Это просто какие-то птички шиворот-навыворот! А всё-таки я их шибко залюбил, потому что они меня не боятся. Будто знают, что я их не трону и плохого им не сделаю. Хорошие они.
– Очень хорошие, – согласился я.
И вот раз утром прибегает мой сынишка домой с Камы. Он рыбу ходил удить на реку. Прибегает и говорит:
– Смотри, кого я принёс.
Лезет себе за пазуху, вынимает оттуда живого плавунчика и пускает его на пол.
– Я, – говорит, – сидел на берегу с удочкой.
Вдруг две вороны летят. Кричат, каркают.
А впереди них, смотрю, какая-то маленькая птичка мчится. Вороны её ловят, схватить хотят. Она из стороны в сторону бросается, кричит. Увидела меня – и прямо ко мне. Примчалась – и в ноги мне. И сидит.
«Туик!» – говорит. Я сразу понял: «Защити меня», – просит.
Ну, я на ворон удочкой замахал, закричал. Они покружились, видят – со мной не справиться, и отлетели.,
Я нагнулся, взял плавунчика в руки. Он и не думает улетать. Я удочку смотал – домой с ним. Вот он – видите какой.
Плавунчик ходит себе по избе, нас ни чуточки не боится.
Думали мы, думали, что с ним делать? Конечно, такая милая птичка – радость в доме. Но чем её кормить? И ведь ей плавать надо. Держать дома трудно.
Решили выпустить.
В деревне-то, конечно, нельзя выпускать: тут кошки, собаки и те две вороны. Решили плавунчика отнести подальше.
Сынишка наклонился, взял его в руки.
Он ничего – пожалуйста! Точно век с людьми в избе жил.
Пошли мы с сынишкой за околицу, через поле, в лес. В лесу, среди вырубки, знал я такую большую яму с водой. Тины там, корму всякого птичьего много было. Днём туда разные кулики прилетали – покормиться, а на ночь – утки.
На этой яме мой сынишка и выпустил плавунчика.
Плавунчик порхнул на воду, пискнул нам два раза – туик, уик! – вроде, значит, «спасибо» сказал, «до свиданья» – и как ни в чём не бывало, принялся жуком кружить по воде, пить и есть.
Долго мы стояли с сынишкой, любовались им. Наконец, я говорю:
– Ну, пойдём. Мама давно уж, верно, нас с обедом ждёт. А плавунчик забудет нас, улетит отсюда на Каму – к своей стайке. Птица вольная, – ей так хорошо.
Ушли мы. Но я ошибся: плавунчик не улетел и не забыл нас.
Через два дня пришли мы с сынишкой на эту яму: уток я хотел настрелять. Спрятался в елушках на берегу.
Уж солнце за лес село. Тут вдруг что-то мелькнуло у нас над головой – и видим: плавунчик наш на воду садится!
Я высунулся из елушек, машу на него рукой:
– Кыш, кыш, улетай отсюда скорей!
А он посмотрел на меня, – туик! – пискнул, вроде «здравствуй» сказал, и плывёт к нам. Подплыл и у наших ног кувыркается, тинку со дна носом достаёт – закусывает.
Сынишка говорит:
– Пойдём-ка, папа, домой лучше. А то ещё ты моего плавунчика вместо утки подстрелишь, как стемнеет.
Так и ушли, ни разу не выстрелив.
И больше уж не пришлось мне на этой яме охотиться: плавунчик наш привычку взял каждый вечер сюда прилетать. Плавает среди уток, кружит по воде, – ну, как тут стрелять: дробь разлетится, – ненароком и его заденет.
Пришла пора – с севера, из тундры, прилетели стайки сереньких плавунчиков: петушки со своими воспитанниками – молодыми.
Поплавали немножко на Каме все вместе – с франтихами-самочками. И исчезли.
Это они в своё осеннее путешествие отправились – на зимовки. А зимовки у них в далёких жарких странах – в Индии, в Индокитае и ещё, дальше.
Улетел с ними и наш плавунчик.
Но весной он опять прилетит.
И пожалуйста, ребята, если где встретите его или других плавунчиков, – не трогайте их, не пугайте! Они ведь совсем беззащитные и, главное, очень уж верят людям.
А ведь так приятно, так хорошо на душе становится, когда в тебя крепко верят и ждут от тебя только хорошего.
