Блок Александр Александрович. Поэмы 1907-1921 годов

IV

   Но перед майскими ночами
   Весь город погружался в сон,
   И расширялся небосклон;
   Огромный месяц за плечами
   Таинственно румянил лик
   Перед зарей необозримой…
   О, город мой неуловимый,
   Зачем над бездной ты возник?..
   Ты помнишь: выйдя ночью белой
   Туда, где в море сфинкс глядит,
   И на обтесанный гранит
   Склонясь главой отяжелелой,
   Ты слышать мог: вдали, вдали,
   Как будто с моря, звук тревожный,
   Для божьей тверди невозможный
   И необычный для земли…
   Провидел ты всю даль, как ангел
   На шпиле крепостном; и вот —
   (Сон или явь): чудесный флот,
   Широко развернувший фланги,
   Внезапно заградил Неву…
   И Сам Державный Основатель
   Стоит на головном фрегате…
   Так снилось многим наяву…
   Какие ж сны тебе, Россия,
   Какие бури суждены?..
   Но в эти времена глухие
   Не всем, конечно, снились сны…
   Да и народу не бывало
   На площади в сей дивный миг
   (Один любовник запоздалый
   Спешил, поднявши воротник…)
   Но в алых струйках за кормами
   Уже грядущий день сиял,
   И дремлющими вымпелами
   Уж ветер утренний играл,
   Раскинулась необозримо
   Уже кровавая заря,
   Грозя Артуром и Цусимой,
   Грозя Девятым января…

