Страница:
Процессия состояла из пятидесяти девяти слонов. Во главе, на самом огромном из них ехал вице-король. За ним, по два в ряд шли слоны немного поменьше ростом первого, удостоившиеся нести драгоценные ноши: генерал-губернатора и главнокомандующего, престарелого генерала Рейнса, свиту и лахорских высших властей. Совсем в арьергарде, уже по три в ряд и обязательно меньше ростом двух первых рядов слонов, выступали слоны с магараджами и науабами…
Дойдя до этой страницы моего правдивого повествования, заранее приношу извинения тем из англо-индийских властей, которым случится прочитать эти строки.[42] Но истина заставляет меня сознаться в следующем, быть может, не совсем лестном для них факте: насколько истый индиец в своем живописном костюме красиво и роскошно выглядит в хауде на слоне, настолько британец в мундире и треугольной шляпе смешон на нем… Издали – ни дать, ни взять, облаченные в красные генеральские мундиры и треуголки с плюмажем мартышки на больших, покрытых попоною пуделях!.. Не доставало для полного сходства одной шарманки, но она вполне заменялась тремя военными оркестрами, которые гремели с замечательным единодушием: «Rule Britania» и «God Save the Queen», каждый в собственном тоне…
Вдруг пронеслась с быстротою молнии странная весть: магараджа Кашмирский отказался участвовать в вице-королевской процессии. «Он уехал домой, в лагерь!»… Скандал и общее смятение. Одни говорили, что он притворился больным, другие – что он обиделся, потому что как генерала английской армии его место было с европейскими генералами, возле главнокомандующего, а не позади, со второстепенными раджами; еще другие – что он попал под опалу, и вице-король даже не подал ему руки на вокзале и т. д. Но отчего и почему, – мы ничего не узнали, а газеты об этом даже не заикнулись. Очень скромный народ, здешние репортеры, и действуют с большим единодушием с правителями Индии…
Процессия двинулась однако и без своенравного магараджи.
– Вообразите, – повествовал прибежавший в башню некий юный чиновник, – магараджа настаивал, чтобы ему привели его слона к главному подъезду, где в то время устраивалась процессия, и вице-король влезал уже по лестнице на своего мамонта!.. Удивительное невежество и бестактность…
– И что же? Пустили его?
– Конечно не пустили: или ступай на предназначенное тебе место в процессии, или исчезай с заднего крыльца!..
– Да ведь он этим еще более оскорбится…
– Непременно!.. Следовало бы его еще более проучить… Наше правительство слишком нежничает с этими черномазыми!..
– Ну уж, будто бы, – сорвалось у меня с языка. – Так вы бы их лучше уж всех разом повесили, без дальних хлопот, – добавила я, постоянно забывая о своем щекотливом положении в Индии.
Юноша покосился на меня, а я прикусила язычок. К счастью, мистрис У. совершила счастливую для меня диверсию, спросив его, что же, наконец, стало с магараджей…
– Ничего особенного… Он сел на верховую лошадь и ускакал со своими сердарями домой, в лагерь… оставив слона в процессии…
– Да как же это? Разве слон так и отправится один и без седока?
– О нет! Им воспользовался кто-то… кажется, наш старый епископ…
Наконец процессия устроилась. Последний слон вывалил из ворот, и потянулась длинная, сияющая в догорающих лучах заходящего солнца золотом, пурпуром и дорогими каменьями, вереница порабощенных лесных гигантов… Впереди вице-король, за ним европейцы, а в хвосте порабощенные не менее своих слонов раджи и когда-то великие мира сего представители угасающих династий Востока. Всех слонов было, как выше показано, сверх пятидесяти, и возле этих махин самые рослые лошади кавалеристов и гарцующих сердарей казались издали и с высоты нашей башни собачками. Но вот приблизился пестрый кортеж к триумфальной арке из зелени и повернул по дороге к городу между двумя сплошными стенами войск. Снова выпалили царский салют, снова музыка прогремела национальный гимн, а затем снова грозное молчание! Ни крика приветствия, ни одного ура, ни малейшего изъявления радости, словно на эти массы напал столбняк. Похоронная процессия бывает оживленнее.
Что за притча такая? – недоумевали мы, ожидавшие, конечно, хоть искусственно-восторженного, но все же не такого холодного приема. Тайна отчасти разъясняется откровенною передовою статьей, появившейся несколько дней спустя в одной туземной газете. С переменой министерства индусы расхрабрились, спеша воспользоваться коротким сроком отдыха, гарантированного им победившей партией. Предоставляю говорить за себя самим туземцам, стараясь сохранить в переводе их оригинальный язык.
Глава 6
Дойдя до этой страницы моего правдивого повествования, заранее приношу извинения тем из англо-индийских властей, которым случится прочитать эти строки.[42] Но истина заставляет меня сознаться в следующем, быть может, не совсем лестном для них факте: насколько истый индиец в своем живописном костюме красиво и роскошно выглядит в хауде на слоне, настолько британец в мундире и треугольной шляпе смешон на нем… Издали – ни дать, ни взять, облаченные в красные генеральские мундиры и треуголки с плюмажем мартышки на больших, покрытых попоною пуделях!.. Не доставало для полного сходства одной шарманки, но она вполне заменялась тремя военными оркестрами, которые гремели с замечательным единодушием: «Rule Britania» и «God Save the Queen», каждый в собственном тоне…
Вдруг пронеслась с быстротою молнии странная весть: магараджа Кашмирский отказался участвовать в вице-королевской процессии. «Он уехал домой, в лагерь!»… Скандал и общее смятение. Одни говорили, что он притворился больным, другие – что он обиделся, потому что как генерала английской армии его место было с европейскими генералами, возле главнокомандующего, а не позади, со второстепенными раджами; еще другие – что он попал под опалу, и вице-король даже не подал ему руки на вокзале и т. д. Но отчего и почему, – мы ничего не узнали, а газеты об этом даже не заикнулись. Очень скромный народ, здешние репортеры, и действуют с большим единодушием с правителями Индии…
Процессия двинулась однако и без своенравного магараджи.
