Страница:
Он закончил заряжать пистолеты, засунул один из них за пояс, а ствол второго погрузил в узкий прожилок загустевшей глины, тянувшийся вдоль стены пещеры, и вертел взад-вперед пистолетом, надавливая на него, покуда ствол не забился глиной до отказа. Потом Эскаргот встал. Гоблинов десять мгновенно обернулись, готовые броситься на него, на сей раз без всякого азарта. Он добродушно кивнул им и весело помахал рукой королю, который к настоящему времени почти полностью сполз с трона, оставив на нем лишь голову и плечи. Лицо жирного гоблина хранило угрюмое выражение, словно он размышлял о некоем вероломстве, некогда совершенном по отношению к нему, или о том, что окровавленный окорок, принесенный ему на ужин, слишком жесткий и требует дополнительного часа варки.
Эскаргот медленно достал мешочек пороха из кармана куртки и раскрыл его. Потом он испустил дикий вопль и рванулся к костру, раскидывая гоблинов налево и направо. Резко размахнувшись, он высыпал порох в огонь спиралевидной струйкой и метнулся к королевскому трону, дабы оказаться вне радиуса действия взрыва. Он услышал громкое шипение, увидел сноп искр и вспышку голубого пламени – но и только.
Гоблины замерли на месте и уставились сначала на костер, а потом на Эскаргота, даже своими скудными умишками понимая, что все эти дикие телодвижения что-то да значат. Но когда засим ничего не последовало, они стали подступать к нему, теперь с некоторой опаской. Король гоблинов возбужденно замахал леденцовой палочкой и принялся подпрыгивать на троне. Эскаргот вскочил на ноги и выдернул пистолет из-за пояса, судорожно соображая, тот или нет пистолет он выхватывает, а потом выстрелил, почти не целясь, в полупустую корзину с водорослями, которая стремительно отлетела назад, разбрасывая содержимое по полу.
Король посмотрел на нее с легким удивлением, – похоже, зачарованный грохотом, произведенным незнакомым предметом, и чудесными его последствиями. Настороженно глядя на Эскаргота, он спустился с помоста и вдруг резким движением вырвал у него из руки пистолет, наставил на него и крикнул: «Бум!» – а потом склонил голову к плечу, озадаченный отсутствием последствий. Гоблины опасливо толпились вокруг, возбужденно переговариваясь между собой, а король тем временем обнаружил подвижные части механизма и принялся экспериментировать с ними. Он взвел курок, потом спустил со взвода, заглянул в дуло и потряс пистолетом над ухом. Потом он снова взвел курок и нажал на спусковой крючок – раздался щелчок ударника, но больше ничего, если не считать дружного восторженного вопля, испущенного гоблинами, которые заухали, завыли и принялись толкаться и царапаться. Эскаргот вытащил из-за пояса второй пистолет и с широкой улыбкой протянул жирному гоблину. Король схватил его, мгновенно взвел курок и резко нажал на спусковой крючок.
Оглушительный взрыв сотряс стены пещеры, повергнув гоблинов в паническое бегство и опрокинув навзничь Эскаргота, захваченного врасплох. Он рассчитывал находиться чуть дальше к моменту выстрела. Эскаргот откатился к костру, выронив оставшийся незаряженный пистолет, а потом вскочил на ноги и помчался прочь, не обернувшись посмотреть, что случилось с жирным королем, – прямо к выходу из пещеры, забитому толпой обезумевших, смятенных гоблинов, которые бросились за ним, когда при виде них он круто развернулся и побежал в противоположную сторону, глубже в подземные пещеры.
Эскаргот на бегу сбросил плащ, когда несся по освещенным факелами туннелям, время от времени поскальзываясь на каменистых спусках, падая и снова вскакивая на ноги, с каждым тяжелым шагом оставляя своих преследователей все дальше и дальше позади. Что он будет делать, если натолкнется на другую толпу гоблинов, Эскаргот не знал. Наконец факелы кончились, и он побежал в кромешной тьме. После очередного падения он решил сбавить скорость и пошел медленным шагом, держась одной рукой за стену, а другую выставив вперед – внезапно осознав, что туннель наполнен шумом подземной реки.
Позади слышались приглушенные голоса, но очень далеко; и один раз Эскаргот услышал раскатившийся эхом кудахчущий смех, потом пронзительный визг, а потом снова смех. Затем воцарилась тишина, которую нарушал лишь шум стремительного потока. Воздух вдруг стал туманным и холодным, и он медленно пробирался ощупью вперед, уверенный, что с минуты на минуту сорвется с обрыва или наткнется на глухую стену в конце туннеля и обнаружит, что безнадежно заблудился. Над ним, он знал, стоял дождливый день, и ветви деревьев раскачивались в тумане на ветру, и облака плыли в знакомом небе.
Внезапно шум подземной реки стал таким громким, словно она находилась совсем близко. Эскаргот наклонился и пошарил правой рукой по земле, а затем осторожно двинулся вперед в полуприседе, решительно не желая неожиданно шагнуть прямо в бурный поток и оказаться в плену стремительного течения. На следующем шаге он наступил левой ногой на круглый камень и вдруг неудержимо заскользил вниз, вниз, вниз, судорожно скребя пальцами по каменистому склону. В дожде осыпавшегося щебня Эскаргот с воплем плюхнулся в темную реку, замолотил руками и ногами в отчаянной попытке всплыть на поверхность и наконец вынырнул, кашляя и отфыркиваясь, но его мгновенно опять накрыло с головой, перевернуло, закружило в водовороте, словно тряпичную куклу, и снова вышвырнуло на поверхность.
Наконец Эскаргот кое-как выровнялся и понесся по бурной реке, дрожа от холода и задыхаясь, разбив колено о полузатопленную скалу, по которой его протащило стремительным течением. Впереди показалось полукруглое пятно света, в считанные минуты превратившееся в выход из подземного туннеля. Эскаргота вынесло на солнечный свет, струившийся сквозь заросли дубов, черной ольхи и болиголова, и прибило к скоплению бревен и сучьев у берега, где он уцепился за какое-то бревно и пытался отдышаться и очухаться, пока не осознал, что страшно замерз и замерзает все сильнее с каждым мгновением.
