— Нет, — твердо ответил Мирамон. — Такими мы бы никогда не могли стать.
— Боги звезд! — воскликнул Хэзлтон. — Так все кончилось? Так быстро?
Улыбка Мирамона оказалась холодящей. — Я сомневаюсь, что мы когда-нибудь еще услышим о Паутине Геркулеса, — сказал он. — Однако то, что ваши Отцы Города называют отсчетом — продолжается. До конца этого мира осталось только десять дней.
Хэзлтон вернулся назад к дозиметрам. Какой-то момент он тупо неотрывно смотрел на них. Затем, к полному изумлению Амальфи, он начал смеяться.
— Что тут такого смешного? — проворчал Амальфи.
— Сами посмотрите. Если бы люди Мирамона когда-либо и столкнулись к Паутиной Геркулеса в реальном мире — они бы проиграли.
— Почему?
— Потому что, — ответил Хэзлтон, вытирая свои глаза, — пока он отбивался от них, мы все получили дозу радиации, превышающую смертоносный предел. Мы все, сидящие здесь, мертвы точно так же, как если бы в нас не существовало никаких признаков жизни!
— И это что — шутка? — спросил Амальфи.
— Конечно же шутка, босс. Все это не имеет ни малейшей разницы. Мы больше уже не живем в таком «реальном мире». Мы получили дозу. Через две недели нам станет плохо, мы начнем лысеть и нас начнет тошнить. И через три недели мы все умрем. И вы _п_о_-_п_р_е_ж_н_е_м_у_ не замечаете шутки?
— Я ее вижу, — ответил Амальфи. — Я могу еще от четырнадцати отнять десять и получить четыре; ты хочешь сказать, что мы будем жить до того момента, когда умрем.
— Не переношу человека, который просто уничтожает мои шутки.
— Это шутка — довольно старая, — медленно произнес Амальфи. — Но, может быть, она все еще и смешна; и если она была хороша для Аристофана, то, думаю, она достаточно хороша и для меня.
— Ну хорошо, я тоже считаю, что эта шутка чертовски смешная, — произнесла Ди с холодной яростью. Мирамон переводил взгляд с одного Ново-Землянина на другого с выражением полного изумления. Амальфи улыбнулся.
— Только не говори так, если так не думаешь, Ди, — сказал он. — Все таки, это всегда было шуткой. Смерть одного человека столь же смешна, как и смерть всей вселенной. И пожалуйста, вообще отказывай нам в последней шутке. Быть может, это единственное наследие, которое мы оставим после себя.
— ПОЛНОЧЬ, — сообщили Отцы Города. — ОТСЧЕТ — НОЛЬ МИНУС ДЕВЯТЬ.
8. ТРИУМФ ВРЕМЕНИ
— Боги звезд! — воскликнул Хэзлтон. — Так все кончилось? Так быстро?
Улыбка Мирамона оказалась холодящей. — Я сомневаюсь, что мы когда-нибудь еще услышим о Паутине Геркулеса, — сказал он. — Однако то, что ваши Отцы Города называют отсчетом — продолжается. До конца этого мира осталось только десять дней.
Хэзлтон вернулся назад к дозиметрам. Какой-то момент он тупо неотрывно смотрел на них. Затем, к полному изумлению Амальфи, он начал смеяться.
— Что тут такого смешного? — проворчал Амальфи.
— Сами посмотрите. Если бы люди Мирамона когда-либо и столкнулись к Паутиной Геркулеса в реальном мире — они бы проиграли.
— Почему?
— Потому что, — ответил Хэзлтон, вытирая свои глаза, — пока он отбивался от них, мы все получили дозу радиации, превышающую смертоносный предел. Мы все, сидящие здесь, мертвы точно так же, как если бы в нас не существовало никаких признаков жизни!
— И это что — шутка? — спросил Амальфи.
— Конечно же шутка, босс. Все это не имеет ни малейшей разницы. Мы больше уже не живем в таком «реальном мире». Мы получили дозу. Через две недели нам станет плохо, мы начнем лысеть и нас начнет тошнить. И через три недели мы все умрем. И вы _п_о_-_п_р_е_ж_н_е_м_у_ не замечаете шутки?
— Я ее вижу, — ответил Амальфи. — Я могу еще от четырнадцати отнять десять и получить четыре; ты хочешь сказать, что мы будем жить до того момента, когда умрем.
