Страница:
В Берлине ночь 1 сентября выдалась необычайно жаркой. Теперь только лунный свет падал на затемненные улицы столицы рейха – светомаскировка была введена на случай налетов польской авиации, но кроме светомаскировки была введена и еще одна форма «затемнения». По инициативе Геббельса был принят закон, в соответствии с которым прослушивание иностранного радио стало считаться серьезным преступлением. Риббентроп отказался принять британского и французского послов вместе, поэтому в 21.20 сначала Хендерсон вручил свою ноту, требующую немедленного вывода немецких войск из Польши. Кулондр вручил французскую ноту получасом позже. Гитлер, очевидно ободренный не слишком воинственным текстом ультиматума, все еще был уверен, что оба правительства в самую последнюю минуту дадут задний ход.
На следующий день персонал британского посольства, попрощавшись со своими немецкими служащими, переехал в отель «Адлон», который находился поблизости от посольства. Казалось, что все три столицы одновременно застыли в некоем состоянии неопределенности. В Лондоне кое у кого даже стали возникать подозрения, что английское правительство вновь пойдет на уступки Германии, но в действительности задержка произошла по просьбе французов, заявивших, что им нужно больше времени для мобилизации своих резервистов и эвакуации мирного населения.
Оба правительства были убеждены, что им необходимо действовать сообща, но Жорж Бонне и его сторонники все же попытались оттянуть судьбоносный момент. К большому сожалению, печально известный своей нерешительностью Эдуар Даладье позволил Бонне и дальше носиться со своей идеей относительно созыва международной конференции при участии фашистского правительства в Риме. Бонне связался с Лондоном, пытаясь заручиться поддержкой англичан. Но и лорд Галифакс, министр иностранных дел Великобритании, и сам премьер Чемберлен настаивали на том, что не может быть и речи о каких-либо переговорах, пока немецкие войска находятся на польской территории. Галифакс тогда позвонил по телефону министру иностранных дел Италии графу Чиано, чтобы разрешить все сомнения в этом вопросе.
Отказ от установления четкого срока действия ультиматума привел ближе к вечеру к кризису в английском кабинете министров. Чемберлен и Галифакс объясняли необходимость совместных действий с французами, а это означало, что окончательное решение остается за Парижем. Однако скептики, которых поддержали присутствующие на заседании кабинета начальники штабов, отвергли такую логику. Если Англия не проявит инициативу, считали они, то французы и пальцем не пошевелят. Они считали, что нужно внести в документ срок действия ультиматума. Однако еще больше Чемберлен был потрясен тем приемом, который ему оказали менее чем через три часа после этого в Палате общин. Его объяснение причин задержки в объявлении войны было встречено враждебным молчанием. Затем, когда с ответной речью на трибуну поднялся Артур Гринвуд, замещавший в те дни лидера лейбористской партии, можно было услышать, как даже самые непреклонные консерваторы выкрикивают со своих мест: «Говори от имени всей Англии!». Гринвуд абсолютно четко дал понять, что Чемберлен должен дать Палате общин окончательный ответ не позднее утра следующего дня.
В тот же вечер, когда на улице бушевала гроза, Чемберлен и Галифакс вызвали на Даунинг-стрит французского посла Шарля Корбена. Затем они позвонили в Париж, чтобы переговорить с Даладье и Бонне. Французское правительство все еще не хотело торопить события, хотя несколькими часами ранее Даладье и получил полную поддержку Палаты депутатов в вопросе объявления войны. Самого слова «война» в официальных французских кругах старались из суеверия все еще избегать. Вместо него на протяжении всех дебатов в Бурбонском дворце использовались эвфемизмы, такие как «обязательства, налагаемые международной ситуацией». Поскольку Чемберлен был абсолютно уверен, что его правительство падет на следующее утро, если он не предъявит Германии четкий ультиматум, то и у Даладье не оставалось иного выбора, кроме признания того, что Франция не может больше откладывать такое решение. Он пообещал, что его страна также предъявит на следующий день ультиматум Германии. После этого Чемберлен созвал заседание кабинета министров. Незадолго до того как часы пробили полночь, окончательная версия ультиматума была составлена и согласована. Ультиматум вручит немецкому правительству следующим утром ровно в 09.00 сэр Невил Хендерсон, а через два часа срок действия ультиматума истечет.
Воскресным утром 3 сентября сэр Невил Хендерсон сделал все, что был обязан сделать в строгом соответствии с данными ему инструкциями. Гитлер, которого Риббентроп постоянно уверял в том, что англичане пойдут на уступки, был ошарашен. После того как ему зачитали текст, наступила долгая пауза. Затем он гневно обратился к Риббентропу с вопросом: «И что теперь делать?». Риббентроп, надменный позер, которого даже собственная теща характеризовала не иначе, как «крайне опасного идиота», на протяжении долгого времени уверял Гитлера, что он точно знает, какой будет реакция англичан. Теперь же ему нечего было сказать Гитлеру. После того как Робер Кулондр немного позже вручил французский ультиматум, Геринг сказал переводчику Гитлера: «Да помилует нас Бог, если мы проиграем эту войну».
После ночной грозы утро в Лондоне выдалось ясным и солнечным. Ответа из Берлина на выдвинутый ультиматум к тому времени, когда часы Биг-Бена пробили одиннадцать раз, не последовало. Хендерсон, позвонив из Берлина, также подтвердил, что у него нет никаких новостей.
В 11.15 Чемберлен обратился к народу с речью по радио из резиденции на Даунинг-стрит, 10. По всей стране люди встали, когда в конце речи зазвучал государственный гимн. Некоторые плакали. Премьер-министр говорил просто, но красноречиво, однако многие заметили, насколько печальным и усталым был его голос. Сразу же после того, как закончилась его краткая речь, раздался вой сирены воздушной тревоги. Люди бросились в подвалы и укрытия, ожидая увидеть над головой самолеты с черными крестами, но тревога оказалось ложной, и вскоре последовал сигнал отбоя. На это происшествие большинство лондонцев отреагировало в типично британском духе: они вскипятили чайники и сели пить чай. Однако в целом их реакция была далекой от благодушия, о чем свидетельствуют тогдашние наблюдения социологов. «В первые дни войны ходили слухи о том, что все более или менее крупные города [Англии] подверглись бомбежкам и сильно разрушены, – говорится в их докладе. – Сотни очевидцев своими глазами наблюдали, как падают охваченные огнем [немецкие] самолеты».
