– Кто провоцирует, сам виноват.
У него мелькнула мысль попросить объяснения, но тут же он представил себе широкую спину парня, его мышцы, обтянутые серой курткой, и вспомнил, что по утрам часто просыпается с болью в пояснице, как если бы весь его скелет одеревенел. Осознание пределов своих возможностей – грустная мудрость.
Он пересек площадь по диагонали, не преминув остановиться у памятника и прочитать надпись. Он знал ее наизусть, но, проходя мимо, всегда читал снова. С волнением он сказал себе, что эта страна в эпоху своих войн, видно, не была злопамятна.
Из автомата в кафе он попытался позвонить друзьям, но безуспешно. У Аревало не отвечали. Соседка Нестора, которая обычно не отказывалась позвать его, если осведомишься о ее здоровье и о ее семье, пробормотав что-то невразумительное, положила трубку. Видаль, всегда интересовавшийся метеорологией, подумал, что, хотя температура воздуха повышается, настроение у людей по-прежнему пониженное. Еще одна попытка связаться с Джими, на нее он потратил последнюю монетку. Он был рад, что подошла не служанка, тупая девка, которая двух слов не могла связать и плохо слышала, а Эулалия, племянница Джими.
– Он зайдет к вам вечером, – сказала Эулалия. – Я пыталась его отговорить, но он сказал, что пойдет.
Видаль еще не кончил благодарить ее за любезность, как Эулалия прервала разговор. Он направился в булочную. Когда подошел к пассажу «Эль Ласо», воспоминание о вчерашнем кошмаре омрачило его душу. С некоторым раздражением он отметил, что пассаж приобрел свой обычный вид, что не осталось ни следов, ни признаков вчерашнего происшествия. Даже постового не было. Если бы не та самая мусорная урна, он мог бы подумать, что гибель газетчика была просто галлюцинацией. Да, Видаль знал, что жизнь продолжается, что мы за ней не поспеваем, однако спросил себя: к чему такая спешка? На том самом месте, где несколько часов тому назад был убит простой рабочий человек, кучка мальчишек играла в футбол. Неужели он один чувствует, что это кощунство? Его также оскорбило, что эти сопляки, глядя на него с притворно невинным и в то же время презрительным выражением лица, дружно запели песенку:
Приходит светлая весна, И старость расцветает.
Видаль подумал, что в последнее время сделал успехи в обретении того мужества – разумеется, пассивного или даже негативного, – которое позволяет нам не слышать оскорблений.
Проходя мимо разрушенного дома, он увидел комнату без потолка, но с сохранившимися кусками стен и предположил: «Наверно, это была гостиная». В булочной его ждал сюрприз. Леандро Рея не было на его месте у кассы.
– С доном Леандро что-то случилось? – спросил Видаль у одной из дочерей.
Любезный вопрос оказался некстати. Довольно громко – возможно, чтобы показать себя – и неприветливо, сильно двигая темными, толстыми и влажными губами, будто делает бант на подарке, девушка сказала, обращаясь к Видалю:
– Вы что, не видите, что люди стоят в очереди? Если не собираетесь что-то покупать, будьте добры, уходите!
Онемев от незаслуженной грубости, Видаль не нашелся, что ответить. Чтобы не уронить своего достоинства, надо было повернуться и уйти. С невероятным хладнокровием и словно окаменевшим лицом он выждал, пока не обретет снова дар речи, и тогда, под взглядами стоявших в очереди, перечислил:
– Шесть сдоб, четыре рогалика и булочку грубого помола.
Эта булочка грубого помола вызвала сдержанные улыбки, как если б то была фраза с намеком. Ничего подобного. Сами дочки дона Леандро впоследствии скажут, что Видаль всего лишь попросил то, что всегда. Почему же он не удалился с достоинством? Да потому, что ему нравился хлеб в булочной Леандро. Потому что вблизи не было других булочных. Потому что он не знал, как объяснить своему другу, если тот спросит, почему Видаль больше не покупает хлеб в его лавке. Потому, наконец, что он ценил верность – был верен друзьям, любимым местам, каждому из окрестных лавочников и их лавкам, своему распорядку дня, установившимся привычкам.
Говорят, многие объяснения убеждают меньше, чем одно-единственное, но дело в том, что почти для всего существует несколько причин. И, чтобы умолчать об истинной причине, всегда найдется другая.
3
4
5
У него мелькнула мысль попросить объяснения, но тут же он представил себе широкую спину парня, его мышцы, обтянутые серой курткой, и вспомнил, что по утрам часто просыпается с болью в пояснице, как если бы весь его скелет одеревенел. Осознание пределов своих возможностей – грустная мудрость.
Он пересек площадь по диагонали, не преминув остановиться у памятника и прочитать надпись. Он знал ее наизусть, но, проходя мимо, всегда читал снова. С волнением он сказал себе, что эта страна в эпоху своих войн, видно, не была злопамятна.
Из автомата в кафе он попытался позвонить друзьям, но безуспешно. У Аревало не отвечали. Соседка Нестора, которая обычно не отказывалась позвать его, если осведомишься о ее здоровье и о ее семье, пробормотав что-то невразумительное, положила трубку. Видаль, всегда интересовавшийся метеорологией, подумал, что, хотя температура воздуха повышается, настроение у людей по-прежнему пониженное. Еще одна попытка связаться с Джими, на нее он потратил последнюю монетку. Он был рад, что подошла не служанка, тупая девка, которая двух слов не могла связать и плохо слышала, а Эулалия, племянница Джими.
– Он зайдет к вам вечером, – сказала Эулалия. – Я пыталась его отговорить, но он сказал, что пойдет.
Видаль еще не кончил благодарить ее за любезность, как Эулалия прервала разговор. Он направился в булочную. Когда подошел к пассажу «Эль Ласо», воспоминание о вчерашнем кошмаре омрачило его душу. С некоторым раздражением он отметил, что пассаж приобрел свой обычный вид, что не осталось ни следов, ни признаков вчерашнего происшествия. Даже постового не было. Если бы не та самая мусорная урна, он мог бы подумать, что гибель газетчика была просто галлюцинацией. Да, Видаль знал, что жизнь продолжается, что мы за ней не поспеваем, однако спросил себя: к чему такая спешка? На том самом месте, где несколько часов тому назад был убит простой рабочий человек, кучка мальчишек играла в футбол. Неужели он один чувствует, что это кощунство? Его также оскорбило, что эти сопляки, глядя на него с притворно невинным и в то же время презрительным выражением лица, дружно запели песенку:
Приходит светлая весна, И старость расцветает.
Видаль подумал, что в последнее время сделал успехи в обретении того мужества – разумеется, пассивного или даже негативного, – которое позволяет нам не слышать оскорблений.