Когда он добрался до речной дороги, находившейся четвертью милей ниже по ручью, он трясся от холода в мокрой насквозь одежде и к тому же ужасно натер ногу камешком, попавшим в ботинок. Наконец Эскаргот сел на поваленное дерево, стянул с себя башмаки, выжал носки и обнаружил, что натер ногу вовсе не камешком, а стеклянным шариком – стеклянным шариком чуть неправильной формы и ярко-красного цвета. Предположение, что это один из его шариков, один из множества, выманенных у него гномом, не лезло ни в какие ворота. Конечно, это был просто похожий шарик, который случайно попал в башмак, пока Эскаргот кувыркался в стремительном потоке.
Его шлюпка находилась выше по реке. По всей вероятности. Но насколько выше, он понятия не имел. Возможно, гоблины уже катались в ней взад-вперед вдоль берега, молотя друг друга веслами до потери сознания. Приколоченный к дереву неподалеку щит извещал, что Эскаргот находится в черте селения под названием Дикая Лощина, а ниже перечислялись вещи, которые ему запрещалось делать, – в частности, вести торговлю с гоблинами, слоняться без дела и ходить по клумбам. Но сама деревня, в скором времени показавшаяся за поворотом дороги, уже очень давно не могла похвастаться никакими клумбами, а что касается праздного времяпрепровождения, то здесь человеку не оставалось ничего иного, как слоняться без дела, поскольку Дикая Лощина производила впечатление совершенно заброшенной деревни. Если кто и жил здесь ныне, то наверняка одни гоблины, и, судя по валявшимся на улицах рыбьим костям и речному мусору, дело именно так и обстояло, хотя Эскаргот не видел вокруг ни души. Стояла почти полная тишина, и на сухих деревьях не было ни белок, ни птиц, не говоря уже о листьях. Где-то впереди громко хлопала ставня, и легкий ветер поднимал пыль и кружил ее, кружил над дорогой без всякой цели, словно резвящийся гоблин.
Эскаргот нашел подходящую палку на берегу реки и несколько раз резко взмахнул ею, проверяя, удобно ли она лежит в руке. Оставшись довольным, он отправился исследовать деревню. Все вокруг густо заросло сорняками и разваливалось на куски. Из гнилых досок на стенах домов росли поганки, а когда Эскаргот остановился и огляделся по сторонам, дивясь страшному запустению, кирпичная дымоходная труба старого покосившегося дома вдруг рухнула с крыши на землю в облаке известковой пыли и древесной трухи. Поначалу Эскаргот решил, что кто-то нарочно повалил трубу, но нет, она рассыпалась сама собой, и казалось, кучка кирпичей на запущенном дворе в считанные дни сплошь зарастет сорняками. Окна домов были заколочены досками, словно люди некогда спешно покинули деревню, надеясь вернуться сюда в лучшие времена. Но до лучших времен явно оставалось ждать еще очень и очень долго.
На самом краю деревни стоял полуразвалившийся трехэтажный дом, на крыше которого вертелся на ветру ржавый флюгер. Неумолчный скорбный скрип флюгера в предвечерней тишине только усугублял атмосферу запустения и разрухи. На главной улице находился трактир, вернее, два трактира, расположенных прямо друг напротив друга. Но оба они уже давным-давно не видели постояльцев – по крайней мере, постояльцев, платящих за постой; и у порога одного трактира лежал дочиста обглоданный скелет лошади, словно свалившейся с ног от усталости и заснувшей прямо на пороге. Она производила гнетущее и нездоровое впечатление, эта лошадь, и Эскаргот внезапно решил, что в конце концов пора убираться отсюда, чтобы успеть найти шлюпку до наступления темноты. Затем он повернулся и увидел Лету, стоявшую в десяти футах от него, с лентой в волосах.
Девушка смотрела на него, словно не веря своим глазам. Она не стала улыбаться жуткой улыбкой, заливаться кудахчущим смехом или превращаться в кота. Она просто казалась страшно удивленной.
– Вы? – промолвила она и умолкла. Эскаргот тяжело сглотнул. Он не ожидал ничего подобного. Разумеется, он надеялся на такую встречу – отчасти потому, что преследовал девушку из любви, и отчасти потому, что хотел хоть раз сказать ей несколько слов, не вися при этом на крыле ветряной мельницы.
– Совершенно верно, – ответил он, внутренне весь подбираясь и внезапно задаваясь вопросом, как он, надо полагать, выглядит: небритый, в мокрой мятой одежде, с растрепанными волосами. Эскаргот поборол искушение выпалить с ходу, что он стал капитаном подводной лодки, что он путешествовал, нашел сокровища и потерял их, – одним словом, что он стал в своем роде героем Смитерса, и все в течение одного месяца.
Но Эскарготу пришлось бы здорово потрудиться, чтобы произвести впечатление на ведьму, правда ведь? На ведьму, постаравшуюся отдать его на растерзание шайке гоблинов, которые уже давно обглодали бы его косточки, если бы он не сумел улизнуть.
– Где моя книга Смитерса? – вместо этого спросил Эскаргот, чувствуя себя глупо.
– Помоги нам, небо, – сказала девушка, тряся головой. – И вы тоже сошли с ума.
– Тоже? Я называю это не сумасшествием. Я не знаю, двадцать пять вам лет или сто двадцать пять, и меня это больше не интересует. Но я желаю получить назад то, что по праву принадлежит мне, – мои стеклянные шарики и мою книгу. Я бы мог потребовать обратно и корзину водорослей, но я прострелил в ней дыру, так что пусть она остается у гоблинов, мне наплевать.
– О чем, собственно, вы говорите? – спросила Лета, дрожа всем телом, словно от холода. Потом она разрыдалась и рыдала десять секунд кряду, после чего завернула кран и перестала лить слезы.
Эскаргот настороженно смотрел на девушку и изредка озирался по сторонам в ожидании, что вот-вот дядюшка-гном выступит откуда-нибудь из-за угла, набивая свою трубку костями человечков-невеличек. Он на мгновение задумался, а потом сказал:
– Я не понимаю ровным счетом ничего, кроме того, что для меня вся эта история закончилась или скоро закончится.
– Мне бы хотелось сказать то же самое, – промолвила Лета, смахивая слезу с глаза. – Во всяком случае, последнее. А что вы имеете в виду?
– Ничего, – сказал Эскаргот, доставая из-за пазухи амулет правды. Сейчас было не время строить догадки. Если его опять собираются обмануть лживыми россказнями, снова поставить в затруднительное положение, кто-то получит палкой по башке. Он подкинул камень в воздух и поймал.