По всему городу можно было слышать, как солдаты в трехтонных армейских грузовиках, едущих по городу, поют «Путь далек до Типперери» – песню, которая, несмотря на свою веселую мелодию, напоминала людям об ужасах Первой мировой войны. Лондон начал приобретать вид прифронтового города. В Гайд-парке, напротив казарм Королевской конной гвардии в Найтсбридже, экскаваторы копали землю, ею наполняли мешки для защиты правительственных зданий от воздействия взрывной волны и осколков при бомбежках. Королевская гвардия в Букингемском дворце сменила красные мундиры и медвежьи шапки на полевую форму и стальные каски. Заградительные аэростаты серебристого цвета парили в воздухе над городом, полностью изменив его очертания. На красные почтовые ящики были нанесены полосы специальной желтой краски, чувствительной к отравляющим газам. Стекла были заклеены крест-накрест бумажными полосками, чтобы уменьшить угрозу от разлетающихся осколков стекла. Прохожие также изменились. Теперь можно было видеть намного больше людей в военной форме и гражданских с противогазами в картонных коробках на боку. Вокзалы были забиты отправляющимися в эвакуацию детьми, которые прижимали к себе тряпичных кукол и плюшевых медвежат. У каждого ребенка к одежде был пришит ярлычок с указанием имени и адреса. Ночью, после введения светомаскировки, на улицах почти ничего не было видно. Редкий водитель рисковал ночью выехать в город, двигаясь очень медленно и осторожно, поскольку фары машин также были частично затемнены. Многие просто сидели дома, плотно закрыв окна светомаскировочными шторами, слушая по радио передачи Би-Би-Си.
Австралия и Новая Зеландия в тот день также объявили Германии войну. Аналогичное решение приняло и правительство Британской Индии, которое не удосужилось, однако, посоветоваться с индийскими политическими лидерами. Южная Африка объявила войну тремя днями позже, после того как в стране произошла смена правительства. Неделей позже официально вступила в войну Канада. В ту ночь немецкой подлодкой U–30 был потоплен английский пассажирский пароход Athenia. Из 112 погибших в этой катастрофе 28 были гражданами США. Незамеченным прошло неохотно принятое в тот день Чемберленом решение ввести в состав правительства самого большого критика его политики – Уинстона Черчилля. Возвращение Черчилля в адмиралтейство, которое он возглавлял в начале прошлой войны, побудило Первого морского лорда – главнокомандующего Королевскими военно-морскими силами – передать на все корабли флота сигнал: «Уинстон вернулся!».
В Берлине не испытали радости, когда стало известно об объявлении Англией войны. Большинство немцев было потрясено и удручено этой новостью. Они рассчитывали на удачу, все время сопутствующую Гитлеру, полагая, что она принесет им победу над Польшей, позволив в то же время избежать общеевропейской войны. Затем, несмотря на все попытки Бонне увильнуть, в 17.00 часов истек срок французского ультиматума (текст которого до сих пор не содержал этого ужасного слова – «война»). Хотя преобладающим настроением во Франции было равнодушное il faut en finir – «с этим надо покончить», на самом деле настроенные против войны левые нашли взаимопонимание с пораженцами из правых, которые не хотели «умирать за Данциг». Но еще более тревожным стал тот факт, что некоторые высшие офицеры французской армии стали убеждать себя, будто к войне их подталкивают англичане. «Они хотят поставить нас перед свершившимся фактом, – писал главный офицер связи при французском правительстве генерал Поль де Виллелюм, – потому что англичане боятся, как бы мы не размякли». Девятью месяцами позже именно он внушит пораженческие настроения следующему премьер-министру Франции Полю Рейно.
Новости о двойном объявлении войны вызвали бурную радость в Варшаве. Не ведая о сомнениях, в которых пребывали французы, ликующие поляки собрались перед посольствами двух стран. Государственные гимны трех, теперь уже союзных, стран постоянно звучали по радио. Многие поляки оптимистически надеялись, что обещанное французами наступление быстро повернет ход войны в их пользу.
Но в некоторых местах происходили крайне неприятные события. Часть поляков стала нападать на своих немецких соседей, намереваясь отомстить за вторжение в их страну. В атмосфере страха, ненависти и хаоса, вызванной началом войны, в целом ряде мест этнические немцы подверглись нападениям. 3 сентября в Быдгоще (Бромберге) провокационная стрельба по полякам на улице привела к резне этнических немцев, в результате которой погибли 223 человека, хотя официальная немецкая история считает, что погибла 1 тыс. человек. Оценки числа погибших на всей территории Польши этнических немцев колеблются от 2 до 13 тыс. человек, но самой вероятной является цифра около 6 тыс. человек. Впоследствии Геббельс раздул эту цифру до 58 тыс. человек, пытаясь оправдать немецкую кампанию истребления поляков.
В первый же день европейской войны немецкая Четвертая армия, наступая из Померании, сумела захватить Данцигский коридор в его самой широкой части. Восточная Пруссия была физически воссоединена с остальной территорией рейха. Передовые части Четвертой армии также форсировали Вислу в ее нижнем течении и захватили плацдарм на другом берегу.
Третья армия, наступающая из Восточной Пруссии, продвигалась на юго-восток по направлению к реке Нарев, стремясь обойти с флангов Модлин и Варшаву. Тем временем группа армий «Юг» заставила отступить польские войска в районе Лодзи и Кракова, нанеся им значительные потери в живой силе. Люфтваффе, уничтожив основную часть польской авиации, теперь смогли сосредоточиться на непосредственной поддержке частей вермахта, а также на бомбардировке тыловых польских городов, чтобы дезорганизовать движение на дорогах.
