На столе стояла миска с равиолями.
– Ух как есть хочется! – воскликнул он.
– Не знаю, понравится ли тебе.
Видаль ее успокоил. Равиоли вызвали у него в памяти картины счастливых времен, воскресных дней, когда он был мальчиком, образ матери.
– Видишь ли, – обратился он к Нелиде в искреннем порыве, – эти равиоли еще вкусней, чем те, о которых я вспомнил. А я-то думал, что вкусней не может быть.
Они выпили красного вина, поели отбивных с картофелем. Когда дело дошло до риса с молоком, Нелида сказала:
– Если ты это не любишь, извини. Я пока не знаю твоих вкусов.
Он поцеловал ее за «пока», поблагодарил за это слово, прозвучавшее как обещание долгого будущего для них обоих. Затем умолк, спрашивая себя, что можно еще добавить, о чем говорить, чтобы ей не наскучить. Выпил второй стакан вина и, когда Нелида поднялась, чтобы приготовить кофе, снова начал ее целовать.
35
36
37
38
39
– Ух как есть хочется! – воскликнул он.
– Не знаю, понравится ли тебе.
Видаль ее успокоил. Равиоли вызвали у него в памяти картины счастливых времен, воскресных дней, когда он был мальчиком, образ матери.
– Видишь ли, – обратился он к Нелиде в искреннем порыве, – эти равиоли еще вкусней, чем те, о которых я вспомнил. А я-то думал, что вкусней не может быть.
Они выпили красного вина, поели отбивных с картофелем. Когда дело дошло до риса с молоком, Нелида сказала:
– Если ты это не любишь, извини. Я пока не знаю твоих вкусов.
Он поцеловал ее за «пока», поблагодарил за это слово, прозвучавшее как обещание долгого будущего для них обоих. Затем умолк, спрашивая себя, что можно еще добавить, о чем говорить, чтобы ей не наскучить. Выпил второй стакан вина и, когда Нелида поднялась, чтобы приготовить кофе, снова начал ее целовать.
35
Видаль уверенно протянул руку, ища тело девушки, но его не нашел. Досада окончательно его разбудила – Нелиды не было дома. Сердце отчаянно забилось, он вскочил с кровати, пробежал по комнатам, открыл дверь, выходящую в патио.
– Нелида! Нелида! – позвал он.
Девушка исчезла. Огорченный, вероятно слишком огорченный (скорее всего беспричинно), он попытался понять, в чем дело. И вдруг вспомнил. Нелида, наклонясь над ним, – теперь он, казалось, видит ее, – что-то ему говорила. Одна за другой вспоминались сказанные ею фразы.
– Я иду объясниться с Мартином. Не выходи и никому не открывай. Жди меня. Я не задержусь. Жди меня.
Хотя он был тогда в полусне, он прекрасно понял ее слова: они его встревожили, рассердили (еще называет этого типа по имени!), но так как на него внезапно нахлынула сильнейшая усталость после бессонных ночей, прогулки пешком из Чакариты, тяжелой ночи на чердаке и любовных объятий, он лежал неподвижно, не в силах ни возразить, ни пошевелиться. «И я, как дурак, позволил ей уйти. Теперь я здесь будто в клетке». Нелида пообещала (почти таким же тоном, каким говорят врачи, чтобы внушить больному уверенность): «Я не задержусь». Но он, не зная, как давно она ушла, не исключал возможности, что она ушла всего несколько минут тому назад и что вопреки благим намерениям она может Бог весть на сколько задержаться. Он медленно оделся. Чтобы скоротать время, пошел на кухню приготовить мате. Пока искал спички и заварку, спрашивал себя, действительно ли судьба уготовила для него жизнь с Нелидой в этом доме. Тщательно заварив мате, выпил первую чашку; потом, уже немного торопясь, еще четыре или пять. Вспомнил про Джими и сказал себе, что уже давно не знает, есть ли о нем какие-нибудь сведения. Чтобы вот так сидеть и ждать, надо было постоянным усилием воли удерживать себя на месте; казалось невероятным, что Нел ида вернется, но, по крайней мере, он-то должен подождать. Мате был выпит, это средство исчерпано, терпение его иссякало, а придумать, чем заняться, он не мог. Что, если сходить к Джими? Он избавится от необходимости сидеть здесь и ждать, и если злой рок не ополчится на него, то на обратном пути он встретит Нелиду. Все же надо бы потерпеть несколько минут – вдруг она вернется. Было бы лучше, чтобы девушка вернулась, пока он еще не ушел, – это предотвратило бы многие неприятности, даже опасности, о которых он предпочитал не думать. Да, мы часто отказываемся от того, чего желаем, и примиряемся с тем, что имеем. Но сидеть здесь сложа руки и думать – это сверх его сил. Набросив на плечи пончо, он погасил свет, ошупью нашел дверную ручку, вышел в прихожую и запер дверь на замок. Не спеша спустился по железной лестнице. «Пора, – сказал он себе. – Ухожу». И хотя у него было желание вернуться, он шел вперед по узкому коридору. «Народ тут не скрывает своего любопытства», – подумал он, видя, что из-за дверей на него смотрят. «Как же это я не оставил записки, мол: „Схожу к Джими и вернусь"?» И с внезапной враждебностью сказал себе: «И так поймет». Ему было непонятно, то ли эта вспышка ревности была искренней, то ли всего лишь поводом, чтобы не возвращаться в пустую квартиру, где ему пришлось бы ждать. Нет, нельзя поддаваться своим нервам, будто какая-нибудь истеричка. Джими говорит, что все неприятности происходят оттого, что люди не владеют своими нервами.