– Вообразите, – повествовал прибежавший в башню некий юный чиновник, – магараджа настаивал, чтобы ему привели его слона к главному подъезду, где в то время устраивалась процессия, и вице-король влезал уже по лестнице на своего мамонта!.. Удивительное невежество и бестактность…
– И что же? Пустили его?
– Конечно не пустили: или ступай на предназначенное тебе место в процессии, или исчезай с заднего крыльца!..
– Да ведь он этим еще более оскорбится…
– Непременно!.. Следовало бы его еще более проучить… Наше правительство слишком нежничает с этими черномазыми!..
– Ну уж, будто бы, – сорвалось у меня с языка. – Так вы бы их лучше уж всех разом повесили, без дальних хлопот, – добавила я, постоянно забывая о своем щекотливом положении в Индии.
Юноша покосился на меня, а я прикусила язычок. К счастью, мистрис У. совершила счастливую для меня диверсию, спросив его, что же, наконец, стало с магараджей…
– Ничего особенного… Он сел на верховую лошадь и ускакал со своими сердарями домой, в лагерь… оставив слона в процессии…
– Да как же это? Разве слон так и отправится один и без седока?
– О нет! Им воспользовался кто-то… кажется, наш старый епископ…
Наконец процессия устроилась. Последний слон вывалил из ворот, и потянулась длинная, сияющая в догорающих лучах заходящего солнца золотом, пурпуром и дорогими каменьями, вереница порабощенных лесных гигантов… Впереди вице-король, за ним европейцы, а в хвосте порабощенные не менее своих слонов раджи и когда-то великие мира сего представители угасающих династий Востока. Всех слонов было, как выше показано, сверх пятидесяти, и возле этих махин самые рослые лошади кавалеристов и гарцующих сердарей казались издали и с высоты нашей башни собачками. Но вот приблизился пестрый кортеж к триумфальной арке из зелени и повернул по дороге к городу между двумя сплошными стенами войск. Снова выпалили царский салют, снова музыка прогремела национальный гимн, а затем снова грозное молчание! Ни крика приветствия, ни одного ура, ни малейшего изъявления радости, словно на эти массы напал столбняк. Похоронная процессия бывает оживленнее.
Что за притча такая? – недоумевали мы, ожидавшие, конечно, хоть искусственно-восторженного, но все же не такого холодного приема. Тайна отчасти разъясняется откровенною передовою статьей, появившейся несколько дней спустя в одной туземной газете. С переменой министерства индусы расхрабрились, спеша воспользоваться коротким сроком отдыха, гарантированного им победившей партией. Предоставляю говорить за себя самим туземцам, стараясь сохранить в переводе их оригинальный язык.
«Корили лягушки бросающих в них каменьями мальчишек: вам забава, нам смерть! Жители Пенджаба имеют полное право сказать то же самое о лахорском дурбаре. Без сомнения, это празднество доставило огромное развлечение индийским властям от вице-короля до последнего чиновника включительно. Но для туземцев вообще, а особенно для тех несчастных владетельных принцев и магараджей, которым было приказано явиться на поклон, дурбар оказался неиссякаемым источником страдания. Чтобы не оставаться перед другими в посрамлении, каждый наполовину, если не совсем разоренный раджа обязан затрачивать огромные суммы, которых у него нет и которые он должен занимать, и ехать со свитой и целым лагерем иногда за несколько сот миль на Поклон. Конечно, цель таких дурбаров известна каждому. Наши правители ищут сделать по возможности сильное впечатление на нас – туземцев, подавить нас величием британской нации. За каких же глупых ослов они нас принимают? Неужто они надеются пленить нас стеклянными бусами и блестящими медными ноговицами, как некогда пленяли оными во дни вторжения в Южную Америку испанцы краснокожих индейцев? Но хотя мы и индийцы, но не краснокожие… Воззваниями к одному воображению довольно трудно проверить сердца наших народов, а великолепию англичан никогда не справиться с великолепием и пышностью дворов наших прежних правителей. Подобная тактика может быть удачною лишь с дикарями, но и с ними не всегда, так как ведь и дикари скоро поймут, что одним воображением да зрелищами чужого богатства не насытишь пустого желудка. Довольно англичане поражали воображение наших невежественных масс. Мы ожидаем теперь от их сановников чего-либо посущественнее, хотя бы удовлетворения наших самых насущных нужд. Ничего не может быть далее от истины, как идея, что индусы падки на роскошь и наружный блеск. Издревле в высшей степени интеллигентная, даровитая нация индийцы как раса всегда отличались чрезвычайною воздержанностью в своем образе жизни. Трудно найти людей проще нас в пище, в одежде и во всем, касающемся наших повседневных привычек. Магометане любят роскошь и блеск, но индусы так же просты и воздержанны теперь, как и тридцать столетий тому назад. Высшая из наших каст, брамины, превышающие своей численностью все другие сословия в Индии, почти аскеты. Раджпуты – современные спартанцы, и разве одних магометан удастся нашим правителям привлечь своими дурбарами… Так долой, мишура и пустые забавы! Их железные дороги, их телеграфы, превосходная дисциплина в их армии – вот, что внушало и внушает нам уважение к английской нации, но уже никак не эти глупые выставки роскоши, напрасная затрата капиталов из ежечасно иссякающей казны нашего отечества!».