Немецкие солдаты с ужасом и презрением взирали на нищие польские деревеньки, через которые они проходили. Во многих из них, казалось, вообще не было поляков, а одни только евреи. Солдаты говорили, что деревни были «ужасающе грязными и очень отсталыми». Реакция немецких солдат стала еще острее, когда они увидели «восточных евреев» с бородами и в лапсердаках. Их внешность, «хитрые глаза», «заискивающе дружелюбные» манеры, когда они «почтительно снимали шляпы перед немецкими солдатами», казалось, более соответствовали нацистским пропагандистским карикатурам в злобно-антисемитской газете Der Stuermer, чем внешность тех ассимилированных соседей-евреев, с которыми они встречались у себя в рейхе. «Каждый, – писал один ефрейтор, – кто еще не стал беспощадным врагом евреев, обязательно станет таковым здесь». Не только эсэсовцы, но и рядовые солдаты вермахта принялись издеваться над евреями. Они с большим удовольствием избивали их, отрезали бороды у стариков, унижали и насиловали девушек и молодых женщин (и это несмотря на Нюрнбергские законы, запрещающие смешение рас), поджигали синагоги.
Но прежде всего солдаты помнили предупреждения, полученные перед началом вторжения, – об опасностях диверсий и нападения партизан. Если где-то раздавался случайный выстрел, то подозрение тут же падало на всех евреев, которые находились поблизости, хотя нападали, вероятнее всего, поляки. Целый ряд кровавых расправ происходил после того, как перепуганный часовой открывал огонь, а все остальные, бросаясь ему на помощь, тоже начинали стрелять, причем иногда по своим. Офицеры были в ужасе от отсутствия дисциплины при применении оружия и своего бессилия пресечь эти нарушения, которые стали называть Freischaerlepsychose – маниакальным страхом перед партизанами. Но мало кто из офицеров что-нибудь делал, чтобы остановить слепую месть немецких солдат после таких инцидентов. Те бросали гранаты в подвалы, где прятались мирные жители, а не партизаны, и считали такие расправы законной самообороной, а не военным преступлением.
Маниакальный страх немецкой армии перед партизанами привел к тому, что по пути своего следования немцы оставляли кровавый след из расстрелянных без суда и следствия людей и сожженных деревень. В очень немногих воинских частях утруждались юридическими процедурами. Поляки и евреи просто не заслуживали такого внимания к себе. Некоторые воинские части отличались особой жестокостью. Худшей из всех была дивизия СС Leibstandarte Adolf Hitler (дивизия «Лейбштандарт СС Адольф Гитлер»),костяк которой составляла личная охрана фюрера. Однако большинство убийств все же совершали Einsatzgruppen SS (айнзацгруппы предназначались для проведения политики террора на оккупированных территориях), полицией безопасности и жаждущими мести отрядами так называемой самообороны этнических немцев – «фольксдойче». Это происходило после того как передовые части армии продвигались вперед.
Немецкие источники свидетельствуют, что на протяжении тех пяти недель, которые заняла польская кампания, было расстреляно более 16 тыс. гражданских лиц. Подлинная цифра скорее всего намного выше – к концу года было убито почти 65 тыс. человек. Около 10 тыс. поляков и евреев было расстреляно отрядами этнических немцев в каменном карьере неподалеку от Мнишека и еще 8 тыс. в лесу рядом с Карлсгофом. В качестве коллективного наказания жителей каратели сжигали дома, а нередко и целые деревни. В целом было сожжено дотла более 500 деревень и местечек. В некоторых местах по зареву горящих в ночи деревень и хуторов можно было проследить, где прошла немецкая армия.
Вскоре евреи и поляки стали прятаться с приходом в деревню немецких войск. Это заставляло немецких солдат еще больше нервничать, поскольку теперь им мерещилось, что за ними не только наблюдают изо всех подвалов и чердаков, но и целятся из воображаемого оружия. Временами казалось, что многие солдаты охотно сожгли бы эти полные заразы и враждебные, с их точки зрения, деревни, чтобы зараза не распространилась на соседнюю Германию. Все это, однако, не мешало им грабить при каждом удобном случае – они брали все: деньги, одежду, еду, даже постельное белье. Казалось, та ненависть, с которой они столкнулись в ходе вторжения в Польшу, каким-то образом оправдывала само вторжение, что стало еще одним доказательством причинно-следственной путаницы в умах немецких солдат.
Польская армия, хоть и сопротивлялась немцам, часто проявляя отчаянное мужество, очень страдала не только от того, что имела в основном устаревшее вооружение, но, прежде всего, от недостатка радиостанций. О факте отступления того или иного соединения невозможно было сообщить соседям на флангах, что приводило к катастрофическим последствиям. Маршал Рыдз-Смиглы, главнокомандующий польской армией, был убежден, что война уже проиграна. Даже если бы французы и начали обещанное наступление, то было бы уже поздно. 4 сентября все более уверенный в себе Гитлер сказал Геббельсу, что он уже больше не опасается нападения с запада. На западе он предвидел Kartoffelkrieg – окопную «картофельную» войну.
6 сентября 1939 г. частями немецкой Четырнадцатой армии был взят старинный университетский город Краков. Наступление соединений группы армий «Юг» под командованием Рундштедта шло строго по плану, а польские войска беспорядочно отступали. Но тремя днями позже Главное командование сухопутных войск – OKH, или Oberkommando des Heeres – стало беспокоиться, что польские войска могут избежать запланированного окружения к западу от Вислы. Поэтому два корпуса из состава группы армий «Север» получили приказ повернуть на восток и, если будет необходимо, двигаться до реки Буг и дальше, чтобы замкнуть кольцо окружения вокруг польских войск.