Чтобы успокоить нервы, Видаль замедлил шаги как только мог. «Даю еще ей время вернуться, а она из чистого упрямства этим не пользуется». Выходя из дома, он постоял на пороге, неуверенно поглядывая по сторонам, не столько из опасения, что в тени деревьев могли притаиться парни, сколько надеясь на казавшееся нереальным появление беглянки. Он спросил себя, не легче ли будет избавиться от глупейшей тревоги, если он просто пойдет поискать девушку в тех кафе, где тренькает на гитаре этот тип, ее Мартин. Однако нельзя исключить неприятную возможность, что его приход рассердит ее, что она сочтет его безрассудным или подозрительным. Тогда он может потерять любовь Нелиды – несчастье, впрочем, неизбежное, ведь было бы нелепо, чтобы его любила такая хорошенькая и молодая женщина. Своим неуместным появлением он спас бы ее от иллюзий, от ошибки или каприза, каким была ее любовь. Может быть, он сразу же скажет ей, что ушел, что пусть она остается с Мартином (как только он услышал это имя, оно стало ему противно). Он представлял себе эту сцену: свое постыдное отступление под насмешки завсегдатаев, пока в глубине зала эта парочка будет обниматься; сцена как бы из финала фильма о наказании подлеца (то есть старика), логическое соединение молодых влюбленных под патетические аккорды оркестра и аплодисменты публики. По улице Сальгеро он подошел к площади Гуэмес и громко проговорил: «Какая-то мания – ходить всегда по одним и тем же улицам. Мне говорили, что в давние времена здесь было озеро Гвадалупе». Между улицами Ареналь и Хункаль он себя спросил: «Я уже забыл Нелиду?» До этой минуты он хотел ее забыть, чувствуя, что своим поведением перекрывает девушке путь возвращения, теперь же раскаивался: забывая о ней, он как бы покинул ее. «Не случилось ли с нею что-нибудь? А вот здесь когда-то стояла тюрьма». Бессвязность мыслей показывала, что он впадает в отчаяние. Ему захотелось поговорить с Данте, который жил здесь поблизости, на улице Френч. «Правда, надо признать, – сказал он себе, – что бедняга Данте не слишком занятный собеседник». После недавних событий каждого из их компании объединяла с остальными не столько привычка, сколько искренняя привязанность. Правда, с некоторых пор он смотрел на своих друзей с легкой опаской, как если бы они были подвержены некоему пороку, а именно старости, от которой его самого спасала любовь девушки; но ведь он не был уверен, может ли рассчитывать на Нелиду. Самое верное – тактическая уловка суеверия – считать ее для себя потерянной. Тогда еще маячила бы какая-то надежда заполучить ее опять, но если он будет слишком самонадеян, кара его не минует и Нелиду он больше не увидит. «Зато теперь, – сказал он себе с ироническим смирением, – я увижу Данте».
Данте жил в последнем одноэтажном доме, оставшемся в квартале, – что-то вроде гробницы между двумя высокими зданиями. Однако первым Видаль увидел не Данте, дверь открыла его «хозяйка». Так Данте называл ее, причем никто точно не знал, прислуга это или жена, хотя, верней всего, она исполняла обе эти функции. Одетая в черный широкий халат, она разглядывала Видаля с настороженностью испуганного животного – в те дни появление всякого молодого человека страшило людей пожилых. Видаль подумал: «Судя по всему, кто-то еще считает меня нестарым». Красноватая кожа женщины была покрыта черным пушком, волосы на голове тоже были черные, испещренные седыми прядями. Что до черт лица, с годами они, несомненно, расплылись и, как часто у старых людей, казались грубыми. Видаль спросил себя, была ли «эта ведьма» прежде, а возможно, и теперь (веда в тиши домашних стен происходят вещи невообразимые) любовницей его друга. «Картина столь омерзительная, что, право же, можно пожелать им скорой смерти. Конечно, если мне суждено дожить до их возраста и сохранить какую-то бодрость, я из вежливости не отвергну ни одну женщину. Любое доказательство того, что я еще живу, будет для меня в этот миг драгоценным». «Ведьма» попыталась закрыть дверь, тогда он закричал:
– Я Исидоро Видаль. Скажите сеньору Данте, что пришел Исидро.
Отстраняя в сторону женщину, появился Данте.
– Вот и я, – заявил он.
Данте самодовольно улыбался. Видаль нашел, что цвет лица у него – зеленовато-желтая бледность – очень нездоровый; даже подумал – возможно, что Данте кажется ему более старым по контрасту с юностью Нелиды.
– Как поживаешь? – спросил Видаль.
– Превосходно. Кстати, есть хорошая новость: появился Джими.
– Ты уверен?
– Мне это Рей сказал по телефону полчаса тому назад.
– И он чувствует себя хорошо?
– Превосходно. Будто стал мальчишкой. Лучше, чем когда-либо.
– Мы его увидим?
– Рей сказал, что, прежде чем идти к Джими, я должен заглянуть в булочную. Хочет мне сообщить что-то настолько важное, что, мол, должен это сделать при личной встрече. Из-за этих зверств, что творятся кругом, я не решался пойти один, но, если хочешь, пойдем вместе.
– Пойдем сейчас же.
– Нет, че. Рей просил, причем очень настойчиво, чтобы я никуда не ходил, не заглянув к нему в булочную.
– Плохо то, что у меня времени в обрез, а Джими увидеть я тоже хочу, – сказал Видаль.
– У Джими я не задержусь. С моей глухотой и плохим зрением меня в темноте сразу же сцапают. А умирать я вовсе не желаю. Не беспокойся, от Джими мы уйдем очень скоро.
– Нелида! Нелида! – позвал он.
Девушка исчезла. Огорченный, вероятно слишком огорченный (скорее всего беспричинно), он попытался понять, в чем дело. И вдруг вспомнил. Нелида, наклонясь над ним, – теперь он, казалось, видит ее, – что-то ему говорила. Одна за другой вспоминались сказанные ею фразы.
– Я иду объясниться с Мартином. Не выходи и никому не открывай. Жди меня. Я не задержусь. Жди меня.
Хотя он был тогда в полусне, он прекрасно понял ее слова: они его встревожили, рассердили (еще называет этого типа по имени!), но так как на него внезапно нахлынула сильнейшая усталость после бессонных ночей, прогулки пешком из Чакариты, тяжелой ночи на чердаке и любовных объятий, он лежал неподвижно, не в силах ни возразить, ни пошевелиться. «И я, как дурак, позволил ей уйти. Теперь я здесь будто в клетке». Нелида пообещала (почти таким же тоном, каким говорят врачи, чтобы внушить больному уверенность): «Я не задержусь». Но он, не зная, как давно она ушла, не исключал возможности, что она ушла всего несколько минут тому назад и что вопреки благим намерениям она может Бог весть на сколько задержаться. Он медленно оделся. Чтобы скоротать время, пошел на кухню приготовить мате. Пока искал спички и заварку, спрашивал себя, действительно ли судьба уготовила для него жизнь с Нелидой в этом доме. Тщательно заварив мате, выпил первую чашку; потом, уже немного торопясь, еще четыре или пять. Вспомнил про Джими и сказал себе, что уже давно не знает, есть ли о нем какие-нибудь сведения. Чтобы вот так сидеть и ждать, надо было постоянным усилием воли удерживать себя на месте; казалось невероятным, что Нел ида вернется, но, по крайней мере, он-то должен подождать. Мате был выпит, это средство исчерпано, терпение его иссякало, а придумать, чем заняться, он не мог. Что, если сходить к Джими? Он избавится от необходимости сидеть здесь и ждать, и если злой рок не ополчится на него, то на обратном пути он встретит Нелиду. Все же надо бы потерпеть несколько минут – вдруг она вернется. Было бы лучше, чтобы девушка вернулась, пока он еще не ушел, – это предотвратило бы многие неприятности, даже опасности, о которых он предпочитал не думать. Да, мы часто отказываемся от того, чего желаем, и примиряемся с тем, что имеем. Но сидеть здесь сложа руки и думать – это сверх его сил. Набросив на плечи пончо, он погасил свет, ошупью нашел дверную ручку, вышел в прихожую и запер дверь на замок. Не спеша спустился по железной лестнице. «Пора, – сказал он себе. – Ухожу». И хотя у него было желание вернуться, он шел вперед по узкому коридору. «Народ тут не скрывает своего любопытства», – подумал он, видя, что из-за дверей на него смотрят. «Как же это я не оставил записки, мол: „Схожу к Джими и вернусь"?» И с внезапной враждебностью сказал себе: «И так поймет». Ему было непонятно, то ли эта вспышка ревности была искренней, то ли всего лишь поводом, чтобы не возвращаться в пустую квартиру, где ему пришлось бы ждать. Нет, нельзя поддаваться своим нервам, будто какая-нибудь истеричка. Джими говорит, что все неприятности происходят оттого, что люди не владеют своими нервами.