Глава 6
Сады Шалимарские и незабудки с берегов Рейна. – Допотопные экипажи. – Нисходящая иерархия раджей и восходящая иерархия завоевателей. – Британские идеи о русских. – Что англо-индийцы почитают за пес plus ultra «бон-тона»? – Олимп и отсутствие амврозии. – Счастливые раджи и голодные кули. – Кого Англии следует страшиться? – Обед шотландских героев. – Кашмирский Вильгельм Телль. – Долговязый майор в западне. – Правда глаза колет даже героям.
Вице-король оставался в Лахоре до 17 ноября, и вся неделя его пребывания ознаменовалась ежедневными праздниками. Общий «большой дурбар» был назначен 15 числа, после чего он уезжал на свой «официальный тур», намереваясь объездить почти всю Индию. Зрелищ «выставок роскоши» являлось поэтому в изобилии, и мы едва поспевали на всевозможные кортежи, смотры и увеселения, со слонами и без оных, но всегда с магараджами как непременною частью этих «выставок» величия победоносных бриттов.
Самыми замечательными изо всех увеселений явились три: гулянье в иллюминированных садах Шалимарских; праздник с обедом, данный городом, по подписке впрочем, полку шотландцев и «общий дурбар». Смотр всех войск, – которых было не 10 000, как это передавалось в газетах,[43] а всего около шести тысяч человек, так как большая часть остальных лежала по госпиталям, – ничего для меня не представил особенного. Кто видел петербургские маневры и смотры в Париже во дни Наполеона III, не потерял бы ровно ничего, оставаясь у себя дома во время смотра в Лахоре. Но о двух остальных увеселениях стоит сказать несколько слов, особенно о садах Шалимарских. Эти чудные сады, расположенные мили четыре от города, обязаны своим существованием могольскому императору Шах-Джахану, злополучному строителю Тадж-Махала и еще более злополучному отцу своего сына Аурангзеба, посадившего родителя в крепость и продержавшего его там до самой смерти. Шалимар в переводе – «Обитель радости». Парк почти на целую милю в длину и разбит на трех вздымающихся одна над другою террасах: имеет 450 фонтанов с водой, бьющей из них в полной исправности и столько же мраморных бассейнов, в которые вода этих фонтанов, прозрачная как слеза и холодная во все времена года, переливается с более или менее поэтическим журчанием, смотря по душевному настроению посетителя.
Удивительные садоводы были эти магометане! Европейские турки, своими разбитыми по западной системе садами, не могут дать даже и приблизительного понятия о садах индийских моголов. Туристы, посещающие Альгамбру, могут судить по развалинам мавританских киосков, фонтанов и ныне заросших, перепутанных, как лабиринт, аллей о красоте садов Индии. Правда, Шалимар как сад, не уступающий парку магараджи Путтиальского близ Кальки, лишен его обстановки, великолепной панорамы бесконечного хребта старого Гимавата.[44] Зато ничто не может сравниться с его чудною растительностью, в которой соединились цветы всех частей света. Словно и растительное царство собралось держать в Шалимаре дурбар. Долго не забыть нам неподдельного чувства радости, когда у подножия огромного старого манго, укутанного, как подагрик, обвивающим его кактусом, мы нашли небольшую грядку с фиалками и незабудками! Последние цвели на берегу старой канавы, посеянные, как нам сказали, женой одного немецкого миссионера. Вообразите себе Рейн у подножия Гималаев, далекий север, забредший в гости к своему южному брату, почти под самыми тропиками… Я сорвала несколько веточек цветов, каких никогда мне и во сне не снилось увидать в палящих долинах Индостана…
Под вечер, 12 ноября, мы отправились на иллюминацию Лахорского сада. Наш путь лежал через бесконечные густые аллеи, превращающие все главные города Индии в Фонтенебльский лес. Уже вековые деревья бросали длинные косые тени на старые полуразрушенные мечети и мусульманские кладбища, расстилающиеся по обеим сторонам дороги. Ни в самом Лахоре, ни в его окрестностях не осталось почти ни одного вполне уцелевшего памятника моголов. Ненависть последнего царя Лахорского ко всему мусульманскому разрушила все, что только могла разрушить, пока не погиб, попав в ловушку, и сам разрушитель и царство его…
Широкие аллеи были буквально загромождены спешившими на празднество экипажами, всадниками и скороходами британской и туземной знати. Между колес аристократических колясок и барушей проскользали, как молния, крошечные экки туземцев, представляющие самый любопытный контраст с экипажами остального мира.
Экка состоит из голой доски, положенной на два большие колеса. Над этою доской – род балдахина, иногда из бархата и дорогих материй, а чаще – из простого одеяльного ситца, прикрепленного на четыре столбика, воткнутые по четырем концам платформы. В этот примитивный экипаж, о котором упоминается в древнейших рукописях Индии, впрягается крошечный бычок из породы гималайских горских быков-карликов, или же такой же миниатюрной породы пони величиною с большую ньюфаундлендскую собаку.[45] Оба животных, обладая изумительною по своему росту силой и выносливостью, скачут, особенно бычки, быстрее иной лошади. В этом экипаже, где едва ли мог бы поместиться один европеец, ухитряются усесться на корточках иногда до четырех туземцев, с возницей – пять!.. И летит такая экка, словно ветер в поле, летит, оглушая прохожих своими погремушками и колокольчиками, покрывающими бычка от позолоченных рожков до хвоста: а главная в ней прелесть та, что она не может опрокинуться… И вот мчались и теперь по дороге к Шалимару такие допотопные таратайки, нахально опережая кровных рысаков раджей, отправлявшихся на поклон к вице-королю, теперь уже в более европейском виде, в модных колясках и без слонов… Невзирая на всю царскую обстановку, скороходов и другие затеи, их светлости находились, как и всегда, вынужденными давать дорогу всякому англичанину-писарю, ехавшему в наемном гарри (биржевой карете).