— Не переношу человека, который просто уничтожает мои шутки.
— Это шутка — довольно старая, — медленно произнес Амальфи. — Но, может быть, она все еще и смешна; и если она была хороша для Аристофана, то, думаю, она достаточно хороша и для меня.
— Ну хорошо, я тоже считаю, что эта шутка чертовски смешная, — произнесла Ди с холодной яростью. Мирамон переводил взгляд с одного Ново-Землянина на другого с выражением полного изумления. Амальфи улыбнулся.
— Только не говори так, если так не думаешь, Ди, — сказал он. — Все таки, это всегда было шуткой. Смерть одного человека столь же смешна, как и смерть всей вселенной. И пожалуйста, вообще отказывай нам в последней шутке. Быть может, это единственное наследие, которое мы оставим после себя.
— ПОЛНОЧЬ, — сообщили Отцы Города. — ОТСЧЕТ — НОЛЬ МИНУС ДЕВЯТЬ.
8. ТРИУМФ ВРЕМЕНИ
Когда Амальфи открыл дверь и вновь вошел в комнату, Отцы Города сообщили:
— Н-день. НОЛЬ МИНУС ОДИН ЧАС.
В этот час все имело свое значение; a, быть может, и ничего; все зависело от того, что именно стоило вложения своего значения за время жизни в несколько тысяч лет. Амальфи покидал комнату, чтобы сходить в туалет. Теперь он уже никогда не сделает этого, как этого не потребуется и никому из присутствующих; кончина всего уже столь близка, что она обгоняла и физиологически ритмы самого тела, с помощью которых человек определял время с тех пор, как впервые подумал о том, чтобы вести его отсчет. Неужели диурез столь же достоин оплакивания, как и любовь? Что ж, может быть и так; у чувств тоже должны быть свои плакальщики; и никакое чувство, никакие мысли, никакие эмоции не являются ничего не значащими, если это последние в своем роде.
Так что — до свидания, а скорее всего — прощайте все напряжения и облегчения, от любви до мочевины, от входов до выходов, от полной тишины до шума, от пива до кеглей.
— Что нового? — спросил Амальфи.
— Больше ничего, — ответил Гиффорд Боннер. — Мы просто ждем. Присаживайся с нами, Джон, и давай-ка выпьем.
Он сел за длинный стол и посмотрел на бокал с выпивкой, стоявший перед ним. Вино было красного цвета, но в нем одновременно чувствовался едва заметный намек на присутствие и голубого цвета, независимый и не добавляющиеся к фиолетовому цвету даже в этом тусклом свете флюоресцентных ламп по среди мертвого центра безграничной тьмы. Когда он поднес бокал к губам и наклонил его, чтобы отпить, небольшой пузырек поднялся из глубин вина и небольшие капельки влаги покатились вниз. Амальфи осторожно пробовал вино на вкус; он был пронзительным и явственно чувствовался привкус корицы — Ониане не стали великими виноделами, так как их климат был слишком плохим для этого — но даже вкус и этого вина доставил ему неизъяснимое удовольствие, заставившее его вздохнуть.
— Через полчаса мы все должны одеть костюмы, — сказал доктор Шлосс. — Я бы оставил нам и несколько больше свободного времени, но ввиду того, что многие из нас не одевали космических скафандров уже многие века, а кое-кто и вообще — никогда, этот срок пришлось уменьшить. И нам не следует испытывать вероятность того, что кое-кто из нас окажется недостаточно подготовлен.
— А я думал, что мы будем окружены какого-то рода полем, — заметил Уэб.
— Ненадолго, Уэб. Позвольте мне еще раз все разъяснить, чтобы удостовериться в том, что все присутствующие поняли все четко, до конца. В момент действительного перехода, нас будет защищать силовое стазис-поле, в тот самый момент, когда время всех желаний и целей уже будет позади — и оно станет всего-лишь еще одной координатой в пространстве Гилберта. Этот момент перенесет нас в первую секунду времени на другую сторону, после катастрофы. Но затем поле пропадет, так как спиндиззи, генерирующие его, будут уничтожены. И тогда мы обнаружим, что занимаем столь же много независимых ячеек четвертого измерения, сколь имеется людей в этой комнате, и каждая из этих ячеек будет пуста. Впрочем и сами космоскафандры не на долго сохранят вам жизнь, потому что вы будете представлять собой единственное тело с организованной материей и энергией в вашей личной, особенной вселенной; и как только вы потревожите метрическую структуру этой вселенной, вы сами, ваш скафандр, воздух, содержащийся в нем, энергия ваших аккумуляторов, все это начнет рваться в разные стороны, создавая пространство по мере расширения. Каждый человек, таким образом, будет представлять собой свой собственный моноблок. Но если вы не оденете костюмы для перехода, даже и того, что я рассказал, не произойдет.