ТРЕТЬЯ ГЛАВА

   Отец лежит в «Аллее роз», ^[5]
   Уже с усталостью не споря,
   А сына поезд мчит в мороз
   От берегов родного моря…
   Жандармы, рельсы, фонари,
   Жаргон и пейсы вековые,—
   И вот — в лучах больной зари
   Задворки польские России…
   Здесь всё, что было, всё, что есть,
   Надуто мстительной химерой;
   Коперник сам лелеет месть,
   Склоняясь над пустою сферой…
   «Месть! Месть!» — в холодном чугуне
   Звенит, как эхо, над Варшавой:
   То Пан-Мороз на злом коне
   Бряцает шпорою кровавой…
   Вот оттепель: блеснет живей
   Край неба желтизной ленивой,
   И очи панн чертят смелей
   Свой круг ласкательный и льстивый…
   Но всё, что в небе, на земле,
   По-прежнему полно печалью…
   Лишь рельс в Европу в мокрой мгле
   Поблескивает честной сталью.
   Вокзал заплеванный, дома,
   Коварно преданные вьюгам;
   Мост через Вислу — как тюрьма,
   Отец, сраженный злым недугом,—
   Все внове баловню судеб;
   Ему и в этом мире скудном
   Мечтается о чем-то чудном;
   Он хочет в камне видеть хлеб,
   Бессмертья знак — на смертном ложе,
   За тусклым светом фонаря
   Ему мерещится заря
   Твоя, забывший Польшу, боже
   Что здесь он с юностью своей?
   О чем у ветра жадно просит? —
   Забытый лист осенних дней
   Да пыль сухую ветер носит!
   А ночь идет, ведя мороз,
   Усталость, сонные желанья…
   Как улиц гадостны названья!
   Вот, наконец, «Аллея Роз»!..—
   Неповторимая минута:
   Больница в сон погружена,—
   Но в раме светлого окна
   Стоит, оборотясь к кому-то,
   Отец… и сын, едва дыша,
   Глядит, глазам не доверяя…
   Как будто в смутном сне душа
   Его застыла молодая,
   И злую мысль не отогнать:
   «Он жив еще!.. В чужой Варшаве
   С ним разговаривать о праве,
   Юристов с ним критиковать!..»
   Но всё — одной минуты дело:
   Сын быстро ищет ворота
   (Уже больница заперта),
   Он за звонок берется смело
   И входит… Лестница скрипит…
   Усталый, грязный от дороги
   Он по ступенькам вверх бежит
   Без жалости и без тревоги…
   Свеча мелькает… Господин
   Загородил ему дорогу
   И, всматриваясь, молвит строго:
   «Вы — сын профессора?» — «Да, сын…»
   Тогда (уже с любезной миной):
   «Прошу вас. В пять он умер. Там…»
   Отец в гробу был сух и прям.
   Был нос прямой — а стал орлиный.
   Был жалок этот смятый одр,
   И в комнате, чужой и тесной,
   Мертвец, собравшийся на смотр,
   Спокойный, желтый, бессловесный…
   «Он славно отдохнет теперь»,—
   Подумал сын, спокойным взглядом
   Смотря в отворенную дверь…
   (С ним кто-то неотлучно рядом
   Глядел туда, где пламя свеч,
   Под веяньем неосторожным
   Склоняясь, озарит тревожно
   Лик желтый, туфли, узость плеч,—
   И, выпрямляясь, слабо чертит
   Другие тени на стене…
   А ночь стоит, стоит в окне…)
   И мыслит сын: «Где ж праздник Смерти?
   Отцовский лик так странно тих…
   Где язвы дум, морщины муки,
   Страстей, отчаянья и скуки?
   Иль смерть смела бесследно их?» —
   Но все утомлены. Покойник
   Сегодня может спать один.
   Ушли родные. Только сын
   Склонен над трупом… Как разбойник,
   Он хочет осторожно снять
   Кольцо с руки оцепенелой…
   (Неопытному трудно смело
   У мертвых пальцы разгибать).
   И только преклонив колени
   Над самой грудью мертвеца,
   Увидел он, какие тени
   Легли вдоль этого лица…
   Когда же с непокорных пальцев
   Кольцо скользнуло в жесткий гроб,
   Сын окрестил отцовский лоб,
   Прочтя на нем печать скитальцев,
   Гонимых по миру судьбой…
   Поправил руки, образ, свечи,
   Взглянул на вскинутые плечи
   И вышел, молвив: «Бог с тобой»
   Да, сын любил тогда отца
   Впервой — и, может быть, в последний,
   Сквозь скуку панихид, обедней,
   Сквозь пошлость жизни без конца.
   Отец лежал не очень строго:
   Торчал измятый клок волос;
   Всё шире с тайною тревогой
   Вскрывался глаз, сгибался нос;
   Улыбка жалкая кривила
   Неплотно сжатые уста…
   Но разложенье — красота
   Неизъяснимо победила…
   Казалось, в этой красоте
   Забыл он долгие обиды
   И улыбался суете
   Чужой военной панихиды…
   А чернь старалась, как могла:
   Над гробом говорили речи;
   Цветками дама убрала
   Его приподнятые плечи;
   Потом на ребра гроба лег
   Свинец полоскою бесспорной
   (Чтоб он, воскреснув, встать не мог
   Потом, с печалью непритворной,
   От паперти казенной прочь
   Тащили гроб, давя друг друга…
   Бесснежная визжала вьюга.
   Злой день сменяла злая ночь.
   По незнакомым площадям
   Из города в пустое поле
   Все шли за гробом по пятам…
   Кладбище называлось: «Воля»
   Да! Песнь о воле слышим мы,
   Когда могильщик бьет лопатой
   По глыбам глины желтоватой;
   Когда откроют дверь тюрьмы;
   Когда мы изменяем женам,
   А жены — нам; когда, узнав
   О поруганьи чьих-то прав,