Проходя мимо разрушенного дома, он увидел комнату без потолка, но с сохранившимися кусками стен и предположил: «Наверно, это была гостиная». В булочной его ждал сюрприз. Леандро Рея не было на его месте у кассы.
– С доном Леандро что-то случилось? – спросил Видаль у одной из дочерей.
Любезный вопрос оказался некстати. Довольно громко – возможно, чтобы показать себя – и неприветливо, сильно двигая темными, толстыми и влажными губами, будто делает бант на подарке, девушка сказала, обращаясь к Видалю:
– Вы что, не видите, что люди стоят в очереди? Если не собираетесь что-то покупать, будьте добры, уходите!
Онемев от незаслуженной грубости, Видаль не нашелся, что ответить. Чтобы не уронить своего достоинства, надо было повернуться и уйти. С невероятным хладнокровием и словно окаменевшим лицом он выждал, пока не обретет снова дар речи, и тогда, под взглядами стоявших в очереди, перечислил:
– Шесть сдоб, четыре рогалика и булочку грубого помола.
Эта булочка грубого помола вызвала сдержанные улыбки, как если б то была фраза с намеком. Ничего подобного. Сами дочки дона Леандро впоследствии скажут, что Видаль всего лишь попросил то, что всегда. Почему же он не удалился с достоинством? Да потому, что ему нравился хлеб в булочной Леандро. Потому что вблизи не было других булочных. Потому что он не знал, как объяснить своему другу, если тот спросит, почему Видаль больше не покупает хлеб в его лавке. Потому, наконец, что он ценил верность – был верен друзьям, любимым местам, каждому из окрестных лавочников и их лавкам, своему распорядку дня, установившимся привычкам.
Говорят, многие объяснения убеждают меньше, чем одно-единственное, но дело в том, что почти для всего существует несколько причин. И, чтобы умолчать об истинной причине, всегда найдется другая.
3
Видаль вернулся домой, чтобы оставить покупку. В холле, задумчиво опершись на метлу, управляющий беседовал с Антонией, швеей из мастерской. Не успев ретироваться до того, как его заметили, Видаль, проходя мимо, услышал слова «некоторые», «пережиток», «позор» и целую фразу:
– За квартиру не платят, а в булочных и в ресторанах себя ублажают.
Замкнув за собой дверь, Видаль почувствовал себя в безопасности. Этот тип допекает его, однако он хоть не бесится. Самый злобный из нынешних управляющих – добрейшее существо в сравнении с управляющими уже почти легендарных лет его молодости, которые он называл «счастливыми годами»: тогда из-за пустяка вас могли выбросить на улицу. Кроме того, галисиец был прав: Видаль и его сын жили на то, что зарабатывал сын в школе и как посредник в аптеках, а о плате за жилье вспоминали тогда, когда правительство вспоминало о выплате пенсий. Да, подумал Видаль, соблюдать честность в бедности труднее, чем обычно думают, и уточнил: «Сегодня труднее, чем вчера, и куда как неприглядней».
Однако чувство облегчения очень быстро сменилось тревогой. После стольких дней вынужденного поста он ослабел, надо было поесть. Сколько еще будет продолжаться разговор в холле? Он пытался внушить себе, что у бедности все же есть некоторые преимущества. Она, например, позволяла ему вести себя не вполне благопристойно, откалывать номера, свойственные мальчишкам, и мешала ему обрести степенность, столь похожую на старость («Как у Рея, Данте или Нестора», – сказал он себе).
И тут послышались удары, гул голосов, дикие вопли управляющего и других людей. Вспомнив вчерашнее происшествие, Видаль содрогнулся. Видно, управляющий в дурном настроении, надо любыми способами избегать встречи с ним. Когда снова установилась тишина, возвратилось чувство голода, оно оказалось сильнее осторожности и заставило Видаля выйти из квартиры. Невероятное дело – управляющего в холле не было. Никого не было. Видаль вышел на улицу, свернул направо, по направлению к ресторану на углу. Прекрасно там позавтракал, взял все мягкое, чтобы не сместились челюсти, и вслух выразил свое удовольствие:
– Не зря сюда ходят таксисты, народ, который всюду ездит и знает, что к чему.
Выходя из ресторана, Видаль наткнулся на сеньора Больоло по прозвищу Буян. Видаль поздоровался с ним. Невежа отвернулся, будто его не видит. Видаль еще размышлял о поводе для такого оскорбления, как вдруг его внимание привлекло зрелище мрачное и великолепное: перед мастерской обойщика стояла вереница черных автомобилей из похоронной фирмы. Видаль подошел к одному из окон мастерской. Внутри толпился народ.
– Что тут происходит? – спросил он у стоявшего возле дверей человека в трауре.
– Сеньор Губерман скончался, – был ответ.
– Какой ужас! – воскликнул Видаль.
Хотя глаза у него слипались, он решил с отдыхом повременить и вошел в дом, где происходило бдение над покойным. С семьей Губермана его связывали кое-какие воспоминания – а ему нравилось хранить верность воспоминаниям, они тогда как бы обретали значительность преданий. Мысль, что он разделяет с близкими минуты скорби, была ему приятна.
Бедный обойщик с веснушчатой лысой головой и оттопыренными ушами! Грубоватая ирония его речей восхищала Видаля, который часто говорил себе: «Мало того что он кроит обивочную ткань и получает Деньги, он еще шутит. Невероятно!» Рыжей и веснушчатой была также Маделон, дочка Губермана, с угловатым, но приятным лицом. Когда-то Видаль за ней приударял, и не без успеха, но потом отдалился, потому что она оказалась из тех девушек, которым нравится всегда быть в большой компании. Когда он надумал с ней расстаться, он уже был знаком с кучей ее друзей и родственников, и все эти чужие люди относились к нему как к члену семьи. «Чем ты рискуешь?» – повторял он себе, однако призрак женитьбы заставил его насторожиться. Ох эта женская настырность! Когда Видаль мысленно разговаривал с женщинами – и пусть уверяют, будто передача мыслей на расстоянии это научный факт, – он им советовал не слишком нажимать. Правда, даже если они и не нажимали, он все равно уходил. Но тут он ушел слишком быстро, и у него остался ностальгический осадок. Как сказано выше, Маделон когда-то была рыжая, веснушчатая, со смеющимися глазами, чрезвычайно юная и, хотя это кажется невероятным, прехорошенькая. В последние годы Видаль иногда встречал ее – она превратилась в хмурую рослую женщину вульгарного вида с длинным лошадиным лицом, усеянным безобразными родинками и бородавками. И словно память его не могла удержать сразу два различных облика одного человека, нынешний облик Маделон он постоянно забывал и, когда встречал ее, удивлялся. Все хотелось думать, что Маделон такая же, как прежде; стоило чуть замечтаться, и он воображал себе, что та Маделон где-то прячется и если он постарается, то сумеет ее отыскать.
