Биленкин Дмитрий Александрович. Десант на Меркурий

   — Он нашёл что-то интересное, — сказал Бааде.
   — Да, — согласился Шумерин. Полынов вернулся.
   — Ну? — хором спросили оба. Утвердительный кивок был ответом.
   — Состав? — потребовал Шумерин.
   — Сложная смесь из соединений гелия с азотом, неоном и водородом. Мне жалко было портить плёнку, вот запись на бумаге.
   Бааде перехватил листок.
   — Николаев и Графтен будут довольны, — сказал он, пряча его в карман.
   — Прости за нескромный вопрос, — сказал Шумерин. — Почему ты полез в потылицу?
   — Что? — не понял Полынов.
   — Ты вроде бы хотел почесать в затылке.
   — Да? Меня удивил состав жидкости. Нейтральные газы не так-то легко образуют соединения, тем более такие.
   — Нет, все-таки биологи неисправимый народ, — расхохотался Бааде. — Сильная радиация увеличивает реакционную способность вещества.
   — Ах, так! Ну, тогда все в порядке. Какие будут распоряжения, капитан?
   — Как и намечали, — ответил Шумерин, — отдых, сон, потом разведка.
   — Согласен, — сказал Полынов. — Только…
   — Что?
   — Сначала мне нужно проверить здоровье всех.
   — Андрюша, ты никогда не был педантом и рабом инструкций, — удивился Бааде.
   — Капитан, я настаиваю.
   — Тебе видней, — пожал плечами Шумерин. — Хотя я не вижу необходимости, но… Ты опасаешься чего-нибудь?
   — Нет, я ничего не боюсь. Но в ушах у меня все ещё звенит твой крик: “Берегитесь!”
   — Теперь я тоже настаиваю на проверке, — сказал Шумерин. — Экипаж начинает нервничать.
   — Кто согласен остаться? — спросил Шумерин.
   Он заранее предвидел, что добровольца не будет, и готовил себя к неприятной обязанности сказать одному из друзей: “Останешься ты”.
   Но вопреки ожиданию согласился Полынов.
   Бааде посмотрел на него с изумлением.
   — Люблю самопожертвование.
   — Кому-то надо остаться, — отвернулся Полынов. — Лучше мне. Для биолога на Меркурии нет работы.
   — А уж мы постараемся, чтобы её и для врача не было! — пообещал механик.
   Лязгая гусеницами, вездеход съехал по наклонному пандусу. Рядом с ракетой он казался скорлупкой — эта махина с атомным сердцем, похожая на старинный танк.
   Шумерин и Бааде сели. Полынов помахал им вслед. Взмах руки метнулся по почве чёрной молнией тени. И когда вездеход скрылся, психолог внезапно почувствовал себя маленьким и беззащитным, как ребёнок в пустой и тёмной комнате. Он заторопился к люку.
   Вездеход мерно покачивало. Он шёл прямо к солнцу, и стена белого пламени постепенно приподнималась над горизонтом, пока не повисла слепящим сгустком.
   Однообразный пейзаж — серый покров пыли, обожжённые бока глыб, мозаика светотени — менялся. Казалось, они ехали прямо в огонь, и он развёртывал перед ними слепящий ковёр. Иногда это походило на скольжение по зеркалу, яркому, отражающему свет зеркалу. Даже светофильтры не могли его притушить.
   Зеленоватое свечение неба померкло вовсе. Теперь по контрасту оно было совершенно чёрным, и звёздная пыль в нем выглядела как отблески.
   Солнце все поднималось навстречу. Оно, будто чудовищный огненный краб, карабкалось к зениту. Тени исчезли. Все стадо гладким, отполированным.
   Люди молчали. Не хотелось говорить, трудно было говорить. Свет жгучими молниями врывался в сознание даже сквозь закрытые веки.
   Они проехали мимо необычайной гряды: длинные прозрачные кристаллы кварца, как пики, были устремлены к солнцу. И камень стремился принять на себя как можно меньше света…
   Появление кристаллов ненадолго оживило путешественников.