– Узнаете эту вещицу, а?
– Нет, – сказала она и бросила взгляд в сторону реки, на заходящее солнце. Облака рассеялись, и лишь несколько перистых облачков еще ползли по небу. На лице Леты вдруг отразился страх, словно она не хотела, чтобы солнце зашло.
– Вы видели это раньше, осмелюсь предположить.
– Я никогда раньше не видела ничего подобного. И вообще, кто вы такой, что бродите здесь по улицам с палкой в руке? Мне жилось очень даже неплохо в Твомбли до тех пор, покуда я не встретила вас, со всеми вашими колдунами и ведьмами.
– Моими колдунами и ведьмами? Да уж, только вам и вести такие речи после истории в таверне Стоувера, когда вы приняли мою сторону и все такое. Что это было, если не самое гнусное лицемерие?
– Лицемерие! – вскричала она, вновь разражаясь слезами. Свет солнца почти полностью погас, тени растворились во мраке. Небо казалось безлунным и темным, и смутные тени летучих мышей чертили зигзаги над крышами домов и над деревьями. Лета стояла неподвижно, словно напряженно прислушиваясь, и потом, на глазах Эскаргота, медленно растаяла в воздухе, обратившись в бесплотный призрак, и он услышал тихий протяжный стон, а потом, где-то очень далеко, рассыпчатый сухой смех и постукивание посоха по дороге.
Эскаргот побежал еще прежде, чем подумал о том, что надо бежать. Но на бегу он сумел немного собраться с мыслями и осознать, что он держал в руке амулет правды, когда Лета говорила. Она говорила правду. «Возможно, – подумал он, – амулет не действует на ведьм. Но почему, собственно, не действует? И почему гном столь явно испугался, когда Эскаргот хотел вытащить камень из мешочка в ту ночь на лугу? Возможно, амулет отчасти терял свою силу на открытом воздухе. Но он же подействовал – разве нет? – на капитана Перри и его людей в тот день, когда они проводили взглядом свои сокровища, идущие ко дну». Эскаргот перешел на шаг. Что-то ну никак не укладывалось у него в голове. Почему-то он ни на мгновение не мог поверить, что Лета порочна по природе своей. Она преследовала какую-то цель, вернее, кто-то преследовал какую-то цель вместе с ней. Но памятная сцена в таверне Стоувера и последующий разговор на улице – они явно не были подстроены. Зачем ей было вступать в перепалку со Стоувером, если она ведьма? Если она могла столь умело скрывать свою ведьминскую сущность на протяжении долгого времени, то почему вдруг потом выдала себя с головой? Нет, здесь концы с концами никак не сходились. Эскаргот остановился, еще пару раз рассек воздух своей палкой, а потом повернулся и посмотрел на деревню.
В полумиле от него горели огни Дикой Лощины. Из труб клубами валил дым, словно в домах готовили ужин, и ветер доносил бренчание пианино, похоже, доносившееся из открытых дверей трактира. Эскаргот стоял на дороге целую минуту, с бешено колотящимся сердцем, а потом решительно двинулся обратно к деревне.
Эскаргот медленно достал мешочек пороха из кармана куртки и раскрыл его. Потом он испустил дикий вопль и рванулся к костру, раскидывая гоблинов налево и направо. Резко размахнувшись, он высыпал порох в огонь спиралевидной струйкой и метнулся к королевскому трону, дабы оказаться вне радиуса действия взрыва. Он услышал громкое шипение, увидел сноп искр и вспышку голубого пламени – но и только.
Гоблины замерли на месте и уставились сначала на костер, а потом на Эскаргота, даже своими скудными умишками понимая, что все эти дикие телодвижения что-то да значат. Но когда засим ничего не последовало, они стали подступать к нему, теперь с некоторой опаской. Король гоблинов возбужденно замахал леденцовой палочкой и принялся подпрыгивать на троне. Эскаргот вскочил на ноги и выдернул пистолет из-за пояса, судорожно соображая, тот или нет пистолет он выхватывает, а потом выстрелил, почти не целясь, в полупустую корзину с водорослями, которая стремительно отлетела назад, разбрасывая содержимое по полу.
Король посмотрел на нее с легким удивлением, – похоже, зачарованный грохотом, произведенным незнакомым предметом, и чудесными его последствиями. Настороженно глядя на Эскаргота, он спустился с помоста и вдруг резким движением вырвал у него из руки пистолет, наставил на него и крикнул: «Бум!» – а потом склонил голову к плечу, озадаченный отсутствием последствий. Гоблины опасливо толпились вокруг, возбужденно переговариваясь между собой, а король тем временем обнаружил подвижные части механизма и принялся экспериментировать с ними. Он взвел курок, потом спустил со взвода, заглянул в дуло и потряс пистолетом над ухом. Потом он снова взвел курок и нажал на спусковой крючок – раздался щелчок ударника, но больше ничего, если не считать дружного восторженного вопля, испущенного гоблинами, которые заухали, завыли и принялись толкаться и царапаться. Эскаргот вытащил из-за пояса второй пистолет и с широкой улыбкой протянул жирному гоблину. Король схватил его, мгновенно взвел курок и резко нажал на спусковой крючок.
Оглушительный взрыв сотряс стены пещеры, повергнув гоблинов в паническое бегство и опрокинув навзничь Эскаргота, захваченного врасплох. Он рассчитывал находиться чуть дальше к моменту выстрела. Эскаргот откатился к костру, выронив оставшийся незаряженный пистолет, а потом вскочил на ноги и помчался прочь, не обернувшись посмотреть, что случилось с жирным королем, – прямо к выходу из пещеры, забитому толпой обезумевших, смятенных гоблинов, которые бросились за ним, когда при виде них он круто развернулся и побежал в противоположную сторону, глубже в подземные пещеры.
Эскаргот на бегу сбросил плащ, когда несся по освещенным факелами туннелям, время от времени поскальзываясь на каменистых спусках, падая и снова вскакивая на ноги, с каждым тяжелым шагом оставляя своих преследователей все дальше и дальше позади. Что он будет делать, если натолкнется на другую толпу гоблинов, Эскаргот не знал. Наконец факелы кончились, и он побежал в кромешной тьме. После очередного падения он решил сбавить скорость и пошел медленным шагом, держась одной рукой за стену, а другую выставив вперед – внезапно осознав, что туннель наполнен шумом подземной реки.