Особенно, когда так в тебя верит беззащитное маленькое существо.
Пусть хоть птичка.
Где бы вы ни жили летом – на Волге, на Кавказе или в жарких степях Казахстана, под Ленинградом, под Москвой или на Камчатке, – всюду вы можете этих птичек встретить. И всегда неожиданно. А назавтра придёте туда, где их видели, – их уж нет.
Ищите их на море, в озере, на реке, в пруду. Даже если около вашего дома есть просто большая яма, – и тут вам могут попасться на глаза плавунчики. Была бы в яме вода.
Птички эти из куликов. Кулики – стройные такие птицы, на очень длинных ногах и с очень длинным носом. Живут больше по болотам, по берегам рек, озёр. Но они не плавают, не ныряют: только бегают у воды по берегу и кланяются носом до земли. Носом они достают себе еду в тине, в иле, под камешками или в траве.
Кулики-то плавунчики, – кулики, да у них, как говорит мой сынишка, всё шиворот-навыворот. Носик у них не такой уж длинный, ножки тоже. И редко увидишь их на берегу: они всё плавают.
Спросите, на кого плавунчики похожи? Как их узнать, если встретишь?
Узнать их очень легко. Ростом плавунчики примерно со скворца. Похожи они на те нарядные цветные поплавки, что покупают молодые удильщики в городских магазинах. Особенно похожи, когда сидят и танцуют на волнах, как поплавки. Сами белые, и серые, и красноватенькие – пёстро расписаны.
И всегда их целая стайка. Народ они очень дружный. Одиночку редко-редко встретишь. Они всё в компании.
Сынишка мой, когда в прошлом году в первый раз их увидел, очень удивился. Пришёл домой и говорит:
– Что за птиц таких я видел, – просто не пойму! Идёшь – все птицы от тебя удирают, разлетаются. А эти и не думают. Плавают у самого берега. Я подхожу – они не только не улетают, даже отплыть подальше не хотят. Кувыркаются головой под воду, как маленькие уточки. Ни минуты не посидят спокойно: кружатся жуками на воде. А то в чехарду начнут играть: прыгают друг через друга, перепархивают – и опять на воду садятся.
Жили мы прошлый год в деревне на Урале. Домик наш стоял на самом берегу реки Камы. И всё лето стайки плавунчиков плавали у нас перед глазами, – прямо из окошек видно. Сегодня плавает стайка, а завтра исчезнет. Пройдёт два-три дня, другая стайка появится. И так всё лето.
Сынишка мой говорит:
– Вот бездельники! Другие птицы – все на гнёздах, птенцов выводят. А эти ничего не делают, только в чехарду на воде играют всё лето. Наверно, это петушки: красивенькие такие, яркие. У всех птиц самцы красивей самок. Наш Петька вон какой франт, а курочки – серенькие.
Я ему объяснил, что он ошибается. У плавунчиков как раз наоборот: петушки серенькие, а курочки франтихи, ярко одеты. Далеко на севере, в тундре, весной курочки снесут в гнёзда яйца – и до свидания! Улетают. Петушки одни на гнёздах сидят, детей выводят, потом учат их, как жить. А курочки-франтихи всё лето по всей нашей стране летают, путешествуют себе с места на место.
Сынишка мой говорит:
– Это просто какие-то птички шиворот-навыворот! А всё-таки я их шибко залюбил, потому что они меня не боятся. Будто знают, что я их не трону и плохого им не сделаю. Хорошие они.
– Очень хорошие, – согласился я.
И вот раз утром прибегает мой сынишка домой с Камы. Он рыбу ходил удить на реку. Прибегает и говорит:
– Смотри, кого я принёс.
Лезет себе за пазуху, вынимает оттуда живого плавунчика и пускает его на пол.
– Я, – говорит, – сидел на берегу с удочкой.
Вдруг две вороны летят. Кричат, каркают.
А впереди них, смотрю, какая-то маленькая птичка мчится. Вороны её ловят, схватить хотят. Она из стороны в сторону бросается, кричит. Увидела меня – и прямо ко мне. Примчалась – и в ноги мне. И сидит.
«Туик!» – говорит. Я сразу понял: «Защити меня», – просит.