   — Свет и смерть, здесь они разнозначны, — сказал Шумерин.
   — Самое горячее место на всех планетах, — добавил Бааде.
   И разговор оборвался.
   Вероятно, Полынов мог бы лучше понять их состояние, чем они сами. Но психолог отсутствовал. Казалось, вездеход был надёжной оболочкой. Он защищал от жары, радиации, неумеренности света, от всех превратностей. Должен был защищать. И все же, несмотря на прохладу кабины, по лицу тёк пот. Где-то в броне машины был неуловимый изъян, невидимая брешь, сквозь которую Меркурий воздействовал на людей не так, как это было рассчитано. Не считаясь с преградами, светофильтрами и прочими хитроумными заслонками, он незаметно отнял у них ощущение времени. Даже в космосе, а уж на Земле тем более, они чувствовали наполненность времени. Десять минут, час — эти слова всегда что-то говорили уму. Сейчас ничего. Уже и такие понятия, как “меньше”, “больше”, теряли здесь смысл. Меньше чего? Больше чего? Как можно было ответить на эти вопросы в мире, где ничто не менялось и ничего не происходило, где солнце всегда стояло на месте, свет никогда не ослабевал, а любая точка пространства неизменно оставалась неподвижной! Как можно осознать течение времени, находясь, — как бы быстро ни шёл вездеход — в центре ровного круга, строго очерченного чернотой неба?
   Кроме того, сильные закалённые люди чувствовали себя беспомощными. Что значило их могущество там, где даже камень боится света? Это понимание шло не от ума и не от воображения. Так, должно быть, чувствовал себя первобытный человек, привыкший держаться деревьев, кустарников, спасительных укрытий и оказавшийся посреди пустыни, где спрятаться негде, какая бы опасность ни грозила.
   Однако Бааде не поворачивал руля, а Шумерин не возражал против бездумного бега в огонь. Жадное, почти гипнотическое стремление видеть, видеть — а что будет дальше, соединённое с прострацией безвременья, отуманивало, словно наркоз. Оцепенение странно сочеталось с острым сознанием собственной беззащитности, но это лишь подстёгивало. Молчаливое единоборство осторожности с упрямством, чей корень лежит в самой сущности человека: в гордости существа, идущего вперёд и вперёд через все препятствия, вопреки всем препятствиям, ради цели, скорей инстинктивно заложенной, чем намеченной рассудком.
   И вездеход, а в нем застывший у руля Бааде, застывший рядом Шумерин летели вперёд, втягиваясь все дальше в сверкающую бесконечность.
   — Генрих, Миша, куда вы так далеко?
   Встревоженный голос Полынова в динамике точно разбудил их от сна.
   Они задвигались, Шумерин глянул на счётчик спидометра и выругался.
   — Ничего, Андрей, сейчас поворачиваем, все в порядке! — прокричал он в микрофон.
   — Хорошо, — слова почти тонули в треске помех. — А то я слежу за пеленгом и никак не возьму в толк, почему вы лезете в пекло против расчётного маршрута.
   Шумерин хотел ответить, что это вышло невольно, но сдержался. Психологу лишь дай повод — вцепится.
   — Нет, нет, Андрей, все в порядке. Просто очень интересно. Потом расскажу.
   Он выключил связь.
   — В другой раз, — строго сказал он Бааде, — не разрешу выезда, если не будут поставлены автоматические тормоза. Прошли положенное число километров — все, стоп. Впредь до распоряжения. А то вот оно как получается… Я было думал, только с аквалангистами случается такое… опьянение.
   — Знаешь, — ответил Бааде, круто разворачивая машину, — я человек трезвого склада. Все эти эмоции у меня вот где, — он сжал кулак. — Но сейчас мне вспомнилось…
   — Что?
   — Как я мальчишкой в деревне ходил на лыжах. Заберёмся далеко-далеко, снег слепит, кругом голо, пусто, холодно, и местность уже незнакомая, и дома ждут, беспокоятся, а все тянет ещё… Ну ещё десять шагов, ещё сто… Глупо, боязно, ненужно, а идёшь. И жутко и ах как славно. Почему так?