Позади слышались приглушенные голоса, но очень далеко; и один раз Эскаргот услышал раскатившийся эхом кудахчущий смех, потом пронзительный визг, а потом снова смех. Затем воцарилась тишина, которую нарушал лишь шум стремительного потока. Воздух вдруг стал туманным и холодным, и он медленно пробирался ощупью вперед, уверенный, что с минуты на минуту сорвется с обрыва или наткнется на глухую стену в конце туннеля и обнаружит, что безнадежно заблудился. Над ним, он знал, стоял дождливый день, и ветви деревьев раскачивались в тумане на ветру, и облака плыли в знакомом небе.
Внезапно шум подземной реки стал таким громким, словно она находилась совсем близко. Эскаргот наклонился и пошарил правой рукой по земле, а затем осторожно двинулся вперед в полуприседе, решительно не желая неожиданно шагнуть прямо в бурный поток и оказаться в плену стремительного течения. На следующем шаге он наступил левой ногой на круглый камень и вдруг неудержимо заскользил вниз, вниз, вниз, судорожно скребя пальцами по каменистому склону. В дожде осыпавшегося щебня Эскаргот с воплем плюхнулся в темную реку, замолотил руками и ногами в отчаянной попытке всплыть на поверхность и наконец вынырнул, кашляя и отфыркиваясь, но его мгновенно опять накрыло с головой, перевернуло, закружило в водовороте, словно тряпичную куклу, и снова вышвырнуло на поверхность.
Наконец Эскаргот кое-как выровнялся и понесся по бурной реке, дрожа от холода и задыхаясь, разбив колено о полузатопленную скалу, по которой его протащило стремительным течением. Впереди показалось полукруглое пятно света, в считанные минуты превратившееся в выход из подземного туннеля. Эскаргота вынесло на солнечный свет, струившийся сквозь заросли дубов, черной ольхи и болиголова, и прибило к скоплению бревен и сучьев у берега, где он уцепился за какое-то бревно и пытался отдышаться и очухаться, пока не осознал, что страшно замерз и замерзает все сильнее с каждым мгновением.
Когда он добрался до речной дороги, находившейся четвертью милей ниже по ручью, он трясся от холода в мокрой насквозь одежде и к тому же ужасно натер ногу камешком, попавшим в ботинок. Наконец Эскаргот сел на поваленное дерево, стянул с себя башмаки, выжал носки и обнаружил, что натер ногу вовсе не камешком, а стеклянным шариком – стеклянным шариком чуть неправильной формы и ярко-красного цвета. Предположение, что это один из его шариков, один из множества, выманенных у него гномом, не лезло ни в какие ворота. Конечно, это был просто похожий шарик, который случайно попал в башмак, пока Эскаргот кувыркался в стремительном потоке.
Его шлюпка находилась выше по реке. По всей вероятности. Но насколько выше, он понятия не имел. Возможно, гоблины уже катались в ней взад-вперед вдоль берега, молотя друг друга веслами до потери сознания. Приколоченный к дереву неподалеку щит извещал, что Эскаргот находится в черте селения под названием Дикая Лощина, а ниже перечислялись вещи, которые ему запрещалось делать, – в частности, вести торговлю с гоблинами, слоняться без дела и ходить по клумбам. Но сама деревня, в скором времени показавшаяся за поворотом дороги, уже очень давно не могла похвастаться никакими клумбами, а что касается праздного времяпрепровождения, то здесь человеку не оставалось ничего иного, как слоняться без дела, поскольку Дикая Лощина производила впечатление совершенно заброшенной деревни. Если кто и жил здесь ныне, то наверняка одни гоблины, и, судя по валявшимся на улицах рыбьим костям и речному мусору, дело именно так и обстояло, хотя Эскаргот не видел вокруг ни души. Стояла почти полная тишина, и на сухих деревьях не было ни белок, ни птиц, не говоря уже о листьях. Где-то впереди громко хлопала ставня, и легкий ветер поднимал пыль и кружил ее, кружил над дорогой без всякой цели, словно резвящийся гоблин.
Эскаргот нашел подходящую палку на берегу реки и несколько раз резко взмахнул ею, проверяя, удобно ли она лежит в руке. Оставшись довольным, он отправился исследовать деревню. Все вокруг густо заросло сорняками и разваливалось на куски. Из гнилых досок на стенах домов росли поганки, а когда Эскаргот остановился и огляделся по сторонам, дивясь страшному запустению, кирпичная дымоходная труба старого покосившегося дома вдруг рухнула с крыши на землю в облаке известковой пыли и древесной трухи. Поначалу Эскаргот решил, что кто-то нарочно повалил трубу, но нет, она рассыпалась сама собой, и казалось, кучка кирпичей на запущенном дворе в считанные дни сплошь зарастет сорняками. Окна домов были заколочены досками, словно люди некогда спешно покинули деревню, надеясь вернуться сюда в лучшие времена. Но до лучших времен явно оставалось ждать еще очень и очень долго.
На самом краю деревни стоял полуразвалившийся трехэтажный дом, на крыше которого вертелся на ветру ржавый флюгер. Неумолчный скорбный скрип флюгера в предвечерней тишине только усугублял атмосферу запустения и разрухи. На главной улице находился трактир, вернее, два трактира, расположенных прямо друг напротив друга. Но оба они уже давным-давно не видели постояльцев – по крайней мере, постояльцев, платящих за постой; и у порога одного трактира лежал дочиста обглоданный скелет лошади, словно свалившейся с ног от усталости и заснувшей прямо на пороге. Она производила гнетущее и нездоровое впечатление, эта лошадь, и Эскаргот внезапно решил, что в конце концов пора убираться отсюда, чтобы успеть найти шлюпку до наступления темноты. Затем он повернулся и увидел Лету, стоявшую в десяти футах от него, с лентой в волосах.
Девушка смотрела на него, словно не веря своим глазам. Она не стала улыбаться жуткой улыбкой, заливаться кудахчущим смехом или превращаться в кота. Она просто казалась страшно удивленной.
– Вы? – промолвила она и умолкла. Эскаргот тяжело сглотнул. Он не ожидал ничего подобного. Разумеется, он надеялся на такую встречу – отчасти потому, что преследовал девушку из любви, и отчасти потому, что хотел хоть раз сказать ей несколько слов, не вися при этом на крыле ветряной мельницы.