   Грозим министрам и законам
   Из запертых на ключ квартир;
   Когда проценты с капитала
   Освободят от идеала;
   Когда… — На кладбище был мир,
   И впрямь пахнуло чем-то вольным:
   Кончалась скука похорон,
   Здесь радостный галдеж ворон
   Сливался с гулом колокольным…
   Как пусты ни были сердца,
   Все знали: эта жизнь — сгорела…
   И даже солнце поглядело
   В могилу бедную отца.
   Глядел и сын, найти пытаясь
   Хоть в желтой яме что-нибудь…
   Но всё мелькало, расплываясь,
   Слепя глаза, стесняя грудь…
   Три дня — как три тяжелых года!
   Он чувствовал, как стынет кровь…
   Людская пошлость? Иль — погода?
   Или — сыновняя любовь? —
   Отец от первых лет сознанья
   В душе ребенка оставлял
   Тяжелые воспоминанья —
   Отца он никогда не знал.
   Они встречались лишь случайно,
   Живя в различных городах,
   Столь чуждые во всех путях
   (Быть может, кроме самых тайных).
   Отец ходил к нему, как гость,
   Согбенный, с красными кругами
   Вкруг глаз. За вялыми словами
   Нередко шевелилась злость…
   Внушал тоску и мысли злые
   Его циничный, тяжкий ум,
   Грязня туман сыновних дум.
   (А думы глупые, младые…)
   И только добрый льстивый взор,
   Бывало, упадал украдкой
   На сына, странною загадкой
   Врываясь в нудный разговор…
   Сын помнит: в детской, на диване
   Сидит отец, куря и злясь,
   А он, безумно расшалясь,
   Вертится пред отцом в тумане…
   Вдруг (злое, глупое дитя!) —
   Как будто бес его толкает,
   И он стремглав отцу вонзает
   Булавку около локтя…
   Растерян, побледнев от боли,
   Тот дико вскрикнул…
   Этот крик
   С внезапной яркостью возник
   Здесь, над могилою, на «Воле»,—
   И сын очнулся… Вьюги свист,
   Толпа; могильщик холм ровняет;
   Шуршит и бьется бурый лист…
   И женщина навзрыд рыдает
   Неудержимо и светло…
   Никто с ней не знаком. Чело
   Покрыто траурной фатою.
   Что там? Небесной красотою
   Оно сияет? Или — там
   Лицо старухи некрасивой,
   И слезы катятся лениво
   По провалившимся щекам?
   И не она ль тогда в больнице
   Гроб вместе с сыном стерегла?..
   Вот, не открыв лица, ушла…
   Чужой народ кругом толпится…
   И жаль отца, безмерно жаль:
   Он тоже получил от детства
   Флобера странное наследство —
   Education sentimentale. ^[6]
   От панихид и от обедней
   Избавлен сын; но в отчий дом
   Идет он. Мы туда пойдем
   За ним и бросим взгляд последний
   На жизнь отца (чтобы уста
   Поэтов не хвалили мира!).
   Сын входит. Пасмурна, пуста
   Сырая, темная квартира…
   Привыкли чудаком считать
   Отца — на то имели право:
   На всем покоилась печать
   Его тоскующего нрава;
   Он был профессор и декан;
   Имел ученые заслуги;
   Ходил в дешевый ресторан
   Поесть — и не держал прислуги
   По улице бежал бочком
   Поспешно, точно пес голодный,
   В шубенке никуда не годной
   С потрепанным воротником;
   И видели его сидевшим
   На груде почернелых шпал;
   Здесь он нередко отдыхал,
   Вперяясь взглядом опустевшим
   В прошедшее… Он «свел на нет»
   Всё, что мы в жизни ценим строго
   Не освежалась много лет
   Его убогая берлога;
   На мебели, на грудах книг
   Пыль стлалась серыми слоями,
   Здесь в шубе он сидеть привык
   И печку не топил годами;
   Он всё берег и в кучу нес:
   Бумажки, лоскутки материй,
   Листочки, корки хлеба, перья,
   Коробки из-под папирос,
   Белья не стиранного груду,
   Портреты, письма дам, родных
   И даже то, о чем в своих
   Стихах рассказывать не буду…
   И наконец — убогий свет
   Варшавский падал на киоты
   И на повестки и отчеты
   «Духовно-нравственных бесед»…
   Так, с жизнью счет сводя печальный,
   Презревши молодости пыл,
   Сей Фауст, когда-то радикальный,
   «Правел», слабел… и всё забыл;
   Ведь жизнь уже не жгла — чадила,
   И однозвучны стали в ней
   Слова: «свобода» и «еврей»…
   Лишь музыка — одна будила
   Отяжелевшую мечту:
   Брюзжащие смолкали речи;
   Хлам превращался в красоту;
   Прямились сгорбленные плечи;
   С нежданной силой пел рояль,
   Будя неслыханные звуки:
   Проклятия страстей и скуки,
   Стыд, горе, светлую печаль…
   И наконец — чахотку злую
   Своею волей нажил он,
   И слег в лечебницу плохую
   Сей современный Гарпагон…
   Так жил отец: скупцом, забытым
   Людьми, и богом, и собой,
   Иль псом бездомным и забитым
   В жестокой давке городской.
   А сам… Он знал иных мгновений
   Незабываемую власть!
   Недаром в скуку, смрад и страсть
   Его души — какой-то гений
   Печальный залетал порой;
   И Шумана будили звуки
   Его озлобленные руки,
   Он ведал холод за спиной…
   И, может быть, в преданьях темных
   Его слепой души, впотьмах —
   Хранилась память глаз огромных
   И крыл, изломанных в горах…
   В ком смутно брезжит память эта,
   Тот странен и с людьми не схож
