Страница:
– Вот тебе письмецо секретное. Доставишь послание это в Ирий да богу скотьему Велесу передашь! Но не сразу доставишь, а погодя маленько. Как только ворон черный весть передаст, так лети ты в сад райский не медля ни капельки! – прорычала Усоньша Виевна, бумазею замызганную в консервную банку сунула и дальше отправилась.
А Семаргл и не думал медлить – он словно сдурел от грохота, заскулил, закрутился да сорвался с места и понесся по стволу дуба. И совершенно одинаково ему было, кто ту банку с хвоста отцепит. Потому и не противился крылатый пес, когда в руки Яриле попался. Освободил его Ярила от почтовой повинности, снял с хвоста консервную банку, записочку из нее вынул. Прочел и тут же брата позвал.
– Гляди-ка, Уд, чего Усоньша задумала! Решила Власия в ловушку заманить. Давай-ка, братец, устроим ей встречу знатную?!
Ну Услада уговаривать не надо было – того хлебом не корми, а созорничать дай. Понеслись братья к выходу из Пекельного царства – на лесную поляну где находится жерло колодца, прикрытого крышкой, сделанной из железного дерева. Как раз над этой крышкой, что колодец закрывала, устроили озорные боги сюрприз для Усоньши Виевны, а сами спрятались посмотреть, как он подействует. Тихо сидели они, только лукаво переглядывались, предвкушая очередную потеху.
А Усоньша, отправив письмецо, кинулась на другой конец подземного царства.
– Сволота, бабища каменная, – зарычала она голосом грубым да страшным, – а ну подкинь меня до самого выходу в мир поднебесный!
Сволота немедленно выполнила приказ, она уже давно привыкла работать грузоподъемником при дочке местного управителя. Подставила бабища огромную ладонь да подкинула Усоньшу Виевну высоко-высоко. Усоньша вверх подлетела и со всего маху в крышку крепкую головой врезалась. Говорили, что голова у Усоньши Виевны чугунная, но это больше в переносном смысле, когда на глупость ее намекали, однако сейчас такой звон раздался, будто голова Усоньшина и вправду из чугуна отлита была. Рухнула дочка князя тамошнего вниз, опять на ладошку каменной бабищи приземлилась. А Сволота дура дурой была, соображение у нее частенько отказывало. Улыбнулась она глупо да снова Усоньшу вверх подкинула. А Усоньша, оглушенная ударом, и вымолвить ничего не успела.
Опять зазвенело и в голове Усоньшиной, и во всем царстве Пекельном. Это она во второй раз в крышку со всего маху врезалась.
– Вот ведь театра кака! – сказала Сволота и ну Усоньшу подкидывать, ловить и снова подкидывать да приговаривать: – Прямо спортивная таки театра получается!
У великанши на голове уж места живого не осталось, прическа помялась, а рога пообломались. А бабища каменная знай со всей дури подбрасывает да подкидывает.
Голова Усоньшина оказалась крепче железного дерева, пробила все-таки Усоньша Виевна крышку. Уцепилась великанша за край колодца страшными лапищами, подтянула богатырское тело да на свет божий выползла.
Тут-то ее и накрыл сюрприз Ярилы и Уда. Как только она на край колодца вылезла, так опрокинулась на нее огромная бадья, полная несмываемых белил. Завопила дико Усоньша, в избу на курьих ногах кинулась. Первым делом глаза протерла, зеркало достала и не сразу сообразила, кто это в нем такой страшный отразился. А когда дошло до нее, что это она сама, то разъярилась дочка подземного князя пуще прежнего. Еще бы, столько времени потеряла, когда предыдущую белизну смывала, а дело тем же кончилось! Решимость ее окрепла, задумала она окончательно Лукоморье изничтожить.
– Вы еще вспомните Усоньшу Виевну! – рыдала великанша, размазывая по лицу горючие слезы вперемешку с белилами.
И ведь не сообразила даже, что лукоморцы в ее беде и не виноваты вовсе. А где ж ей сообразить, если у нее мозгов в голове что кот наплакал? Да и не могло у нее много мозгов быть, потому что все место пасть зубастая занимала да рыло огромное с рогами. Давно уже народ подметил, что, у кого рога есть, тому в уме отказано. И чем больше те рога, чем раскидистей, тем прямее извилины мозговые.
Сразу в Городище Усоньша не понеслась, крепко запомнив горький опыт. Нашла она в избе колдовские зелья, большой чан на печь поставила и ну варить да заклинания бесовские приговаривать. Буря-яга кое-чему воспитанницу свою научила, так Усоньша колдовала, не сильно, правда. Но напакостить немного – на это ее знаний магических хватало.
Власий-царевич записки Усоньшиной не получил, забыли младшие сыновья Сварога записку Усоньшину ему отдать, да оно и к лучшему. В записке той Усоньша спровадить его в земли дальние Чукотские собиралась. Придумала, что нерпа в морях ледяных выродилась, а медведь белый, напротив, шибко размножился, в связи с чем будто бы Власию баланс природный восстановить требуется. Врала она, конечно, беззастенчиво, но тоже понять Усоньшу можно. Крепко великанша мышей боялась и повторять близкое знакомство с ними не хотела. За этим Власия подальше от Лукоморья отправить попыталась. И хорошо, что Ярила с Удом записочку по рассеянности потеряли. Так Власий в Ирие делами домашними занимался, беды не ждал, не ведал.
И в Лукоморье беды тоже не ждали, к встрече хызрырской невесты готовились. Царский терем сверху донизу словно языком вылизали, наводя чистоту, а потом еще раз – снизу доверху. Вавила распорядился пир готовить, да из таких кушаний, какие княжне Кызыме привычны и приятны будут. И тут-то он сильно озадачился. Оказалось, что привычно было княжне пить напиток из конского молока, есть конину жареную и закусывать все это хлебом пресным, плоским и тягучим как резина, какой на камнях разогретых печь полагалось.
Озадачился Вавила и собрал думу боярскую обсудить этот важный вопрос. Воевода Потап как только услышал, чем будущей царице питаться полагается, так крик да шум устроил, грудью встал на защиту лошадок. Подоить, говорит, разрешу, а резать – тут и думать о таком злодействе не моги! Три дня дума боярская думала, да так ничего дельного придумать не смогла. Выручили дочки царя Вавилы. Василиса Премудрая предложила альтернативное угощение, устраивающее всех. Напомнила царю дочка ученая, что хызрыры не только конину едят, но и баранину тоже уважают, особенно когда она в шашлыках. Еще объяснила, что шашлыком баранина делается, когда овцу на вертел длинный насаживают да на костре жарят. А Марья Искусница кобыл подоить обещала, дабы хызрырский национальный напиток приготовить. Рецепт, сказала, придумает.