– Совершенно верно, – ответил он, внутренне весь подбираясь и внезапно задаваясь вопросом, как он, надо полагать, выглядит: небритый, в мокрой мятой одежде, с растрепанными волосами. Эскаргот поборол искушение выпалить с ходу, что он стал капитаном подводной лодки, что он путешествовал, нашел сокровища и потерял их, – одним словом, что он стал в своем роде героем Смитерса, и все в течение одного месяца.
Но Эскарготу пришлось бы здорово потрудиться, чтобы произвести впечатление на ведьму, правда ведь? На ведьму, постаравшуюся отдать его на растерзание шайке гоблинов, которые уже давно обглодали бы его косточки, если бы он не сумел улизнуть.
– Где моя книга Смитерса? – вместо этого спросил Эскаргот, чувствуя себя глупо.
– Помоги нам, небо, – сказала девушка, тряся головой. – И вы тоже сошли с ума.
– Тоже? Я называю это не сумасшествием. Я не знаю, двадцать пять вам лет или сто двадцать пять, и меня это больше не интересует. Но я желаю получить назад то, что по праву принадлежит мне, – мои стеклянные шарики и мою книгу. Я бы мог потребовать обратно и корзину водорослей, но я прострелил в ней дыру, так что пусть она остается у гоблинов, мне наплевать.
– О чем, собственно, вы говорите? – спросила Лета, дрожа всем телом, словно от холода. Потом она разрыдалась и рыдала десять секунд кряду, после чего завернула кран и перестала лить слезы.
Эскаргот настороженно смотрел на девушку и изредка озирался по сторонам в ожидании, что вот-вот дядюшка-гном выступит откуда-нибудь из-за угла, набивая свою трубку костями человечков-невеличек. Он на мгновение задумался, а потом сказал:
– Я не понимаю ровным счетом ничего, кроме того, что для меня вся эта история закончилась или скоро закончится.
– Мне бы хотелось сказать то же самое, – промолвила Лета, смахивая слезу с глаза. – Во всяком случае, последнее. А что вы имеете в виду?
– Ничего, – сказал Эскаргот, доставая из-за пазухи амулет правды. Сейчас было не время строить догадки. Если его опять собираются обмануть лживыми россказнями, снова поставить в затруднительное положение, кто-то получит палкой по башке. Он подкинул камень в воздух и поймал.
– Узнаете эту вещицу, а?
– Нет, – сказала она и бросила взгляд в сторону реки, на заходящее солнце. Облака рассеялись, и лишь несколько перистых облачков еще ползли по небу. На лице Леты вдруг отразился страх, словно она не хотела, чтобы солнце зашло.
– Вы видели это раньше, осмелюсь предположить.
– Я никогда раньше не видела ничего подобного. И вообще, кто вы такой, что бродите здесь по улицам с палкой в руке? Мне жилось очень даже неплохо в Твомбли до тех пор, покуда я не встретила вас, со всеми вашими колдунами и ведьмами.
– Моими колдунами и ведьмами? Да уж, только вам и вести такие речи после истории в таверне Стоувера, когда вы приняли мою сторону и все такое. Что это было, если не самое гнусное лицемерие?
– Лицемерие! – вскричала она, вновь разражаясь слезами. Свет солнца почти полностью погас, тени растворились во мраке. Небо казалось безлунным и темным, и смутные тени летучих мышей чертили зигзаги над крышами домов и над деревьями. Лета стояла неподвижно, словно напряженно прислушиваясь, и потом, на глазах Эскаргота, медленно растаяла в воздухе, обратившись в бесплотный призрак, и он услышал тихий протяжный стон, а потом, где-то очень далеко, рассыпчатый сухой смех и постукивание посоха по дороге.
Эскаргот побежал еще прежде, чем подумал о том, что надо бежать. Но на бегу он сумел немного собраться с мыслями и осознать, что он держал в руке амулет правды, когда Лета говорила. Она говорила правду. «Возможно, – подумал он, – амулет не действует на ведьм. Но почему, собственно, не действует? И почему гном столь явно испугался, когда Эскаргот хотел вытащить камень из мешочка в ту ночь на лугу? Возможно, амулет отчасти терял свою силу на открытом воздухе. Но он же подействовал – разве нет? – на капитана Перри и его людей в тот день, когда они проводили взглядом свои сокровища, идущие ко дну». Эскаргот перешел на шаг. Что-то ну никак не укладывалось у него в голове. Почему-то он ни на мгновение не мог поверить, что Лета порочна по природе своей. Она преследовала какую-то цель, вернее, кто-то преследовал какую-то цель вместе с ней. Но памятная сцена в таверне Стоувера и последующий разговор на улице – они явно не были подстроены. Зачем ей было вступать в перепалку со Стоувером, если она ведьма? Если она могла столь умело скрывать свою ведьминскую сущность на протяжении долгого времени, то почему вдруг потом выдала себя с головой? Нет, здесь концы с концами никак не сходились. Эскаргот остановился, еще пару раз рассек воздух своей палкой, а потом повернулся и посмотрел на деревню.
В полумиле от него горели огни Дикой Лощины. Из труб клубами валил дым, словно в домах готовили ужин, и ветер доносил бренчание пианино, похоже, доносившееся из открытых дверей трактира. Эскаргот стоял на дороге целую минуту, с бешено колотящимся сердцем, а потом решительно двинулся обратно к деревне.
13. ПИРОГИ ВСЕХ СОРТОВ
Глухое безмолвие дня сменилось неестественно громким шумом вечера. Вроде бы над деревней разносились самые обычные и привычные звуки – но только вот хлопанье ставен, приветственные возгласы, скрип тележных колес и несмазанных дверных петель, бренчание расстроенного пианино в трактире и шорох ветвей на ветру звучали несколько странно. Все звуки слышались на удивление ясно и отчетливо, и Эскаргот сразу мог точно определить природу каждого. Вот ржание невидимой лошади, вот хруст гравия под ногами незримого прохожего. Он невольно вспомнил далекие дни, когда Бизл ставил спектакль в ратуше и он, Эскаргот, в угоду жене взялся сопровождать сие театральное действо шумовыми эффектами – сначала ударять по листу кровельного железа, изображая раскат грома, потом выстукивать на доске барабанную дробь дождевых капель. Эти разрозненные звуки не походили на шум настоящей грозы, но являлись своего рода попыткой одурачить публику, готовую поверить в реальность происходящего на сцене. Шумы, сейчас раздававшиеся вокруг, странным образом напоминали звуковое сопровождение спектакля, словно были вовсе не настоящими звуками, а порождениями колдовских чар, возникавшими поочередно, одно за другим, и не сливавшимися в один нестройный многоголосый гул, как бывает в действительности.