   Всю жизнь его — уже поэта
   Священная объемлет дрожь,
   Бывает глух, и слеп, и нем он,
   В нем почивает некий бог,
   Его опустошает Демон,
   Над коим Врубель изнемог…
   Его прозрения глубоки,
   Но их глушит ночная тьма,
   И в снах холодных и жестоких
   Он видит «Горе от ума».
   Страна — под бременем обид,
   Под игом наглого насилья —
   Как ангел, опускает крылья,
   Как женщина, теряет стыд.
   Безмолвствует народный гений,
   И голоса не подает,
   Не в силах сбросить ига лени,
   В полях затерянный народ.
   И лишь о сыне, ренегате,
   Всю ночь безумно плачет мать,
   Да шлет отец врагу проклятье
   (Ведь старым нечего терять!..
   А сын — он изменил отчизне!
   Он жадно пьет с врагом вино,
   И ветер ломится в окно,
   Взывая к совести и к жизни…
   Не также ль и тебя, Варшава,
   Столица гордых поляков,
   Дремать принудила орава
   Военных русских пошляков?
   Жизнь глухо кроется в подпольи,
   Молчат магнатские дворцы…
   Лишь Пан-Мороз во все концы
   Свирепо рыщет на раздольи!
   Неистово взлетит над вами
   Его седая голова,
   Иль откидные рукава
   Взметутся бурей над домами,
   Иль конь заржет — и звоном струн
   Ответит телеграфный провод,
   Иль вздернет Пан взбешённый повод,
   И четко повторит чугун
   Удары мерзлого копыта
   По опустелой мостовой…
   И вновь, поникнув головой,
   Безмолвен Пан, тоской убитый…
   И, странствуя на злом коне,
   Бряцает шпорою кровавой…
   Месть! Месть! — Так эхо над Варшавой
   Звенит в холодном чугуне!
   Еще светлы кафэ и бары,
   Торгует телом «Новый свет»,
   Кишат бесстыдные троттуары,
   Но в переулках — жизни нет,
   Там тьма и вьюги завыванье…
   Вот небо сжалилось — и снег
   Глушит трескучей жизни бег,
   Несет свое очарованье…
   Он вьется, стелется, шуршит,
   Он — тихий, вечный и старинный…
   Герой мой милый и невинный,
   Он и тебя запорошит,
   Пока бесцельно и тоскливо,
   Едва похоронив отца,
   Ты бродишь, бродишь без конца
   В толпе больной и похотливой…
   Уже ни чувств, ни мыслей нет,
   В пустых зеницах нет сиянья,
   Как будто сердце от скитанья
   Состарилось на десять лет…
   Вот робкий свет фонарь роняет…
   Как женщина, из-за угла
   Вот кто-то льстиво подползает.
   Вот — подольстилась, подползла,
   И сердце торопливо сжала
   Невыразимая тоска,
   Как бы тяжелая рука
   К земле пригнула и прижала…
   И он уж не один идет,
   А точно с кем-то новым вместе…
   Вот быстро под гору ведет
   Его «Краковское предместье»
   Вот Висла — снежной бури ад.
   Ища защиты за домами,
   Стуча от холода зубами,
   Он повернул опять назад…
   Опять над сферою Коперник
   Под снегом в думу погружен.
   (А рядом — друг или соперник
   Идет тоска…) Направо он
   Поворотил — немного в гору…
   На миг скользнул ослепший взор
   По православному собору.
   (Какой-то очень важный вор,
   Его построив, не достроил…)
   Герой мой быстро шаг удвоил,
   Но скоро изнемог опять —
   Он начинал уже дрожать
   Непобедимой мелкой дрожью
   (В ней всё мучительно сплелось:
   Тоска, усталость и мороз…)
   Уже часы по бездорожью
   По снежному скитался он
   Без сна, без отдыха, без цели…
   Стихает злобный визг метели,
   И на Варшаву сходит сон…
   Куда ж еще идти? Нет мочи
   Бродить по городу всю ночь. —
   Теперь уж некому помочь!
   Теперь он—в самом сердце ночи!
   О, черен взор твой, ночи тьма,
   И сердце каменное глухо,
   Без сожаленья и без слуха,
   Как те ослепшие дома!..
   Лишь снег порхает — вечный, белый,
   Зимой — он площадь оснежит,
   И мертвое засыплет тело,
   Весной — ручьями побежит…
   Но в мыслях моего героя
   Уже почти несвязный бред…
   Идет… (По снегу вьется след
   Один, но их, как было, двое…)
   В ушах — какой-то смутный звон.
   Вдруг — бесконечная ограда
   Саксонского, должно быть, сада.
   К ней тихо прислонился он.
   Когда ты загнан и забит
   Людьми, заботой, иль тоскою,
   Когда под гробовой доскою
   Всё, что тебя пленяло, спит;
   Когда по городской пустыне,
   Отчаявшийся и больной,
   Ты возвращаешься домой,
   И тяжелит ресницы иней,
   Тогда — остановись на миг
   Послушать тишину ночную:
   Постигнешь слухом жизнь иную,
   Которой днем ты не постиг;
   По-новому окинешь взглядом
   Даль снежных улиц, дым костра,
   Ночь, тихо ждущую утра
   Над белым запушённым садом,
   И небо — книгу между книг,
   Найдешь в душе опустошенной
   Вновь образ матери склоненный,
   И в этот несравненный миг —
   Узоры на стекле фонарном,
   Мороз, оледенивший кровь,
   Твоя холодная любовь —
   Всё вспыхнет в сердце благодарном,
   Ты всё благословишь тогда,
   Поняв, что жизнь — безмерно боле,
   Чем quantum satis ^[7]Бранда воли,
   А мир — прекрасен, как всегда
   ……………….