Чтобы успокоить нервы, Видаль замедлил шаги как только мог. «Даю еще ей время вернуться, а она из чистого упрямства этим не пользуется». Выходя из дома, он постоял на пороге, неуверенно поглядывая по сторонам, не столько из опасения, что в тени деревьев могли притаиться парни, сколько надеясь на казавшееся нереальным появление беглянки. Он спросил себя, не легче ли будет избавиться от глупейшей тревоги, если он просто пойдет поискать девушку в тех кафе, где тренькает на гитаре этот тип, ее Мартин. Однако нельзя исключить неприятную возможность, что его приход рассердит ее, что она сочтет его безрассудным или подозрительным. Тогда он может потерять любовь Нелиды – несчастье, впрочем, неизбежное, ведь было бы нелепо, чтобы его любила такая хорошенькая и молодая женщина. Своим неуместным появлением он спас бы ее от иллюзий, от ошибки или каприза, каким была ее любовь. Может быть, он сразу же скажет ей, что ушел, что пусть она остается с Мартином (как только он услышал это имя, оно стало ему противно). Он представлял себе эту сцену: свое постыдное отступление под насмешки завсегдатаев, пока в глубине зала эта парочка будет обниматься; сцена как бы из финала фильма о наказании подлеца (то есть старика), логическое соединение молодых влюбленных под патетические аккорды оркестра и аплодисменты публики. По улице Сальгеро он подошел к площади Гуэмес и громко проговорил: «Какая-то мания – ходить всегда по одним и тем же улицам. Мне говорили, что в давние времена здесь было озеро Гвадалупе». Между улицами Ареналь и Хункаль он себя спросил: «Я уже забыл Нелиду?» До этой минуты он хотел ее забыть, чувствуя, что своим поведением перекрывает девушке путь возвращения, теперь же раскаивался: забывая о ней, он как бы покинул ее. «Не случилось ли с нею что-нибудь? А вот здесь когда-то стояла тюрьма». Бессвязность мыслей показывала, что он впадает в отчаяние. Ему захотелось поговорить с Данте, который жил здесь поблизости, на улице Френч. «Правда, надо признать, – сказал он себе, – что бедняга Данте не слишком занятный собеседник». После недавних событий каждого из их компании объединяла с остальными не столько привычка, сколько искренняя привязанность. Правда, с некоторых пор он смотрел на своих друзей с легкой опаской, как если бы они были подвержены некоему пороку, а именно старости, от которой его самого спасала любовь девушки; но ведь он не был уверен, может ли рассчитывать на Нелиду. Самое верное – тактическая уловка суеверия – считать ее для себя потерянной. Тогда еще маячила бы какая-то надежда заполучить ее опять, но если он будет слишком самонадеян, кара его не минует и Нелиду он больше не увидит. «Зато теперь, – сказал он себе с ироническим смирением, – я увижу Данте».
Данте жил в последнем одноэтажном доме, оставшемся в квартале, – что-то вроде гробницы между двумя высокими зданиями. Однако первым Видаль увидел не Данте, дверь открыла его «хозяйка». Так Данте называл ее, причем никто точно не знал, прислуга это или жена, хотя, верней всего, она исполняла обе эти функции. Одетая в черный широкий халат, она разглядывала Видаля с настороженностью испуганного животного – в те дни появление всякого молодого человека страшило людей пожилых. Видаль подумал: «Судя по всему, кто-то еще считает меня нестарым». Красноватая кожа женщины была покрыта черным пушком, волосы на голове тоже были черные, испещренные седыми прядями. Что до черт лица, с годами они, несомненно, расплылись и, как часто у старых людей, казались грубыми. Видаль спросил себя, была ли «эта ведьма» прежде, а возможно, и теперь (веда в тиши домашних стен происходят вещи невообразимые) любовницей его друга. «Картина столь омерзительная, что, право же, можно пожелать им скорой смерти. Конечно, если мне суждено дожить до их возраста и сохранить какую-то бодрость, я из вежливости не отвергну ни одну женщину. Любое доказательство того, что я еще живу, будет для меня в этот миг драгоценным». «Ведьма» попыталась закрыть дверь, тогда он закричал:
– Я Исидоро Видаль. Скажите сеньору Данте, что пришел Исидро.
Отстраняя в сторону женщину, появился Данте.
– Вот и я, – заявил он.
Данте самодовольно улыбался. Видаль нашел, что цвет лица у него – зеленовато-желтая бледность – очень нездоровый; даже подумал – возможно, что Данте кажется ему более старым по контрасту с юностью Нелиды.
– Как поживаешь? – спросил Видаль.
– Превосходно. Кстати, есть хорошая новость: появился Джими.
– Ты уверен?
– Мне это Рей сказал по телефону полчаса тому назад.
– И он чувствует себя хорошо?
– Превосходно. Будто стал мальчишкой. Лучше, чем когда-либо.
– Мы его увидим?
– Рей сказал, что, прежде чем идти к Джими, я должен заглянуть в булочную. Хочет мне сообщить что-то настолько важное, что, мол, должен это сделать при личной встрече. Из-за этих зверств, что творятся кругом, я не решался пойти один, но, если хочешь, пойдем вместе.
– Пойдем сейчас же.
– Нет, че. Рей просил, причем очень настойчиво, чтобы я никуда не ходил, не заглянув к нему в булочную.