Вдали, в золотистом тумане быстро потухающего дня, еще горели ананасоподобные верхушки пагод и храмов, но подножия их уже стемнели и словно плавали в синевших, подымавшихся над рекою парах, когда мы стали приближаться к саду. Красиво выглядела вся эта огромная темно-зеленая, теперь почти черная, масса, словно уходившая своими террасами в темно-синее, уже усеянное бледными звездами, небо. Кое-где зажигались огоньки, но когда после многочисленных остановок и осторожного лавированья среди сплошной массы народа наш экипаж остановился у широкой аллеи, ведущей к главному входу, черная масса давно превратилась в огненную, разбегаясь целыми волнами пламени справа, слева и позади нас… Не желая входить вместе с аристократической толпой, где нам пришлось бы давать дорогу всякому английскому сержанту, так как с нами было много туземцев, мы решили подождать. Не выходя из коляски, мы приказали отъехать к стороне и, став под группою развесистых смоковниц, получили возможность вновь любоваться постоянно прибывающими раджами.
На всех этих политических празднествах, как в царствии небесном, «много званых да мало избранных». В сад на иллюминацию допускали лишь по билетам, но и там, как и в процессии и на всех дурбарах, каждый сверчок должен был знать свой шесток. Из туземцев в саду были одни раджи со свитами, да главная городская знать из индусов с мусульманами. Билетов было всего три тысячи, а зрителей – сверх ста тысяч.
Аллея, ведущая к воротам сада, по обеим сторонам была освещена тысячами китайских фонарей. По высоким стенам тянулись огненною линиею плошки, странной и столь любимой в Индии формы атрибута богинь или Дурги, то есть женской производительной силы в природе. Над сияющими прихотливыми узорами в восточном вкусе пылали выше бесчисленные панели с монограммой и гербами маркиза Рипона. В саду за воротами, – сквозная беседка, – целый дворец в мавританском стиле, с широкой аркой, вместо дверей и минаретами по бокам, сияла, словно усыпанная сверху донизу огненным бисером, являясь воображению каким-то огнедышащим драконом, охраняющим заколдованные сады. Громадное здание заслоняло весь вид во внутрь парка. Далее открывалась просто волшебная панорама, достойная «Тысячи и одной ночи». На первом плане – пространнейший цветник, перекрещенный, как лабиринт, дорожками из цветных изразцовых плит. Меж ними, словно узлы, перевязывающие эту сеть дорожек, возвышались белые мраморные бассейны, круглые и звездообразные, но каждый в виде геометрической фигуры с высоко бьющими фонтанами, посреди самых редких цветов. А надо всем этим, опускаясь над корзинами и фонтанами, как потолок палатки, гирлянды разноцветных огней, сверкающие всеми радужными переливами опалов, в брызгах сорока водометов!..
Над волшебною площадкой воздымается первая терраса сада, а за ней – вторая беседка поменьше, с большим балконом впереди. Она почти висит на краю скалы, над головами знатных туземцев, получивших высокую привилегию входа в сад, где находились вице-король и английские чиновники,[46] водопады и бассейны отделяют гостей от массы менее знатного, хоть и не простого, но все же черного народа, допущенного дышать одним воздухом с их белыми владыками. Балкон, или, скорее, платформа с перилами, покрыта дорогими коврами, уставлена тронами и креслами, на которых восседают сами боги и богини Олимпа с Юпитером во главе. Боги скучают, вероятно, за амброзией, так как непьющие сыны Инда и муниципалитета забыли о буфете и, как верное отражение их пасмурного лица, и у «знатных туземцев» лица изрядно вытянуты… В саду, как и на дебаркадере, несмотря на тысячную толпу, царствует торжественное молчание. Но оно придает тем более величия картине, в которой общее впечатление немного портится черными фраками и цилиндрами, да белыми галстуками богов. Но эта маленькая как бы фальшивая нота в общей массе гармонии замечается лишь нами, прихотливыми европейцами. В глазах суеверных туземцев, привыкших представлять свою главную богиню Кали под видом черной, как смоль, фигуры с ожерельем из белых человеческих черепов на груди и шее, черные костюмы победителей являются еще знаменательнее…
Зато костюмы туземцев были до такой степени оригинальны и богаты, что можно было забыть, что мы в стране Священной Коровы и вообразить себя на царском bal costumé. Шёлковая ли, бархатная или из тончайшего Кашмира материя, все было зашито золотом, жемчугом и рубинами; верхняя одежда, тюрбаны и пояса, один богаче другого, и всегда соблюдена удивительная гармония в целом, необычайное сочетание цветов. Вспомним, что в Кашмире известны более трехсот оттенков цветов недоступных европейским фабрикантам. В глазах пестрило и двоилось от такого непривычного перелива цветов и блеска дорогих камней. Даже ручки махалок из хвоста тибетского яка, которыми слуги отмахивают здесь назойливых мух и комаров от носов своих властелинов, были у многих сделаны из золота и покрыты словно porte-bouquet у модной красавицы, инкрустацией из драгоценных камней!
Молчание было прервано, наконец, громом и пальбой фейерверка. Взлетели под темно-синее небо бураки и прочие пиротехнические затеи. Между последними отличались воздушные надписи с приветом и пожеланиями на двух языках, английском и индостанском, вице-королю всего лучшего.