В районе Данцига героические защитники полуострова Вестерплатте, израсходовав боеприпасы, под непрерывной бомбежкой «юнкерсов» и огнем орудий главного калибра линкора Schleswig-Holstein были вынуждены, в конце концов, сдаться 7 сентября. После этого старый линкор направился на север, чтобы поддержать наступление немецких войск на Гдыню, которая смогла продержаться до 14 сентября.
В центральной части страны сопротивление поляков становилось все более отчаянным по мере того как немецкая армия приближалась к столице. Колонна немецких танков из состава 4-й танковой дивизии достигла окраин города 10 сентября, но была вынуждена быстро отступить. Решимость поляков защищать свою столицу можно было оценить по количеству готовой открыть огонь по своему городу артиллерии, которую они сконцентрировали на восточном берегу Вислы. 11 сентября 1939 г. Советский Союз отозвал своего посла и весь дипломатический персонал посольства из Варшавы, но поляки все еще не имели ни малейшего представления об ударе в спину, который готовился им на востоке.
Во многих местах страны немецкая армия, используя свои механизированные части, смогла окружить польские войска, что привело к появлению большого количества военнопленных. 16 сентября немцы начали крупную наступательную операцию по окружению польских войск в восьмидесяти километрах к западу от Варшавы. В «мешок» между реками Бзура и Висла попали две польские армии. Их сопротивление в конце концов было сломлено после массированных ударов люфтваффе. В плен попало в общей сложности около 120 тыс. солдат и офицеров. Отважные летчики польских военно-воздушных сил, в составе которых было всего 159 устаревших истребителей, не имели ни малейшего шанса на победу в бою против самых современных на то время «мессершмиттов».
Все иллюзии, какие поляки еще питали относительно спасительного наступления союзников на западе, вскоре были утрачены. Генерал Гамелен при полной поддержке французского премьер-министра Даладье отказался даже рассматривать возможность каких-либо активных боевых действий до тех пор пока не будет развернут Британский экспедиционный корпус и не будут мобилизованы все резервисты. Он также заявил, что Франции необходимо закупить военное снаряжение в Соединенных Штатах. Но в любом случае, доктрина французской армии была сугубо оборонительной. Гамелен, несмотря на свое обещание, данное Польше, очень опасался начинать крупное наступление, полагая, что прорваться через долину Рейна и немецкую линию обороны под названием «Западный вал» будет невозможно. Англичане были не намного решительнее. Они называли «Западный вал» «линией Зигфрида», на которой, в соответствии с веселой песенкой времен «Странной войны», они собирались сушить свое белье. Англичане полагали, что время на их стороне, и руководствовались странной логикой, что блокада Германии была бы лучшим видом стратегии. Они не учитывали очевидный недостаток этой стратегии – то, что Советский Союз мог дать Гитлеру все необходимое для его военной промышленности.
Многие британцы испытывали чувство стыда за то, что не могли помочь Польше. Королевские ВВС начали осуществлять полеты над Германией, сбрасывая пропагандистские листовки, что вызвало множество шуток типа Mein Pamph («Моя листовка») и «война конфетти». Удар с воздуха по немецкой военно-морской базе в Вильгельмсхафене 4 сентября оказался позорным по своей безрезультатности. Передовые части Британского экспедиционного корпуса высадились во Франции в тот же день, и на протяжении последующих пяти недель Ла-Манш пересекли 158 тыс. английских солдат и офицеров. Но до декабря месяца у них так и не было ни одного боевого столкновения с немцами.
Французы ограничились тем, что продвинулись на несколько километров вглубь немецкой территории неподалеку от Саарбрюккена. Поначалу немцы опасались, что французы начнут крупномасштабное наступление. Гитлер этого крайне опасался, поскольку большая часть немецкой армии в тот момент находилась в Польше. Но крайне ограниченные размеры наступления указывали на то, что это был всего лишь символический жест. Верховное главное командование Вооруженных сил (вермахта) – OKW, или Oberkommando der Wehrmacht, – вскоре вновь успокоилось. Никакие войска не нужно было никуда перебрасывать. Англичане и французы позорно не выполнили своих обязательств, особенно после того как поляки в июле передали Англии и Франции восстановленную ими сверхсекретную немецкую шифровальную машину «Энигма».
17 сентября мученическая судьба Польши была окончательно решена, когда советские войска пересекли весьма протяженную границу между Польшей и СССР – в полном соответствии с секретным протоколом, подписанным месяцем ранее в Москве. Немцы были удивлены, что русские не сделали этого раньше, но Сталин посчитал, что если он начнет вторжение в Польшу слишком рано, то западные союзники могут оказаться в положении, при котором были бы вынуждены объявить войну также и Советскому Союзу. Советы с довольно предсказуемой долей цинизма заявили, что провокации поляков заставили их вмешаться, чтобы защитить проживавших в Польше белорусов и украинцев. В дополнение Кремль заявил, что Советский Союз ввиду прекращения существования польского правительства более не связан с Польшей договором о ненападении. Польское правительство действительно утром того дня покинуло Варшаву, но исключительно для того, чтобы не попасть в руки советских войск. Министры правительства вынуждены были мчаться сломя голову по дороге до румынской границы, прежде чем эта дорога будет перерезана советскими войсками, наступавшими от украинского города Каменец-Подольский.
Перед румынскими пограничными заставами образовались огромные скопления военных и гражданских автомобилей, но ближе к ночи полякам разрешили пересечь границу. Почти все брали с собой горсть земли или камень с польской стороны, прежде чем покинуть страну. Многие плакали. Несколько человек покончили жизнь самоубийством. Простые румыны были добры к изгнанникам, но правительство страны испытывало давление со стороны Германии с требованием передать поляков ей. Взятки спасли большинство этих людей от ареста и интернирования, за исключением тех случаев, когда дело поручалось румынскому офицеру – стороннику фашистской «Железной гвардии». Некоторые поляки бежали небольшими группами. Более крупные партии людей, сформированные польскими ответственными лицами в Бухаресте, грузились на корабли в Констанце и других черноморских портах, чтобы отправиться во Францию. Многие люди бежали из Польши в Венгрию, Югославию и Грецию, в то время как небольшое количество поляков, которые могли столкнуться в этих странах с серьезными проблемами, пробирались на север, в прибалтийские страны, а оттуда в Швецию.