— Мне не хотелось, чтобы вы были столь живописны, — пожаловалась Ди, но в сердце своем, в действительности, она не особо возражала. Ее лицо, как отметил Амальфи, несло на себе печать какой-то странного напряженного выражения, словно как в тот раз, когда она заявила, что хотела бы родить для Амальфи ребенка. Какой-то инстинкт заставил его повернуться и посмотреть на Уэба и Эстелль. Они сжимали руки, успокаивая друг друга. Лицо Эстелль было совершенно безмятежно и глаза ее сияли, словно сейчас она была ребенком ожидающим начала подготовленной вечеринки. Выражение лица Уэба оказалось гораздо труднее определить: он слегка хмурился, словно не мог до конца разобраться в том, почему он более уже так не беспокоится о чем-либо, как прежде.
Снаружи, донесся тонкий завывающий звук, который неожиданно поднялся до воя и так же снова умер. Сегодня в горах было снежно, пурга.
— А как насчет этого стола, бокалов, стульев? — спросил Амальфи. — Все это тоже с нами отправится?
— Нет, — ответил доктор Шлосс. — Мы не хотим рисковать любой возможной конденсацией материи поблизости от нас. Мы применим модифицированную технологию, которую мы использовали при создании Объекта 4101 — Алефнуль в будущем; мебель начнет переход вместе с нами, но затем, последнюю доступную нам энергию, мы направим для толчка ее на микросекунду в прошлое. И какова будет дальнейшая ее судьба, мы можем только предполагать.
Амальфи с отсутствующим выражением поднял бокал. На ощупь он был как шелк; Ониане изготавливали отличное стекло.
— А эта система координат, в которой я окажусь, — спросил Амальфи. — Она что, действительно не будет иметь никакой внутренней структуры?
— Только ту, которую вы сами наложите на нее, — сказал Ретма. — Поскольку, это не будет пространством, оно не будет иметь и своей метрики. Другими словами, ваше присутствие в нем будет невыносимым…
— Благодарю вас, — угрюмо ответил Амальфи, к очевидному изумлению Ретмы. Через мгновение, ученый продолжил, воздержавшись от каких-либо комментариев:
— Что я пытаюсь сказать, так это то, что ваша масса будет создавать пространство для своего размещения в нем, и оно примет метрическую структуру, которая уже существует в вас. Что произойдет после этого, будет зависеть от того, каким образом вы раскроете свой костюм. Я бы порекомендовал прежде всего выпустить кислород из ваших баллонов, так как для начала вселенной, вроде нашей, потребуется довольно значительное количество плазмы. Самого кислорода, в момент когда вы начнете избавляться от него, оставшегося внутри костюма будет вполне достаточно для вас. И как последнее действие — разрядите аккумуляторы вашего костюма; это будет эффектом поднесения спички, чтобы вызвать взрыв.
— А как велика может оказаться вселенная в результате в конце концов? — спросил Марк. — Я похоже, припоминаю, что настоящий моноблок был вроде бы велик, в то же время и сверхсконцетрирован.
— Да, это будет маленькая вселенная, — сказала Ретма, — быть может всего-лишь пятьдесят световых лет в диаметре в наибольшем своем объеме. Но это будет только в начале. Как только примется за действие постоянное созидание, все больше и больше атомов начнет добавляться к целому, до того времени, когда ее масса окажется достаточной, чтобы сформировать моноблок для следующего сжатия. По крайней мере, так мы это себе представляем; Вы должны понять, что все это — несколько умозрительно. У нас просто не хватило времени изучить все, что мы хотели бы узнать.
— НОЛЬ МИНУС ТРИДЦАТЬ МИНУТ.
— Ну вот, — сказал доктор Шлосс. — Все — в скафандры. Мы сможем продолжить переговоры по радио.