И княжна Кызыма, что с отрядом к границе Лукоморья приближалась, тоже подвоха не ожидала. Она хоть и не в восторге была оттого, что так далеко замуж ее отдали, но не противилась этому. Понимала, что вовремя о замужестве не подумала, а теперь, в сорок годов, выбирать не приходится. А так как мирный договор Урюк Тельпек с царем Вавилой заключил еще три года назад, то и ехала она, не скрываясь, и посты вперед выслать не позаботилась.
И потому нападение на отряд было для нее неприятным сюрпризом. Высыпали на дорогу скелеты и вурдалаки. Хоть и билась отчаянно Кызыма, почти всю свою жизнь проведшая на коне, да силы не равны. Полегли все степняки как один в той страшной битве, а саму Кызыму в плен взяли да пред темные очи Усоньши Виевны в избу лесную на курьих ногах доставили.
– Куда ее? В печь? – спросил тот вурдалак, что в отряде адовом главным был.
– Тебя за такие слова самого в печь засунуть надобно! – рявкнула на него Усоньша Виевна. – Мне она живой и здоровой нужна. Я облик Кызымин принять собираюсь, а чтобы облик тот держался, модель оригинальная должна быть целостной и ненарушенной. Так что глаз с нее не спускайте, да чтоб вреда никакого не причинили.
После слов этих подошла злыдня к чану с колдовским варевом, подняла его и в глотку опрокинула. И поменялся облик Усоньши Виевны – стала она похожа на сестру Урюка Тельпека Кызыму. Брат родной не различил бы их.
Люто и яростно смотрела Кызыма на самозванку, но поделать ничего не могла, крепко связанная по рукам да ногам. И такое отчаяние, такое бессилие чувствовала она, когда увидела, что Усоньша часть своего отряда в ее убитых слуг превратила. Понимала Кызыма, что беда грозит большая и Лукоморью, и всей земле поднебесной, да поделать ничего не могла.
А Усоньша Виевна с обманным отрядом коней Кызыминых оседлала да собралась отправиться к царю. Но не тут-то было! Будто взбесились лошадки верные степные, всадников непрошеных поскидывали, почувствовав в них нежить. Нечего было делать Усоньше, превратила она в коней остальную часть отряда. Пленницу сторожить оставила всего одного своего прихвостня – вурдалака.
Злодейка не зря так долго месть откладывала – думала она, а думать для нее дело новое, быстро с первого раза не получилось. Но придумала великанша план хитромудрый, потому что узнала она страшную тайну о том, как Кощея оживить. Сама бы не рискнула в одиночку на людей напасть, так как мышей боялась, коих в Лукоморье превеликое множество, а вот Кощея на войну с Лукоморьем натравить – это ей показалось хорошим выходом.
Глава 4
А Семаргл и не думал медлить – он словно сдурел от грохота, заскулил, закрутился да сорвался с места и понесся по стволу дуба. И совершенно одинаково ему было, кто ту банку с хвоста отцепит. Потому и не противился крылатый пес, когда в руки Яриле попался. Освободил его Ярила от почтовой повинности, снял с хвоста консервную банку, записочку из нее вынул. Прочел и тут же брата позвал.
– Гляди-ка, Уд, чего Усоньша задумала! Решила Власия в ловушку заманить. Давай-ка, братец, устроим ей встречу знатную?!
Ну Услада уговаривать не надо было – того хлебом не корми, а созорничать дай. Понеслись братья к выходу из Пекельного царства – на лесную поляну где находится жерло колодца, прикрытого крышкой, сделанной из железного дерева. Как раз над этой крышкой, что колодец закрывала, устроили озорные боги сюрприз для Усоньши Виевны, а сами спрятались посмотреть, как он подействует. Тихо сидели они, только лукаво переглядывались, предвкушая очередную потеху.
А Усоньша, отправив письмецо, кинулась на другой конец подземного царства.
– Сволота, бабища каменная, – зарычала она голосом грубым да страшным, – а ну подкинь меня до самого выходу в мир поднебесный!
Сволота немедленно выполнила приказ, она уже давно привыкла работать грузоподъемником при дочке местного управителя. Подставила бабища огромную ладонь да подкинула Усоньшу Виевну высоко-высоко. Усоньша вверх подлетела и со всего маху в крышку крепкую головой врезалась. Говорили, что голова у Усоньши Виевны чугунная, но это больше в переносном смысле, когда на глупость ее намекали, однако сейчас такой звон раздался, будто голова Усоньшина и вправду из чугуна отлита была. Рухнула дочка князя тамошнего вниз, опять на ладошку каменной бабищи приземлилась. А Сволота дура дурой была, соображение у нее частенько отказывало. Улыбнулась она глупо да снова Усоньшу вверх подкинула. А Усоньша, оглушенная ударом, и вымолвить ничего не успела.
Опять зазвенело и в голове Усоньшиной, и во всем царстве Пекельном. Это она во второй раз в крышку со всего маху врезалась.
– Вот ведь театра кака! – сказала Сволота и ну Усоньшу подкидывать, ловить и снова подкидывать да приговаривать: – Прямо спортивная таки театра получается!
У великанши на голове уж места живого не осталось, прическа помялась, а рога пообломались. А бабища каменная знай со всей дури подбрасывает да подкидывает.
Голова Усоньшина оказалась крепче железного дерева, пробила все-таки Усоньша Виевна крышку. Уцепилась великанша за край колодца страшными лапищами, подтянула богатырское тело да на свет божий выползла.
Тут-то ее и накрыл сюрприз Ярилы и Уда. Как только она на край колодца вылезла, так опрокинулась на нее огромная бадья, полная несмываемых белил. Завопила дико Усоньша, в избу на курьих ногах кинулась. Первым делом глаза протерла, зеркало достала и не сразу сообразила, кто это в нем такой страшный отразился. А когда дошло до нее, что это она сама, то разъярилась дочка подземного князя пуще прежнего. Еще бы, столько времени потеряла, когда предыдущую белизну смывала, а дело тем же кончилось! Решимость ее окрепла, задумала она окончательно Лукоморье изничтожить.
– Вы еще вспомните Усоньшу Виевну! – рыдала великанша, размазывая по лицу горючие слезы вперемешку с белилами.
И ведь не сообразила даже, что лукоморцы в ее беде и не виноваты вовсе. А где ж ей сообразить, если у нее мозгов в голове что кот наплакал? Да и не могло у нее много мозгов быть, потому что все место пасть зубастая занимала да рыло огромное с рогами. Давно уже народ подметил, что, у кого рога есть, тому в уме отказано. И чем больше те рога, чем раскидистей, тем прямее извилины мозговые.