Эскаргот бочком пробирался по улице, то и дело опасливо оглядываясь назад и настороженно всматриваясь вперед. В одном окне он увидел семью, собравшуюся за накрытым столом, и из освещенного окна так явственно потянуло запахом жареного мяса и так отчетливо послышался счастливый смех, словно в нем не было стекла. В другом окне Эскаргот увидел гостиную с горящим камином и бессчетными полками книг за стеклянными дверцами книжного шкафа. Он видел затылок мужчины, удобно расположившегося с толстым томом в руках в мягком кресле, рядом с которым стояла на столике полупустая кружка пива. Из другого домика – белоснежного, со сдвоенными окнами – доносились веселые крики го меньшей мере дюжины кутил. Эскаргот видел, как они оживленно ходят взад-вперед по столовой зале, наливая в бокалы горячий пунш из деревянной чаши.
Из всех окон лился серебристый свет, подобный лунному и непохожий на мягкое желтое сияние газовых ламп и свечей, хотя Эскаргот внезапно осознал, что его воспоминания об уютных, хорошо освещенных домах потускнели, побледнели, словно он должен был совершить долгое путешествие по коридорам памяти, чтобы вызвать в воображении хотя бы мимолетный образ такого дома. Собственный дом виделся Эскарготу словно в тумане, сгустившемся в накрытом тенью уголке сознания, и он никак не мог навести на картину резкость, сколько ни щурился.
Однако он постарался. Там была кухня, где возле квадратного окна в эркере стоял стол, сколоченный из промасленных сосновых досок, и диванчик, обитый… чем же?.. колеей?.. или твидом? Кожей. Надо просто вспомнить, как выглядит обивка. Эскаргот крепко зажмурил глаза и напрягся. Он вдруг почувствовал крайнюю необходимость вспомнить. Темная кожа грубой выделки. Он самолично обил диванчик куском кожи, вырезанным из коровьей шкуры, которую купил у одного дубильщика в Монмоте. Он оставил на нем тавро – круг с изображением луны, – хотя кожа вокруг него растянулась и истончилась. Да, точно. Теперь он видел кухонный диванчик, маячивший в самой глубине памяти, подобный единственному предмету обстановки в совершенно пустом доме. В нем чудилось что-то странное, в этом диванчике у окна. Внезапно Эскаргот увидел его совершенно отчетливо, словно снял очки с запотевшими стеклами. Кожаная обивка, покрытая плесенью и пятнами, была сшита из маленьких лоскутков – из шкурок летучих мышей с головами, как куртка короля гоблинов.
Эскаргот потряс головой и бессильно привалился спиной к стволу дерева. Он поморгал, прогоняя видение. Неожиданно в воображении у него нарисовался король гоблинов, восседающий на диванчике и обгладывающий кость. Потом ужасное лицо, возникшее перед его мысленным взором, растаяло в ночной темноте. Эскаргот вдруг понял, что не помнит толком, стояла ли кухонная плита напротив кладовой и хранились ли буханки хлеба в выдвижном ящике буфета или в хлебнице. Похоже, и там, и там. Он смутно помнил запах выдвижного ящика, на дне которого всегда валялись крошки, и аромат свежих буханок, купленных утром у пекаря. Но он не помнил, как все это выглядит, а равно не помнил, как выглядит собрание сочинений Смитерса, выстроенное в ряд на книжной полке, или коллекция трубок из сорока шести экземпляров. Наверное, теперь их курит Стоувер.
Он подумал о маленькой Энни, но ее лицо расплывалось в тумане, как и все остальное, и на какой-то миг Эскарготу показалось, что он задохнется от напряжения в отчаянной попытке воскресить в памяти образ дочери. На мгновение он увидел малышку – она улыбалась, играла уголком своего одеяльца и смотрела на него ясным взором, не видящим в нем никаких слабостей и недостатков. Потом она исчезла, словно унесенная незримой рукой, и Эскаргот остался стоять на залитой призрачным светом улице, снова прислушиваясь к разрозненным ночным звукам, за которыми он различал пронзительный писк летучих мышей, такой слабый и далекий, что почти уже нереальный; приглушенный расстоянием звон, похожий на удары медных гонгов в руках веселящихся гоблинов; и размеренные вздохи ветра высоко в небе, очень уж похожие на ровное дыхание спящей земли.
Эскаргот снова потряс головой в попытке рассеять туман в ней и резко повернулся, испугавшись вдруг, что некое существо притаилось в темноте, выжидая удобного момента, чтобы прыгнуть на него. Но он не увидел ничего, кроме уходящей вдаль улицы, которая, казалось, тянулась на большее количество кварталов, чем он уже прошел. Из труб домов бешено валил дым, поднимаясь в звездное небо клубами, похожими на пляшущих призраков. Окна позади светились тускло, словно там только-только начали зажигать светильники, но на глазах у Эскаргота они становились все ярче и ярче, покуда не загорелись неестественным, ослепительным огнем, словно зеркала, отражающие солнечные лучи. Поворачиваясь то в одну сторону, то в другую, Эскаргот обнаружил, что огни у него за спиной неизменно тускнеют, а вместе с ними слабеют и все звуки. Вот бренчание пианино растворилось в тишине, обратившись в глухое позвякивание, очень похожее на стук капель о дно кастрюли, стоящей в раковине; а вот веселый смех гуляк в доме, мимо которого он прошел минуту назад, возобновился с новой силой, словно кто-то там предложил вернуться к распитию пунша после особенно длинного и скучного анекдота.
Эскаргот вышел на дорогу, сильно сомневаясь в здравости своего рассудка. Он был уверен, что прошел не более одного-двух кварталов, но огни фермерского дома, стоявшего на самом краю деревни, теперь казались далекими, как луна. Он повернулся и еще раз пристально посмотрел в конец длинной улицы. Пианино снова громко забренчало, но у Эскаргота возникло такое ощущение, будто сейчас он находится ничуть не ближе к таверне, чем находился пятнадцатью минутами раньше, когда впервые услышал эти звуки, стоя на дороге у реки.