Встал вице-король Индии; вскочило за ним и все сонмище богов. Как по приезде в сад, так и при отъезде: пушки выпалили салют, и конец Шалимарскому празднеству. Другое любопытное торжество, но в ином роде, представил собою публичный обед, данный двумя шотландскими полками. По программе за обедом следовали олимпийские игры, шотландские пляски под национальную музыку, песни, борьба атлетов и т. д. Исполнение программ увенчалось «полным успехом», по выражению лахорского органа англо-индийцев… «Особенно атлетические подвиги, без всякого сомнения убедившие туземцев еще раз в необходимости британской нации, доказав им фактически, насколько мускульная сила народа, управляющего ими, превосходит ту же силу в их тщедушных телах». Газета могла бы, но забыла, добавить к этому интересному анатомическому заявлению другое, чисто физиологическое сведение: насколько растяжимость сытого британского желудка превышает своею емкостью эту способность голодного желудка индуса. Покойный Гаргантюа наверное умер бы от объедения, если бы только пожелал соревноваться в этот день с чествуемыми кельтами!..
Целые горы ростбифа и жареных баранов; гекатомбы окороков и поросят, при виде коих мусульмане спешили удалиться, отплевываясь за первым скрывшим их углом; пирамиды плем-педдингов и фруктов, и разливное море пива и водки! Все это под двумя навесами, под которыми были накрыты два стола, на шестьсот персон каждый. Перед навесами, украшенными значками полков, триумфальная арка с навешенными на нее приветствиями «покорителям Афгана». Патриотические стихи и имена афганских местностей, где оба полка Highlanders наиболее отличились, сияли яркими цветами на темном фоне из пальмовых листьев.
Наевшись, напившись и накурившись, голоногое воинство направило свои стопы к поляне, приготовленной для национальных спортов. У многих из героев ноги вследствие загара под солнцем Кабула цвета сырой говядины, тряслись и пошатывались после стольких усердных возлияний Бахусу. Но шотландские гладиаторы вообще вышли из боя с честью. Наслушавшись пения менестрелей, музыки волынок и свирелей и насмотревшись вдоволь на полковых клоунов и атлетов, мы расстались с побежденными и победителями. Оставив первых, громко храпевшими в глубоком пьяном сне на пыльной арене, а вторых – получающими приз в 300 рупий из нежных ручек мистрис P., жены главного распорядителя шотландца, мы отправились было домой, но были задержаны оказавшимся затем весьма необычным зрелищем по дороге…
Под раскидистым, зеленым мангановым деревом оружейные полудюжиной голых мальчишек, два туземные атлета из уличных фокусников давали, в свою очередь, представление. Увидев нас и предчувствуя редко выпадавшее на их долю счастье заработать несколько медных монет, они предложили нам показать свое искусство, между прочим, знаменитую в Индии «пляску с мечами», известную более под именем «пляски смерти». Мы согласились…
Актеров было всего двое: активный и пассивный. Первый, высокий, тонкий как жердь кашмирец, с движениями голого коричневого тела, напоминавшими гибкие и грациозные прыжки арабской ливретки; второй, такой же голый индус, мальчик лет пятнадцати, косматый и грязный, но с глазами, горевшими, как у лесной кошки. Главный актер, весь костюм которого состоял из пояса от покойных инекспресиблей да блестящей сабли, поднес нам последнюю, прося убедиться в ее качестве. Лезвие оказалось до того острым, что один из наших спутников, еле дотронувшись до него, порезался; сабля была настоящею бритвой. Ряд наших удивлении начался с того, что кашмирец, увидав сильно капающую из пальца кровь, прыгнул неслышно, как тень, к небольшому мешочку и вынул из него какую-то тряпку (кусочек ярко-желтой, видимо, выкрашенной кожи), так же быстро приложил ее или, скорее, дотронулся до обрезанного пальца сикха и в одну секунду остановил кровь.[47]
В то время, как за четверть версты от него британцы получали премии в 300 рупий за выказанную силу «мускулов», долженствовавшую внушить туземцам такой страх и уважение к их «непобедимости», наш голый фокусник выкидывал такие неслыханные подвиги, почти сверхъестественной ловкости в фехтовании, что нам оставалось лишь открыть рот и сожалеть, что его в эту минуту не видят «непобедимые». Приведу лишь два для примера.
Положив мальчика, неподвижно растянутого на земле, со слегка растопыренными пальцами рук и ног, кашмирец, с саблей в руках, стоя на пол-аршина от головы лежавшего и обернувшись к нему все время спиной, начал плясать, выкидывая какие-то невиданные дотоле нами па. Все быстрее и быстрее делались его движения, и он стал высоко подкидывать свою саблю, хватая ее и ловя на воздухе голою ругой, безразлично за лезвие, как и за рукоятку, пока, наконец, не прерывая движений, он попросил нас «приказывать „ему, между какими именно пальцами рук или ног мальчика он должен бросить свою саблю. Сперва мы не поняли, а поняв – ужаснулись и отказались от выбора. Но у наших сикхов разгорелись глаза, и они стали называть и указывать на разные части распростертого перед нами тела. «Между большим и вторым пальцем правой руки“, – закричал один из сикхов.
И острая, как бритва, сабля взвилась на воздух и, перевертываясь в своем падении на землю, стукнула тупым ребром по перепонке между названными пальцами, за спиною у бросавшего ее фокусника. В ту же секунду, мальчик, не пошевелив ни одним мускулом лица или тела, в свою очередь, высоко подкинул незаметным движением кисти правой руки саблю в воздух. Кашмирец, все танцуя к нему спиной, поймал ее на лету и опять потребовал выбора. На этот раз была выбрана левая нога между мизинцем и четвертым пальцами, и послушная сабля опустилась из-под небес прямо на указанное место; а левая нога движением ступни вновь отправила ее вверх и вновь очутилась она в проворной руке старшего индуса. Затем было выбрано место между макушкой головы мальчика и стеблем, растущим на несколько линий от нее, и сабля воткнулась острием глубоко в землю на одну линию от головы, а рукоятка поймана заброшенною за спину рукой танцора. Потом выбирались другие опасные места на теле мальчика. В десять минут времени сабля взвилась раз тридцать на воздух. Падая, она опускалась ребром буквально на среднюю линию выбранного наудачу места; перебывала между всеми пальцами рук и ног и всегда безошибочно, как бы опускаемая верною и осторожною рукой какого-нибудь сообщника-невидимки!