Первой, кого он разглядел, войдя в дом, была Маделон в ее нынешнем облике, рослая, вульгарного вида женщина. Злопамятной она не была и, как только его заметила, рыдая, прильнула к его плечу.
– Я побуду с тобой, – сказал Видаль. – Как это случилось?
Тоном человека, повторяющего все то же объяснение, Маделон ответила:
– Бедный папочка ехал домой на своей машине по Лас-Эрас и, когда подъехал к улице Пуэйрредон…
– Как ты сказала?
Ему показалось, либо Маделон из-за траурной обстановки говорит слишком тихо, либо он стал плохо слышать.
– Подъезжая к улице Пуэйрредон, он увидел красный свет. Он дождался зеленого и хотел было ехать дальше, как тут это случилось.
– Как это было? – опять спросил Видаль.
Женщина снова принялась объяснять, но добрую половину ее слов ему не удавалось расслышать. Он подумал, что нынче люди стали говорить невнятно, почти не раскрывая рта, отвернувшись в сторону. Немного смущенный, он шепнул соседу слева:
– Девушка еле говорит…
– Какая девушка?
Маделон на миг спохватилась и четко выговорила:
– Угито только что ушел.
– Угито? – переспросил озадаченный Видаль.
– Да, Угито, – повторила она. – Угито Больоло.
– Буян? Мы встретились, и он со мной не поздоровался.
– Очень странно. Наверно, не заметил тебя.
– Заметил. А прежде был сама любезность.
– Почему бы он не стал с тобой здороваться?
– Он был любезен, чтобы надо мной подшутить. Подшутили сперва над ним, и он в отместку решил подшутить надо мной.
– Как это над ним подшутили?
– Как надо мной. Из-за вставных челюстей. Ты не заметила?
Он широко улыбнулся. Перед женщинами он обычно форсил, но бывали исключения.
Когда глаза у него уже слипались, вошел в помещение тот самый тип в трауре, который стоял у входа, и в комнате началось движение. Видаль с тревогой понял, что, если Маделон попросит проводить ее на кладбище, пропал его дневной отдых. Мигом он отошел в сторону, как человек, который кого-то ищет, чтобы о чем-то переговорить. Подойдя к порогу, подавил в себе искушение обернуться и, выскользнув на улицу, поспешил домой.
День был такой холодный, что под одеялом и пончо и то было неуютно. Видаль накинул поверх них пальто. Ему подумалось, что, похоже, пришла для него пора внезапных приступов неврастении – вид постели, накрытой коричневым пальто с пятнами и потертыми местами, повергал его в уныние.
В последние годы часок отдыха заметно его освежал. Видаль вспоминал времена, когда он, бывало, вставал в дурном настроении, со смутным недовольством. А теперь после сиесты он чувствовал себя помолодевшим, как после бритья. Зато ночи ждал со страхом: поспишь несколько часов и просыпаешься – дурная привычка, а там уж и бессонница с печальными мыслями.
Проспал он с полчаса. А ставя согреть воду для мате, подумал, что жизнь человека, как она ни коротка, вмещает жизнь двух, а то и трех разных людей; в том, что касается мате, он когда-то был человеком, любившим только горький мате, потом стал человеком вовсе от него отказавшимся, потому что мате ему вредил, а теперь он стал ярым приверженцем сладкого мате. Только принялся он за первый мате, как пришел Джими. Что и говорить, от холода лицо Джими с острым носом и усиками еще больше смахивало на лисью мордочку. О Джими, у которого ум сочетался с почти звериной интуицией, шла слава, что он обычно приходит в гости, когда его друзья садятся за стол. Джими решительно схватил правой рукой булочку грубого помола, а левой прикрыл рогалики. Видалю стало досадно, но лишь на миг – он тут же утешил себя мыслью, что такие покупки, сделанные в некоем порыве ребяческого желания отсрочить момент капитуляции, приводили обычно ко всяким неприятностям для его пищеварения.
Отсосав пенку мате – что всегда было знаком вежливости, а теперь стало предосторожностью, – Видаль, наливая другу напиток, спросил:
– Где совершают бдение?
– Над кем? – спросил Джими, как бы не понимая.
Вид у него был не столько недоумевающий, сколько озабоченный, какой бывает у играющих в труко. Видаль, не теряя терпения, пояснил:
– Над газетчиком.
– Веселенькая тема!
– Но ты подумай, как его убили! Существует же долг солидарности.
– Лучше не привлекать к себе внимания.
– А долг солидарности?
– Это дело второстепенное.
– А что же первостепенное? – спросил Видаль с легким раздражением.
– Что первостепенное? Да у тебя какая-то мания присутствовать на всех бдениях и похоронах! В известном возрасте люди готовы учредить клуб на кладбище.
– Хочешь, я тебе кое-что скажу? Я сбежал от Губерманов, чтобы не быть на похоронах.
– Это ничего не доказывает. Тебе, наверно, захотелось вздремнуть.
Видаль промолчал. Притворяться перед Джими было бессмысленно, и он, хлопнув друга по плечу, сказал:
– Признаться тебе? Нынче утром я проснулся оттого, что мне не терпелось узнать, где совершается бдение.
– Нетерпение – это особь статья, – неумолимо отметил Джими.
– Особь статья?
– Нетерпение и раздражительность – они всегда при нас. Не веришь, подумай об этой войне.
– Какой войне?
Но Джими, будто он еще и оглох, опять начал:
– В известном возрасте…
– От этих слов меня уже тошнит, – предупредил его Видаль.
– Меня тоже. Однако я не отрицаю, что в известном возрасте у нас слабеет самоконтроль.
– Какой еще самоконтроль?
Джими, не слушая его, продолжал:
– Как и все остальное, он тоже изнашивается, слабеет, перестаешь сдерживать себя. Доказательство? Что бы и где бы ни случилось, первыми туда являются старики.
– Нет, это немыслимо! – с удивлением воскликнул Видаль. – Я ведь еще не старик, а и меня туда же.
– В итоге – прескверное сочетание: нетерпение и замедленные реакции. Неудивительно, что нас не любят.
– Кто нас не любит?
– Какие у тебя отношения с сыном? – вместо ответа спросил Джими.
– Прекрасные, – ответил Видаль. – Почему ты спрашиваешь?
– Лучше всех устроился Нестор. Они с сыном – как братья.
Услышав эту фразу, Видаль стал развивать свою любимую теорию. Сформулировав первое правило: 25
«Надо соблюдать дистанцию, она создает атмосферу честной игры» (слова эти в данном случае не получили привычного для него одобрения Джими), он был рад поводу блеснуть способностью рассуждать и излагать мысли, испытанной в различных ситуациях, но вдруг спохватился – и тут же себя успокоил, – что, возможно, он уже высказывал Джими те же соображения теми же словами.