Амальфи осушил бокал с вином. Еще одно последнее действие. Он забрался в свой скафандр, медленно припоминая свое давнее знакомство с этим гротескным аппаратом. Он побеспокоился о том, чтобы радио было включено, но затем обнаружил, что ему больше нечего сказать. То, что ему предстояло неожиданно умереть, в сущности оказалось для него ничего не значащей реальностью, перед лицом такой величайшей смерти, чьей маленькой частицей он будет. И ни один из комментариев, приходивших ему в голову не казался ему чем-то большим, чем абсолютная чепуха.
Пока они проверяли друг друга в скафандрах, звучала кое-какая техническая беседа, с особенным вниманием в отношении Эстелль и Уэба. Но затем и этот разговор прекратился, так как и все остальные, а не только Амальфи, заметили, что слова просто невыносимы.
— НОЛЬ МИНУС ПЯТНАДЦАТЬ МИНУТ.
— А вы понимаете, что должно произойти с вами? — неожиданно спросил Амальфи.
— ДА, МИСТЕР МЭР. НАС ВЫКЛЮЧАТ В МОМЕНТ НОЛЬ.
— Что ж, хорошо.
Тем не менее, он задумался, допускали ли они мысль о том, что их могут снова включить в будущем. Конечно глупо думать о них, как радующихся чему-то хотя бы отдаленно напоминающему эмоции, но тем не менее, он решил не говорить ничего, что могло бы огорчить их. Они были машинами, но кроме того, они являлись еще и старыми друзьями и союзниками.
— НОЛЬ МИНУС ДЕСЯТЬ МИНУТ.
— Все это происходит вдруг так неожиданно быстро, — прошептал голос Ди в наушниках. — Марк, я… я не хочу, чтобы это произошло.
— И я не хочу этого, — ответил Хэзлтон. — Но это произойдет все равно. Я бы хотел, чтобы мне удалось прожить более человечную жизнь, чем я прожил. Но все произошло так, как произошло, так что теперь более нечего сокрушаться.
— А я бы хотела верить, — сказала Эстелль, — что во вселенной, которую я сотворю, не будет места горю.
— Тогда не сотворяйте ничего, моя дорогая, — сказал Гиффорд Боннер. — Оставайтесь здесь. Созидание означает горе, всегда и всегда.
— И радость, — произнесла Эстелль.
— Что ж, да, и это.
— НОЛЬ МИНУС ПЯТЬ МИНУТ.
— Мне кажется, что оставшуюся часть времени, мы можем обойтись и без отсчета, — сказал Амальфи. — Иначе далее они продолжат отсчет каждую минуту и последнюю они будут отсчитывать по секунде. Мы все хотим того, чтобы вырубить это бормотание? Кто-нибудь хочет сказать «да» или «нет»?
Все молчали.
— Очень хорошо, — сказал Амальфи. — Прекратить отсчет.
— ОЧЕНЬ ХОРОШО, МИСТЕР МЭР. ДО СВИДАНИЯ.
— До свидания, — пораженно произнес Амальфи.
— Я бы не хотел говорить то же самое, если вы не возражаете, — сдавленным голосом произнес Хэзлтон. — Это слишком близко приближает ко мне утрату вас всех, чтобы я мог это вынести. Я надеюсь, все сочтут, что я и так сказал это.
Амальфи кивнул головой, и только затем понял, что этот жест невозможно разглядеть внутри шлема.
— Я согласен, — сказал он. — Но лично я не чувствую себя обделенным. Я любил всех вас. И у вас остается моя любовь, которую вы можете забрать с собой, как она остается и со мной.
— Это единственная вещь во вселенной, которую можно отдать и по-прежнему хранить, — сказал Мирамон.
Пол задрожал под ногами Амальфи. Машины готовились к моменту неописуемого рывка. И звук их гула был приятен; и таким же было ощущение пола, стола, комнаты, горы, мира…
— Я думаю… — произнес Гиффорд Боннер.
И с этими словами все кончилось.