Вице-король оставался в Лахоре до 17 ноября, и вся неделя его пребывания ознаменовалась ежедневными праздниками. Общий «большой дурбар» был назначен 15 числа, после чего он уезжал на свой «официальный тур», намереваясь объездить почти всю Индию. Зрелищ «выставок роскоши» являлось поэтому в изобилии, и мы едва поспевали на всевозможные кортежи, смотры и увеселения, со слонами и без оных, но всегда с магараджами как непременною частью этих «выставок» величия победоносных бриттов.
Самыми замечательными изо всех увеселений явились три: гулянье в иллюминированных садах Шалимарских; праздник с обедом, данный городом, по подписке впрочем, полку шотландцев и «общий дурбар». Смотр всех войск, – которых было не 10 000, как это передавалось в газетах,[43] а всего около шести тысяч человек, так как большая часть остальных лежала по госпиталям, – ничего для меня не представил особенного. Кто видел петербургские маневры и смотры в Париже во дни Наполеона III, не потерял бы ровно ничего, оставаясь у себя дома во время смотра в Лахоре. Но о двух остальных увеселениях стоит сказать несколько слов, особенно о садах Шалимарских. Эти чудные сады, расположенные мили четыре от города, обязаны своим существованием могольскому императору Шах-Джахану, злополучному строителю Тадж-Махала и еще более злополучному отцу своего сына Аурангзеба, посадившего родителя в крепость и продержавшего его там до самой смерти. Шалимар в переводе – «Обитель радости». Парк почти на целую милю в длину и разбит на трех вздымающихся одна над другою террасах: имеет 450 фонтанов с водой, бьющей из них в полной исправности и столько же мраморных бассейнов, в которые вода этих фонтанов, прозрачная как слеза и холодная во все времена года, переливается с более или менее поэтическим журчанием, смотря по душевному настроению посетителя.
Удивительные садоводы были эти магометане! Европейские турки, своими разбитыми по западной системе садами, не могут дать даже и приблизительного понятия о садах индийских моголов. Туристы, посещающие Альгамбру, могут судить по развалинам мавританских киосков, фонтанов и ныне заросших, перепутанных, как лабиринт, аллей о красоте садов Индии. Правда, Шалимар как сад, не уступающий парку магараджи Путтиальского близ Кальки, лишен его обстановки, великолепной панорамы бесконечного хребта старого Гимавата.[44] Зато ничто не может сравниться с его чудною растительностью, в которой соединились цветы всех частей света. Словно и растительное царство собралось держать в Шалимаре дурбар. Долго не забыть нам неподдельного чувства радости, когда у подножия огромного старого манго, укутанного, как подагрик, обвивающим его кактусом, мы нашли небольшую грядку с фиалками и незабудками! Последние цвели на берегу старой канавы, посеянные, как нам сказали, женой одного немецкого миссионера. Вообразите себе Рейн у подножия Гималаев, далекий север, забредший в гости к своему южному брату, почти под самыми тропиками… Я сорвала несколько веточек цветов, каких никогда мне и во сне не снилось увидать в палящих долинах Индостана…
Под вечер, 12 ноября, мы отправились на иллюминацию Лахорского сада. Наш путь лежал через бесконечные густые аллеи, превращающие все главные города Индии в Фонтенебльский лес. Уже вековые деревья бросали длинные косые тени на старые полуразрушенные мечети и мусульманские кладбища, расстилающиеся по обеим сторонам дороги. Ни в самом Лахоре, ни в его окрестностях не осталось почти ни одного вполне уцелевшего памятника моголов. Ненависть последнего царя Лахорского ко всему мусульманскому разрушила все, что только могла разрушить, пока не погиб, попав в ловушку, и сам разрушитель и царство его…
Широкие аллеи были буквально загромождены спешившими на празднество экипажами, всадниками и скороходами британской и туземной знати. Между колес аристократических колясок и барушей проскользали, как молния, крошечные экки туземцев, представляющие самый любопытный контраст с экипажами остального мира.
Экка состоит из голой доски, положенной на два большие колеса. Над этою доской – род балдахина, иногда из бархата и дорогих материй, а чаще – из простого одеяльного ситца, прикрепленного на четыре столбика, воткнутые по четырем концам платформы. В этот примитивный экипаж, о котором упоминается в древнейших рукописях Индии, впрягается крошечный бычок из породы гималайских горских быков-карликов, или же такой же миниатюрной породы пони величиною с большую ньюфаундлендскую собаку.[45] Оба животных, обладая изумительною по своему росту силой и выносливостью, скачут, особенно бычки, быстрее иной лошади. В этом экипаже, где едва ли мог бы поместиться один европеец, ухитряются усесться на корточках иногда до четырех туземцев, с возницей – пять!.. И летит такая экка, словно ветер в поле, летит, оглушая прохожих своими погремушками и колокольчиками, покрывающими бычка от позолоченных рожков до хвоста: а главная в ней прелесть та, что она не может опрокинуться… И вот мчались и теперь по дороге к Шалимару такие допотопные таратайки, нахально опережая кровных рысаков раджей, отправлявшихся на поклон к вице-королю, теперь уже в более европейском виде, в модных колясках и без слонов… Невзирая на всю царскую обстановку, скороходов и другие затеи, их светлости находились, как и всегда, вынужденными давать дорогу всякому англичанину-писарю, ехавшему в наемном гарри (биржевой карете).