– Плохо то, что у меня времени в обрез, а Джими увидеть я тоже хочу, – сказал Видаль.
– У Джими я не задержусь. С моей глухотой и плохим зрением меня в темноте сразу же сцапают. А умирать я вовсе не желаю. Не беспокойся, от Джими мы уйдем очень скоро.
36
Леандро Рей сидел во главе стола – две дочки по сторонам от него, третья напротив – и заканчивал обедать. Он пригласил друзей за стол. Видаль согласился выпить чашечку кофе, Данте от всего отказался – кофе, мол, вызывает бессонницу, а любой алкогольный напиток – повышенную кислотность.
– Джими отпустили? – спросил Видаль.
– Да, отпустили, – ответил Рей, – но все не так просто. – Властным тоном он обратился к дочкам: – Уберите со стола и оставьте нас. Мы, мужчины, должны поговорить между собой.
Женщины окинули его яростными взглядами, но повиновались.
– Потрясающе! – восхитился Данте, когда они остались одни. – А я-то предполагал, что у тебя тут дочки командуют.
– Раньше я им это позволял, но теперь они у меня и пикнуть не смеют. Еще чего!
– При нынешних обстоятельствах, – заметил Данте, – не будет ли благоразумней придерживаться, так сказать, коллаборационистской политики?
Вместо ответа Рей издал рычание.
– Значит, Джими отпустили? – повторил свой вопрос Видаль.
– Сегодня утром он вернулся домой.
– Пойдем его навестим.
– Сейчас – нет. Я не пойду.
– Почему?
– Да так, мелочь. Есть, знаете ли, нехороший слушок, очень нехороший.
– Что такого он мог сделать, чтобы ты не хотел его увидеть? А впрочем, че, какое это имеет значение! Вспомни, ведь Джими наш друг.
– Аревало тоже наш друг, – торжественно провозгласил Рей. – Или был нашим другом.
– Что случилось?
– Говорят, якобы Джими, чтобы его освободили, сказал своим похитителям, будто Аревало путается с несовершеннолетней, и указал место и время, где их можно застукать. Джими у себя дома, а Аревало в больнице. Вот так-то.
– Откуда у тебя такие сведения?
– Вчера вечером, когда я уже собрался закрывать лавку, явился твой сосед Фабер. Ему довелось говорить с Больоло, а тому племянник рассказал это дело со всеми подробностями.
– И что там было?
– Да ничего. Пришел он поздно, хлеба уже не было. Я сказал, что остались одни сухари.
– А что случилось с Аревало?
– Он уже давно путался с этой девчонкой, – заметил Данте.
– Всегда я узнаю последним, – сказал Видаль, растерянно взглянув на него. – То-то я удивился, что он одет чисто, даже щеголевато. И перхоти не видно было.
– Банда мерзавцев поджидала его у выхода из отеля Нило, – сообщил Рей. – Девчонка, вся растрепанная, в крик: «Мне нравятся старики! Мне нравятся старики!»
– Провокация. Ух и влепил бы я в нее обойму, – свирепо прошипел Данте. – Она во всем виновата.
– С чего ты это взял? – возмутился Видаль.
– Данте, не мели чушь. Наконец-то мы услышали про честную девчонку, готовую умереть за свои убеждения, а ты еще ворчишь.
– Я снимаю перед ней шляпу, – сказал Видаль.
– Что же сделали с Аревало?
– Избили до полусмерти. Предлагаю сходить в больницу и узнать, как он себя чувствует.
– Девчонка – предательница! – пробормотал Данте.
– У меня времени в обрез, – предупредил Видаль. – Давайте сейчас и пойдем. Согласны?
Едва он это сказал, как тут же укорил себя в малодушии. Ведь для него в этот момент нет ничего более важного, чем его обязательства по отношению к Нели-де, но как это объяснить друзьям? Они бы его поздравили, позавидовали его удаче, но отнеслись бы с неодобрением к тому, что он Нелиду воспринимает слишком всерьез, что ставит ее на одну доску с другом всей жизни.
– А меня вы проводите до дому, – сказал Данте.
– Ей-богу, так мне будет спокойней. Мне вовсе не хочется ходить в темноте по улицам в такие времена. Серьезно вам говорю.
– Джими отпустили? – спросил Видаль.
– Да, отпустили, – ответил Рей, – но все не так просто. – Властным тоном он обратился к дочкам: – Уберите со стола и оставьте нас. Мы, мужчины, должны поговорить между собой.
Женщины окинули его яростными взглядами, но повиновались.
– Потрясающе! – восхитился Данте, когда они остались одни. – А я-то предполагал, что у тебя тут дочки командуют.
– Раньше я им это позволял, но теперь они у меня и пикнуть не смеют. Еще чего!
– При нынешних обстоятельствах, – заметил Данте, – не будет ли благоразумней придерживаться, так сказать, коллаборационистской политики?
Вместо ответа Рей издал рычание.
– Значит, Джими отпустили? – повторил свой вопрос Видаль.
– Сегодня утром он вернулся домой.
– Пойдем его навестим.
– Сейчас – нет. Я не пойду.
– Почему?
– Да так, мелочь. Есть, знаете ли, нехороший слушок, очень нехороший.
– Что такого он мог сделать, чтобы ты не хотел его увидеть? А впрочем, че, какое это имеет значение! Вспомни, ведь Джими наш друг.
– Аревало тоже наш друг, – торжественно провозгласил Рей. – Или был нашим другом.
– Что случилось?
– Говорят, якобы Джими, чтобы его освободили, сказал своим похитителям, будто Аревало путается с несовершеннолетней, и указал место и время, где их можно застукать. Джими у себя дома, а Аревало в больнице. Вот так-то.
– Откуда у тебя такие сведения?
– Вчера вечером, когда я уже собрался закрывать лавку, явился твой сосед Фабер. Ему довелось говорить с Больоло, а тому племянник рассказал это дело со всеми подробностями.
– И что там было?
– Да ничего. Пришел он поздно, хлеба уже не было. Я сказал, что остались одни сухари.
– А что случилось с Аревало?
– Он уже давно путался с этой девчонкой, – заметил Данте.
– Всегда я узнаю последним, – сказал Видаль, растерянно взглянув на него. – То-то я удивился, что он одет чисто, даже щеголевато. И перхоти не видно было.
– Банда мерзавцев поджидала его у выхода из отеля Нило, – сообщил Рей. – Девчонка, вся растрепанная, в крик: «Мне нравятся старики! Мне нравятся старики!»
– Провокация. Ух и влепил бы я в нее обойму, – свирепо прошипел Данте. – Она во всем виновата.
– С чего ты это взял? – возмутился Видаль.