Сперва для Амальфи не существовало ничего, кроме внутренностей скафандра. Снаружи была даже не тьма, а просто ничто, что-то невозможное для взгляда, словно то, что нельзя увидеть за пределами угла вашего зрения. Никому ведь не удавалось еще увидеть тьму позади своей собственной головы, это просто невозможно увидеть, так что остается только предположить, что она — существует там. И все же через некоторое время, Амальфи обнаружил, что все еще может распознать своих друзей, как часть общего круга, хотя и комната и все что в ней было, исчезло вокруг них. Он не знал, как он чувствовал, что они все еще рядом, но он мог это ощущать.
Он знал, что не существовало никакой надежды на то, что он мог бы с ними переговорить; и действительно, пока он пытался разобраться в том, откуда он понимал, что они вообще рядом с ним, они начали отдаляться от него. Круг начал расширяться. И безмолвные фигуры стали уменьшаться — не с расстоянием, ибо здесь не существовало никаких расстояний, но тем не менее, каким-то образом, они все же покидали друг друга. Амальфи попытался поднять руку в жесте прощания, но обнаружил, что это почти что невозможно. К тому времени, когда он закончил этот жест, все остальные пропали, исчезли полностью, оставив после себя лишь столь же быстро улетучивающуюся память, подобную памяти о запахе духов.
Он остался один и теперь должен сделать то, что должен. Так как его рука была поднята, он продолжил ее движение, чтобы выпустить кислород из своих баллонов. Несреда, в которой, похоже, он висел, вроде бы стала менее сопротивляющейся; метрическая структура уже начала самоорганизовываться. И все же оказалось почти так же трудно затормозить свой жест, как он его и начал.
Тем не менее, он остановил его. Какой смысл во вселенной того рода, которая как он видел, только что умерла? Природа обеспечила две таких вселенных и приговорила их к гибели в один и тот же момент. Так почему бы не попробовать что-то иное? Ретма из своей осторожности, Эстелль из своего сочувствия, Ди из своего страха дадут рождение какой-то версии стандартной модели; но Амальфи пинал стандартную модель до тех пор, пока весь крепеж не вылетел из нее и поэтому столь устал, раздумывая о том, что едва смог заставить себя вдохнуть оставшийся кислород. А что произойдет если, вместо этого, он просто прикоснется к кнопке детонатора у себя на груди и позволит всем элементам, из которых состоит его тело и скафандр, мгновенно превратиться в плазму?
В этом заключалось непознанное. Но именно непознанного он и хотел. Он снова опустил руку.
Не было никакой причины для задержки. Ретма уже произнес эпитафию для Человека:
— У _н_а_с _п_р_о_с_т_о _н_е _х_в_а_т_и_л_о _в_р_е_м_е_н_и _н_а т_о_, _ч_т_о_б_ы _и_з_у_ч_и_т_ь _в_с_е_, _ч_т_о _м_ы _х_о_т_е_л_и_.
— Да будет так, — произнес Амальфи. И он прикоснулся к кнопке над своим сердцем.
Началось созидание.
— Н-день. НОЛЬ МИНУС ОДИН ЧАС.
В этот час все имело свое значение; a, быть может, и ничего; все зависело от того, что именно стоило вложения своего значения за время жизни в несколько тысяч лет. Амальфи покидал комнату, чтобы сходить в туалет. Теперь он уже никогда не сделает этого, как этого не потребуется и никому из присутствующих; кончина всего уже столь близка, что она обгоняла и физиологически ритмы самого тела, с помощью которых человек определял время с тех пор, как впервые подумал о том, чтобы вести его отсчет. Неужели диурез столь же достоин оплакивания, как и любовь? Что ж, может быть и так; у чувств тоже должны быть свои плакальщики; и никакое чувство, никакие мысли, никакие эмоции не являются ничего не значащими, если это последние в своем роде.
Так что — до свидания, а скорее всего — прощайте все напряжения и облегчения, от любви до мочевины, от входов до выходов, от полной тишины до шума, от пива до кеглей.
— Что нового? — спросил Амальфи.
— Больше ничего, — ответил Гиффорд Боннер. — Мы просто ждем. Присаживайся с нами, Джон, и давай-ка выпьем.
Он сел за длинный стол и посмотрел на бокал с выпивкой, стоявший перед ним. Вино было красного цвета, но в нем одновременно чувствовался едва заметный намек на присутствие и голубого цвета, независимый и не добавляющиеся к фиолетовому цвету даже в этом тусклом свете флюоресцентных ламп по среди мертвого центра безграничной тьмы. Когда он поднес бокал к губам и наклонил его, чтобы отпить, небольшой пузырек поднялся из глубин вина и небольшие капельки влаги покатились вниз. Амальфи осторожно пробовал вино на вкус; он был пронзительным и явственно чувствовался привкус корицы — Ониане не стали великими виноделами, так как их климат был слишком плохим для этого — но даже вкус и этого вина доставил ему неизъяснимое удовольствие, заставившее его вздохнуть.