Сразу в Городище Усоньша не понеслась, крепко запомнив горький опыт. Нашла она в избе колдовские зелья, большой чан на печь поставила и ну варить да заклинания бесовские приговаривать. Буря-яга кое-чему воспитанницу свою научила, так Усоньша колдовала, не сильно, правда. Но напакостить немного – на это ее знаний магических хватало.
Власий-царевич записки Усоньшиной не получил, забыли младшие сыновья Сварога записку Усоньшину ему отдать, да оно и к лучшему. В записке той Усоньша спровадить его в земли дальние Чукотские собиралась. Придумала, что нерпа в морях ледяных выродилась, а медведь белый, напротив, шибко размножился, в связи с чем будто бы Власию баланс природный восстановить требуется. Врала она, конечно, беззастенчиво, но тоже понять Усоньшу можно. Крепко великанша мышей боялась и повторять близкое знакомство с ними не хотела. За этим Власия подальше от Лукоморья отправить попыталась. И хорошо, что Ярила с Удом записочку по рассеянности потеряли. Так Власий в Ирие делами домашними занимался, беды не ждал, не ведал.
И в Лукоморье беды тоже не ждали, к встрече хызрырской невесты готовились. Царский терем сверху донизу словно языком вылизали, наводя чистоту, а потом еще раз – снизу доверху. Вавила распорядился пир готовить, да из таких кушаний, какие княжне Кызыме привычны и приятны будут. И тут-то он сильно озадачился. Оказалось, что привычно было княжне пить напиток из конского молока, есть конину жареную и закусывать все это хлебом пресным, плоским и тягучим как резина, какой на камнях разогретых печь полагалось.
Озадачился Вавила и собрал думу боярскую обсудить этот важный вопрос. Воевода Потап как только услышал, чем будущей царице питаться полагается, так крик да шум устроил, грудью встал на защиту лошадок. Подоить, говорит, разрешу, а резать – тут и думать о таком злодействе не моги! Три дня дума боярская думала, да так ничего дельного придумать не смогла. Выручили дочки царя Вавилы. Василиса Премудрая предложила альтернативное угощение, устраивающее всех. Напомнила царю дочка ученая, что хызрыры не только конину едят, но и баранину тоже уважают, особенно когда она в шашлыках. Еще объяснила, что шашлыком баранина делается, когда овцу на вертел длинный насаживают да на костре жарят. А Марья Искусница кобыл подоить обещала, дабы хызрырский национальный напиток приготовить. Рецепт, сказала, придумает.
И княжна Кызыма, что с отрядом к границе Лукоморья приближалась, тоже подвоха не ожидала. Она хоть и не в восторге была оттого, что так далеко замуж ее отдали, но не противилась этому. Понимала, что вовремя о замужестве не подумала, а теперь, в сорок годов, выбирать не приходится. А так как мирный договор Урюк Тельпек с царем Вавилой заключил еще три года назад, то и ехала она, не скрываясь, и посты вперед выслать не позаботилась.
И потому нападение на отряд было для нее неприятным сюрпризом. Высыпали на дорогу скелеты и вурдалаки. Хоть и билась отчаянно Кызыма, почти всю свою жизнь проведшая на коне, да силы не равны. Полегли все степняки как один в той страшной битве, а саму Кызыму в плен взяли да пред темные очи Усоньши Виевны в избу лесную на курьих ногах доставили.
– Куда ее? В печь? – спросил тот вурдалак, что в отряде адовом главным был.
– Тебя за такие слова самого в печь засунуть надобно! – рявкнула на него Усоньша Виевна. – Мне она живой и здоровой нужна. Я облик Кызымин принять собираюсь, а чтобы облик тот держался, модель оригинальная должна быть целостной и ненарушенной. Так что глаз с нее не спускайте, да чтоб вреда никакого не причинили.
После слов этих подошла злыдня к чану с колдовским варевом, подняла его и в глотку опрокинула. И поменялся облик Усоньши Виевны – стала она похожа на сестру Урюка Тельпека Кызыму. Брат родной не различил бы их.
Люто и яростно смотрела Кызыма на самозванку, но поделать ничего не могла, крепко связанная по рукам да ногам. И такое отчаяние, такое бессилие чувствовала она, когда увидела, что Усоньша часть своего отряда в ее убитых слуг превратила. Понимала Кызыма, что беда грозит большая и Лукоморью, и всей земле поднебесной, да поделать ничего не могла.
А Усоньша Виевна с обманным отрядом коней Кызыминых оседлала да собралась отправиться к царю. Но не тут-то было! Будто взбесились лошадки верные степные, всадников непрошеных поскидывали, почувствовав в них нежить. Нечего было делать Усоньше, превратила она в коней остальную часть отряда. Пленницу сторожить оставила всего одного своего прихвостня – вурдалака.
Злодейка не зря так долго месть откладывала – думала она, а думать для нее дело новое, быстро с первого раза не получилось. Но придумала великанша план хитромудрый, потому что узнала она страшную тайну о том, как Кощея оживить. Сама бы не рискнула в одиночку на людей напасть, так как мышей боялась, коих в Лукоморье превеликое множество, а вот Кощея на войну с Лукоморьем натравить – это ей показалось хорошим выходом.
Глава 4
КРАСОТА – СТРАШНАЯ СИЛА!
Сокол, высматривающий на лугах белую мышку, которая куда-то исчезла из царского терема, заметил на пыльной дороге странных всадников. Кавалькада пронеслась так быстро, что сокол не успел рассмотреть, кто же именно направляется к царю-батюшке. По той же причине пограничная застава не известила царя о прибытии гостей. Не поняли пограничники, что же это такое мелькнуло. Так что торжественно встретить невесту у царя-батюшки не получилось.
Свадьба тоже прошла скомканно – свита хызрырской княжны, доставив ее к царскому терему, тут же отправилась восвояси, даже не отведав хлеба с солью. Если бы догадался кто за отрядом невестиным подсмотреть, то глазам бы не поверил – как только всадники в лес заехали, так будто сквозь землю провалились.
Именно туда они и провалились – домой, в Пекельное царство, отправились, когда надоба в них отпала.
Настоящая княжна Кызыма была немолода, но мила по-своему, по-хызрырски. Маленькая, юркая, привычная обхватывать кривыми ногами лошадиные бока. Глазки узкие да черные что бусинки. Лицо плоское и круглое, как блин, – хорошее лицо, улыбчивое. Красотой она не отличалась, но приятность в ней очень чувствовалась, хотя упрямый нрав тоже подозревался с первого взгляда.