   — Спроси у Полынова. Он специалист и с радостью покопается в твоих переживаниях.
   — Наших, Миша, наших!
   Теперь обрубленная тень вездехода бежала впереди них. Словно привязанная к колёсам яма, словно чёрный провал без дна и стенок.
   — Она действует мне на нервы, — наконец пожаловался Бааде. — И ещё это противное мерцание…
   Когда тень удлинилась, он вынужден был сдаться. Влево, вправо, опять налево, опять направо — так начался бег от тени.
   Внезапно — механик даже притормозил — небосвод колыхнулся, как занавес, пошёл складками. Звезды дрогнули, сбиваясь в кучи. Сгущения налились белесым светом, и, точно под его тяжестью, складки вдруг лопнули, бросив вниз жидкие ручьи сияния.
   Перемена свершилась за несколько секунд.
   — Полярное сияние? — спросил Шумерин.
   — Похоже. — Бааде бросил взгляд на шкалы приборов. — Так оно и есть.
   — На Земле оно, пожалуй, эффектней.
   — Точно.
   Бааде отвалился на спинку кресла и прикрыл глаза ладонью.
   — Что с тобой? — встревожился Шумерин.
   — Ерунда. Надо им дать отдохнуть от этой мельтешни… А ты пока любуйся.
   — Было бы чем…
   Он ждал игры красок, багровых сполохов, праздничного хоровода, но с неба по-прежнему лился молочный свет, холодный и ровный, как свечение газосветной трубки. От него на душе становилось неуютно и холодно, как ненастным утром, глядящим в окно неприбранной комнаты. “И никуда ты не уйдёшь от земли, — подумалось Шумерину, — от её воспоминаний, окрашивающих все и вся”.
   Сияние потихоньку меркло.
   — Трогай, что ли, — вздохнул Шумерин.
   И снова начался бег через жару, под чёрным небом, единоборство с тенью, сухостью губ, дрожанием света. Однообразие нагоняло сон, тем более что взгляду было утомительно бороться с призрачным движением воздуха, искажающим перспективу подобно неровному стеклу. Напрасно Шумерин стыдил себя: “Я же на Меркурии, все, что я вижу здесь, — впервые…” Физиология брала своё.
   …Толчок, удар локтем, крик Бааде — сердце быстро заколотилось, как это бывает при резком переходе от полусна к тревоге.
   — Там, там… — шептал Бааде.
   — Что там? — зло спросил Шумерин, потирая локоть.
   Бааде показал. Посреди слепящей равнины стоял концертный рояль.
   Шумерин замотал головой. Потом достал термос, набрал в ладонь воды и плеснул себе в лицо.
   Рояль не исчез. Нестерпимо сверкали его лакированные бока, крышка была приподнята, клавиши словно ждали прикосновения пальцев.
   — Он… появился сразу? — решился, наконец, спросить Шумерин.
   — Нет, из пятна… Я думал, мне померещилось…
   — Ну и?…
   — Этого не может быть.
   — Сам знаю! Но кто из нас сошёл с ума; мы или Меркурий?
   — Подъедем ближе…
   — Только осторожно.
   Шумерин ждал, что с приближением рояль исчезнет. Но ничего не происходило. Плыл горизонт, перед глазами мельтешило белесое марево, и в нем незыблемо стоял призрак рояля.
   — Надо выйти, — сказал Бааде.
   — А ты не боишься?
   В ответ а, к услышал хмыканье.
   Они вышли. Тотчас Шумерина потянуло назад. Чёрная пропасть неба над головой, огненный камень внизу, а посредине — то, чего быть не могло: концертный рояль. Шумерин прикусил губу и сделал шаг вперёд.
   И тут он отчётливо осознал, что зрение обмануло его. Рояль не был роялем, а лишь казался им. Но Шумерин так и не понял, в чем же фальшь. Он протянул руку, заранее предвидя результат. Рука коснулась пустоты. Шумерин отдёрнул руку — не выдержали нервы.