— Через полчаса мы все должны одеть костюмы, — сказал доктор Шлосс. — Я бы оставил нам и несколько больше свободного времени, но ввиду того, что многие из нас не одевали космических скафандров уже многие века, а кое-кто и вообще — никогда, этот срок пришлось уменьшить. И нам не следует испытывать вероятность того, что кое-кто из нас окажется недостаточно подготовлен.
— А я думал, что мы будем окружены какого-то рода полем, — заметил Уэб.
— Ненадолго, Уэб. Позвольте мне еще раз все разъяснить, чтобы удостовериться в том, что все присутствующие поняли все четко, до конца. В момент действительного перехода, нас будет защищать силовое стазис-поле, в тот самый момент, когда время всех желаний и целей уже будет позади — и оно станет всего-лишь еще одной координатой в пространстве Гилберта. Этот момент перенесет нас в первую секунду времени на другую сторону, после катастрофы. Но затем поле пропадет, так как спиндиззи, генерирующие его, будут уничтожены. И тогда мы обнаружим, что занимаем столь же много независимых ячеек четвертого измерения, сколь имеется людей в этой комнате, и каждая из этих ячеек будет пуста. Впрочем и сами космоскафандры не на долго сохранят вам жизнь, потому что вы будете представлять собой единственное тело с организованной материей и энергией в вашей личной, особенной вселенной; и как только вы потревожите метрическую структуру этой вселенной, вы сами, ваш скафандр, воздух, содержащийся в нем, энергия ваших аккумуляторов, все это начнет рваться в разные стороны, создавая пространство по мере расширения. Каждый человек, таким образом, будет представлять собой свой собственный моноблок. Но если вы не оденете костюмы для перехода, даже и того, что я рассказал, не произойдет.
— Мне не хотелось, чтобы вы были столь живописны, — пожаловалась Ди, но в сердце своем, в действительности, она не особо возражала. Ее лицо, как отметил Амальфи, несло на себе печать какой-то странного напряженного выражения, словно как в тот раз, когда она заявила, что хотела бы родить для Амальфи ребенка. Какой-то инстинкт заставил его повернуться и посмотреть на Уэба и Эстелль. Они сжимали руки, успокаивая друг друга. Лицо Эстелль было совершенно безмятежно и глаза ее сияли, словно сейчас она была ребенком ожидающим начала подготовленной вечеринки. Выражение лица Уэба оказалось гораздо труднее определить: он слегка хмурился, словно не мог до конца разобраться в том, почему он более уже так не беспокоится о чем-либо, как прежде.
Снаружи, донесся тонкий завывающий звук, который неожиданно поднялся до воя и так же снова умер. Сегодня в горах было снежно, пурга.
— А как насчет этого стола, бокалов, стульев? — спросил Амальфи. — Все это тоже с нами отправится?
— Нет, — ответил доктор Шлосс. — Мы не хотим рисковать любой возможной конденсацией материи поблизости от нас. Мы применим модифицированную технологию, которую мы использовали при создании Объекта 4101 — Алефнуль в будущем; мебель начнет переход вместе с нами, но затем, последнюю доступную нам энергию, мы направим для толчка ее на микросекунду в прошлое. И какова будет дальнейшая ее судьба, мы можем только предполагать.
Амальфи с отсутствующим выражением поднял бокал. На ощупь он был как шелк; Ониане изготавливали отличное стекло.
— А эта система координат, в которой я окажусь, — спросил Амальфи. — Она что, действительно не будет иметь никакой внутренней структуры?