– Данте, не мели чушь. Наконец-то мы услышали про честную девчонку, готовую умереть за свои убеждения, а ты еще ворчишь.
– Я снимаю перед ней шляпу, – сказал Видаль.
– Что же сделали с Аревало?
– Избили до полусмерти. Предлагаю сходить в больницу и узнать, как он себя чувствует.
– Девчонка – предательница! – пробормотал Данте.
– У меня времени в обрез, – предупредил Видаль. – Давайте сейчас и пойдем. Согласны?
Едва он это сказал, как тут же укорил себя в малодушии. Ведь для него в этот момент нет ничего более важного, чем его обязательства по отношению к Нели-де, но как это объяснить друзьям? Они бы его поздравили, позавидовали его удаче, но отнеслись бы с неодобрением к тому, что он Нелиду воспринимает слишком всерьез, что ставит ее на одну доску с другом всей жизни.
– А меня вы проводите до дому, – сказал Данте.
– Ей-богу, так мне будет спокойней. Мне вовсе не хочется ходить в темноте по улицам в такие времена. Серьезно вам говорю.
37
Дружески беседуя, Видаль и Рей вышли из булочной и повернули налево, до улице Сальгеро. Данте смотрел на них с жалобным видом, как ребенок, готовый заплакать. Он подбежал к ним, схватил Рея за локоть, стал умолять:
– Почему не хотите проводить меня до дома?
– Отстань, – рявкнул Рей, отдернув руку. Но потом спокойно прибавил: – Надо же выяснить, как там Аревало.
– Не говори так громко. Ты обращаешь на себя внимание. Ну пожалуйста! – умолял Данте.
– Я родился в Испании, – объяснял ему Рей, – но этот город – мой город.
– Ну и что с того? – сказал Данте.
– Как это – что с того? Я в Буэнос-Айресе про жил дольше, чем эти сопляки, и им не удастся выгнать меня из моего дома.
– Превосходно сказано! – согласился Видаль, – То, что ты готов сражаться с мальчишками, эта превосходно, но вот не поверил ли ты ложному слуху? Я бы из-за россказней Буяна не стал ссориться с Джими.
– Знаешь, я как услышу слово «донос», меня просто трясет.
– Не думаешь ли ты, – спросил Видаль с некоторым пафосом, – что ты стал жертвой новой тактики молодежных кругов – в данном случае племянника Буяна, – задумавших посеять раздор и вражду между нами?
– Психологическая война, – хмыкнул Данте.
– В том, что вы говорите, есть доля правдоподобия, – согласился Рей, – но, как бы то ни было, доносчика я не прощу.
– Как ты можешь себе вообразить, – настаивал на своем Видаль, – что Джими за какие-то пустые обещания оклеветал друга?
– Пустые обещания? – переспросил Рей.
– Чтобы убить Аревало, им вовсе не надо было отпускать Джими.
– Джими способен на все. Данте опасливо оглянулся.
– Что меня тревожит, – признался он, – так это вид города – все как всегда, будто ничего не происходит.
– Тебе было бы спокойней, если б шла драка? – заметил Видаль.
– Вчера она была, – утешил его Рей. – Здесь, рядом. Возле отеля Виласеко. Какие-то парни из Молодежной группы пошли на штурм. Мой земляк, при поддержке верного Пако, держал оборону. Когда поражение уже казалось неизбежным, явилась подмога с наручниками, и крепость была спасена.
– Почему не хотите проводить меня до дома?
– Отстань, – рявкнул Рей, отдернув руку. Но потом спокойно прибавил: – Надо же выяснить, как там Аревало.
– Не говори так громко. Ты обращаешь на себя внимание. Ну пожалуйста! – умолял Данте.
– Я родился в Испании, – объяснял ему Рей, – но этот город – мой город.
– Ну и что с того? – сказал Данте.
– Как это – что с того? Я в Буэнос-Айресе про жил дольше, чем эти сопляки, и им не удастся выгнать меня из моего дома.
– Превосходно сказано! – согласился Видаль, – То, что ты готов сражаться с мальчишками, эта превосходно, но вот не поверил ли ты ложному слуху? Я бы из-за россказней Буяна не стал ссориться с Джими.
– Знаешь, я как услышу слово «донос», меня просто трясет.
– Не думаешь ли ты, – спросил Видаль с некоторым пафосом, – что ты стал жертвой новой тактики молодежных кругов – в данном случае племянника Буяна, – задумавших посеять раздор и вражду между нами?
– Психологическая война, – хмыкнул Данте.
– В том, что вы говорите, есть доля правдоподобия, – согласился Рей, – но, как бы то ни было, доносчика я не прощу.
– Как ты можешь себе вообразить, – настаивал на своем Видаль, – что Джими за какие-то пустые обещания оклеветал друга?
– Пустые обещания? – переспросил Рей.
– Чтобы убить Аревало, им вовсе не надо было отпускать Джими.
– Джими способен на все. Данте опасливо оглянулся.
– Что меня тревожит, – признался он, – так это вид города – все как всегда, будто ничего не происходит.
– Тебе было бы спокойней, если б шла драка? – заметил Видаль.
– Вчера она была, – утешил его Рей. – Здесь, рядом. Возле отеля Виласеко. Какие-то парни из Молодежной группы пошли на штурм. Мой земляк, при поддержке верного Пако, держал оборону. Когда поражение уже казалось неизбежным, явилась подмога с наручниками, и крепость была спасена.
38
Трое друзей поднялись по парадной лестнице и вошли в вестибюль больницы. В полутьме они издали увидели что-то похожее на лежащую статую, покрытую простыней. Рей приблизился на несколько шагов, чтобы посмотреть.
– Что там? – спросил Данте,
– Старик, – ответил Рей.
– Старик?
– Да, старик на каталке.
– Что он там делает? – не унимался Данте, не двигаясь с места.
– По-моему, умирает, – ответил Рей.
– О, зачем мы живем! – простонал Данте.
– Все мы окончим свои дни в этой или в другой больнице, – патетически заявил Рей. – Лучше привыкать заранее.
– Я устал, – запричитал Данте. – Вы даже не представляете, как я устал. Я чувствую себя совсем старым. Смерть Нестора, нападение на нас в Чакарите без всякой причины, теперь вот Аревало – мне дурно от всего этого. Я боюсь. У меня нет сил это перенести.
Они подошли к окошку для справок в вестибюле.
– Мы хотели бы узнать об одном сеньоре. Его привезли вчера, – сказал Рей в окошко. – Сеньор Аревало.
– Когда он поступил?
– Мне здесь не нравится, – громко заявил Данте.
Видаль подумал: «Бедняга. Если я ему скажу, что мы его здесь оставим, он расплачется».