На следующий день персонал британского посольства, попрощавшись со своими немецкими служащими, переехал в отель «Адлон», который находился поблизости от посольства. Казалось, что все три столицы одновременно застыли в некоем состоянии неопределенности. В Лондоне кое у кого даже стали возникать подозрения, что английское правительство вновь пойдет на уступки Германии, но в действительности задержка произошла по просьбе французов, заявивших, что им нужно больше времени для мобилизации своих резервистов и эвакуации мирного населения.
Оба правительства были убеждены, что им необходимо действовать сообща, но Жорж Бонне и его сторонники все же попытались оттянуть судьбоносный момент. К большому сожалению, печально известный своей нерешительностью Эдуар Даладье позволил Бонне и дальше носиться со своей идеей относительно созыва международной конференции при участии фашистского правительства в Риме. Бонне связался с Лондоном, пытаясь заручиться поддержкой англичан. Но и лорд Галифакс, министр иностранных дел Великобритании, и сам премьер Чемберлен настаивали на том, что не может быть и речи о каких-либо переговорах, пока немецкие войска находятся на польской территории. Галифакс тогда позвонил по телефону министру иностранных дел Италии графу Чиано, чтобы разрешить все сомнения в этом вопросе.
Отказ от установления четкого срока действия ультиматума привел ближе к вечеру к кризису в английском кабинете министров. Чемберлен и Галифакс объясняли необходимость совместных действий с французами, а это означало, что окончательное решение остается за Парижем. Однако скептики, которых поддержали присутствующие на заседании кабинета начальники штабов, отвергли такую логику. Если Англия не проявит инициативу, считали они, то французы и пальцем не пошевелят. Они считали, что нужно внести в документ срок действия ультиматума. Однако еще больше Чемберлен был потрясен тем приемом, который ему оказали менее чем через три часа после этого в Палате общин. Его объяснение причин задержки в объявлении войны было встречено враждебным молчанием. Затем, когда с ответной речью на трибуну поднялся Артур Гринвуд, замещавший в те дни лидера лейбористской партии, можно было услышать, как даже самые непреклонные консерваторы выкрикивают со своих мест: «Говори от имени всей Англии!». Гринвуд абсолютно четко дал понять, что Чемберлен должен дать Палате общин окончательный ответ не позднее утра следующего дня.
В тот же вечер, когда на улице бушевала гроза, Чемберлен и Галифакс вызвали на Даунинг-стрит французского посла Шарля Корбена. Затем они позвонили в Париж, чтобы переговорить с Даладье и Бонне. Французское правительство все еще не хотело торопить события, хотя несколькими часами ранее Даладье и получил полную поддержку Палаты депутатов в вопросе объявления войны. Самого слова «война» в официальных французских кругах старались из суеверия все еще избегать. Вместо него на протяжении всех дебатов в Бурбонском дворце использовались эвфемизмы, такие как «обязательства, налагаемые международной ситуацией». Поскольку Чемберлен был абсолютно уверен, что его правительство падет на следующее утро, если он не предъявит Германии четкий ультиматум, то и у Даладье не оставалось иного выбора, кроме признания того, что Франция не может больше откладывать такое решение. Он пообещал, что его страна также предъявит на следующий день ультиматум Германии. После этого Чемберлен созвал заседание кабинета министров. Незадолго до того как часы пробили полночь, окончательная версия ультиматума была составлена и согласована. Ультиматум вручит немецкому правительству следующим утром ровно в 09.00 сэр Невил Хендерсон, а через два часа срок действия ультиматума истечет.
Воскресным утром 3 сентября сэр Невил Хендерсон сделал все, что был обязан сделать в строгом соответствии с данными ему инструкциями. Гитлер, которого Риббентроп постоянно уверял в том, что англичане пойдут на уступки, был ошарашен. После того как ему зачитали текст, наступила долгая пауза. Затем он гневно обратился к Риббентропу с вопросом: «И что теперь делать?». Риббентроп, надменный позер, которого даже собственная теща характеризовала не иначе, как «крайне опасного идиота», на протяжении долгого времени уверял Гитлера, что он точно знает, какой будет реакция англичан. Теперь же ему нечего было сказать Гитлеру. После того как Робер Кулондр немного позже вручил французский ультиматум, Геринг сказал переводчику Гитлера: «Да помилует нас Бог, если мы проиграем эту войну».
После ночной грозы утро в Лондоне выдалось ясным и солнечным. Ответа из Берлина на выдвинутый ультиматум к тому времени, когда часы Биг-Бена пробили одиннадцать раз, не последовало. Хендерсон, позвонив из Берлина, также подтвердил, что у него нет никаких новостей.
В 11.15 Чемберлен обратился к народу с речью по радио из резиденции на Даунинг-стрит, 10. По всей стране люди встали, когда в конце речи зазвучал государственный гимн. Некоторые плакали. Премьер-министр говорил просто, но красноречиво, однако многие заметили, насколько печальным и усталым был его голос. Сразу же после того, как закончилась его краткая речь, раздался вой сирены воздушной тревоги. Люди бросились в подвалы и укрытия, ожидая увидеть над головой самолеты с черными крестами, но тревога оказалось ложной, и вскоре последовал сигнал отбоя. На это происшествие большинство лондонцев отреагировало в типично британском духе: они вскипятили чайники и сели пить чай. Однако в целом их реакция была далекой от благодушия, о чем свидетельствуют тогдашние наблюдения социологов. «В первые дни войны ходили слухи о том, что все более или менее крупные города [Англии] подверглись бомбежкам и сильно разрушены, – говорится в их докладе. – Сотни очевидцев своими глазами наблюдали, как падают охваченные огнем [немецкие] самолеты».