Вдали, в золотистом тумане быстро потухающего дня, еще горели ананасоподобные верхушки пагод и храмов, но подножия их уже стемнели и словно плавали в синевших, подымавшихся над рекою парах, когда мы стали приближаться к саду. Красиво выглядела вся эта огромная темно-зеленая, теперь почти черная, масса, словно уходившая своими террасами в темно-синее, уже усеянное бледными звездами, небо. Кое-где зажигались огоньки, но когда после многочисленных остановок и осторожного лавированья среди сплошной массы народа наш экипаж остановился у широкой аллеи, ведущей к главному входу, черная масса давно превратилась в огненную, разбегаясь целыми волнами пламени справа, слева и позади нас… Не желая входить вместе с аристократической толпой, где нам пришлось бы давать дорогу всякому английскому сержанту, так как с нами было много туземцев, мы решили подождать. Не выходя из коляски, мы приказали отъехать к стороне и, став под группою развесистых смоковниц, получили возможность вновь любоваться постоянно прибывающими раджами.
На всех этих политических празднествах, как в царствии небесном, «много званых да мало избранных». В сад на иллюминацию допускали лишь по билетам, но и там, как и в процессии и на всех дурбарах, каждый сверчок должен был знать свой шесток. Из туземцев в саду были одни раджи со свитами, да главная городская знать из индусов с мусульманами. Билетов было всего три тысячи, а зрителей – сверх ста тысяч.
Аллея, ведущая к воротам сада, по обеим сторонам была освещена тысячами китайских фонарей. По высоким стенам тянулись огненною линиею плошки, странной и столь любимой в Индии формы атрибута богинь или Дурги, то есть женской производительной силы в природе. Над сияющими прихотливыми узорами в восточном вкусе пылали выше бесчисленные панели с монограммой и гербами маркиза Рипона. В саду за воротами, – сквозная беседка, – целый дворец в мавританском стиле, с широкой аркой, вместо дверей и минаретами по бокам, сияла, словно усыпанная сверху донизу огненным бисером, являясь воображению каким-то огнедышащим драконом, охраняющим заколдованные сады. Громадное здание заслоняло весь вид во внутрь парка. Далее открывалась просто волшебная панорама, достойная «Тысячи и одной ночи». На первом плане – пространнейший цветник, перекрещенный, как лабиринт, дорожками из цветных изразцовых плит. Меж ними, словно узлы, перевязывающие эту сеть дорожек, возвышались белые мраморные бассейны, круглые и звездообразные, но каждый в виде геометрической фигуры с высоко бьющими фонтанами, посреди самых редких цветов. А надо всем этим, опускаясь над корзинами и фонтанами, как потолок палатки, гирлянды разноцветных огней, сверкающие всеми радужными переливами опалов, в брызгах сорока водометов!..
Над волшебною площадкой воздымается первая терраса сада, а за ней – вторая беседка поменьше, с большим балконом впереди. Она почти висит на краю скалы, над головами знатных туземцев, получивших высокую привилегию входа в сад, где находились вице-король и английские чиновники,[46] водопады и бассейны отделяют гостей от массы менее знатного, хоть и не простого, но все же черного народа, допущенного дышать одним воздухом с их белыми владыками. Балкон, или, скорее, платформа с перилами, покрыта дорогими коврами, уставлена тронами и креслами, на которых восседают сами боги и богини Олимпа с Юпитером во главе. Боги скучают, вероятно, за амброзией, так как непьющие сыны Инда и муниципалитета забыли о буфете и, как верное отражение их пасмурного лица, и у «знатных туземцев» лица изрядно вытянуты… В саду, как и на дебаркадере, несмотря на тысячную толпу, царствует торжественное молчание. Но оно придает тем более величия картине, в которой общее впечатление немного портится черными фраками и цилиндрами, да белыми галстуками богов. Но эта маленькая как бы фальшивая нота в общей массе гармонии замечается лишь нами, прихотливыми европейцами. В глазах суеверных туземцев, привыкших представлять свою главную богиню Кали под видом черной, как смоль, фигуры с ожерельем из белых человеческих черепов на груди и шее, черные костюмы победителей являются еще знаменательнее…
Зато костюмы туземцев были до такой степени оригинальны и богаты, что можно было забыть, что мы в стране Священной Коровы и вообразить себя на царском bal costumé. Шёлковая ли, бархатная или из тончайшего Кашмира материя, все было зашито золотом, жемчугом и рубинами; верхняя одежда, тюрбаны и пояса, один богаче другого, и всегда соблюдена удивительная гармония в целом, необычайное сочетание цветов. Вспомним, что в Кашмире известны более трехсот оттенков цветов недоступных европейским фабрикантам. В глазах пестрило и двоилось от такого непривычного перелива цветов и блеска дорогих камней. Даже ручки махалок из хвоста тибетского яка, которыми слуги отмахивают здесь назойливых мух и комаров от носов своих властелинов, были у многих сделаны из золота и покрыты словно porte-bouquet у модной красавицы, инкрустацией из драгоценных камней!
Молчание было прервано, наконец, громом и пальбой фейерверка. Взлетели под темно-синее небо бураки и прочие пиротехнические затеи. Между последними отличались воздушные надписи с приветом и пожеланиями на двух языках, английском и индостанском, вице-королю всего лучшего.
Встал вице-король Индии; вскочило за ним и все сонмище богов. Как по приезде в сад, так и при отъезде: пушки выпалили салют, и конец Шалимарскому празднеству. Другое любопытное торжество, но в ином роде, представил собою публичный обед, данный двумя шотландскими полками. По программе за обедом следовали олимпийские игры, шотландские пляски под национальную музыку, песни, борьба атлетов и т. д. Исполнение программ увенчалось «полным успехом», по выражению лахорского органа англо-индийцев… «Особенно атлетические подвиги, без всякого сомнения убедившие туземцев еще раз в необходимости британской нации, доказав им фактически, насколько мускульная сила народа, управляющего ими, превосходит ту же силу в их тщедушных телах». Газета могла бы, но забыла, добавить к этому интересному анатомическому заявлению другое, чисто физиологическое сведение: насколько растяжимость сытого британского желудка превышает своею емкостью эту способность голодного желудка индуса. Покойный Гаргантюа наверное умер бы от объедения, если бы только пожелал соревноваться в этот день с чествуемыми кельтами!..