– Его привезли вчера вечером, – сказал Рей.
– В какую палату?
– Этого мы не знаем, – ответил Видаль. – На него напали, избили.
Тем временем Данте, вытащив челюсть, протирал ее пальцем и принюхивался.
– Что ты делаешь? – спросил Видаль.
– Да вот, болтается она, еда застревает и воняет, – объяснил Данте. – Да у тебя ведь тоже вставная челюсть. Вот увидишь, как это бывает.
– Вы родственники пострадавшего? – спросил господин среднего роста, лысый, с круглой головой, напоминавшей калебасу, в которой вырезают глаза, нос и рот. На нагрудном кармане его халата было вышито синими нитками «Д-р Л. Каделаго».
– Нет, не родственники, – ответил Видаль. – Друзья. Друзья детства.
– Это все равно, – быстро парировал врач. – Идемте вот сюда.
– Скажите, доктор, – спросил Рей, – в каком он состоянии?
Врач остановился. Казалось, что он, поглощенный своими мыслями, смущен вопросом. Теперь уже Данте с нескрываемой тревогой осведомился:
– Ничего плохого не случилось? Лицо врача помрачнело.
– Ничего плохого? Не понимаю, что вы хотите этим сказать.
– Наш друг Аревало… не умер? – пролепетал Данте.
– Нет, не умер, – заявил врач сурово и печально.
– Он в критическом состоянии? – еле слышно спросил Видаль.
Врач усмехнулся. Друзья приготовились услышать хорошую новость, которая их успокоит.
– Да, в критическом, – подтвердил врач. – Очень слаб.
– Какое несчастье! – огорчился Видаль. Доктор Каделаго снова опечалился и сказал:
– Теперь мы располагаем средствами борьбы с подобными ситуациями.
– Но вы как думаете, доктор, он выживет? – спросил Видаль.
– Что до этого, – пояснил доктор, – то ни один профессионал, сознающий свою ответственность, никогда вам не скажет… – И зловещим голосом прибавил: – Средства контроля над такой ситуацией существуют. Несомненно, существуют.
Видалю внезапно вспомнилось, что он уже где-то встречал доктора Каделаго или кого-то другого, кто усмехался, когда был печален, – или же ему подобная встреча приснилась…
Следуя за врачом, который шел с удрученным видом, они направились к лифту.
– С этим типом не столкуешься, – прошептал Рею Видаль.
– Как мы можем столковаться, если мы в медицине ни бе ни ме? Ты пойми, мы живем в другом мире.
– К счастью.
«Человек идет по жизни с уверенностью, – подумал Видаль, – и даже в разгар войны предполагает, что беда произойдет с другими, но стоит умереть другу или достаточно услышать, что он, возможно, умрет, чтобы все вокруг стало ирреальным». Общий вид всего изменился, как в театре, когда осветитель поворачивает стеклянный разноцветный диск перед источником света. Сам доктор Каделаго, разлад между выражением его лица и его словами, его круглая голова вроде пустой тыквы, в которую вставляют зажженную свечу, чтобы ночью пугать ребятишек, казались чем-то фантасмагорическим. Видаль чувствовал, что он погружается в кошмар, вернее, пребывает в кошмаре. «Но ведь существует Нелида», – сказал он себе и сразу ободрился. Но тут же спохватился: «Впрочем, это еще неизвестно».
Снедаемый своими жалкими заботами, Данте возмущался:
– До каких пор мы будем здесь околачиваться? Мне здесь не нравится. Почему бы нам сразу не уйти?
Видаль подумал: «А он и вправду стар». Процесс старения ускорился, и очень мало чего осталось от прежних друзей: в последнее время они стали совсем другими, скорее даже неприятными людьми, с которыми продолжаешь общаться из верности прошлому.
Когда вошли в лифт, врач поинтересовался:
– Вам всем уже исполнилось шестьдесят?
– Мне еще нет, – мгновенно ответил Видаль.
Они вышли на пятом этаже. «Что здесь не очень приятно, – подумал Видаль, – в этом я с Данте совершенно согласен. Стоит вспомнить, что где-то там, снаружи, ты был свободен, становится тяжко, словно ты эту свободу потерял безвозвратно».
– Что там? – спросил Данте,
– Старик, – ответил Рей.
– Старик?
– Да, старик на каталке.
– Что он там делает? – не унимался Данте, не двигаясь с места.
– По-моему, умирает, – ответил Рей.
– О, зачем мы живем! – простонал Данте.
– Все мы окончим свои дни в этой или в другой больнице, – патетически заявил Рей. – Лучше привыкать заранее.
– Я устал, – запричитал Данте. – Вы даже не представляете, как я устал. Я чувствую себя совсем старым. Смерть Нестора, нападение на нас в Чакарите без всякой причины, теперь вот Аревало – мне дурно от всего этого. Я боюсь. У меня нет сил это перенести.
Они подошли к окошку для справок в вестибюле.
– Мы хотели бы узнать об одном сеньоре. Его привезли вчера, – сказал Рей в окошко. – Сеньор Аревало.
– Когда он поступил?
– Мне здесь не нравится, – громко заявил Данте.
Видаль подумал: «Бедняга. Если я ему скажу, что мы его здесь оставим, он расплачется».
– Его привезли вчера вечером, – сказал Рей.
– В какую палату?
– Этого мы не знаем, – ответил Видаль. – На него напали, избили.
Тем временем Данте, вытащив челюсть, протирал ее пальцем и принюхивался.
– Что ты делаешь? – спросил Видаль.
– Да вот, болтается она, еда застревает и воняет, – объяснил Данте. – Да у тебя ведь тоже вставная челюсть. Вот увидишь, как это бывает.
– Вы родственники пострадавшего? – спросил господин среднего роста, лысый, с круглой головой, напоминавшей калебасу, в которой вырезают глаза, нос и рот. На нагрудном кармане его халата было вышито синими нитками «Д-р Л. Каделаго».
– Нет, не родственники, – ответил Видаль. – Друзья. Друзья детства.
– Это все равно, – быстро парировал врач. – Идемте вот сюда.
– Скажите, доктор, – спросил Рей, – в каком он состоянии?
Врач остановился. Казалось, что он, поглощенный своими мыслями, смущен вопросом. Теперь уже Данте с нескрываемой тревогой осведомился:
– Ничего плохого не случилось? Лицо врача помрачнело.
– Ничего плохого? Не понимаю, что вы хотите этим сказать.
– Наш друг Аревало… не умер? – пролепетал Данте.
– Нет, не умер, – заявил врач сурово и печально.
– Он в критическом состоянии? – еле слышно спросил Видаль.