Поддельная невеста, какой представилась царю Усоньша Виевна, вылитой Кызымой на внешность была. Вот только просвечивало в ее облике что-то темное, но заметное не каждому глазу.
– Не нравится она мне, царь-батюшка, – пытался отговорить Вавилу от скоротечной женитьбы воевода Потап. – Нечисто у нее на душе, раз в глаза людям не смотрит.
– Ты, Потапушка, просто за то, что они коней едят, царицу будущую невзлюбил, – отмахнулся Вавила и к невесте навстречу кинулся.
И не только Потап, и Василиса Премудрая неладное почувствовала, но царь, будто околдованный, на своем стоял – женюсь, говорит, и все тут! Потапа и Василису поддержала и Марья Искусница, заявив, что неспроста богатая хызрырская княжна в такую глухомань замуж пошла, подвох здесь какой-то. Но царь, очарованный, никого не слушал. А может быть, и не слышал вовсе. Свадьбу сыграли в тот же день. .
Веселая свадьба была, с песнями и плясками. Столы ломились от угощения, а царь-батюшка светился от счастья. И только невеста была спокойна и молчалива, ни разу не улыбнулась. Сидела малорослая хызрырка рядом с царем, гостей из-под лба оглядывая, да изредка недобро кривила губы.
– Странная она, – шепнула Василиса Премудрая Потапу, – аки мумия кака сидит. Будто не лицо на ней, а маска надета. Ты уж присматривай, Потапушка, как бы чего дурного не случилось.
Потап уверил царевну, что глаз с Кызымки не спустит, но, как это часто бывает, просмотрел опасность.
Отгремел свадебный пир, жениха с невестой проводили в опочивальню. Смолкли голоса служанок, убиравших посуду, терем затих, и только Домовик по долгу своей службы не спал. К нему на огонек заглянул гость – родственник из хрустального дворца. В покинутом жилище Дворцовому было скучно, да и дел особых там не было, вот он и скрашивал одиночество, нанося визиты друзьям и соседям.
Домовой и Дворцовый сидели на ступенях деревянной лестницы и вели беседу, не подозревая, что за сундуком притаился внимательный слушатель.
– Да, брат, – говорил Домовик царя-батюшки, – туго тебе. Одиночества вещь вредная, ибо не приспособлены мы к нему. Для домового первейшая забота – чтоб хозяину хорошо было.
– Не везет мне на хозяев, – вздохнул Дворцовый, – сначала с Кощеем така беда приключилась, ибо суеверен был да сам себе погибель в дом притащил. А потом и Горыныч из дома улетел, ибо одержим идеей сродственников найти. А как прилетел назад, я было обрадовался, но он снова в путь отправился. Ибо теперь на месте ему не сидится совсем.
– А кто ему по малолетству сказки вредные рассказывал? – напомнил Домовик, не упускавший случая утереть родственнику нос. Прав таки он оказался, когда на воспитательные недостатки Дворцовому указывал!
– Почему это вредные?! – возмутился Дворцовый, скорее следуя привычке, так как правоту родственника признал давно, проверил на собственной шкуре. – Очень даже полезные сказки!
– Да как же это полезные, если ты всех героев на Горынычей заменил! Слышал я эти сказки – ты даже водяного змеем о трех головах называл, и везде в этих сказках у тебя только змеи жили. Вот и вырос Горыныч таким идейным, ибо от жизни оторванный получился. Он ведь как подрос да на жизнь посмотрел – думал сродственников увидеть, а высунул головы на улицу – и ни одной похожей морды, ибо жизнь на сказку-то не похожа, – говорил Домовик, забывая, что разговор этот они уже много раз разговаривали.
– Да, брат, дал я маху, – сокрушенно вздохнул Дворцовый. – Думал как лучше сделать, а получилось как всегда, ибо необразованный я, педагогику с самоучителем пользовал.
– Не знаю, кака така педагогика есть, но мыслю я просто: ежели мир так устроен, то и рассказывай о нем детям правильно. Зачем с малолетства с толку сбивать? Ты бы ему о жизни правду рассказывал, что в ней доброе, что злое. Вон царь-батюшка от своих дочек ничего не скрывал, то-то они у него такие умные, и ладные, и к жизни приспособленные, ибо правильно воспитанные! – Тут Домовик вспомнил, сколько бед пришлось пережить ему самому, сколько он страдал от проделок любознательных девчонок и как трудно было навести порядок после их игр, и тяжело вздохнул. – Главное, чтоб добро и зло знали, чтоб личность правильная была, ибо личность ента форму принять должна нужную. Вот Кощей почему такой вредитель был? Личность у него перекосило, когда форму неправильную сделали. А знаешь, как эту форму готовят?
– Как? – заинтересовался Дворцовый.
Он всегда внимательно слушал родственника, часто поражаясь тому, откуда в необразованном Домовике столько житейской мудрости. Сам, воспитывая малолетнего Горыныча, перечитал гору книжек по воспитанию, но почерпнул оттуда гораздо меньше, чем из таких вот бесед с собратом.
– А сказками да игрушками и делается. Какую сказку дите полюбит, такой и жизнь его будет. А игрушки сказкам под стать, ибо мышлению образность придают аки картинка. Вот Кощей Бессмертный вредительствовал не просто так, а по воспитанию, ибо игрушки у него вредные были.
– Да, Домовик, тут я с тобой согласный, ибо сам не знаю, кому такие странные игрушки делать приспичило, с какого перепугу. Ох и порассказал бы я тебе, чего в Кощеевом замке понавалено! Горынычу-то я к этой гадости даже прикасаться не давал, не то что играть. Он и не лез, ибо границы дозволенного я ему точно очертил. Вон Кощей как кончил, болезный. Так бы и лежал горкой пепла на пороге, да младшая царевна его пожалела, ибо добрейшей души девушка. Смела пепел в платочек, похороню, сказала. Кто его знает, где теперь Кощеева могилка?
– Да нигде, – ответил Домовик.
Он хорошо знал царевен, те выросли на его глазах. Пожалуй, знал даже лучше, чем их родной отец – царь Вавила. Лучше потому, что смотрел на царевен беспристрастно, родительская любовь не застила ему глаза.
– Так у Елены Прекрасной в узелке и валяется, ибо несобранная она и вчерашнего дня не помнит, потому дела до конца не доведенные остаются.
Тут послышался шорох за сундуком. Собеседники оглянулись и успели заметить темный силуэт огромной длиннохвостой крысы. Домовые кинулись за ней, но темное пятно пропало у дверей в опочивальню царя, будто и не было.