   — Проклятие! — крикнул Бааде.
   По “роялю” прошло колебание, он дрогнул, подался назад. И исчез. На его месте по-прежнему пульсировал воздух.
   Они долго молчали, не решаясь посмотреть друг на друга, боясь увидеть в глазах товарища страх.
   — Надо сказать Полынову, — отважился, наконец, Бааде.
   Шумерин замотал головой.
   — Нет, нет… Сейчас он твёрдо решит, что мы…
   — А потом? Потом он этого не подумает?
   — Не знаю. Не знаю… Давай скорей на базу.
   Вездеход помчался, бешено подпрыгивая на неровностях, чуть не взлетая с гребней и тяжело проваливаясь вниз.
   Если бы они не так рвались вперёд и не были бы так погружены в раздумье — а верней, в сумбур мыслей, — они, верно, заметили бы, что вокруг неладно. Они опомнились, лишь когда ослепительная, даже по контрасту с равниной, полоска стана охватывать машину. Она придвинулась, и уже нельзя было не заметить прозрачных на просвет языков огня.
   — Ну… — только и смог сказать Шумерин.
   Быстро и верно действовать можно, когда известно, против чего надо действовать. Но то, что происходило, было выше понимания капитана. Сжималось не просто кольцо опасности: сходился круг непонятного, против которого опыт был бессилен. И Шумерин ждал, тупо глядя перед собой. Просто ждал, что же будет дальше?
   Бааде было трудней вывести из равновесия. Он выключил двигатель, отдуваясь, вытер пот и с минуту вглядывался прищурясь.
   — Кажется, мы влипли. Это лава, и она приближается к нам. Не слишком ли много неожиданностей зараз?
   Шумерин встрепенулся.
   — Лава? Ты уверен, что это лава?
   — Я не слепой. Правда, в глазах у меня рябит, но это лава. Характерные вздутия, языки пламени, вон курится газ…
   Шумерину вдруг стало легко и радостно. Настолько, что он чуть не рассмеялся. Действительно, лава, просто лава, всего только лава!
   Предусмотрительный Бааде остановил вездеход на возвышенности, поэтому лава бурлила и лопалась пузырями на безопасном расстоянии. На секунду закралось сомнение: откуда она могла взяться? Нет, нет, чушь, пуганая ворона куста боится. Трещинное излияние, которое не раз наблюдалось на Меркурии, Обыкновенное, нормальное излияние расплавленного базальта. Как хорошо, когда все понятно!
   Кое-где виднелись такие же островки. Но лава прибывала. Она могла подняться выше. А если и не поднимется, то сколько им придётся ждать, пока она затвердеет? Во всяком случае, больше, чем они могли позволить. Ого, надо всерьёз подумать, как быть.
   — У нас есть шансы изжариться, — заметил Бааде, которому пришли те же мысли.
   — Пустое, — теперь уже спокойно возразил Шумерин. — Вызовем Полынова, он прилетит и снимет нас. Места для реалета достаточно.
   — Да, если лава не поднимется.
   — Ты что, не знаешь Полынова? Он умудрится сесть на крышу вездехода. Вызови его.
   Сквозь хрипы и треск сигналы пробивались с трудом. Видимо, это было следствием все той же электромагнитной бури, которая заставила небо полыхнуть сиянием. Упрямо, с ювелирной точностью Шумерин настраивал волну. Бааде тем временем без особого удовольствия отметил, что лава все-таки поднимается. Её поверхность кое-где пятнали красные островки остывающей коры, меж ними пробегали голубоватые огоньки.
   — Красивое зрелище, — пробормотал он. — Что, связаться не удаётся?
   Но тут отчётливо, будто Полынов очутился в кабине, послышался вопрос:
   — Сознавайтесь, черти, почему застряли?
   Шумерин коротко объяснил.
   — Понятно, понятно. Сейчас запущу телезонд и немедленно вылечу.
   Шумерин довольно подмигнул языками огня.