– По закону природы, – заключил он с чувством, – мы, родители, уходим раньше…
– В котором часу возвращается твой сын? – бесцеремонно перебил его Джими.
– Наверно, сейчас придет, – ответил Видаль, не подавая вида, что задет.
– Вот и я уйду раньше, чтобы он меня не увидел, – сказал Джими.
Эта фраза удивила Видаля и огорчила. Ему захотелось возразить, но он сдержался. Он был уверен, что любовь его не ослепляет: его сын – действительно мальчик добрый и благородный.
– За квартиру не платят, а в булочных и в ресторанах себя ублажают.
Замкнув за собой дверь, Видаль почувствовал себя в безопасности. Этот тип допекает его, однако он хоть не бесится. Самый злобный из нынешних управляющих – добрейшее существо в сравнении с управляющими уже почти легендарных лет его молодости, которые он называл «счастливыми годами»: тогда из-за пустяка вас могли выбросить на улицу. Кроме того, галисиец был прав: Видаль и его сын жили на то, что зарабатывал сын в школе и как посредник в аптеках, а о плате за жилье вспоминали тогда, когда правительство вспоминало о выплате пенсий. Да, подумал Видаль, соблюдать честность в бедности труднее, чем обычно думают, и уточнил: «Сегодня труднее, чем вчера, и куда как неприглядней».
Однако чувство облегчения очень быстро сменилось тревогой. После стольких дней вынужденного поста он ослабел, надо было поесть. Сколько еще будет продолжаться разговор в холле? Он пытался внушить себе, что у бедности все же есть некоторые преимущества. Она, например, позволяла ему вести себя не вполне благопристойно, откалывать номера, свойственные мальчишкам, и мешала ему обрести степенность, столь похожую на старость («Как у Рея, Данте или Нестора», – сказал он себе).
И тут послышались удары, гул голосов, дикие вопли управляющего и других людей. Вспомнив вчерашнее происшествие, Видаль содрогнулся. Видно, управляющий в дурном настроении, надо любыми способами избегать встречи с ним. Когда снова установилась тишина, возвратилось чувство голода, оно оказалось сильнее осторожности и заставило Видаля выйти из квартиры. Невероятное дело – управляющего в холле не было. Никого не было. Видаль вышел на улицу, свернул направо, по направлению к ресторану на углу. Прекрасно там позавтракал, взял все мягкое, чтобы не сместились челюсти, и вслух выразил свое удовольствие:
– Не зря сюда ходят таксисты, народ, который всюду ездит и знает, что к чему.
Выходя из ресторана, Видаль наткнулся на сеньора Больоло по прозвищу Буян. Видаль поздоровался с ним. Невежа отвернулся, будто его не видит. Видаль еще размышлял о поводе для такого оскорбления, как вдруг его внимание привлекло зрелище мрачное и великолепное: перед мастерской обойщика стояла вереница черных автомобилей из похоронной фирмы. Видаль подошел к одному из окон мастерской. Внутри толпился народ.
– Что тут происходит? – спросил он у стоявшего возле дверей человека в трауре.
– Сеньор Губерман скончался, – был ответ.
– Какой ужас! – воскликнул Видаль.
Хотя глаза у него слипались, он решил с отдыхом повременить и вошел в дом, где происходило бдение над покойным. С семьей Губермана его связывали кое-какие воспоминания – а ему нравилось хранить верность воспоминаниям, они тогда как бы обретали значительность преданий. Мысль, что он разделяет с близкими минуты скорби, была ему приятна.
Бедный обойщик с веснушчатой лысой головой и оттопыренными ушами! Грубоватая ирония его речей восхищала Видаля, который часто говорил себе: «Мало того что он кроит обивочную ткань и получает Деньги, он еще шутит. Невероятно!» Рыжей и веснушчатой была также Маделон, дочка Губермана, с угловатым, но приятным лицом. Когда-то Видаль за ней приударял, и не без успеха, но потом отдалился, потому что она оказалась из тех девушек, которым нравится всегда быть в большой компании. Когда он надумал с ней расстаться, он уже был знаком с кучей ее друзей и родственников, и все эти чужие люди относились к нему как к члену семьи. «Чем ты рискуешь?» – повторял он себе, однако призрак женитьбы заставил его насторожиться. Ох эта женская настырность! Когда Видаль мысленно разговаривал с женщинами – и пусть уверяют, будто передача мыслей на расстоянии это научный факт, – он им советовал не слишком нажимать. Правда, даже если они и не нажимали, он все равно уходил. Но тут он ушел слишком быстро, и у него остался ностальгический осадок. Как сказано выше, Маделон когда-то была рыжая, веснушчатая, со смеющимися глазами, чрезвычайно юная и, хотя это кажется невероятным, прехорошенькая. В последние годы Видаль иногда встречал ее – она превратилась в хмурую рослую женщину вульгарного вида с длинным лошадиным лицом, усеянным безобразными родинками и бородавками. И словно память его не могла удержать сразу два различных облика одного человека, нынешний облик Маделон он постоянно забывал и, когда встречал ее, удивлялся. Все хотелось думать, что Маделон такая же, как прежде; стоило чуть замечтаться, и он воображал себе, что та Маделон где-то прячется и если он постарается, то сумеет ее отыскать.
Первой, кого он разглядел, войдя в дом, была Маделон в ее нынешнем облике, рослая, вульгарного вида женщина. Злопамятной она не была и, как только его заметила, рыдая, прильнула к его плечу.
– Я побуду с тобой, – сказал Видаль. – Как это случилось?
Тоном человека, повторяющего все то же объяснение, Маделон ответила:
– Бедный папочка ехал домой на своей машине по Лас-Эрас и, когда подъехал к улице Пуэйрредон…
– Как ты сказала?
Ему показалось, либо Маделон из-за траурной обстановки говорит слишком тихо, либо он стал плохо слышать.
– Подъезжая к улице Пуэйрредон, он увидел красный свет. Он дождался зеленого и хотел было ехать дальше, как тут это случилось.
– Как это было? – опять спросил Видаль.
Женщина снова принялась объяснять, но добрую половину ее слов ему не удавалось расслышать. Он подумал, что нынче люди стали говорить невнятно, почти не раскрывая рта, отвернувшись в сторону. Немного смущенный, он шепнул соседу слева:
– Девушка еле говорит…
– Какая девушка?
Маделон на миг спохватилась и четко выговорила:
– Угито только что ушел.
– Угито? – переспросил озадаченный Видаль.
– Да, Угито, – повторила она. – Угито Больоло.