По всему городу можно было слышать, как солдаты в трехтонных армейских грузовиках, едущих по городу, поют «Путь далек до Типперери» – песню, которая, несмотря на свою веселую мелодию, напоминала людям об ужасах Первой мировой войны. Лондон начал приобретать вид прифронтового города. В Гайд-парке, напротив казарм Королевской конной гвардии в Найтсбридже, экскаваторы копали землю, ею наполняли мешки для защиты правительственных зданий от воздействия взрывной волны и осколков при бомбежках. Королевская гвардия в Букингемском дворце сменила красные мундиры и медвежьи шапки на полевую форму и стальные каски. Заградительные аэростаты серебристого цвета парили в воздухе над городом, полностью изменив его очертания. На красные почтовые ящики были нанесены полосы специальной желтой краски, чувствительной к отравляющим газам. Стекла были заклеены крест-накрест бумажными полосками, чтобы уменьшить угрозу от разлетающихся осколков стекла. Прохожие также изменились. Теперь можно было видеть намного больше людей в военной форме и гражданских с противогазами в картонных коробках на боку. Вокзалы были забиты отправляющимися в эвакуацию детьми, которые прижимали к себе тряпичных кукол и плюшевых медвежат. У каждого ребенка к одежде был пришит ярлычок с указанием имени и адреса. Ночью, после введения светомаскировки, на улицах почти ничего не было видно. Редкий водитель рисковал ночью выехать в город, двигаясь очень медленно и осторожно, поскольку фары машин также были частично затемнены. Многие просто сидели дома, плотно закрыв окна светомаскировочными шторами, слушая по радио передачи Би-Би-Си.
Австралия и Новая Зеландия в тот день также объявили Германии войну. Аналогичное решение приняло и правительство Британской Индии, которое не удосужилось, однако, посоветоваться с индийскими политическими лидерами. Южная Африка объявила войну тремя днями позже, после того как в стране произошла смена правительства. Неделей позже официально вступила в войну Канада. В ту ночь немецкой подлодкой U–30 был потоплен английский пассажирский пароход Athenia. Из 112 погибших в этой катастрофе 28 были гражданами США. Незамеченным прошло неохотно принятое в тот день Чемберленом решение ввести в состав правительства самого большого критика его политики – Уинстона Черчилля. Возвращение Черчилля в адмиралтейство, которое он возглавлял в начале прошлой войны, побудило Первого морского лорда – главнокомандующего Королевскими военно-морскими силами – передать на все корабли флота сигнал: «Уинстон вернулся!».
В Берлине не испытали радости, когда стало известно об объявлении Англией войны. Большинство немцев было потрясено и удручено этой новостью. Они рассчитывали на удачу, все время сопутствующую Гитлеру, полагая, что она принесет им победу над Польшей, позволив в то же время избежать общеевропейской войны. Затем, несмотря на все попытки Бонне увильнуть, в 17.00 часов истек срок французского ультиматума (текст которого до сих пор не содержал этого ужасного слова – «война»). Хотя преобладающим настроением во Франции было равнодушное il faut en finir – «с этим надо покончить», на самом деле настроенные против войны левые нашли взаимопонимание с пораженцами из правых, которые не хотели «умирать за Данциг». Но еще более тревожным стал тот факт, что некоторые высшие офицеры французской армии стали убеждать себя, будто к войне их подталкивают англичане. «Они хотят поставить нас перед свершившимся фактом, – писал главный офицер связи при французском правительстве генерал Поль де Виллелюм, – потому что англичане боятся, как бы мы не размякли». Девятью месяцами позже именно он внушит пораженческие настроения следующему премьер-министру Франции Полю Рейно.
Новости о двойном объявлении войны вызвали бурную радость в Варшаве. Не ведая о сомнениях, в которых пребывали французы, ликующие поляки собрались перед посольствами двух стран. Государственные гимны трех, теперь уже союзных, стран постоянно звучали по радио. Многие поляки оптимистически надеялись, что обещанное французами наступление быстро повернет ход войны в их пользу.
Но в некоторых местах происходили крайне неприятные события. Часть поляков стала нападать на своих немецких соседей, намереваясь отомстить за вторжение в их страну. В атмосфере страха, ненависти и хаоса, вызванной началом войны, в целом ряде мест этнические немцы подверглись нападениям. 3 сентября в Быдгоще (Бромберге) провокационная стрельба по полякам на улице привела к резне этнических немцев, в результате которой погибли 223 человека, хотя официальная немецкая история считает, что погибла 1 тыс. человек. Оценки числа погибших на всей территории Польши этнических немцев колеблются от 2 до 13 тыс. человек, но самой вероятной является цифра около 6 тыс. человек. Впоследствии Геббельс раздул эту цифру до 58 тыс. человек, пытаясь оправдать немецкую кампанию истребления поляков.
В первый же день европейской войны немецкая Четвертая армия, наступая из Померании, сумела захватить Данцигский коридор в его самой широкой части. Восточная Пруссия была физически воссоединена с остальной территорией рейха. Передовые части Четвертой армии также форсировали Вислу в ее нижнем течении и захватили плацдарм на другом берегу.
Третья армия, наступающая из Восточной Пруссии, продвигалась на юго-восток по направлению к реке Нарев, стремясь обойти с флангов Модлин и Варшаву. Тем временем группа армий «Юг» заставила отступить польские войска в районе Лодзи и Кракова, нанеся им значительные потери в живой силе. Люфтваффе, уничтожив основную часть польской авиации, теперь смогли сосредоточиться на непосредственной поддержке частей вермахта, а также на бомбардировке тыловых польских городов, чтобы дезорганизовать движение на дорогах.