Целые горы ростбифа и жареных баранов; гекатомбы окороков и поросят, при виде коих мусульмане спешили удалиться, отплевываясь за первым скрывшим их углом; пирамиды плем-педдингов и фруктов, и разливное море пива и водки! Все это под двумя навесами, под которыми были накрыты два стола, на шестьсот персон каждый. Перед навесами, украшенными значками полков, триумфальная арка с навешенными на нее приветствиями «покорителям Афгана». Патриотические стихи и имена афганских местностей, где оба полка Highlanders наиболее отличились, сияли яркими цветами на темном фоне из пальмовых листьев.
Наевшись, напившись и накурившись, голоногое воинство направило свои стопы к поляне, приготовленной для национальных спортов. У многих из героев ноги вследствие загара под солнцем Кабула цвета сырой говядины, тряслись и пошатывались после стольких усердных возлияний Бахусу. Но шотландские гладиаторы вообще вышли из боя с честью. Наслушавшись пения менестрелей, музыки волынок и свирелей и насмотревшись вдоволь на полковых клоунов и атлетов, мы расстались с побежденными и победителями. Оставив первых, громко храпевшими в глубоком пьяном сне на пыльной арене, а вторых – получающими приз в 300 рупий из нежных ручек мистрис P., жены главного распорядителя шотландца, мы отправились было домой, но были задержаны оказавшимся затем весьма необычным зрелищем по дороге…
Под раскидистым, зеленым мангановым деревом оружейные полудюжиной голых мальчишек, два туземные атлета из уличных фокусников давали, в свою очередь, представление. Увидев нас и предчувствуя редко выпадавшее на их долю счастье заработать несколько медных монет, они предложили нам показать свое искусство, между прочим, знаменитую в Индии «пляску с мечами», известную более под именем «пляски смерти». Мы согласились…
Актеров было всего двое: активный и пассивный. Первый, высокий, тонкий как жердь кашмирец, с движениями голого коричневого тела, напоминавшими гибкие и грациозные прыжки арабской ливретки; второй, такой же голый индус, мальчик лет пятнадцати, косматый и грязный, но с глазами, горевшими, как у лесной кошки. Главный актер, весь костюм которого состоял из пояса от покойных инекспресиблей да блестящей сабли, поднес нам последнюю, прося убедиться в ее качестве. Лезвие оказалось до того острым, что один из наших спутников, еле дотронувшись до него, порезался; сабля была настоящею бритвой. Ряд наших удивлении начался с того, что кашмирец, увидав сильно капающую из пальца кровь, прыгнул неслышно, как тень, к небольшому мешочку и вынул из него какую-то тряпку (кусочек ярко-желтой, видимо, выкрашенной кожи), так же быстро приложил ее или, скорее, дотронулся до обрезанного пальца сикха и в одну секунду остановил кровь.[47]
В то время, как за четверть версты от него британцы получали премии в 300 рупий за выказанную силу «мускулов», долженствовавшую внушить туземцам такой страх и уважение к их «непобедимости», наш голый фокусник выкидывал такие неслыханные подвиги, почти сверхъестественной ловкости в фехтовании, что нам оставалось лишь открыть рот и сожалеть, что его в эту минуту не видят «непобедимые». Приведу лишь два для примера.
Положив мальчика, неподвижно растянутого на земле, со слегка растопыренными пальцами рук и ног, кашмирец, с саблей в руках, стоя на пол-аршина от головы лежавшего и обернувшись к нему все время спиной, начал плясать, выкидывая какие-то невиданные дотоле нами па. Все быстрее и быстрее делались его движения, и он стал высоко подкидывать свою саблю, хватая ее и ловя на воздухе голою ругой, безразлично за лезвие, как и за рукоятку, пока, наконец, не прерывая движений, он попросил нас «приказывать „ему, между какими именно пальцами рук или ног мальчика он должен бросить свою саблю. Сперва мы не поняли, а поняв – ужаснулись и отказались от выбора. Но у наших сикхов разгорелись глаза, и они стали называть и указывать на разные части распростертого перед нами тела. «Между большим и вторым пальцем правой руки“, – закричал один из сикхов.
И острая, как бритва, сабля взвилась на воздух и, перевертываясь в своем падении на землю, стукнула тупым ребром по перепонке между названными пальцами, за спиною у бросавшего ее фокусника. В ту же секунду, мальчик, не пошевелив ни одним мускулом лица или тела, в свою очередь, высоко подкинул незаметным движением кисти правой руки саблю в воздух. Кашмирец, все танцуя к нему спиной, поймал ее на лету и опять потребовал выбора. На этот раз была выбрана левая нога между мизинцем и четвертым пальцами, и послушная сабля опустилась из-под небес прямо на указанное место; а левая нога движением ступни вновь отправила ее вверх и вновь очутилась она в проворной руке старшего индуса. Затем было выбрано место между макушкой головы мальчика и стеблем, растущим на несколько линий от нее, и сабля воткнулась острием глубоко в землю на одну линию от головы, а рукоятка поймана заброшенною за спину рукой танцора. Потом выбирались другие опасные места на теле мальчика. В десять минут времени сабля взвилась раз тридцать на воздух. Падая, она опускалась ребром буквально на среднюю линию выбранного наудачу места; перебывала между всеми пальцами рук и ног и всегда безошибочно, как бы опускаемая верною и осторожною рукой какого-нибудь сообщника-невидимки!