– Буян? Мы встретились, и он со мной не поздоровался.
– Очень странно. Наверно, не заметил тебя.
– Заметил. А прежде был сама любезность.
– Почему бы он не стал с тобой здороваться?
– Он был любезен, чтобы надо мной подшутить. Подшутили сперва над ним, и он в отместку решил подшутить надо мной.
– Как это над ним подшутили?
– Как надо мной. Из-за вставных челюстей. Ты не заметила?
Он широко улыбнулся. Перед женщинами он обычно форсил, но бывали исключения.
Когда глаза у него уже слипались, вошел в помещение тот самый тип в трауре, который стоял у входа, и в комнате началось движение. Видаль с тревогой понял, что, если Маделон попросит проводить ее на кладбище, пропал его дневной отдых. Мигом он отошел в сторону, как человек, который кого-то ищет, чтобы о чем-то переговорить. Подойдя к порогу, подавил в себе искушение обернуться и, выскользнув на улицу, поспешил домой.
День был такой холодный, что под одеялом и пончо и то было неуютно. Видаль накинул поверх них пальто. Ему подумалось, что, похоже, пришла для него пора внезапных приступов неврастении – вид постели, накрытой коричневым пальто с пятнами и потертыми местами, повергал его в уныние.
В последние годы часок отдыха заметно его освежал. Видаль вспоминал времена, когда он, бывало, вставал в дурном настроении, со смутным недовольством. А теперь после сиесты он чувствовал себя помолодевшим, как после бритья. Зато ночи ждал со страхом: поспишь несколько часов и просыпаешься – дурная привычка, а там уж и бессонница с печальными мыслями.
Проспал он с полчаса. А ставя согреть воду для мате, подумал, что жизнь человека, как она ни коротка, вмещает жизнь двух, а то и трех разных людей; в том, что касается мате, он когда-то был человеком, любившим только горький мате, потом стал человеком вовсе от него отказавшимся, потому что мате ему вредил, а теперь он стал ярым приверженцем сладкого мате. Только принялся он за первый мате, как пришел Джими. Что и говорить, от холода лицо Джими с острым носом и усиками еще больше смахивало на лисью мордочку. О Джими, у которого ум сочетался с почти звериной интуицией, шла слава, что он обычно приходит в гости, когда его друзья садятся за стол. Джими решительно схватил правой рукой булочку грубого помола, а левой прикрыл рогалики. Видалю стало досадно, но лишь на миг – он тут же утешил себя мыслью, что такие покупки, сделанные в некоем порыве ребяческого желания отсрочить момент капитуляции, приводили обычно ко всяким неприятностям для его пищеварения.
Отсосав пенку мате – что всегда было знаком вежливости, а теперь стало предосторожностью, – Видаль, наливая другу напиток, спросил:
– Где совершают бдение?
– Над кем? – спросил Джими, как бы не понимая.
Вид у него был не столько недоумевающий, сколько озабоченный, какой бывает у играющих в труко. Видаль, не теряя терпения, пояснил:
– Над газетчиком.
– Веселенькая тема!
– Но ты подумай, как его убили! Существует же долг солидарности.
– Лучше не привлекать к себе внимания.
– А долг солидарности?
– Это дело второстепенное.
– А что же первостепенное? – спросил Видаль с легким раздражением.
– Что первостепенное? Да у тебя какая-то мания присутствовать на всех бдениях и похоронах! В известном возрасте люди готовы учредить клуб на кладбище.
– Хочешь, я тебе кое-что скажу? Я сбежал от Губерманов, чтобы не быть на похоронах.
– Это ничего не доказывает. Тебе, наверно, захотелось вздремнуть.
Видаль промолчал. Притворяться перед Джими было бессмысленно, и он, хлопнув друга по плечу, сказал:
– Признаться тебе? Нынче утром я проснулся оттого, что мне не терпелось узнать, где совершается бдение.
– Нетерпение – это особь статья, – неумолимо отметил Джими.
– Особь статья?
– Нетерпение и раздражительность – они всегда при нас. Не веришь, подумай об этой войне.
– Какой войне?
Но Джими, будто он еще и оглох, опять начал:
– В известном возрасте…
– От этих слов меня уже тошнит, – предупредил его Видаль.
– Меня тоже. Однако я не отрицаю, что в известном возрасте у нас слабеет самоконтроль.
– Какой еще самоконтроль?
Джими, не слушая его, продолжал:
– Как и все остальное, он тоже изнашивается, слабеет, перестаешь сдерживать себя. Доказательство? Что бы и где бы ни случилось, первыми туда являются старики.
– Нет, это немыслимо! – с удивлением воскликнул Видаль. – Я ведь еще не старик, а и меня туда же.
– В итоге – прескверное сочетание: нетерпение и замедленные реакции. Неудивительно, что нас не любят.
– Кто нас не любит?
– Какие у тебя отношения с сыном? – вместо ответа спросил Джими.
– Прекрасные, – ответил Видаль. – Почему ты спрашиваешь?
– Лучше всех устроился Нестор. Они с сыном – как братья.
Услышав эту фразу, Видаль стал развивать свою любимую теорию. Сформулировав первое правило: 25
«Надо соблюдать дистанцию, она создает атмосферу честной игры» (слова эти в данном случае не получили привычного для него одобрения Джими), он был рад поводу блеснуть способностью рассуждать и излагать мысли, испытанной в различных ситуациях, но вдруг спохватился – и тут же себя успокоил, – что, возможно, он уже высказывал Джими те же соображения теми же словами.
– По закону природы, – заключил он с чувством, – мы, родители, уходим раньше…
– В котором часу возвращается твой сын? – бесцеремонно перебил его Джими.
– Наверно, сейчас придет, – ответил Видаль, не подавая вида, что задет.
– Вот и я уйду раньше, чтобы он меня не увидел, – сказал Джими.
Эта фраза удивила Видаля и огорчила. Ему захотелось возразить, но он сдержался. Он был уверен, что любовь его не ослепляет: его сын – действительно мальчик добрый и благородный.
4
Пройдя через два дворика, Видаль направился в санузел.
Там, в прачечном отделении, Нелида, стирая в одной из раковин, разговаривала с Антонией и с племянником Больоло. Антония была девушка невысокого роста, шатенка с грубоватой кожей и короткими руками; голос ее, низкий и хриплый, напоминал голос только что проснувшегося человека. В их доме она пользовалась большим успехом. Племянник Больоло – высокий, тощий, безбородый парень с круглыми глазами, в сорочке, сквозь которую просвечивала майка, – обнимая ее за талию, воскликнул:
– Ух ты, Кобылка!
«Да, молодежь! – подумал Видаль. – Между ними двумя небось дело на мази».