   — Вот и все.
   Он откровенно наслаждался ясностью ситуации. Такая опасность, как появление лавы, была ему по душе хотя бы уже потому, что загоняла в дальний угол памяти необъяснимую историю с роялем.
   Сверкающей каплей ртути по небу прокатился телезонд. Снизился, замер над вездеходом.
   — Послушайте, — донёсся голос Полынова, — лава ещё не подступила к вам?
   — Нет, места для реалета пока хватает, — удивлённо ответил Шумерин. — А что, тебе плохо видно?
   Ответ последовал не сразу. Полынов явно медлил.
   — Вот что, — сказал он наконец. — Не обращайте внимания на пустяки. Гоните машину сквозь лаву. Если только снаружи температура не будет повышаться.
   Шумерин вдруг понял…
   — Полынов! — закричал он. — Что происходит с нами?
   — Все в порядке. Смело езжайте, потому что… Конец фразы утонул в громовом разряде.
   — Я что-то перестаю соображать, — пробормотал Бааде. Его глаза растерянно искали поддержки. — Или мы… Или он…
   — Неважно, включай!
   Вездеход, покачиваясь, сполз. Шумерин ухватился за поручни, не отрывая взгляда от термолокатора. С приближением к раскалённой жидкости температура не повышалась…
   Бааде выругался и прибавил скорости.
   Гусеницы машины коснулись лавы, и она расступилась. Вездеход мчался посреди голубых факелов, и перед ним аккуратно раздвигался проход.
   — Теперь, — подытожил Шумерин, — самое лучшее для нас — закрыть глаза и не открывать их до ракеты, что бы вокруг ни творилось.
   По настоянию Шумерина иллюминатор был зашторен. Посреди уютного мирка, образованного четырьмя стенами, на столе пускал струйки пара кофейник.
   Шумерин то вставал, то садился, отхлёбывая кофе, обжигался, не глядя, ставил чашку обратно (вокруг уже образовалась лужица) и снова тянулся к кофе.
   — Нет, Андрей, ты ответь прямо: мы… здоровы?
   Полынов неторопливо размешивал сахар, медлительно набирал в ложечку кофе, осторожно дул на неё, сливал обратно, попробовав. Шумерин невольно следил за движениями психолога. Его руки, которые беспокойно рыскали по столу, хватая то солонку, то ложечку, легли, наконец, спокойно.
   — Так-то лучше, — удовлетворённо кивнул Полынов, отодвигая чашку. — Что ж, я отвечу прямо: вы оба совершенно здоровы.
   — Почему ты так уверен? — сказал угрюмо молчавший Бааде.
   Он методично пил кофе, чашку за чашкой, не замечая ни количества выпитого, ни кофейной гущи.
   — Во-первых, я не случайно настоял на проверке вашего здоровья перед отправлением в экспедицию. Немножко была повышена нервная возбудимость — и только. Сие вполне объясняется необычностью обстановки и неожиданным появлением вала.
   — Какого вала? — не сразу понял Бааде.
   — Того самого, который потом испарился.
   — Ага! Я успел позабыть о нем.
   — Напрасно. Во-вторых, моя убеждённость основывается на том, что в ваше отсутствие я проверил и своё состояние.
   — Как? — опешил Шумерин. — Ты тоже усомнился…
   — Ни в чем я не усомнился, но порядок обязателен для всех. Наконец, третье, самое главное; все это был мираж, обыкновенный мираж.
   — Я ждал, что ты скажешь именно это, — с неожиданным спокойствием заметил Шумерин. — Но, пожалуйста, не надо успокоительных пилюль. Скажи правду.
   — Правду?! — Полынов не смог скрыть изумления. Но он тотчас овладел собой. — Хорошо, давай разберёмся. Я не понял тебя.
   — А я тебя.
   — Все, что я говорил, — правда.
   — А вал?
   — Что вал?
   — Ты считаешь его миражем?
   — Да.
   — Но показания приборов…
   Полынов опустил взгляд.