– Примерещилось, – неуверенно предположил Дворцовый.
– И то верно, – с облегчением выдохнул Домовик. – Откуда в царском тереме такой нечисти взяться? Я шибко за порядком слежу, ибо ответственный.
И домовые, вернувшись на прежнее место, продолжили беседу о воспитании детей. Если бы Домовик заглянул в царскую опочивальню, то увидел бы престранную картину. Царь-батюшка лежал на широкой постели неестественно прямо, будто одеревенел, и только слабое дыхание, едва заметное, говорило, что он жив. Рядом с ним, на другом краю расшитого петухами одеяла, сидела огромная зубастая крыса, черного, словно безлунная ночь, цвета. Она потирала маленькие лапки и размахивала отвратительным лысым хвостом, будто радовалась чему.
Прокричал петух. Крыса вздрогнула, кинулась с кровати вниз и, стукнувшись об пол, обернулась Кызымой. Если бы сейчас Вавила мог видеть лицо своей нареченной, он бы очень серьезно отнесся к подозрениям воеводы и старшей дочери на ее счет. Это была совсем другая Кызыма. Куда делись ее степной загар и природная приветливость, куда пропала безмятежность гладкой, не тронутой морщинами кожи? Сейчас лицо княжны сморщилось, брови кустами нависли над запавшими глазками, тонкий нос загнулся крючком, а между сжавшихся в ниточку губ проглядывали длинные острые клыки.
Кызыма провела ладонью по лицу так, будто надела маску, – и снова стала хызрырской княжной, какой предстала перед царем-батюшкой с утра. И вовремя, потому что царь глубоко вздохнул и открыл глаза.
На следующий день воевода Потап внимательно присматривался к новоиспеченной царице, но ничего подозрительного в ее поведении не усмотрел.
– Показалось, наверное, – решил он. – А что в глаза людям не смотрит, так, может, воспитание такое. Кто знает их обычаи, хызрырские-то?
Да и некогда ему было хвостом за Кызымой ходить, своих забот хватало. А вызваны были эти заботы его женой. Дело в том, что Елена Прекрасная скучала. В отцовском тереме скучать было некогда, рядом всегда затейницы сестры, мамки, няньки, есть с кем поговорить, а сейчас…
Сейчас жизнь совсем тусклой стала. Супруг целыми днями на государственной службе пропадает, служанок нет – денщики воеводины всю работу по дому справляют, а с ними не очень-то и поговоришь, в модах они не разбираются, отвечают односложно, будто не в добром доме служат, а в казарме или на плацу перед воеводой отчитываются.
– Будет сделано, государыня воеводша!
– Никак нет, государыня воеводша!
– Не обучены по-хранцузски, государыня воеводша!
Царевне такое почтение поначалу льстило, потом она начала сердиться, а потом гарканье денщиков стало доводить ее до белого каления. Она злилась, но ничего поделать не могла.
– Да вы в модах как свиньи в апельсинах разбираетесь! – кричала Елена Прекрасная, топая ногами, на что денщики хором отвечали:
– Так точно, государыня воеводша!
И Елене ничего не оставалось, как взобраться по лестнице в мезонину и, прихлебывая опротивевший чай, рассматривать фонтанарию.
– Вот так и молодость пройдет, – вздыхала Елена, – зачахну здесь аки рыбка аквариумная…
После этих слов она снова отпивала остывший чай, не замечая, как в чашку капают соленые слезы.
В такой вот тоскливый день к ней вдруг пожаловала гостья. Когда Елена Прекрасная увидела, что по лестнице поднимается мачеха, она искренне обрадовалась ее визиту.
– Здравствуй, Еленушка, – ласково поприветствовала Кызыма хозяйку мезонина.
– И ты, Кызымка, здрава будь, – радушно ответила Елена, не заметив, как сморщилась царица, услышав переделанное на местный лад имя.
Царицу бесило, когда ее так по-простому называли, но сделать она ничего не могла, даже царственный супруг не называл ее иначе чем Кызымка. Казалось бы, Усоньше какая разница, как ее в чужом обличье зовут-то, ан нет, вжилась в образ со всей ответственностью!
– Смотрю, ты все чаек попиваешь, – вкрадчивым голосом сказала она, с притворным сочувствием глядя на царевну.
– И ты, матушка, откушай со мной чайку аглицкого, – просияла Елена, но следующие слова Кызымы погасили радость.
– Смотри, царевна, – Кызыма присела рядом, но чашку с чаем, предложенную Еленой, отодвинула, – упустишь мужа. Сидишь тут и не знаешь, чем он занимается.
– Да на службе он, у батюшки, – пролепетала Елена. Она не совсем поняла, о чем толкует мачеха, но заволновалась, почувствовав смутное беспокойство. – То в думе, на совете, то дозоры проверяет да заставы пограничные иншпектирует.
– Вот и я говорю, – царица погасила злорадную улыбку, – то совет, то дозор, то охота… Не слишком ли часто он тебя одну оставляет? Ты вон, смотрю, и одета по модам хранцузским, и обычаи аглицкие аки прынцесса ихняя блюдешь. А Потап этого и не ценит! А знаешь почему?
– Почему? – Елена Прекрасная всхлипнула раз, всхлипнула другой и, наконец, не в силах сдерживаться, разрыдалась в голос.
– Ну что ты, милая, – Кызыма погладила девушку по плечу и, пользуясь тем, что Елена сейчас ни на кого, кроме себя, не способна обращать внимание, брезгливо вытерла руку о подол тяжелого, шитого золотом платья, – успокойся. Я помогу тебе. Ну не обращает воевода на тебя внимания, ну подурнела ты, красота с лица сошла, но зачем так убиваться?
– Как подурнела?! – взвилась Елена Прекрасная, в ужасе ощупывая лицо. – Я не могла подурнеть аки крестьянка кака! Я царска дочка, Елена Прекрасная!
– Ну-у, – издеваясь, протянула великанша Усоньша Виевна, – царской дочкой ты, допустим, останешься, но вот Прекрасной вряд ли. Будут тебя называть теперь Елена Ужасная. – И мнимая мачеха, вытащив из рукава зеркальце, сунула его Елене под нос.
Царевна, не заметив, что зеркало странно выгнуто, взглянула, и окрестности огласил истошный, полный ужаса визг. Было отчего царевне завизжать, потому что глянула на нее из зеркала черная рогатая морда с жесткой щетиной вместо волос. Нос что рыло свиное, а глаза красные да злющие. Показало волшебное зеркало царевне облик Усоньши Виевны, напугав бедняжку до умопомрачения.