– О чем вы тут болтаете? – спросил он.
– Уходите, уходите! – смеясь, сказала Антония.
– Вы меня гоните? – спросил Видаль.
– Что вы! Конечно нет, – заверила его Нелида.
– Дону Исидро нечего слушать, о чем мы тут говорим, – настаивала Антония.
Видаль про себя отметил, что у Нелиды зеленоватые глаза.
– Почему же? – запротестовал племянник Больоло. – Сеньор Видаль духом молод.
– И сердцем чист, – прибавила Нелида.
– Надеюсь, что так, – отозвался Видаль и подумал, что ему пришлось пережить переходную эпоху. В годы его молодости женщины не разговаривали так вольно, как теперь.
– Не только духом молод, – сказала Нелида с некоторым пафосом. – Сеньор Видаль в расцвете сил.
– Как жаль, что меня величают «сеньор», – заметил Видаль.
– В каком году вы родились? – спросила Антония.
Видалю вспомнилось посещение их дома двумя девушками, проводившими опрос жильцов для какого-то института психологии или социологии. Он подумал: «Недостает лишь, чтобы и эта вытащила тетрадку и карандаш». И еще: «Как мне приятно в обществе молодых».
– Об этом не принято спрашивать, – ответил он шутливо.
– Я считаю, вы правы, – согласился племянник Больоло. – Не обращайте внимания на Кобылку. Могу вам сообщить: Фабер ей не ответил.
– Ты же не станешь приравнивать сеньора к тому старику! – с неожиданной горячностью возмутилась Нелида. – Спорим, что Фаберу уже пятьдесят стукнуло.
«На мой взгляд, ему что-то между шестьюдесятью и семьюдесятью, – подумал Видаль. – Для этих молодых людей человек пятидесяти лет уже старик».
– Если хочешь знать, – продолжала Нелида вызывающим тоном, – сеньор моложе твоего дяди, так что поосторожней.
Это заявление явно не понравилось племяннику сеньора Больоло: он помрачнел, и на какой-то миг пошловатое выражение его лица сменилось другим, откровенно порочным. Видаль подумал, что такая довольно ребяческая привязанность к такому довольно противному родственнику, как Больоло, достойна уважения. И еще спросил себя, хватит ли у него смелости зайти в уборную на глазах у этих молодых людей. Глупая стыдливость, ведь в конце-то концов… Он тут же ее определил: это стыдливость мальчишки. Мужчина – втайне мальчик, перерядившийся во взрослого. А другие мужчины тоже такие? Вот Леандро Рей – он тоже мальчишка? Без сомнения, Леандро обманывает его, Видаля, как он сам обманывает других.
Там, в прачечном отделении, Нелида, стирая в одной из раковин, разговаривала с Антонией и с племянником Больоло. Антония была девушка невысокого роста, шатенка с грубоватой кожей и короткими руками; голос ее, низкий и хриплый, напоминал голос только что проснувшегося человека. В их доме она пользовалась большим успехом. Племянник Больоло – высокий, тощий, безбородый парень с круглыми глазами, в сорочке, сквозь которую просвечивала майка, – обнимая ее за талию, воскликнул:
– Ух ты, Кобылка!
«Да, молодежь! – подумал Видаль. – Между ними двумя небось дело на мази».
– О чем вы тут болтаете? – спросил он.
– Уходите, уходите! – смеясь, сказала Антония.
– Вы меня гоните? – спросил Видаль.
– Что вы! Конечно нет, – заверила его Нелида.
– Дону Исидро нечего слушать, о чем мы тут говорим, – настаивала Антония.
Видаль про себя отметил, что у Нелиды зеленоватые глаза.
– Почему же? – запротестовал племянник Больоло. – Сеньор Видаль духом молод.
– И сердцем чист, – прибавила Нелида.
– Надеюсь, что так, – отозвался Видаль и подумал, что ему пришлось пережить переходную эпоху. В годы его молодости женщины не разговаривали так вольно, как теперь.
– Не только духом молод, – сказала Нелида с некоторым пафосом. – Сеньор Видаль в расцвете сил.
– Как жаль, что меня величают «сеньор», – заметил Видаль.
– В каком году вы родились? – спросила Антония.
Видалю вспомнилось посещение их дома двумя девушками, проводившими опрос жильцов для какого-то института психологии или социологии. Он подумал: «Недостает лишь, чтобы и эта вытащила тетрадку и карандаш». И еще: «Как мне приятно в обществе молодых».
– Об этом не принято спрашивать, – ответил он шутливо.
– Я считаю, вы правы, – согласился племянник Больоло. – Не обращайте внимания на Кобылку. Могу вам сообщить: Фабер ей не ответил.
– Ты же не станешь приравнивать сеньора к тому старику! – с неожиданной горячностью возмутилась Нелида. – Спорим, что Фаберу уже пятьдесят стукнуло.
«На мой взгляд, ему что-то между шестьюдесятью и семьюдесятью, – подумал Видаль. – Для этих молодых людей человек пятидесяти лет уже старик».
– Если хочешь знать, – продолжала Нелида вызывающим тоном, – сеньор моложе твоего дяди, так что поосторожней.
Это заявление явно не понравилось племяннику сеньора Больоло: он помрачнел, и на какой-то миг пошловатое выражение его лица сменилось другим, откровенно порочным. Видаль подумал, что такая довольно ребяческая привязанность к такому довольно противному родственнику, как Больоло, достойна уважения. И еще спросил себя, хватит ли у него смелости зайти в уборную на глазах у этих молодых людей. Глупая стыдливость, ведь в конце-то концов… Он тут же ее определил: это стыдливость мальчишки. Мужчина – втайне мальчик, перерядившийся во взрослого. А другие мужчины тоже такие? Вот Леандро Рей – он тоже мальчишка? Без сомнения, Леандро обманывает его, Видаля, как он сам обманывает других.
5
Жизнь робкого человека полна неудобств. Направившись обратно к себе, Видаль осознал, что фигура человека, входящего в уборную, куда менее нелепа, чем фигура человека, ретирующегося из-за того, что у него не хватило смелости туда зайти. Что может быть более стыдного, чем дать заметить, что тебе стыдно? В довершение всего этот эпизод отнюдь не был завершен. Сомнения нет, долго он не вытерпит, придется возвращаться. Единственная надежда на то, что девушки и племянник Больоло вскоре оттуда уйдут. Рука Видаля уже лежала на дверной ручке, как сам Больоло собственной персоной ошарашил его вопросом:
– Как поживаете, дон Исидро?
С этим типом никогда не знаешь, как себя повести. Видаль был настолько растерян, что в ответ ляпнул:
– А вы как поживаете, сеньор Буян?
Была надежда, что этот громила не расслышал прозвища, произнесенного довольно невнятно и неуверенно.