Врач усмехнулся. Друзья приготовились услышать хорошую новость, которая их успокоит.
– Да, в критическом, – подтвердил врач. – Очень слаб.
– Какое несчастье! – огорчился Видаль. Доктор Каделаго снова опечалился и сказал:
– Теперь мы располагаем средствами борьбы с подобными ситуациями.
– Но вы как думаете, доктор, он выживет? – спросил Видаль.
– Что до этого, – пояснил доктор, – то ни один профессионал, сознающий свою ответственность, никогда вам не скажет… – И зловещим голосом прибавил: – Средства контроля над такой ситуацией существуют. Несомненно, существуют.
Видалю внезапно вспомнилось, что он уже где-то встречал доктора Каделаго или кого-то другого, кто усмехался, когда был печален, – или же ему подобная встреча приснилась…
Следуя за врачом, который шел с удрученным видом, они направились к лифту.
– С этим типом не столкуешься, – прошептал Рею Видаль.
– Как мы можем столковаться, если мы в медицине ни бе ни ме? Ты пойми, мы живем в другом мире.
– К счастью.
«Человек идет по жизни с уверенностью, – подумал Видаль, – и даже в разгар войны предполагает, что беда произойдет с другими, но стоит умереть другу или достаточно услышать, что он, возможно, умрет, чтобы все вокруг стало ирреальным». Общий вид всего изменился, как в театре, когда осветитель поворачивает стеклянный разноцветный диск перед источником света. Сам доктор Каделаго, разлад между выражением его лица и его словами, его круглая голова вроде пустой тыквы, в которую вставляют зажженную свечу, чтобы ночью пугать ребятишек, казались чем-то фантасмагорическим. Видаль чувствовал, что он погружается в кошмар, вернее, пребывает в кошмаре. «Но ведь существует Нелида», – сказал он себе и сразу ободрился. Но тут же спохватился: «Впрочем, это еще неизвестно».
Снедаемый своими жалкими заботами, Данте возмущался:
– До каких пор мы будем здесь околачиваться? Мне здесь не нравится. Почему бы нам сразу не уйти?
Видаль подумал: «А он и вправду стар». Процесс старения ускорился, и очень мало чего осталось от прежних друзей: в последнее время они стали совсем другими, скорее даже неприятными людьми, с которыми продолжаешь общаться из верности прошлому.
Когда вошли в лифт, врач поинтересовался:
– Вам всем уже исполнилось шестьдесят?
– Мне еще нет, – мгновенно ответил Видаль.
Они вышли на пятом этаже. «Что здесь не очень приятно, – подумал Видаль, – в этом я с Данте совершенно согласен. Стоит вспомнить, что где-то там, снаружи, ты был свободен, становится тяжко, словно ты эту свободу потерял безвозвратно».
39
– Вот эта палата, – объявил врач.
По сторонам коридора находились небольшие палаты на две или четыре койки, отгороженные белыми перегородками. Едва они вошли, Аревало поднял руку.
«Хороший знак», – подумал Видаль, и ему бросились в глаза широкие серые полосы, уродовавшие лицо друга. Вторая койка была свободна.
– Что с тобой случилось? – спросил Рей.
– Я пойду с обходом, – сказал врач. – Вы мне его не волнуйте. Разговаривайте, только смотрите не волнуйте мне его.
– Напали на меня, Рей. На одеяле подбрасывали, – объяснил Аревало.
Его лицо украшали два длинных синяка. Один, более темный, переходил под скулой в какую-то вмятину, другой, с багровыми пятнами, тянулся по лбу.
– Как себя чувствуешь? – спросил Видаль.
– Немного побаливает. Не только лицо, еще и почки. Когда я падал на землю, меня пинали ногами. Врач говорит, произошло внутреннее кровоизлияние. Дает мне вот эти таблетки.
Пузырек с таблетками стоял на ночном столике рядом со стаканом воды и часами. Видаль сказал себе, что механизм часов тикает с особым нетерпением; он вспомнил Нелиду, гнетуще торопливая секундная стрелка каким-то образом связалась в его уме с тоской по девушке, и вдруг ему стало очень грустно.
– Почему это случилось? – спросил Рей.
– Думаю, все было заранее подстроено. Меня поджидали. Сперва действовали неуверенно, потом расхрабрились.
– Как собаки, – сказал Видаль.
Аревало усмехнулся.
– Если бы та девчонка им не дерзила, они бы, наверно, тебя не побили, – заметил Данте. – Дело известное: провоцирует женщина. Всегда она виновата. Всегда от нее первая искра.
– Не преувеличивай, – сказал Аревало.
– Данте мне напоминает тех стариков, которым женский пол противен, – поддержал его Видаль. – И чем женщина моложе, тем она ненавистней.
– Что до меня, я не стал бы весь женский пол сажать на скамью подсудимых, – заявил Рей. – Только молодых.
– У молодых есть свои достоинства, – возразил Аревало. – Они бескорыстны. Причина? Быть может, отсутствие опыта или просто еще не успели пристраститься к деньгам.
– Наверно, они меньше гоняются за деньгами, потому что деньги только одна из многих радостей в их жизни, – философски заметил Видаль.
– Зато для стариков, – сказал Аревало, – деньги становятся единственной страстью.
– Единственной? – переспросил Видаль. – А ты забыл про чревоугодие, про всякие мании, эгоизм? Не подумал о том, как они трясутся над тем кусочком жизни, который им остался? Об идиотском страхе на лице, когда они переходят улицу?
– Всю молодежь я не осуждаю, – заверил Рей. – Если приведете мне девчонку, так я, черт возьми, слопаю ее всю целиком, с косточками, а если на меня нападут эти дрянные мальчишки, я готов врезать им как следует: и кулаками, и ногами.
– Если сможешь, это замечательно, – одобрил его Аревало. – Я догадался только защитить голову и отделался дешевле, чем мой сосед на второй койке.
– Она пустая, – заметил Рей.
– Он тут все говорил без умолку, но в сознание, видно, не пришел, – объяснил Аревало. – Рассказывал свои сны в бреду. Ему, мол, снилось, что он молод и вместе с друзьями сидит в кафе «Педигри», что на углу Санта-Фе и Серрано, обсуждают тексты танго. Он даже упоминал какого-то Тронхета, сочинявшего тексты на сельские сюжеты…
– А ты внимательно его слушал, – похвалил его Данте.
– Он что, сочинял тексты танго? – спросил Видаль.
– Предполагаю, что да, – ответил Аревало. – Без конца вспоминал танго «Обидчивый». Наверно, это был самый большой его успех. Бедняга двадцать раз повторял одно и то же.