Когда, заслышав знакомые звуки – так Елена визжала на берегу пруда, где альбиносовая мыша ее напугала, – воевода Потап прибежал домой, ему пришлось расталкивать набившийся в сени народ. Дружинники уже сняли Елену Прекрасную с мезонины и перенесли в опочивальню.
– Еленушка! – вскричал Потап, увидев бьющуюся в припадке супругу.
Он кинулся к ней, но царица Кызыма вытолкала его за порог, убедив, что лучше нее никто не поможет справиться с истерикой.
– Не лезь, больна она сейчас, – сказала царица.
Потап озадаченно посмотрел на захлопнувшуюся перед его носом дверь, тяжело вздохнул и, выпроводив любопытных соседей, вышел на крыльцо. Он присел на ступеньку, прислушиваясь к воплям супруги. Помимо его воли неясные подозрения по поводу царской жены вспыхнули с новой силой. Потап прислушался – рыдания и визг супруги утихли, до него доносились только горькие всхлипы, которые скручивали душу воеводы в тугой узел. Он бы жизнь свою отдал только за то, чтобы его любимая женушка никогда не плакала.
А за дверями опочивальни шел такой разговор:
– Ой, матушка, что же со мной приключилось?! – стонала Елена.
Она не могла поверить, что то уродливое существо с огромным, на все лицо рылом и маленькими глазками – она сама. Раньше зеркала отражали только ее красоту.
– Сглазили тебя, – сказала Кызыма, – но ты не переживай, я сглаз-то сниму, красоту верну. Вот только заплатить за это надобно.
– Все отдам, государыня царица, – прошептала Елена Прекрасная, – только сними с меня эту порчу колдовскую!
– Да все мне без надобности, – проворковала Кызыма, довольно потирая руки, – ты мне узелок с пеплом, что собрала в хрустальном дворце, отдай. Кстати, он цел?
– Да что с ним сделается! – Царевна обрадовалась, что так дешево отделалась, вскочила с постели и, порывшись в большом сундуке, выудила из его недр узелок. – Забирай, – сказала она, даже не вспомнив, что это за пепел и как он у нее оказался.
– Ну теперь садись на постель, колдовать буду, – приказала царица, опуская узелок с прахом Кощея Бессмертного в карман.
Елена Прекрасная села на край постели, по приказу царицы закрыла глаза. Та зашептала что-то на якобы хызрырском языке.
– Вот и все, сглаз сняли, красоту вернули. – Усоньша Виевна вздохнула и, чувствуя, что лютая злоба, что кипела в ее груди, требует выхода, не удержалась. Она набрала полный рот слюны и выплюнула ее на лоб Елены Прекрасной. – Это для закрепления, вытрешь, когда уйду, – сказала она и, злобно ухмыляясь, направилась к выходу.
Когда, услышав скрип двери, Потап вскочил и кинулся навстречу царице, то ее лицо ничем не выдало недавних страстей, а ведь Усоньша едва сдержалась, чтобы не свернуть Елене Прекрасной шею.
Свадьба тоже прошла скомканно – свита хызрырской княжны, доставив ее к царскому терему, тут же отправилась восвояси, даже не отведав хлеба с солью. Если бы догадался кто за отрядом невестиным подсмотреть, то глазам бы не поверил – как только всадники в лес заехали, так будто сквозь землю провалились.
Именно туда они и провалились – домой, в Пекельное царство, отправились, когда надоба в них отпала.
Настоящая княжна Кызыма была немолода, но мила по-своему, по-хызрырски. Маленькая, юркая, привычная обхватывать кривыми ногами лошадиные бока. Глазки узкие да черные что бусинки. Лицо плоское и круглое, как блин, – хорошее лицо, улыбчивое. Красотой она не отличалась, но приятность в ней очень чувствовалась, хотя упрямый нрав тоже подозревался с первого взгляда.
Поддельная невеста, какой представилась царю Усоньша Виевна, вылитой Кызымой на внешность была. Вот только просвечивало в ее облике что-то темное, но заметное не каждому глазу.
– Не нравится она мне, царь-батюшка, – пытался отговорить Вавилу от скоротечной женитьбы воевода Потап. – Нечисто у нее на душе, раз в глаза людям не смотрит.
– Ты, Потапушка, просто за то, что они коней едят, царицу будущую невзлюбил, – отмахнулся Вавила и к невесте навстречу кинулся.
И не только Потап, и Василиса Премудрая неладное почувствовала, но царь, будто околдованный, на своем стоял – женюсь, говорит, и все тут! Потапа и Василису поддержала и Марья Искусница, заявив, что неспроста богатая хызрырская княжна в такую глухомань замуж пошла, подвох здесь какой-то. Но царь, очарованный, никого не слушал. А может быть, и не слышал вовсе. Свадьбу сыграли в тот же день. .
Веселая свадьба была, с песнями и плясками. Столы ломились от угощения, а царь-батюшка светился от счастья. И только невеста была спокойна и молчалива, ни разу не улыбнулась. Сидела малорослая хызрырка рядом с царем, гостей из-под лба оглядывая, да изредка недобро кривила губы.
– Странная она, – шепнула Василиса Премудрая Потапу, – аки мумия кака сидит. Будто не лицо на ней, а маска надета. Ты уж присматривай, Потапушка, как бы чего дурного не случилось.
Потап уверил царевну, что глаз с Кызымки не спустит, но, как это часто бывает, просмотрел опасность.
Отгремел свадебный пир, жениха с невестой проводили в опочивальню. Смолкли голоса служанок, убиравших посуду, терем затих, и только Домовик по долгу своей службы не спал. К нему на огонек заглянул гость – родственник из хрустального дворца. В покинутом жилище Дворцовому было скучно, да и дел особых там не было, вот он и скрашивал одиночество, нанося визиты друзьям и соседям.
Домовой и Дворцовый сидели на ступенях деревянной лестницы и вели беседу, не подозревая, что за сундуком притаился внимательный слушатель.
– Да, брат, – говорил Домовик царя-батюшки, – туго тебе. Одиночества вещь вредная, ибо не приспособлены мы к нему. Для домового первейшая забота – чтоб хозяину хорошо было.
– Не везет мне на хозяев, – вздохнул Дворцовый, – сначала с Кощеем така беда приключилась, ибо суеверен был да сам себе погибель в дом притащил. А потом и Горыныч из дома улетел, ибо одержим идеей сродственников найти. А как прилетел назад, я было обрадовался, но он снова в путь отправился. Ибо теперь на месте ему не сидится совсем.
– А кто ему по малолетству сказки вредные рассказывал? – напомнил Домовик, не упускавший случая утереть родственнику нос. Прав таки он оказался, когда на воспитательные недостатки Дворцовому указывал!