С высоты своего роста Больоло пристально на него посмотрел и с величайшей серьезностью сказал:
– Возьму на себя смелость дать вам совет. Говорю с вами, ей-ей, по-дружески. Галисиец злобствует все больше. Уплатите, Бога ради, за квартиру, прежде чем этот тип учинит какую-нибудь пакость. От людей добра не жди, говорят, что вы роскошествуете в ресторанах, а за кров и за приют не платите. – Он повернулся, чтобы уйти, но еще прибавил: – Не спрашивайте, откуда я знаю, но им известно даже то, сколько вы истратили на зубы.
Войдя в квартиру, дон Исидро увидел, что сын перебирает вещи в платяном шкафу.
– Порядок наводишь? – спросил Видаль.
Все еще стоя спиной, парень издал какое-то междометие, которое Видаль понял как «да». Он рассеянно смотрел, как Исидорито прячет в шкаф старую шляпу, шарф, перочинный нож, ремень для правки бритвы, коробочку из светлого дерева с надписью: «На память о Некочеа», куда он клал на ночь карманные часы.
– Че, это же всё мои вещи! – вдруг спохватился Видаль. – Мне надо их иметь под рукой.
– А они под рукой и есть, – ответил Исидорито, закрывая шкаф.
– Ты с ума спятил? – спросил отец. – Про шляпу и шарф я не говорю. Но узнать рано утром, который час, если часы будут там, в шкафу, это, по-твоему, удобно?
– Сегодня вечером у нас здесь соберутся наши ребята из Молодежного объединения.
В тоне, которым были произнесены эти слова, Видалю почудился оттенок досады или нетерпения.
– Вот и прекрасно! – воскликнул он с искренней радостью. – Я очень доволен, что ты позвал к себе друзей. Мне, знаешь, кажется, что для тебя куда лучше встречаться с молодыми людьми твоего возраста…
Он вовремя остановился, не желая обидеть сына. Бывало, что, забыв про осторожность, он напоминал сыну про эту докторшу, сделавшую Исидорито таким педантичным и агрессивным. Исидорито сухо ответил:
– По мне, пусть бы не приходили.
– Ты бы посмотрел на моего отца, как он был внимателен к моим друзьям. Потому что средства у нас были более чем скромные – не знаю, поймешь ли ты меня. Он даже заставлял маму, когда испечет Для гостей пироги, надевать самое лучшее платье.
– Вот уж у тебя мания вспоминать свое старичье. – Не забывай, что это твои дедушка и бабушка.
– Знаю, знаю, мы из простого рода. Ты мне об этом постоянно напоминаешь.
Видаль посмотрел на него с ласковым любопытством. Да, у самых родных, самых близких людей бывают мысли, о которых мы не подозреваем… Это обстоятельство, определяемое им как «мы не прозрачные», казалось ему когда-то защитой, гарантией для каждого человека его внутренней свободы, – теперь же оно огорчало его как признак одиночества. Чтобы пробиться к сыну и вытащить его из этого одиночества, Видаль сказал:
– Что до меня, я очень рад, что они придут. Как раз недавно я думал, что мне всегда приятно общество молодых.
– Не понимаю, почему тебе оно так приятно.
– А тебе с ними разве неприятно?
– Почему мне может быть неприятно? Я же – не ты.
– Ага, дело в разнице поколений. Мы друг друга не понимаем? Это докторша тебе объяснила?
– Может, и она, только знаешь, лучше, чтобы ребята тебя здесь не застали. К сожалению, придет один такой, ну просто бешеный. Народ его ужасно любит, он развозит овощи. Колоритный тип, народный герой. Про него даже сочинили стишок:
– Что ты выдумал! По улицам! Я не хочу, чтобы с тобой что-то случилось.
– Нет, я все же не могу поверить тому, что слышу. Ты хочешь, чтобы я спрятался под кроватью?
– Еще что выдумаешь! У меня замечательная идея, – сын взял его за руку и вывел из квартиры. – Не будем терять времени. Они могут явиться в любую минуту.
– Не толкай меня. Куда мы идем?
Исидорито подмигнул отцу и, приложив палец к губам, прошептал:
– На чердак.
Видаль мог истолковать эти слова как объяснение или же как приказ. В первом дворике они встретили Фабера, направлявшегося в санузел. Появилась и Нели-да с узлом белья. Подталкиваемый сыном, Видаль торопливо поднялся по узкой лестнице, надеясь, что девушка его не увидела. На чердаке пришлось продвигаться на четвереньках, так как крыша была очень низкая.
– Тут тебе будет замечательно, – уверил его Исидорито. – Ляжешь на какой-нибудь ящик и сможешь поспать. Свет погаси и не спускайся, пока я не дам сигнал.
Прежде чем Видаль успел слово вымолвить, Исидорито кубарем скатился по лестнице. Местечко незавидное, подумал Видаль. Дон Сольдано, оптовый торговец птицей и яйцами, пользовался чердаком как складом и загромоздил его грязными, вонючими ящиками. Когда погас свет, темнота стала нестерпимо гнетущей. Исидорито так спешил, что Видаль даже не догадался захватить пончо или пальто, чему отчасти был рад – вещи уж точно пришлось бы потом нести в химчистку; он дрожал от холода, не говоря о том, что доски, на которые он лег, были достаточно тверды. Да еще забежал хотя бы в уборную, прежде чем сюда подняться… Он всегда теряет голову, когда сын начинает нервничать.
Вот так же сбивала его с толку двадцать лет тому назад Виолета, мать Исидорито, женщина пылкая, одержимая самыми необузданными идеями без всяких оснований. Видя ее убежденность, Видаль всегда чувствовал, что любое сомнение будет оскорбительно, и подчинялся ее господству. Какие образы возникали прежде всего в его памяти, когда он думал о времени, прожитом с Виолетой? Прежде всего монументальные розовые округлости, и цвет волос – красновато-рыжий, и запах, отдававший какой-то звериной едкостью. Потом несколько моментов периода, который ему теперь казался совсем коротким: День, когда она в «Пале Бланк» объявила ему, что ждет ребенка и что они должны пожениться. День, когда родился ребенок. День, когда он наконец узнал, что она ему изменяет. Давали фильм с Луизой Брукс, он зашел в тот же самый «Пале Бланк» и внезапно почувствовал до боли знакомый аромат духов, и в темноте зала, из переднего ряда, до него донесся несомненно ее голос. «Не беспокойся, – говорила Виолета. – Он без меня в кино никогда не ходит». 31
– Как поживаете, дон Исидро?
С этим типом никогда не знаешь, как себя повести. Видаль был настолько растерян, что в ответ ляпнул:
– А вы как поживаете, сеньор Буян?