Ну, я на ворон удочкой замахал, закричал. Они покружились, видят – со мной не справиться, и отлетели.,
Я нагнулся, взял плавунчика в руки. Он и не думает улетать. Я удочку смотал – домой с ним. Вот он – видите какой.
Плавунчик ходит себе по избе, нас ни чуточки не боится.
Думали мы, думали, что с ним делать? Конечно, такая милая птичка – радость в доме. Но чем её кормить? И ведь ей плавать надо. Держать дома трудно.
Решили выпустить.
В деревне-то, конечно, нельзя выпускать: тут кошки, собаки и те две вороны. Решили плавунчика отнести подальше.
Сынишка наклонился, взял его в руки.
Он ничего – пожалуйста! Точно век с людьми в избе жил.
Пошли мы с сынишкой за околицу, через поле, в лес. В лесу, среди вырубки, знал я такую большую яму с водой. Тины там, корму всякого птичьего много было. Днём туда разные кулики прилетали – покормиться, а на ночь – утки.
На этой яме мой сынишка и выпустил плавунчика.
Плавунчик порхнул на воду, пискнул нам два раза – туик, уик! – вроде, значит, «спасибо» сказал, «до свиданья» – и как ни в чём не бывало, принялся жуком кружить по воде, пить и есть.
Долго мы стояли с сынишкой, любовались им. Наконец, я говорю:
– Ну, пойдём. Мама давно уж, верно, нас с обедом ждёт. А плавунчик забудет нас, улетит отсюда на Каму – к своей стайке. Птица вольная, – ей так хорошо.
Ушли мы. Но я ошибся: плавунчик не улетел и не забыл нас.
Через два дня пришли мы с сынишкой на эту яму: уток я хотел настрелять. Спрятался в елушках на берегу.
Уж солнце за лес село. Тут вдруг что-то мелькнуло у нас над головой – и видим: плавунчик наш на воду садится!
Я высунулся из елушек, машу на него рукой:
– Кыш, кыш, улетай отсюда скорей!
А он посмотрел на меня, – туик! – пискнул, вроде «здравствуй» сказал, и плывёт к нам. Подплыл и у наших ног кувыркается, тинку со дна носом достаёт – закусывает.
Сынишка говорит:
– Пойдём-ка, папа, домой лучше. А то ещё ты моего плавунчика вместо утки подстрелишь, как стемнеет.
Так и ушли, ни разу не выстрелив.
И больше уж не пришлось мне на этой яме охотиться: плавунчик наш привычку взял каждый вечер сюда прилетать. Плавает среди уток, кружит по воде, – ну, как тут стрелять: дробь разлетится, – ненароком и его заденет.
Пришла пора – с севера, из тундры, прилетели стайки сереньких плавунчиков: петушки со своими воспитанниками – молодыми.
Поплавали немножко на Каме все вместе – с франтихами-самочками. И исчезли.
Это они в своё осеннее путешествие отправились – на зимовки. А зимовки у них в далёких жарких странах – в Индии, в Индокитае и ещё, дальше.
Улетел с ними и наш плавунчик.
Но весной он опять прилетит.
И пожалуйста, ребята, если где встретите его или других плавунчиков, – не трогайте их, не пугайте! Они ведь совсем беззащитные и, главное, очень уж верят людям.
А ведь так приятно, так хорошо на душе становится, когда в тебя крепко верят и ждут от тебя только хорошего.
Особенно, когда так в тебя верит беззащитное маленькое существо.
Пусть хоть птичка.
Лупленный бочок
Думаете, все зайцы одинаковые, все трусы? Нет, зайцы тоже разные бывают. Спросите вот моего сынишку, какого мы раз поймали скандалиста.
Мы были на охоте в лесу. Втроём: сынишка, я и Джим. Джим – это собачка наша. Коротконожка, уши до земли, хвостик куцый. Замечательная охотничья собачка, хоть и старенькая: всякую дичь разыщет, на крыло поднимет, а подстреленную поймает, схватит и осторожно, не помяв ни пёрышка, подаст прямо в руки. Необыкновенно умный и добрый у нас Джим. С другими собаками не дерётся, никого никогда не кусает, всем знакомым людям при встрече хвостиком часто-часто машет и, знаете, так по-собачьи, приветливо улыбается.