   — Ладно, — глухо сказал он. — Я виноват, вот моя голова, рубите. Никаких показаний не было. Я скрыл это. Иначе мне трудно было бы разобраться в состоянии вашей психики, картину осложнили бы сильные эмоции. А мне надо было знать точно — галлюцинации это или мираж.
   Бааде неожиданно махнул рукой — мол, все равно безнадёжно, не разберётесь — и поудобней устроился в кресле. Непредвиденным последствием этого жеста было то, что и капитан и психолог рассмеялись. И всем как-то сразу стало легче.
   — Твой поступок сейчас меня мало волнует. Сейчас, — капитан выразительно посмотрел на Полынова. — Пока. Скажи лучше вот что: лава — это тоже мираж?
   — Когда я сравнил ваше описание обстановки с тем, что увидел на телеэкране, я не мог не заметить некоторой разницы. Я отчётливо видел, как лава затопила гусеницы вездехода, чего, по вашим словам, в действительности не было. Отсюда — простейшее умозаключение.
   — Ах, вот как, простейшее! — Шумерин не мог сдержать раздражения. — Но, насколько я знаю, мираж, пусть даже меркурианский, есть переброшенное через пространство изображение реально существующих предметов, Я ошибаюсь?
   — Нет. Добавь только, что это изображение не всегда можно отличить от действительности.
   — Тогда откуда, черт побери, на этой дикой планете мог появиться рояль?!
   — Какой рояль?
   Шумерин объяснил. Полынов приложил неимоверное усилие, чтобы хотя бы внешне остаться спокойным.
   — Все? — спросил он, когда Шумерин умолк.
   — Все…
   — Почему ты сразу не сказал мне об этом?
   — Ты сам настоял: потом, потом, сначала отдохнём, выпьем кофе… Я догадываюсь, к чему все эти психологические штучки, но, право, сейчас они излишни.
   Шумерин говорил сдержанно, но голос его дрожал. Тогда вместо ответа Полынов закрыл глаза, развёл пальцы и вслепую вновь свёл их. Они сошлись точно. Шумерина затрясло. Полынов бросил на него быстрый взгляд.
   — Тебе хочется стукнуть кулаком по столу; ты того… не сдерживайся.
   Кулак грохнул по столу. Подпрыгнули чашки, плеская кофе.
   — Ну, теперь можно продолжить разговор, — сказал Полынов. — Ведь полегчало, не так ли?
   — Друзья, мы перестали быть такими, какими были раньше, вот что я вам замечу, — вдруг подал голос Бааде.
   — Да, ты прав, — Полынов потёр лоб, — мы изменились. Любопытная планетка — этот Меркурий… Ничего, разберёмся. Нет, рояль миражем, конечно, не был. Это очень похоже на галлюцинацию.
   — Так я и знал! — воскликнул Шумерин.
   — Почему-то именно здоровые люди болезненней всего воспринимают это слово, — холодно ответил психолог. — Между тем галлюцинации бывают у самого что ни на есть нормального человека, необычность обстановки, нервозность — готово.
   — Это точно?
   — Ручаюсь.
   — Даже рояль?
   — Хоть Эйфелева башня.
   — Сразу у двоих?
   — Это уже более редкий случай. Но пейзаж Меркурия не просто диковинный, это исключительный пейзаж. Так что ничего страшного и в этом факте я не нахожу. Мой окончательный вывод таков: рояль — бесспорно галлюцинация. Остальное — или галлюцинация, или мираж. Скорей последнее.
   — Так что же нам теперь делать? Ведь мы и шагу теперь не сможем ступить, не рискуя получить оплеуху от какого-нибудь призрака собственного воображения?
   — Ну, против галлюцинаций есть очень простое средство.
   — Какое же?
   — Надавить пальцем на глаз. Реальные предметы раздвоятся. Галлюцинация — нет.
   — Надавить пальцем на глаз… Совсем просто. Через шлем давить или как?
   — Да-а… Этого я не учёл. Это осложняет. Такой пустяк и…
   — Я же говорил.