Была надежда, что этот громила не расслышал прозвища, произнесенного довольно невнятно и неуверенно.
С высоты своего роста Больоло пристально на него посмотрел и с величайшей серьезностью сказал:
– Возьму на себя смелость дать вам совет. Говорю с вами, ей-ей, по-дружески. Галисиец злобствует все больше. Уплатите, Бога ради, за квартиру, прежде чем этот тип учинит какую-нибудь пакость. От людей добра не жди, говорят, что вы роскошествуете в ресторанах, а за кров и за приют не платите. – Он повернулся, чтобы уйти, но еще прибавил: – Не спрашивайте, откуда я знаю, но им известно даже то, сколько вы истратили на зубы.
Войдя в квартиру, дон Исидро увидел, что сын перебирает вещи в платяном шкафу.
– Порядок наводишь? – спросил Видаль.
Все еще стоя спиной, парень издал какое-то междометие, которое Видаль понял как «да». Он рассеянно смотрел, как Исидорито прячет в шкаф старую шляпу, шарф, перочинный нож, ремень для правки бритвы, коробочку из светлого дерева с надписью: «На память о Некочеа», куда он клал на ночь карманные часы.
– Че, это же всё мои вещи! – вдруг спохватился Видаль. – Мне надо их иметь под рукой.
– А они под рукой и есть, – ответил Исидорито, закрывая шкаф.
– Ты с ума спятил? – спросил отец. – Про шляпу и шарф я не говорю. Но узнать рано утром, который час, если часы будут там, в шкафу, это, по-твоему, удобно?
– Сегодня вечером у нас здесь соберутся наши ребята из Молодежного объединения.
В тоне, которым были произнесены эти слова, Видалю почудился оттенок досады или нетерпения.
– Вот и прекрасно! – воскликнул он с искренней радостью. – Я очень доволен, что ты позвал к себе друзей. Мне, знаешь, кажется, что для тебя куда лучше встречаться с молодыми людьми твоего возраста…
Он вовремя остановился, не желая обидеть сына. Бывало, что, забыв про осторожность, он напоминал сыну про эту докторшу, сделавшую Исидорито таким педантичным и агрессивным. Исидорито сухо ответил:
– По мне, пусть бы не приходили.
– Ты бы посмотрел на моего отца, как он был внимателен к моим друзьям. Потому что средства у нас были более чем скромные – не знаю, поймешь ли ты меня. Он даже заставлял маму, когда испечет Для гостей пироги, надевать самое лучшее платье.
– Вот уж у тебя мания вспоминать свое старичье. – Не забывай, что это твои дедушка и бабушка.
– Знаю, знаю, мы из простого рода. Ты мне об этом постоянно напоминаешь.
Видаль посмотрел на него с ласковым любопытством. Да, у самых родных, самых близких людей бывают мысли, о которых мы не подозреваем… Это обстоятельство, определяемое им как «мы не прозрачные», казалось ему когда-то защитой, гарантией для каждого человека его внутренней свободы, – теперь же оно огорчало его как признак одиночества. Чтобы пробиться к сыну и вытащить его из этого одиночества, Видаль сказал:
– Что до меня, я очень рад, что они придут. Как раз недавно я думал, что мне всегда приятно общество молодых.
– Не понимаю, почему тебе оно так приятно.
– А тебе с ними разве неприятно?
– Почему мне может быть неприятно? Я же – не ты.
– Ага, дело в разнице поколений. Мы друг друга не понимаем? Это докторша тебе объяснила?
– Может, и она, только знаешь, лучше, чтобы ребята тебя здесь не застали. К сожалению, придет один такой, ну просто бешеный. Народ его ужасно любит, он развозит овощи. Колоритный тип, народный герой. Про него даже сочинили стишок:
– И что, мне придется бродить по улицам, пока ты будешь принимать друзей?
Выезжай из-за угла,
Удалой водитель…
– Что ты выдумал! По улицам! Я не хочу, чтобы с тобой что-то случилось.
– Нет, я все же не могу поверить тому, что слышу. Ты хочешь, чтобы я спрятался под кроватью?
– Еще что выдумаешь! У меня замечательная идея, – сын взял его за руку и вывел из квартиры. – Не будем терять времени. Они могут явиться в любую минуту.
– Не толкай меня. Куда мы идем?
Исидорито подмигнул отцу и, приложив палец к губам, прошептал:
– На чердак.
Видаль мог истолковать эти слова как объяснение или же как приказ. В первом дворике они встретили Фабера, направлявшегося в санузел. Появилась и Нели-да с узлом белья. Подталкиваемый сыном, Видаль торопливо поднялся по узкой лестнице, надеясь, что девушка его не увидела. На чердаке пришлось продвигаться на четвереньках, так как крыша была очень низкая.
– Тут тебе будет замечательно, – уверил его Исидорито. – Ляжешь на какой-нибудь ящик и сможешь поспать. Свет погаси и не спускайся, пока я не дам сигнал.
Прежде чем Видаль успел слово вымолвить, Исидорито кубарем скатился по лестнице. Местечко незавидное, подумал Видаль. Дон Сольдано, оптовый торговец птицей и яйцами, пользовался чердаком как складом и загромоздил его грязными, вонючими ящиками. Когда погас свет, темнота стала нестерпимо гнетущей. Исидорито так спешил, что Видаль даже не догадался захватить пончо или пальто, чему отчасти был рад – вещи уж точно пришлось бы потом нести в химчистку; он дрожал от холода, не говоря о том, что доски, на которые он лег, были достаточно тверды. Да еще забежал хотя бы в уборную, прежде чем сюда подняться… Он всегда теряет голову, когда сын начинает нервничать.
Вот так же сбивала его с толку двадцать лет тому назад Виолета, мать Исидорито, женщина пылкая, одержимая самыми необузданными идеями без всяких оснований. Видя ее убежденность, Видаль всегда чувствовал, что любое сомнение будет оскорбительно, и подчинялся ее господству. Какие образы возникали прежде всего в его памяти, когда он думал о времени, прожитом с Виолетой? Прежде всего монументальные розовые округлости, и цвет волос – красновато-рыжий, и запах, отдававший какой-то звериной едкостью. Потом несколько моментов периода, который ему теперь казался совсем коротким: День, когда она в «Пале Бланк» объявила ему, что ждет ребенка и что они должны пожениться. День, когда родился ребенок. День, когда он наконец узнал, что она ему изменяет. Давали фильм с Луизой Брукс, он зашел в тот же самый «Пале Бланк» и внезапно почувствовал до боли знакомый аромат духов, и в темноте зала, из переднего ряда, до него донесся несомненно ее голос. «Не беспокойся, – говорила Виолета. – Он без меня в кино никогда не ходит». 31