– Почему это вредные?! – возмутился Дворцовый, скорее следуя привычке, так как правоту родственника признал давно, проверил на собственной шкуре. – Очень даже полезные сказки!
– Да как же это полезные, если ты всех героев на Горынычей заменил! Слышал я эти сказки – ты даже водяного змеем о трех головах называл, и везде в этих сказках у тебя только змеи жили. Вот и вырос Горыныч таким идейным, ибо от жизни оторванный получился. Он ведь как подрос да на жизнь посмотрел – думал сродственников увидеть, а высунул головы на улицу – и ни одной похожей морды, ибо жизнь на сказку-то не похожа, – говорил Домовик, забывая, что разговор этот они уже много раз разговаривали.
– Да, брат, дал я маху, – сокрушенно вздохнул Дворцовый. – Думал как лучше сделать, а получилось как всегда, ибо необразованный я, педагогику с самоучителем пользовал.
– Не знаю, кака така педагогика есть, но мыслю я просто: ежели мир так устроен, то и рассказывай о нем детям правильно. Зачем с малолетства с толку сбивать? Ты бы ему о жизни правду рассказывал, что в ней доброе, что злое. Вон царь-батюшка от своих дочек ничего не скрывал, то-то они у него такие умные, и ладные, и к жизни приспособленные, ибо правильно воспитанные! – Тут Домовик вспомнил, сколько бед пришлось пережить ему самому, сколько он страдал от проделок любознательных девчонок и как трудно было навести порядок после их игр, и тяжело вздохнул. – Главное, чтоб добро и зло знали, чтоб личность правильная была, ибо личность ента форму принять должна нужную. Вот Кощей почему такой вредитель был? Личность у него перекосило, когда форму неправильную сделали. А знаешь, как эту форму готовят?
– Как? – заинтересовался Дворцовый.
Он всегда внимательно слушал родственника, часто поражаясь тому, откуда в необразованном Домовике столько житейской мудрости. Сам, воспитывая малолетнего Горыныча, перечитал гору книжек по воспитанию, но почерпнул оттуда гораздо меньше, чем из таких вот бесед с собратом.
– А сказками да игрушками и делается. Какую сказку дите полюбит, такой и жизнь его будет. А игрушки сказкам под стать, ибо мышлению образность придают аки картинка. Вот Кощей Бессмертный вредительствовал не просто так, а по воспитанию, ибо игрушки у него вредные были.
– Да, Домовик, тут я с тобой согласный, ибо сам не знаю, кому такие странные игрушки делать приспичило, с какого перепугу. Ох и порассказал бы я тебе, чего в Кощеевом замке понавалено! Горынычу-то я к этой гадости даже прикасаться не давал, не то что играть. Он и не лез, ибо границы дозволенного я ему точно очертил. Вон Кощей как кончил, болезный. Так бы и лежал горкой пепла на пороге, да младшая царевна его пожалела, ибо добрейшей души девушка. Смела пепел в платочек, похороню, сказала. Кто его знает, где теперь Кощеева могилка?
– Да нигде, – ответил Домовик.
Он хорошо знал царевен, те выросли на его глазах. Пожалуй, знал даже лучше, чем их родной отец – царь Вавила. Лучше потому, что смотрел на царевен беспристрастно, родительская любовь не застила ему глаза.
– Так у Елены Прекрасной в узелке и валяется, ибо несобранная она и вчерашнего дня не помнит, потому дела до конца не доведенные остаются.
Тут послышался шорох за сундуком. Собеседники оглянулись и успели заметить темный силуэт огромной длиннохвостой крысы. Домовые кинулись за ней, но темное пятно пропало у дверей в опочивальню царя, будто и не было.
– Примерещилось, – неуверенно предположил Дворцовый.
– И то верно, – с облегчением выдохнул Домовик. – Откуда в царском тереме такой нечисти взяться? Я шибко за порядком слежу, ибо ответственный.
И домовые, вернувшись на прежнее место, продолжили беседу о воспитании детей. Если бы Домовик заглянул в царскую опочивальню, то увидел бы престранную картину. Царь-батюшка лежал на широкой постели неестественно прямо, будто одеревенел, и только слабое дыхание, едва заметное, говорило, что он жив. Рядом с ним, на другом краю расшитого петухами одеяла, сидела огромная зубастая крыса, черного, словно безлунная ночь, цвета. Она потирала маленькие лапки и размахивала отвратительным лысым хвостом, будто радовалась чему.
Прокричал петух. Крыса вздрогнула, кинулась с кровати вниз и, стукнувшись об пол, обернулась Кызымой. Если бы сейчас Вавила мог видеть лицо своей нареченной, он бы очень серьезно отнесся к подозрениям воеводы и старшей дочери на ее счет. Это была совсем другая Кызыма. Куда делись ее степной загар и природная приветливость, куда пропала безмятежность гладкой, не тронутой морщинами кожи? Сейчас лицо княжны сморщилось, брови кустами нависли над запавшими глазками, тонкий нос загнулся крючком, а между сжавшихся в ниточку губ проглядывали длинные острые клыки.
Кызыма провела ладонью по лицу так, будто надела маску, – и снова стала хызрырской княжной, какой предстала перед царем-батюшкой с утра. И вовремя, потому что царь глубоко вздохнул и открыл глаза.
На следующий день воевода Потап внимательно присматривался к новоиспеченной царице, но ничего подозрительного в ее поведении не усмотрел.
– Показалось, наверное, – решил он. – А что в глаза людям не смотрит, так, может, воспитание такое. Кто знает их обычаи, хызрырские-то?
Да и некогда ему было хвостом за Кызымой ходить, своих забот хватало. А вызваны были эти заботы его женой. Дело в том, что Елена Прекрасная скучала. В отцовском тереме скучать было некогда, рядом всегда затейницы сестры, мамки, няньки, есть с кем поговорить, а сейчас…
Сейчас жизнь совсем тусклой стала. Супруг целыми днями на государственной службе пропадает, служанок нет – денщики воеводины всю работу по дому справляют, а с ними не очень-то и поговоришь, в модах они не разбираются, отвечают односложно, будто не в добром доме служат, а в казарме или на плацу перед воеводой отчитываются.
– Будет сделано, государыня воеводша!
– Никак нет, государыня воеводша!
– Не обучены по-хранцузски, государыня воеводша!
Царевне такое почтение поначалу льстило, потом она начала сердиться, а потом гарканье денщиков стало доводить ее до белого каления. Она злилась, но ничего поделать не могла.