— Только ту, которую вы сами наложите на нее, — сказал Ретма. — Поскольку, это не будет пространством, оно не будет иметь и своей метрики. Другими словами, ваше присутствие в нем будет невыносимым…
— Благодарю вас, — угрюмо ответил Амальфи, к очевидному изумлению Ретмы. Через мгновение, ученый продолжил, воздержавшись от каких-либо комментариев:
— Что я пытаюсь сказать, так это то, что ваша масса будет создавать пространство для своего размещения в нем, и оно примет метрическую структуру, которая уже существует в вас. Что произойдет после этого, будет зависеть от того, каким образом вы раскроете свой костюм. Я бы порекомендовал прежде всего выпустить кислород из ваших баллонов, так как для начала вселенной, вроде нашей, потребуется довольно значительное количество плазмы. Самого кислорода, в момент когда вы начнете избавляться от него, оставшегося внутри костюма будет вполне достаточно для вас. И как последнее действие — разрядите аккумуляторы вашего костюма; это будет эффектом поднесения спички, чтобы вызвать взрыв.
— А как велика может оказаться вселенная в результате в конце концов? — спросил Марк. — Я похоже, припоминаю, что настоящий моноблок был вроде бы велик, в то же время и сверхсконцетрирован.
— Да, это будет маленькая вселенная, — сказала Ретма, — быть может всего-лишь пятьдесят световых лет в диаметре в наибольшем своем объеме. Но это будет только в начале. Как только примется за действие постоянное созидание, все больше и больше атомов начнет добавляться к целому, до того времени, когда ее масса окажется достаточной, чтобы сформировать моноблок для следующего сжатия. По крайней мере, так мы это себе представляем; Вы должны понять, что все это — несколько умозрительно. У нас просто не хватило времени изучить все, что мы хотели бы узнать.
— НОЛЬ МИНУС ТРИДЦАТЬ МИНУТ.
— Ну вот, — сказал доктор Шлосс. — Все — в скафандры. Мы сможем продолжить переговоры по радио.
Амальфи осушил бокал с вином. Еще одно последнее действие. Он забрался в свой скафандр, медленно припоминая свое давнее знакомство с этим гротескным аппаратом. Он побеспокоился о том, чтобы радио было включено, но затем обнаружил, что ему больше нечего сказать. То, что ему предстояло неожиданно умереть, в сущности оказалось для него ничего не значащей реальностью, перед лицом такой величайшей смерти, чьей маленькой частицей он будет. И ни один из комментариев, приходивших ему в голову не казался ему чем-то большим, чем абсолютная чепуха.
Пока они проверяли друг друга в скафандрах, звучала кое-какая техническая беседа, с особенным вниманием в отношении Эстелль и Уэба. Но затем и этот разговор прекратился, так как и все остальные, а не только Амальфи, заметили, что слова просто невыносимы.
— НОЛЬ МИНУС ПЯТНАДЦАТЬ МИНУТ.
— А вы понимаете, что должно произойти с вами? — неожиданно спросил Амальфи.
— ДА, МИСТЕР МЭР. НАС ВЫКЛЮЧАТ В МОМЕНТ НОЛЬ.
— Что ж, хорошо.
Тем не менее, он задумался, допускали ли они мысль о том, что их могут снова включить в будущем. Конечно глупо думать о них, как радующихся чему-то хотя бы отдаленно напоминающему эмоции, но тем не менее, он решил не говорить ничего, что могло бы огорчить их. Они были машинами, но кроме того, они являлись еще и старыми друзьями и союзниками.
— НОЛЬ МИНУС ДЕСЯТЬ МИНУТ.
— Все это происходит вдруг так неожиданно быстро, — прошептал голос Ди в наушниках. — Марк, я… я не хочу, чтобы это произошло.
— И я не хочу этого, — ответил Хэзлтон. — Но это произойдет все равно. Я бы хотел, чтобы мне удалось прожить более человечную жизнь, чем я прожил. Но все произошло так, как произошло, так что теперь более нечего сокрушаться.
— А я бы хотела верить, — сказала Эстелль, — что во вселенной, которую я сотворю, не будет места горю.
— Тогда не сотворяйте ничего, моя дорогая, — сказал Гиффорд Боннер. — Оставайтесь здесь. Созидание означает горе, всегда и всегда.
— И радость, — произнесла Эстелль.
— Что ж, да, и это.
— НОЛЬ МИНУС ПЯТЬ МИНУТ.
— Мне кажется, что оставшуюся часть времени, мы можем обойтись и без отсчета, — сказал Амальфи. — Иначе далее они продолжат отсчет каждую минуту и последнюю они будут отсчитывать по секунде. Мы все хотим того, чтобы вырубить это бормотание? Кто-нибудь хочет сказать «да» или «нет»?