ДВЕНАДЦАТЬ

1

   Черный вечер.
   Белый снег.
   Ветер, ветер!
   На ногах не стоит человек.
   Ветер, ветер —
   На всем божьем свете!
   Завивает ветер
   Белый снежок.
   Под снежком — ледок.
   Скользко, тяжко,
   Всякий ходок
   Скользит — ах, бедняжка!
   От здания к зданию
   Протянут канат.
   На канате — плакат:
   «Вся власть Учредительному Собранию!»
   Старушка убивается — плачет,
   Никак не поймет, что значит,
   На что такой плакат,
   Такой огромный лоскут?
   Сколько бы вышло портянок для ребят
   А всякий — раздет, разут…
   Старушка, как курица,
   Кой-как перемотнулась через сугроб.
   — Ох, Матушка-Заступница!
   — Ох, большевики загонят в гроб!
   Ветер хлесткий!
   Не отстает и мороз!
   И буржуй на перекрестке
   В воротник упрятал нос.
   А это кто? — Длинные волосы
   И говорит вполголоса'
   Предатели!
   Погибла Россия!
   Должно быть, писатель —
   Вития…
   А вон и долгополый —
   Сторонкой — за сугроб…
   Что нынче невеселый,
   Товарищ поп?
   Помнишь, как бывало
   Брюхом шел вперед,
   И крестом сияло
   Брюхо на народ?..
   Вон барыня в каракуле
   К другой подвернулась
   — Уж мы плакали, плакали…
   Поскользнулась
   И — бац — растянулась!
   Ай, ай!
   Тяни, подымай!
   Ветер веселый
   И зол, и рад.
   Крутит подолы,
   Прохожих косит,
   Рвет, мнет и носит
   Большой плакат
   «Вся власть Учредительному Собранию»
   И слова доносит
   …И у нас было собрание.
   …Вот в этом здании.
   …Обсудили —
   Постановили
   На время — десять, на ночь — двадцать пять…
   …И меньше — ни с кого не брать…
   …Пойдем спать.
   Поздний вечер.
   Пустеет улица.
   Один бродяга
   Сутулится,
   Да свищет ветер…
   Эй, бедняга!
   Подходи —
   Поцелуемся…
   Хлеба!
   Что впереди?
   Проходи'
   Черное, черное небо.
   Злоба, грустная злоба
   Кипит в груди…
   Черная злоба, святая злоба…
   Товарищ! Гляди
   В оба!