В лавке, возле которой он оказался, Эскарготу почудилось что-то знакомое. Она была закрыта на ночь, и он ничего не смог рассмотреть за пыльными темными окнами, сколько ни щурился. Но дощатый тротуар, на котором он стоял… он ходил по нему и прежде. Эскаргот стер рукавом пыль, толстым слоем лежавшую на стекле, и прочитал следующие слова: «Мануфактура и товары повседневного спроса Бизла». Он растерянно поморгал, впав в совершенное замешательство. Через шесть домов отсюда находилась таверна Стоувера. А дальше возвышалось здание ратуши, горящее огнями, словно рождественский пирог. Эскаргот слышал глупый раскатистый хохот мэра Бэстейбла и стук пивных кружек о деревянные столы. В воздухе ощущались запахи пива, шоколада и тушеной баранины, приправленной шалфеем. А над всем этим – проникая в самое существо Эскаргота, словно вода, впитывающаяся в песок высохшего речного русла, – витал божественный аромат пирогов, охлаждавшихся на подоконниках. Запах корицы, мускатного ореха, имбиря, печеных яблок и масляных сдобных корочек внезапно нахлынул волной, которая покатилась вниз по отлогому склону невысокого холма над рекой. На вершине холма стоял домик, приветливо подмигивающий горящими окнами; там ярко горел камин и звенел детский смех, далеко разносящийся в прохладном вечернем воздухе.
Эскаргот направился к нему. Он знал, что этого делать не стоит, что в этой ночи есть вещи, которые он не в силах объяснить и которые невозможно объяснить, не вызвав к жизни достаточно сильные колдовские чары, чтобы осветить целое карнавальное шествие. Но Эскарготу было все равно. Все его странствия закончились. В любом случае он пустился на поиски приключений только потому, что больше ему ничего не оставалось делать. Это его дом стоял на холме, и он собирался все выяснить, невзирая на любые колдовские чары. Он слишком долго странствовал по странным морским дорогам, чтобы отступать сейчас, когда конец приключений так близок. Внутренний голос шептал Эскарготу, что эта ночь исполнена тайны и что, если он постарается, если сумеет увидеть вещи в правильном свете – наденет, так сказать, правильные очки, – он сможет навсегда остаться в этой заколдованной деревне и послать гнома и всех его гоблинов к черту.
На вершине холма дул пронизывающий ветер, и от этого уютные комнаты за окнами домика казались еще уютнее. Эскаргот увидел свою жену, возившуюся на кухне. Она что-то насвистывала, – когда они познакомились, она постоянно насвистывала, но за два года супружеской жизни отучилась от такой привычки. И она выглядела привлекательнее, чем он помнил, – с волосами, уложенными в узел на затылке, и размазанным пятном муки на щеке.
Эскаргот поплотнее закутался в куртку, но ветер продувал ее насквозь. За деревьями темнела река, безмолвная и неподвижная. Он на мгновение задался вопросом, Ориэль это или Твит, но забыл обо всем, когда увидел выставленный на подоконник яблочный пирог, от которого поднимался напоенный ароматом корицы пар, как от кипящего чайника. Эскаргот на цыпочках подошел к окну. Внезапно он почувствовал страшный голод – не только потому, что не ел уже много часов, но и потому, что никогда не пробовал подобного пирога. Именно о таком пироге он всегда мечтал – начиненном крупными дольками яблок, густо политом коричневым сахарным сиропом, приправленным специями.
Эскаргот бочком пробирался по улице, то и дело опасливо оглядываясь назад и настороженно всматриваясь вперед. В одном окне он увидел семью, собравшуюся за накрытым столом, и из освещенного окна так явственно потянуло запахом жареного мяса и так отчетливо послышался счастливый смех, словно в нем не было стекла. В другом окне Эскаргот увидел гостиную с горящим камином и бессчетными полками книг за стеклянными дверцами книжного шкафа. Он видел затылок мужчины, удобно расположившегося с толстым томом в руках в мягком кресле, рядом с которым стояла на столике полупустая кружка пива. Из другого домика – белоснежного, со сдвоенными окнами – доносились веселые крики го меньшей мере дюжины кутил. Эскаргот видел, как они оживленно ходят взад-вперед по столовой зале, наливая в бокалы горячий пунш из деревянной чаши.
Из всех окон лился серебристый свет, подобный лунному и непохожий на мягкое желтое сияние газовых ламп и свечей, хотя Эскаргот внезапно осознал, что его воспоминания об уютных, хорошо освещенных домах потускнели, побледнели, словно он должен был совершить долгое путешествие по коридорам памяти, чтобы вызвать в воображении хотя бы мимолетный образ такого дома. Собственный дом виделся Эскарготу словно в тумане, сгустившемся в накрытом тенью уголке сознания, и он никак не мог навести на картину резкость, сколько ни щурился.
Однако он постарался. Там была кухня, где возле квадратного окна в эркере стоял стол, сколоченный из промасленных сосновых досок, и диванчик, обитый… чем же?.. колеей?.. или твидом? Кожей. Надо просто вспомнить, как выглядит обивка. Эскаргот крепко зажмурил глаза и напрягся. Он вдруг почувствовал крайнюю необходимость вспомнить. Темная кожа грубой выделки. Он самолично обил диванчик куском кожи, вырезанным из коровьей шкуры, которую купил у одного дубильщика в Монмоте. Он оставил на нем тавро – круг с изображением луны, – хотя кожа вокруг него растянулась и истончилась. Да, точно. Теперь он видел кухонный диванчик, маячивший в самой глубине памяти, подобный единственному предмету обстановки в совершенно пустом доме. В нем чудилось что-то странное, в этом диванчике у окна. Внезапно Эскаргот увидел его совершенно отчетливо, словно снял очки с запотевшими стеклами. Кожаная обивка, покрытая плесенью и пятнами, была сшита из маленьких лоскутков – из шкурок летучих мышей с головами, как куртка короля гоблинов.
Эскаргот потряс головой и бессильно привалился спиной к стволу дерева. Он поморгал, прогоняя видение. Неожиданно в воображении у него нарисовался король гоблинов, восседающий на диванчике и обгладывающий кость. Потом ужасное лицо, возникшее перед его мысленным взором, растаяло в ночной темноте. Эскаргот вдруг понял, что не помнит толком, стояла ли кухонная плита напротив кладовой и хранились ли буханки хлеба в выдвижном ящике буфета или в хлебнице. Похоже, и там, и там. Он смутно помнил запах выдвижного ящика, на дне которого всегда валялись крошки, и аромат свежих буханок, купленных утром у пекаря. Но он не помнил, как все это выглядит, а равно не помнил, как выглядит собрание сочинений Смитерса, выстроенное в ряд на книжной полке, или коллекция трубок из сорока шести экземпляров. Наверное, теперь их курит Стоувер.