Все молчали.
— Очень хорошо, — сказал Амальфи. — Прекратить отсчет.
— ОЧЕНЬ ХОРОШО, МИСТЕР МЭР. ДО СВИДАНИЯ.
— До свидания, — пораженно произнес Амальфи.
— Я бы не хотел говорить то же самое, если вы не возражаете, — сдавленным голосом произнес Хэзлтон. — Это слишком близко приближает ко мне утрату вас всех, чтобы я мог это вынести. Я надеюсь, все сочтут, что я и так сказал это.
Амальфи кивнул головой, и только затем понял, что этот жест невозможно разглядеть внутри шлема.
— Я согласен, — сказал он. — Но лично я не чувствую себя обделенным. Я любил всех вас. И у вас остается моя любовь, которую вы можете забрать с собой, как она остается и со мной.
— Это единственная вещь во вселенной, которую можно отдать и по-прежнему хранить, — сказал Мирамон.
Пол задрожал под ногами Амальфи. Машины готовились к моменту неописуемого рывка. И звук их гула был приятен; и таким же было ощущение пола, стола, комнаты, горы, мира…
— Я думаю… — произнес Гиффорд Боннер.
И с этими словами все кончилось.
Сперва для Амальфи не существовало ничего, кроме внутренностей скафандра. Снаружи была даже не тьма, а просто ничто, что-то невозможное для взгляда, словно то, что нельзя увидеть за пределами угла вашего зрения. Никому ведь не удавалось еще увидеть тьму позади своей собственной головы, это просто невозможно увидеть, так что остается только предположить, что она — существует там. И все же через некоторое время, Амальфи обнаружил, что все еще может распознать своих друзей, как часть общего круга, хотя и комната и все что в ней было, исчезло вокруг них. Он не знал, как он чувствовал, что они все еще рядом, но он мог это ощущать.
Он знал, что не существовало никакой надежды на то, что он мог бы с ними переговорить; и действительно, пока он пытался разобраться в том, откуда он понимал, что они вообще рядом с ним, они начали отдаляться от него. Круг начал расширяться. И безмолвные фигуры стали уменьшаться — не с расстоянием, ибо здесь не существовало никаких расстояний, но тем не менее, каким-то образом, они все же покидали друг друга. Амальфи попытался поднять руку в жесте прощания, но обнаружил, что это почти что невозможно. К тому времени, когда он закончил этот жест, все остальные пропали, исчезли полностью, оставив после себя лишь столь же быстро улетучивающуюся память, подобную памяти о запахе духов.
Он остался один и теперь должен сделать то, что должен. Так как его рука была поднята, он продолжил ее движение, чтобы выпустить кислород из своих баллонов. Несреда, в которой, похоже, он висел, вроде бы стала менее сопротивляющейся; метрическая структура уже начала самоорганизовываться. И все же оказалось почти так же трудно затормозить свой жест, как он его и начал.
Тем не менее, он остановил его. Какой смысл во вселенной того рода, которая как он видел, только что умерла? Природа обеспечила две таких вселенных и приговорила их к гибели в один и тот же момент. Так почему бы не попробовать что-то иное? Ретма из своей осторожности, Эстелль из своего сочувствия, Ди из своего страха дадут рождение какой-то версии стандартной модели; но Амальфи пинал стандартную модель до тех пор, пока весь крепеж не вылетел из нее и поэтому столь устал, раздумывая о том, что едва смог заставить себя вдохнуть оставшийся кислород. А что произойдет если, вместо этого, он просто прикоснется к кнопке детонатора у себя на груди и позволит всем элементам, из которых состоит его тело и скафандр, мгновенно превратиться в плазму?
В этом заключалось непознанное. Но именно непознанного он и хотел. Он снова опустил руку.
Не было никакой причины для задержки. Ретма уже произнес эпитафию для Человека:
— У _н_а_с _п_р_о_с_т_о _н_е _х_в_а_т_и_л_о _в_р_е_м_е_н_и _н_а т_о_, _ч_т_о_б_ы _и_з_у_ч_и_т_ь _в_с_е_, _ч_т_о _м_ы _х_о_т_е_л_и_.
— Да будет так, — произнес Амальфи. И он прикоснулся к кнопке над своим сердцем.
Началось созидание.