2

   Гуляет ветер, порхает снег.
   Идут двенадцать человек.
   Винтовок черные ремни
   Кругом — огни, огни, огни…
   В зубах—цыгарка, примят картуз,
   На спину б надо бубновый туз!
   Свобода, свобода,
   Эх, эх, без креста!
   Тра-та-та!
   Холодно, товарищи, холодно!
   — А Ванька с Катькой — в кабаке…
   — У ей керенки есть в чулке!
   — Ванюшка сам теперь богат…
   — Был Ванька наш, а стал солдат
   — Ну, Ванька, сукин сын, буржуй,
   Мою, попробуй, поцелуй!
   Свобода, свобода,
   Эх, эх, без креста!
   Катька с Ванькой занята —
   Чем, чем занята?..
   Тра-та-та!
   Кругом — огни, огни, огни…
   Оплечь — ружейные ремни…
   Революцьонный держите шаг!
   Неугомонный не дремлет враг
   Товарищ, винтовку держи, не трусь
   Пальнем-ка пулей в Святую Русь —
   В кондовую,
   В избяную,
   В толстозадую!
   Эх, эх, без креста!

3

   Как пошли наши ребята
   В красной гвардии служить
   В красной гвардии служить
   Буйну голову сложить!
   Эх ты, горе-горькое,
   Сладкое житье!
   Рваное пальтишко,
   Австрийское ружье!
   Мы на горе всем буржуям
   Мировой пожар раздуем,
   Мировой пожар в крови —
   Господи, благослови!

4

   Снег крутит, лихач кричит,
   Ванька с Катькою летит —
   Елекстрический фонарик
   На оглобельках…
   Ах, ах, пади!..
   Он в шинелишке солдатской
   С физьономией дурацкой
   Крутит, крутит черный ус,
   Да покручивает,
   Да пошучивает…
   Вот так Ванька — он плечист!
   Вот так Ванька — он речист!
   Катьку-дуру обнимает,
   Заговаривает…
   Запрокинулась лицом,
   Зубки блещут жемчугом…
   Ах ты, Катя, моя Катя,
   Толстоморденькая…

5

   У тебя на шее, Катя,
   Шрам не зажил от ножа.
   У тебя под грудью. Катя,
   Та царапина свежа!
   Эх, эх, попляши!
   Больно ножки хороши!
   В кружевном белье ходила —
   Походи-ка, походи!
   С офицерами блудила —
   Поблуди-ка, поблуди!
   Эх, эх, поблуди!
   Сердце ёкнуло в груди!
   Помнишь, Катя, офицера —
   Не ушел он от ножа…
   Аль не вспомнила, холера?
   Али память не свежа?
   Эх, эх, освежи,
   Спать с собою положи.
   Гетры серые носила,
   Шоколад Миньон жрала,
   С юнкерьем гулять ходила
   С солдатьем теперь пошла?
   Эх, эх, согреши!
   Будет легче для души!

6

   …Опять навстречу несется вскачь,
   Летит, вопит, орет лихач.
   Стой, стой! Андрюха, помогай
   Петруха, сзаду забегай!..
   Трах-тарарах-тах-тах-тах-тах
   ………………..
   Вскрутился к небу снежный прах.
   Лихач — и с Ванькой — наутек…
   Еще разок! Взводи курок!..
   Трах-тарарах! Ты будешь знать,
   Как с девочкой чужой гулять!..
   Утек, подлец! Ужо, постой,
   Расправлюсь завтра я с тобой
   А Катька где? — Мертва, мертва
   Простреленная голова!
   Что, Катька, рада? — Ни гу-гу…
   Лежи ты, падаль, на снегу
   Революцьонный держите шаг
   Неугомонный не дремлет враг