   — Беспокоиться все равно нечего. У нас есть аретрин. Ещё не было случая, чтобы он не снимал галлюцинации. Моя ошибка, что не дал его вам перед поездкой.
   — И это не первая твоя ошибка.
   Полынов ничего не мог возразить. Про себя он подумал, что даже не может толком объяснить, почему он поступил так, а не иначе. Это угнетало больше всего.
   — Бааде, а ты что думаешь? — спросил Шумерин.
   — Я? Я не думаю, я молчу. Всякие там галлюцинации, психические кризисы относятся к той потусторонней области, в которой порядочному инженеру делать нечего. Наука лишь то, что подвластно числу и мере. А в субъективном хозяйстве нашего друга нет даже единиц измерения — каких-нибудь там чувств ампер или волиметров…
   Полынов засмеялся.
   — Ладно, Генрих, я это тебе ещё припомню! Тем более что все это — устарелые представления. Но ты вот что мне скажи: мираж тоже потустороннее явление?
   — Нет, почему же, мираж — чистая физика. В сущности, это объёмная передача изображения на сотни, иногда тысячи километров, когда в атмосфере образуется своеобразная оптическая система, характеризующаяся…
   — Но в разреженной меркурианской атмосфере…
   — Поведение такой оптической системы в сильно разреженном воздухе, к сожалению, малоисследованная область. Однако известно, что дальние миражи трансформируются именно через разреженные слои атмосферы. Кроме того, доказана принципиальная возможность миражей иного типа…
   Полынов остановил его.
   — Короче, меня интересует: над миражами — близкими, далёкими, оптическими или там ещё какими-нибудь — властвуют число и мера?
   — Конечно, я предвижу некоторые трудности, но…
   — Можно отличить мираж от не миража?
   — В принципе, да.
   — Это я и хотел услышать. Вот план проверки. Мы вновь отправляемся на разведку. Я и Бааде. Аретрином я заранее снимаю всякую возможность галлюцинаций. Если нам и тогда встретится что-то необычное, Бааде возьмёт свои числа и меры… И все станет ясным.
   — Ясность — какое замечательное слово! — Шумерин налил себе кофе. — План действительно прост: или — или, а третьего не дано. Только…
   — Что — только? — ревниво переспросил Полынов.
   — Нет, ничего. Твоё мнение, Генрих?
   Бааде важно кивнул.
   — Как ни странно для врача, Полынов мыслит как физик.
   У инженера это было высшей похвалой. Психолог поклонился.
   — Тогда решено, — сказал Шумерин.
   — Но прежде, — Полынов повысил голос, — ещё раз проверим своё состояние.
   Оставшись наедине, Полынов оценивающе оглядел стол — стопка книг, гамма-микроскоп, игрушечный Буратино, — схватил блокнот и с силой запустил его в угол. Трепеща страницами, блокнот описал широкую дугу и шлёпнулся о стену.
   Испытанное средство (гневу надо давать безобидную разрядку) помогло. Полынов сел, поправил рефлектор, чтобы конус света падал на свободную часть стола, сосредоточил на ней взгляд и прежде всего постарался вспомнить, где, когда, при каких обстоятельствах он делал несколько ошибок подряд. Память услужливо подсказала: после быстрого перехода из привычной спокойной обстановки в незнакомую, бурную. Самоочевидность вывода что-то объясняла, но не успокаивала, нет. Он знал об этой особенности человеческой психики, знал давно. И уже много лет назад разработал для себя безотказный, как он до сих пор считал, рефлекс страховки — целую серию умственных упражнений, которые обязаны были подготовить его к любым потрясениям. Но испытанная система не помогла — почему? Две ошибки подряд, совершенно непростительные для психолога! Только ли потому, что переход был слишком резким и обстановка чересчур новой?
   Докопаться до истины никак не удавалось — вот это злило и раздражало. Оставалось загнать эти размышления в подсознание и заняться совсем другим делом. Тогда, быть может, ответ рано или поздно постучится сам. В старину такой случай назывался озарением.