– «Обидчивый»? Кто теперь помнит такую старину? – удивился Данте.
– Еще он говорил, – продолжал Аревало, – что тоскует по своей молодости. Бывало, с друзьями засиживались до утра, анализировали теорию текстов для танго или сюжет последнего сайнете Иво Пелая. Говорил, что теперь люди беседуют о делах практических, а больше всего о ценах. Мне показалось, что в этот момент ум у него прояснился, но потом он опять стал бредить. А когда начал как-то странно дышать, его увезли.
– Куда? – спросил Данте.
– Умирать в одиночестве, – ответил Рей.
– Их увозят, чтобы они умирали одни, – объяснил Аревало, – чтобы не действовали на психику соседа по палате.
– Кафе, где они собирались, верно, было вроде нашего на площади Лас-Эрас? – спросил Видаль, словно разговаривал с самим собою.
– Как ты можешь сравнивать, че! – укорил его Аревало. – Тогда была другая атмосфера.
– Когда же мы снова засядем за картишки? – спросил Видаль.
– Скоро, – заверил его Аревало. – Так сказал мне врач. Мы-де присутствуем при последних судорогах, этому безобразию скоро конец.
– А если нас прикончат раньше? – спросил Видаль.
– Все возможно. Видимо, мы у них на примете. По крайней мере, в моем случае, думаю, все было заранее подстроено. Меня поджидали. Сперва действовали неуверенно, потом расхрабрились.
По сторонам коридора находились небольшие палаты на две или четыре койки, отгороженные белыми перегородками. Едва они вошли, Аревало поднял руку.
«Хороший знак», – подумал Видаль, и ему бросились в глаза широкие серые полосы, уродовавшие лицо друга. Вторая койка была свободна.
– Что с тобой случилось? – спросил Рей.
– Я пойду с обходом, – сказал врач. – Вы мне его не волнуйте. Разговаривайте, только смотрите не волнуйте мне его.
– Напали на меня, Рей. На одеяле подбрасывали, – объяснил Аревало.
Его лицо украшали два длинных синяка. Один, более темный, переходил под скулой в какую-то вмятину, другой, с багровыми пятнами, тянулся по лбу.
– Как себя чувствуешь? – спросил Видаль.
– Немного побаливает. Не только лицо, еще и почки. Когда я падал на землю, меня пинали ногами. Врач говорит, произошло внутреннее кровоизлияние. Дает мне вот эти таблетки.
Пузырек с таблетками стоял на ночном столике рядом со стаканом воды и часами. Видаль сказал себе, что механизм часов тикает с особым нетерпением; он вспомнил Нелиду, гнетуще торопливая секундная стрелка каким-то образом связалась в его уме с тоской по девушке, и вдруг ему стало очень грустно.
– Почему это случилось? – спросил Рей.
– Думаю, все было заранее подстроено. Меня поджидали. Сперва действовали неуверенно, потом расхрабрились.
– Как собаки, – сказал Видаль.
Аревало усмехнулся.
– Если бы та девчонка им не дерзила, они бы, наверно, тебя не побили, – заметил Данте. – Дело известное: провоцирует женщина. Всегда она виновата. Всегда от нее первая искра.
– Не преувеличивай, – сказал Аревало.
– Данте мне напоминает тех стариков, которым женский пол противен, – поддержал его Видаль. – И чем женщина моложе, тем она ненавистней.
– Что до меня, я не стал бы весь женский пол сажать на скамью подсудимых, – заявил Рей. – Только молодых.
– У молодых есть свои достоинства, – возразил Аревало. – Они бескорыстны. Причина? Быть может, отсутствие опыта или просто еще не успели пристраститься к деньгам.
– Наверно, они меньше гоняются за деньгами, потому что деньги только одна из многих радостей в их жизни, – философски заметил Видаль.
– Зато для стариков, – сказал Аревало, – деньги становятся единственной страстью.
– Единственной? – переспросил Видаль. – А ты забыл про чревоугодие, про всякие мании, эгоизм? Не подумал о том, как они трясутся над тем кусочком жизни, который им остался? Об идиотском страхе на лице, когда они переходят улицу?
– Всю молодежь я не осуждаю, – заверил Рей. – Если приведете мне девчонку, так я, черт возьми, слопаю ее всю целиком, с косточками, а если на меня нападут эти дрянные мальчишки, я готов врезать им как следует: и кулаками, и ногами.
– Если сможешь, это замечательно, – одобрил его Аревало. – Я догадался только защитить голову и отделался дешевле, чем мой сосед на второй койке.
– Она пустая, – заметил Рей.
– Он тут все говорил без умолку, но в сознание, видно, не пришел, – объяснил Аревало. – Рассказывал свои сны в бреду. Ему, мол, снилось, что он молод и вместе с друзьями сидит в кафе «Педигри», что на углу Санта-Фе и Серрано, обсуждают тексты танго. Он даже упоминал какого-то Тронхета, сочинявшего тексты на сельские сюжеты…
– А ты внимательно его слушал, – похвалил его Данте.
– Он что, сочинял тексты танго? – спросил Видаль.
– Предполагаю, что да, – ответил Аревало. – Без конца вспоминал танго «Обидчивый». Наверно, это был самый большой его успех. Бедняга двадцать раз повторял одно и то же.
– «Обидчивый»? Кто теперь помнит такую старину? – удивился Данте.
– Еще он говорил, – продолжал Аревало, – что тоскует по своей молодости. Бывало, с друзьями засиживались до утра, анализировали теорию текстов для танго или сюжет последнего сайнете Иво Пелая. Говорил, что теперь люди беседуют о делах практических, а больше всего о ценах. Мне показалось, что в этот момент ум у него прояснился, но потом он опять стал бредить. А когда начал как-то странно дышать, его увезли.
– Куда? – спросил Данте.
– Умирать в одиночестве, – ответил Рей.
– Их увозят, чтобы они умирали одни, – объяснил Аревало, – чтобы не действовали на психику соседа по палате.
– Кафе, где они собирались, верно, было вроде нашего на площади Лас-Эрас? – спросил Видаль, словно разговаривал с самим собою.
– Как ты можешь сравнивать, че! – укорил его Аревало. – Тогда была другая атмосфера.
– Когда же мы снова засядем за картишки? – спросил Видаль.
– Скоро, – заверил его Аревало. – Так сказал мне врач. Мы-де присутствуем при последних судорогах, этому безобразию скоро конец.
– А если нас прикончат раньше? – спросил Видаль.
– Все возможно. Видимо, мы у них на примете. По крайней мере, в моем случае, думаю, все было заранее подстроено. Меня поджидали. Сперва действовали неуверенно, потом расхрабрились.