7

   И опять идут двенадцать,
   За плечами — ружьеца.
   Лишь у бедного убийцы
   Не видать совсем лица…
   Всё быстрее и быстрее
   Уторапливает шаг.
   Замотал платок на шее —
   Не оправиться никак…
   — Что, товарищ, ты не весел?
   — Что, дружок, оторопел?
   — Что, Петруха, нос повесил,
   Или Катьку пожалел?
   — Ох, товарищи, родные,
   Эту девку я любил…
   Ночки черные, хмельные
   С этой девкой проводил…
   — Из-за удали бедовой
   В огневых ее очах,
   Из-за родинки пунцовой
   Возле правого плеча,
   Загубил я, бестолковый,
   Загубил я сгоряча… ах!
   — Ишь, стервец, завел шарманку,
   Что ты, Петька, баба, что ль?
   — Верно, душу наизнанку
   Вздумал вывернуть? Изволь!
   — Поддержи свою осанку!
   — Над собой держи контроль!
   — Не такое нынче время,
   Чтобы няньчиться с тобой!
   Потяжеле будет бремя
   Нам, товарищ дорогой!
   И Петруха замедляет
   Торопливые шаги…
   Он головку вскидавает,
   Он опять повеселел.
   Эх, эх!
   Позабавиться не грех!
   Запирайте етажи,
   Нынче будут грабежи!
   Отмыкайте погреба —
   Гуляет нынче голытьба

8

   Ох ты, горе-горькое
   Скука скучная,
   Смертная!
   Ужь я времячко
   Проведу, проведу…
   Ужь я темячко
   Почешу, почешу…
   Ужь я семячки
   Полущу, полущу…
   Ужь я ножичком
   Полосну, полосну!..
   Ты лети, буржуй, воробышком
   Выпью кровушку
   За зазнобушку,
   Чернобровушку…
   Упокой, господи, душу рабы твоея.
   Скучно!

9

   Не слышно шуму городского,
   Над невской башней тишина,
   И больше нет городового —
   Гуляй, ребята, без вина!
   Стоит буржуй на перекрестке
   И в воротник упрятал нос.
   А рядом жмется шерстью жесткой
   Поджавший хвост паршивый пес.
   Стоит буржуй, как пес голодный,
   Стоит безмолвный, как вопрос
   И старый мир, как пес безродный,
   Стоит за ним, поджавши хвост.

10

   Разыгралась чтой-то вьюга,
   Ой, вьюга, ой, вьюга!
   Не видать совсем друг друга
   За четыре за шага!
   Снег воронкой завился,
   Снег столбушкой поднялся…
   — Ох, пурга какая, спасе!
   — Петька! Эй, не завирайся
   От чего тебя упас
   Золотой иконостас?
   Бессознательный ты, право,
   Рассуди, подумай здраво —
   Али руки не в крови
   Из-за Катькиной любви?
   — Шаг держи революцьонный
   Близок враг неугомонный!
   Вперед, вперед, вперед,
   Рабочий народ!

11

   …И идут без имени святого
   Все двенадцать — вдаль.
   Ко всему готовы,
   Ничего не жаль…
   Их винтовочки стальные
   На незримого врага…
   В переулочки глухие,
   Где одна пылит пурга…
   Да в сугробы пуховые —
   Не утянешь сапога…
   В очи бьется
   Красный флаг.
   Раздается
   Мерный шаг.
   Вот — проснется
   Лютый враг…
   И вьюга пылит им в очи
   Дни и ночи
   Напролет…
   Вперед, вперед,
   Рабочий народ!

12

   …Вдаль идут державным шагом…
   — Кто еще там? Выходи!
   Это — ветер с красным флагом
   Разыгрался впереди…
   Впереди — сугроб холодный,
   — Кто в сугробе — выходи!..
   Только нищий пес голодный
   Ковыляет позади…
   — Отвяжись ты, шелудивый,
   Я штыком пощекочу!
   Старый мир, как пес паршивый,
   Провались — поколочу!
   …Скалит зубы — волк голодный —
   Хвост поджал — не отстает —
   Пес холодный — пес безродный…
   — Эй, откликнись, кто идет?
   — Кто там машет красным флагом?
   — Приглядись-ка, эка тьма!
   — Кто там ходит беглым шагом,
   Хоронясь за все дома?
   — Всё равно, тебя добуду,
   Лучше сдайся мне живьем!
   — Эй, товарищ, будет худо,
   Выходи, стрелять начнем!
   Трах-тах-тах! — И только эхо
   Откликается в домах…
   Только вьюга долгим смехом
   Заливается в снегах…
   Трах-тах-тах!
   Трах-тах-тах…
   …Так идут державным шагом —
   Позади — голодный пес,
   Впереди — с кровавым флагом,
   И за вьюгой невидим,
   И от пули невредим,
   Нежной поступью надвьюжной,
   Снежной россыпью жемчужной,
   В белом венчике из роз —
   Впереди — Исус Христос.
   Январь 1918