Он подумал о маленькой Энни, но ее лицо расплывалось в тумане, как и все остальное, и на какой-то миг Эскарготу показалось, что он задохнется от напряжения в отчаянной попытке воскресить в памяти образ дочери. На мгновение он увидел малышку – она улыбалась, играла уголком своего одеяльца и смотрела на него ясным взором, не видящим в нем никаких слабостей и недостатков. Потом она исчезла, словно унесенная незримой рукой, и Эскаргот остался стоять на залитой призрачным светом улице, снова прислушиваясь к разрозненным ночным звукам, за которыми он различал пронзительный писк летучих мышей, такой слабый и далекий, что почти уже нереальный; приглушенный расстоянием звон, похожий на удары медных гонгов в руках веселящихся гоблинов; и размеренные вздохи ветра высоко в небе, очень уж похожие на ровное дыхание спящей земли.
Эскаргот снова потряс головой в попытке рассеять туман в ней и резко повернулся, испугавшись вдруг, что некое существо притаилось в темноте, выжидая удобного момента, чтобы прыгнуть на него. Но он не увидел ничего, кроме уходящей вдаль улицы, которая, казалось, тянулась на большее количество кварталов, чем он уже прошел. Из труб домов бешено валил дым, поднимаясь в звездное небо клубами, похожими на пляшущих призраков. Окна позади светились тускло, словно там только-только начали зажигать светильники, но на глазах у Эскаргота они становились все ярче и ярче, покуда не загорелись неестественным, ослепительным огнем, словно зеркала, отражающие солнечные лучи. Поворачиваясь то в одну сторону, то в другую, Эскаргот обнаружил, что огни у него за спиной неизменно тускнеют, а вместе с ними слабеют и все звуки. Вот бренчание пианино растворилось в тишине, обратившись в глухое позвякивание, очень похожее на стук капель о дно кастрюли, стоящей в раковине; а вот веселый смех гуляк в доме, мимо которого он прошел минуту назад, возобновился с новой силой, словно кто-то там предложил вернуться к распитию пунша после особенно длинного и скучного анекдота.
Эскаргот вышел на дорогу, сильно сомневаясь в здравости своего рассудка. Он был уверен, что прошел не более одного-двух кварталов, но огни фермерского дома, стоявшего на самом краю деревни, теперь казались далекими, как луна. Он повернулся и еще раз пристально посмотрел в конец длинной улицы. Пианино снова громко забренчало, но у Эскаргота возникло такое ощущение, будто сейчас он находится ничуть не ближе к таверне, чем находился пятнадцатью минутами раньше, когда впервые услышал эти звуки, стоя на дороге у реки.
В лавке, возле которой он оказался, Эскарготу почудилось что-то знакомое. Она была закрыта на ночь, и он ничего не смог рассмотреть за пыльными темными окнами, сколько ни щурился. Но дощатый тротуар, на котором он стоял… он ходил по нему и прежде. Эскаргот стер рукавом пыль, толстым слоем лежавшую на стекле, и прочитал следующие слова: «Мануфактура и товары повседневного спроса Бизла». Он растерянно поморгал, впав в совершенное замешательство. Через шесть домов отсюда находилась таверна Стоувера. А дальше возвышалось здание ратуши, горящее огнями, словно рождественский пирог. Эскаргот слышал глупый раскатистый хохот мэра Бэстейбла и стук пивных кружек о деревянные столы. В воздухе ощущались запахи пива, шоколада и тушеной баранины, приправленной шалфеем. А над всем этим – проникая в самое существо Эскаргота, словно вода, впитывающаяся в песок высохшего речного русла, – витал божественный аромат пирогов, охлаждавшихся на подоконниках. Запах корицы, мускатного ореха, имбиря, печеных яблок и масляных сдобных корочек внезапно нахлынул волной, которая покатилась вниз по отлогому склону невысокого холма над рекой. На вершине холма стоял домик, приветливо подмигивающий горящими окнами; там ярко горел камин и звенел детский смех, далеко разносящийся в прохладном вечернем воздухе.
Эскаргот направился к нему. Он знал, что этого делать не стоит, что в этой ночи есть вещи, которые он не в силах объяснить и которые невозможно объяснить, не вызвав к жизни достаточно сильные колдовские чары, чтобы осветить целое карнавальное шествие. Но Эскарготу было все равно. Все его странствия закончились. В любом случае он пустился на поиски приключений только потому, что больше ему ничего не оставалось делать. Это его дом стоял на холме, и он собирался все выяснить, невзирая на любые колдовские чары. Он слишком долго странствовал по странным морским дорогам, чтобы отступать сейчас, когда конец приключений так близок. Внутренний голос шептал Эскарготу, что эта ночь исполнена тайны и что, если он постарается, если сумеет увидеть вещи в правильном свете – наденет, так сказать, правильные очки, – он сможет навсегда остаться в этой заколдованной деревне и послать гнома и всех его гоблинов к черту.
На вершине холма дул пронизывающий ветер, и от этого уютные комнаты за окнами домика казались еще уютнее. Эскаргот увидел свою жену, возившуюся на кухне. Она что-то насвистывала, – когда они познакомились, она постоянно насвистывала, но за два года супружеской жизни отучилась от такой привычки. И она выглядела привлекательнее, чем он помнил, – с волосами, уложенными в узел на затылке, и размазанным пятном муки на щеке.
Эскаргот поплотнее закутался в куртку, но ветер продувал ее насквозь. За деревьями темнела река, безмолвная и неподвижная. Он на мгновение задался вопросом, Ориэль это или Твит, но забыл обо всем, когда увидел выставленный на подоконник яблочный пирог, от которого поднимался напоенный ароматом корицы пар, как от кипящего чайника. Эскаргот на цыпочках подошел к окну. Внезапно он почувствовал страшный голод – не только потому, что не ел уже много часов, но и потому, что никогда не пробовал подобного пирога. Именно о таком пироге он всегда мечтал – начиненном крупными дольками яблок, густо политом коричневым сахарным сиропом, приправленным специями.