Немецкие солдаты с ужасом и презрением взирали на нищие польские деревеньки, через которые они проходили. Во многих из них, казалось, вообще не было поляков, а одни только евреи. Солдаты говорили, что деревни были «ужасающе грязными и очень отсталыми». Реакция немецких солдат стала еще острее, когда они увидели «восточных евреев» с бородами и в лапсердаках. Их внешность, «хитрые глаза», «заискивающе дружелюбные» манеры, когда они «почтительно снимали шляпы перед немецкими солдатами», казалось, более соответствовали нацистским пропагандистским карикатурам в злобно-антисемитской газете Der Stuermer, чем внешность тех ассимилированных соседей-евреев, с которыми они встречались у себя в рейхе. «Каждый, – писал один ефрейтор, – кто еще не стал беспощадным врагом евреев, обязательно станет таковым здесь». Не только эсэсовцы, но и рядовые солдаты вермахта принялись издеваться над евреями. Они с большим удовольствием избивали их, отрезали бороды у стариков, унижали и насиловали девушек и молодых женщин (и это несмотря на Нюрнбергские законы, запрещающие смешение рас), поджигали синагоги.
Но прежде всего солдаты помнили предупреждения, полученные перед началом вторжения, – об опасностях диверсий и нападения партизан. Если где-то раздавался случайный выстрел, то подозрение тут же падало на всех евреев, которые находились поблизости, хотя нападали, вероятнее всего, поляки. Целый ряд кровавых расправ происходил после того, как перепуганный часовой открывал огонь, а все остальные, бросаясь ему на помощь, тоже начинали стрелять, причем иногда по своим. Офицеры были в ужасе от отсутствия дисциплины при применении оружия и своего бессилия пресечь эти нарушения, которые стали называть Freischaerlepsychose – маниакальным страхом перед партизанами. Но мало кто из офицеров что-нибудь делал, чтобы остановить слепую месть немецких солдат после таких инцидентов. Те бросали гранаты в подвалы, где прятались мирные жители, а не партизаны, и считали такие расправы законной самообороной, а не военным преступлением.
Маниакальный страх немецкой армии перед партизанами привел к тому, что по пути своего следования немцы оставляли кровавый след из расстрелянных без суда и следствия людей и сожженных деревень. В очень немногих воинских частях утруждались юридическими процедурами. Поляки и евреи просто не заслуживали такого внимания к себе. Некоторые воинские части отличались особой жестокостью. Худшей из всех была дивизия СС Leibstandarte Adolf Hitler (дивизия «Лейбштандарт СС Адольф Гитлер»),костяк которой составляла личная охрана фюрера. Однако большинство убийств все же совершали Einsatzgruppen SS (айнзацгруппы предназначались для проведения политики террора на оккупированных территориях), полицией безопасности и жаждущими мести отрядами так называемой самообороны этнических немцев – «фольксдойче». Это происходило после того как передовые части армии продвигались вперед.
Немецкие источники свидетельствуют, что на протяжении тех пяти недель, которые заняла польская кампания, было расстреляно более 16 тыс. гражданских лиц. Подлинная цифра скорее всего намного выше – к концу года было убито почти 65 тыс. человек. Около 10 тыс. поляков и евреев было расстреляно отрядами этнических немцев в каменном карьере неподалеку от Мнишека и еще 8 тыс. в лесу рядом с Карлсгофом. В качестве коллективного наказания жителей каратели сжигали дома, а нередко и целые деревни. В целом было сожжено дотла более 500 деревень и местечек. В некоторых местах по зареву горящих в ночи деревень и хуторов можно было проследить, где прошла немецкая армия.
Вскоре евреи и поляки стали прятаться с приходом в деревню немецких войск. Это заставляло немецких солдат еще больше нервничать, поскольку теперь им мерещилось, что за ними не только наблюдают изо всех подвалов и чердаков, но и целятся из воображаемого оружия. Временами казалось, что многие солдаты охотно сожгли бы эти полные заразы и враждебные, с их точки зрения, деревни, чтобы зараза не распространилась на соседнюю Германию. Все это, однако, не мешало им грабить при каждом удобном случае – они брали все: деньги, одежду, еду, даже постельное белье. Казалось, та ненависть, с которой они столкнулись в ходе вторжения в Польшу, каким-то образом оправдывала само вторжение, что стало еще одним доказательством причинно-следственной путаницы в умах немецких солдат.
Польская армия, хоть и сопротивлялась немцам, часто проявляя отчаянное мужество, очень страдала не только от того, что имела в основном устаревшее вооружение, но, прежде всего, от недостатка радиостанций. О факте отступления того или иного соединения невозможно было сообщить соседям на флангах, что приводило к катастрофическим последствиям. Маршал Рыдз-Смиглы, главнокомандующий польской армией, был убежден, что война уже проиграна. Даже если бы французы и начали обещанное наступление, то было бы уже поздно. 4 сентября все более уверенный в себе Гитлер сказал Геббельсу, что он уже больше не опасается нападения с запада. На западе он предвидел Kartoffelkrieg – окопную «картофельную» войну.
6 сентября 1939 г. частями немецкой Четырнадцатой армии был взят старинный университетский город Краков. Наступление соединений группы армий «Юг» под командованием Рундштедта шло строго по плану, а польские войска беспорядочно отступали. Но тремя днями позже Главное командование сухопутных войск – OKH, или Oberkommando des Heeres – стало беспокоиться, что польские войска могут избежать запланированного окружения к западу от Вислы. Поэтому два корпуса из состава группы армий «Север» получили приказ повернуть на восток и, если будет необходимо, двигаться до реки Буг и дальше, чтобы замкнуть кольцо окружения вокруг польских войск.
В районе Данцига героические защитники полуострова Вестерплатте, израсходовав боеприпасы, под непрерывной бомбежкой «юнкерсов» и огнем орудий главного калибра линкора Schleswig-Holstein были вынуждены, в конце концов, сдаться 7 сентября. После этого старый линкор направился на север, чтобы поддержать наступление немецких войск на Гдыню, которая смогла продержаться до 14 сентября.