– Да вы в модах как свиньи в апельсинах разбираетесь! – кричала Елена Прекрасная, топая ногами, на что денщики хором отвечали:
– Так точно, государыня воеводша!
И Елене ничего не оставалось, как взобраться по лестнице в мезонину и, прихлебывая опротивевший чай, рассматривать фонтанарию.
– Вот так и молодость пройдет, – вздыхала Елена, – зачахну здесь аки рыбка аквариумная…
После этих слов она снова отпивала остывший чай, не замечая, как в чашку капают соленые слезы.
В такой вот тоскливый день к ней вдруг пожаловала гостья. Когда Елена Прекрасная увидела, что по лестнице поднимается мачеха, она искренне обрадовалась ее визиту.
– Здравствуй, Еленушка, – ласково поприветствовала Кызыма хозяйку мезонина.
– И ты, Кызымка, здрава будь, – радушно ответила Елена, не заметив, как сморщилась царица, услышав переделанное на местный лад имя.
Царицу бесило, когда ее так по-простому называли, но сделать она ничего не могла, даже царственный супруг не называл ее иначе чем Кызымка. Казалось бы, Усоньше какая разница, как ее в чужом обличье зовут-то, ан нет, вжилась в образ со всей ответственностью!
– Смотрю, ты все чаек попиваешь, – вкрадчивым голосом сказала она, с притворным сочувствием глядя на царевну.
– И ты, матушка, откушай со мной чайку аглицкого, – просияла Елена, но следующие слова Кызымы погасили радость.
– Смотри, царевна, – Кызыма присела рядом, но чашку с чаем, предложенную Еленой, отодвинула, – упустишь мужа. Сидишь тут и не знаешь, чем он занимается.
– Да на службе он, у батюшки, – пролепетала Елена. Она не совсем поняла, о чем толкует мачеха, но заволновалась, почувствовав смутное беспокойство. – То в думе, на совете, то дозоры проверяет да заставы пограничные иншпектирует.
– Вот и я говорю, – царица погасила злорадную улыбку, – то совет, то дозор, то охота… Не слишком ли часто он тебя одну оставляет? Ты вон, смотрю, и одета по модам хранцузским, и обычаи аглицкие аки прынцесса ихняя блюдешь. А Потап этого и не ценит! А знаешь почему?
– Почему? – Елена Прекрасная всхлипнула раз, всхлипнула другой и, наконец, не в силах сдерживаться, разрыдалась в голос.
– Ну что ты, милая, – Кызыма погладила девушку по плечу и, пользуясь тем, что Елена сейчас ни на кого, кроме себя, не способна обращать внимание, брезгливо вытерла руку о подол тяжелого, шитого золотом платья, – успокойся. Я помогу тебе. Ну не обращает воевода на тебя внимания, ну подурнела ты, красота с лица сошла, но зачем так убиваться?
– Как подурнела?! – взвилась Елена Прекрасная, в ужасе ощупывая лицо. – Я не могла подурнеть аки крестьянка кака! Я царска дочка, Елена Прекрасная!
– Ну-у, – издеваясь, протянула великанша Усоньша Виевна, – царской дочкой ты, допустим, останешься, но вот Прекрасной вряд ли. Будут тебя называть теперь Елена Ужасная. – И мнимая мачеха, вытащив из рукава зеркальце, сунула его Елене под нос.
Царевна, не заметив, что зеркало странно выгнуто, взглянула, и окрестности огласил истошный, полный ужаса визг. Было отчего царевне завизжать, потому что глянула на нее из зеркала черная рогатая морда с жесткой щетиной вместо волос. Нос что рыло свиное, а глаза красные да злющие. Показало волшебное зеркало царевне облик Усоньши Виевны, напугав бедняжку до умопомрачения.
Когда, заслышав знакомые звуки – так Елена визжала на берегу пруда, где альбиносовая мыша ее напугала, – воевода Потап прибежал домой, ему пришлось расталкивать набившийся в сени народ. Дружинники уже сняли Елену Прекрасную с мезонины и перенесли в опочивальню.
– Еленушка! – вскричал Потап, увидев бьющуюся в припадке супругу.
Он кинулся к ней, но царица Кызыма вытолкала его за порог, убедив, что лучше нее никто не поможет справиться с истерикой.
– Не лезь, больна она сейчас, – сказала царица.
Потап озадаченно посмотрел на захлопнувшуюся перед его носом дверь, тяжело вздохнул и, выпроводив любопытных соседей, вышел на крыльцо. Он присел на ступеньку, прислушиваясь к воплям супруги. Помимо его воли неясные подозрения по поводу царской жены вспыхнули с новой силой. Потап прислушался – рыдания и визг супруги утихли, до него доносились только горькие всхлипы, которые скручивали душу воеводы в тугой узел. Он бы жизнь свою отдал только за то, чтобы его любимая женушка никогда не плакала.
А за дверями опочивальни шел такой разговор:
– Ой, матушка, что же со мной приключилось?! – стонала Елена.
Она не могла поверить, что то уродливое существо с огромным, на все лицо рылом и маленькими глазками – она сама. Раньше зеркала отражали только ее красоту.
– Сглазили тебя, – сказала Кызыма, – но ты не переживай, я сглаз-то сниму, красоту верну. Вот только заплатить за это надобно.
– Все отдам, государыня царица, – прошептала Елена Прекрасная, – только сними с меня эту порчу колдовскую!
– Да все мне без надобности, – проворковала Кызыма, довольно потирая руки, – ты мне узелок с пеплом, что собрала в хрустальном дворце, отдай. Кстати, он цел?
– Да что с ним сделается! – Царевна обрадовалась, что так дешево отделалась, вскочила с постели и, порывшись в большом сундуке, выудила из его недр узелок. – Забирай, – сказала она, даже не вспомнив, что это за пепел и как он у нее оказался.
– Ну теперь садись на постель, колдовать буду, – приказала царица, опуская узелок с прахом Кощея Бессмертного в карман.
Елена Прекрасная села на край постели, по приказу царицы закрыла глаза. Та зашептала что-то на якобы хызрырском языке.
– Вот и все, сглаз сняли, красоту вернули. – Усоньша Виевна вздохнула и, чувствуя, что лютая злоба, что кипела в ее груди, требует выхода, не удержалась. Она набрала полный рот слюны и выплюнула ее на лоб Елены Прекрасной. – Это для закрепления, вытрешь, когда уйду, – сказала она и, злобно ухмыляясь, направилась к выходу.
Когда, услышав скрип двери, Потап вскочил и кинулся навстречу царице, то ее лицо ничем не выдало недавних страстей, а ведь Усоньша едва сдержалась, чтобы не свернуть Елене Прекрасной шею.