На охоте мы были сухой осенью, – уже лист с деревьев падал, а дождей больших ещё не было. В это время охотиться в лесу всего трудней: высохший лист гремит под ногами, дичь тебя далеко слышит и видит сквозь поредевший кустарник и, не допустив, улетает.
Вдруг слышу – Джим залаял, залаял в кустах – и вдруг замолк.
«На кого это он?» – думаю. И приготовился стрелять.
Но оттуда, из кустов, никто не вылетел.
А сынишка уже там – и кричит мне из кустов:
– Папа, папа, беги скорей! Кого Джим-то в плен взял!
Я – к ним и вижу:
Джим лежит врастяжку на земле, а передними лапами зайчонка прижал к листьям, держит его. Зайчонок верещит отчаянно, Джим хвостом часто-часто виляет, а сынишка мой стоит над ними – и не знает, что ему делать.
Я подошёл, взял зайчонка у Джима. Держу зайчонка двумя пальцами за шиворот, – он ещё пуще верещит, лапками от меня отбивается.
Сынишка говорит:
– Это он на тебя сердится. Кричит: «Как ты смеешь меня – такого маленького – обижать!»
И вправду похоже было, что зайчонок что-то кричал. А Джим на задние лапы встал, передними мне в колени упёрся и лижет зайчонка: успокаивает его, – что, значит, не бойся, не таковские мы, ничего плохого тебе не сделаем. Тут вдруг сынишка говорит:
– Смотри, папа, у дего левый бочок лупленный.
Смотрю, на левом боку у зайчонка плешинка. Шерсть содрана, голая кожа – в пятак кружок.
– Эге! – говорю. – Да ведь это мне знакомый зайчишка! Он от дяди Серёжи сбежал. Полезай-ка, дружок, в карман.
Осторожно его под пузечко перехватил и сунул в свою охотничью куртку, в спинной карман. Такой у меня карман есть в куртке: во всю спину, а по бокам. – пуговицы. Очень удобно в нём стреляную дичь носить и всякую всячину, что, бывает, на охоте попадается.
Зайчонку там темно, тепло, – он и притих.
И сразу мы домой пошли.
По дороге мне пришлось, конечно, всё подробно рассказать сынишке, откуда я этого зайчонка знаю и отчего у него бочок лупленный.
Дядя Серёжа – приятель мой, тоже охотник, живёт на краю деревни, у самого леса. Зайчонка он поймал недели три назад – совсем ещё крошкой – у себя в саду под кустом смородины. Этот зайчонок из листопадничков. У зайчих первые зайчата родятся весной, когда ещё снег корочкой – наст. И называются они настовичками. А последние в году родятся осенью, когда уже лист с деревьев начинает падать. Их охотники так и зовут – листопадничками.
Дядя Серёжа очень этому зайчонку обрадовался. Вот почему: у него, у дяди Серёжи, не так давно ощенилась дворовая собака по кличке Клеопарда. Щенят всех он ещё раньше знакомым своим обещал. А как их у матери отнимешь? И без того злющая Клеопарда – совсем с ума сойдёт, на всё начнёт кидаться. Дядя Серёжа и придумал зайчонка ей вместо щенят подложить, чтобы не скучала, не лютовала.
Так и сделал.
Щенята в ящике сидели. Он их оттуда взял, когда матери не было, а на их место зайчонка положил.
Клеопарда пришла – щенят нет, а сидит в ящике малая зверюшка и её собачьим запахом пахнет: в ящике-то всё с её запахом.
Она и не тронула зайчонка: своим признала. Утешилась им. Кости ему стала таскать, лучшие куски мяса. С такой пищи зайчонок живо бы ножки протянул, да дядя Серёжа кормил его молоком и капустой. Так и не научила Клеопарда своего приёмыша кости глодать и мясо есть – её собачью пищу. Зато научила собачьей храбрости.
Клеопарда была отличным сторожем и к хозяйскому дому никого не подпускала – ни чужого человека, ни собак. С таким злобным видом вылетала им навстречу, что редкая собака не подожмёт хвоста и не пустится наутёк, не дожидаясь, пока эта серая злюка сшибёт с ног.
Ростом она была с волчицу.
Зайчонок взрослел быстро. Зайчихи своих детей и двух недель не кормят. По-заячьему, двухнедельный зайчонок уже «большим» считается и должен сам себе разные вкусные травки разыскивать и прятаться от собак.