В центральной части страны сопротивление поляков становилось все более отчаянным по мере того как немецкая армия приближалась к столице. Колонна немецких танков из состава 4-й танковой дивизии достигла окраин города 10 сентября, но была вынуждена быстро отступить. Решимость поляков защищать свою столицу можно было оценить по количеству готовой открыть огонь по своему городу артиллерии, которую они сконцентрировали на восточном берегу Вислы. 11 сентября 1939 г. Советский Союз отозвал своего посла и весь дипломатический персонал посольства из Варшавы, но поляки все еще не имели ни малейшего представления об ударе в спину, который готовился им на востоке.
Во многих местах страны немецкая армия, используя свои механизированные части, смогла окружить польские войска, что привело к появлению большого количества военнопленных. 16 сентября немцы начали крупную наступательную операцию по окружению польских войск в восьмидесяти километрах к западу от Варшавы. В «мешок» между реками Бзура и Висла попали две польские армии. Их сопротивление в конце концов было сломлено после массированных ударов люфтваффе. В плен попало в общей сложности около 120 тыс. солдат и офицеров. Отважные летчики польских военно-воздушных сил, в составе которых было всего 159 устаревших истребителей, не имели ни малейшего шанса на победу в бою против самых современных на то время «мессершмиттов».
Все иллюзии, какие поляки еще питали относительно спасительного наступления союзников на западе, вскоре были утрачены. Генерал Гамелен при полной поддержке французского премьер-министра Даладье отказался даже рассматривать возможность каких-либо активных боевых действий до тех пор пока не будет развернут Британский экспедиционный корпус и не будут мобилизованы все резервисты. Он также заявил, что Франции необходимо закупить военное снаряжение в Соединенных Штатах. Но в любом случае, доктрина французской армии была сугубо оборонительной. Гамелен, несмотря на свое обещание, данное Польше, очень опасался начинать крупное наступление, полагая, что прорваться через долину Рейна и немецкую линию обороны под названием «Западный вал» будет невозможно. Англичане были не намного решительнее. Они называли «Западный вал» «линией Зигфрида», на которой, в соответствии с веселой песенкой времен «Странной войны», они собирались сушить свое белье. Англичане полагали, что время на их стороне, и руководствовались странной логикой, что блокада Германии была бы лучшим видом стратегии. Они не учитывали очевидный недостаток этой стратегии – то, что Советский Союз мог дать Гитлеру все необходимое для его военной промышленности.
Многие британцы испытывали чувство стыда за то, что не могли помочь Польше. Королевские ВВС начали осуществлять полеты над Германией, сбрасывая пропагандистские листовки, что вызвало множество шуток типа Mein Pamph («Моя листовка») и «война конфетти». Удар с воздуха по немецкой военно-морской базе в Вильгельмсхафене 4 сентября оказался позорным по своей безрезультатности. Передовые части Британского экспедиционного корпуса высадились во Франции в тот же день, и на протяжении последующих пяти недель Ла-Манш пересекли 158 тыс. английских солдат и офицеров. Но до декабря месяца у них так и не было ни одного боевого столкновения с немцами.
Французы ограничились тем, что продвинулись на несколько километров вглубь немецкой территории неподалеку от Саарбрюккена. Поначалу немцы опасались, что французы начнут крупномасштабное наступление. Гитлер этого крайне опасался, поскольку большая часть немецкой армии в тот момент находилась в Польше. Но крайне ограниченные размеры наступления указывали на то, что это был всего лишь символический жест. Верховное главное командование Вооруженных сил (вермахта) – OKW, или Oberkommando der Wehrmacht, – вскоре вновь успокоилось. Никакие войска не нужно было никуда перебрасывать. Англичане и французы позорно не выполнили своих обязательств, особенно после того как поляки в июле передали Англии и Франции восстановленную ими сверхсекретную немецкую шифровальную машину «Энигма».
17 сентября мученическая судьба Польши была окончательно решена, когда советские войска пересекли весьма протяженную границу между Польшей и СССР – в полном соответствии с секретным протоколом, подписанным месяцем ранее в Москве. Немцы были удивлены, что русские не сделали этого раньше, но Сталин посчитал, что если он начнет вторжение в Польшу слишком рано, то западные союзники могут оказаться в положении, при котором были бы вынуждены объявить войну также и Советскому Союзу. Советы с довольно предсказуемой долей цинизма заявили, что провокации поляков заставили их вмешаться, чтобы защитить проживавших в Польше белорусов и украинцев. В дополнение Кремль заявил, что Советский Союз ввиду прекращения существования польского правительства более не связан с Польшей договором о ненападении. Польское правительство действительно утром того дня покинуло Варшаву, но исключительно для того, чтобы не попасть в руки советских войск. Министры правительства вынуждены были мчаться сломя голову по дороге до румынской границы, прежде чем эта дорога будет перерезана советскими войсками, наступавшими от украинского города Каменец-Подольский.
Перед румынскими пограничными заставами образовались огромные скопления военных и гражданских автомобилей, но ближе к ночи полякам разрешили пересечь границу. Почти все брали с собой горсть земли или камень с польской стороны, прежде чем покинуть страну. Многие плакали. Несколько человек покончили жизнь самоубийством. Простые румыны были добры к изгнанникам, но правительство страны испытывало давление со стороны Германии с требованием передать поляков ей. Взятки спасли большинство этих людей от ареста и интернирования, за исключением тех случаев, когда дело поручалось румынскому офицеру – стороннику фашистской «Железной гвардии». Некоторые поляки бежали небольшими группами. Более крупные партии людей, сформированные польскими ответственными лицами в Бухаресте, грузились на корабли в Констанце и других черноморских портах, чтобы отправиться во Францию. Многие люди бежали из Польши в Венгрию, Югославию и Грецию, в то время как небольшое количество поляков, которые могли столкнуться в этих странах с серьезными проблемами, пробирались на север, в прибалтийские страны, а оттуда в Швецию.