В Ростове стояла недавно пришедшая с фронта казачья батарея. Я произвел ей смотр и в горячей речи призывал казаков помочь добровольцам. Дружно ответили: "Рады стараться", и через полчаса, когда я уехал из батареи, бравый молодцеватый вахмистр смущенно доложил мне, помимо командира батареи, что половина казаков просит отпустить их в отпуск, добавив при этом, что с другой половиной можно вести бой. Зная, что все равно и без моего разрешения казаки уйдут, я предоставил решение этого вопроса командиру батареи. Когда через день в особенно тяжелую минуту для Кутепова я, по просьбе генерала Корнилова, приказал батарее выступить в его распоряжение, казаки передали мне, что они на фронт не пойдут, так как их мало для работы при орудиях, да и, кроме того, они не желают "проливать братскую кровь". Снаряды у добровольцев были на исходе. Мне дали понять, что при некотором моем содействии в батарее можно получить негласно не только снаряды, но, может быть, даже орудия. Я закрыл глаза и предоставил действовать добровольцам; вскоре одно или два годных орудия и весь запас снарядов был в их руках.
   Довольно часто я заходил в штаб Добровольческой армии. Большой дом Парамонова кипел жизнью, как улей. С утра и до поздней ночи там шла нервная, лихорадочная работа, происходили совещания, приходила масса офицеров всяких чинов, сновали ординарцы с донесениями и приказаниями. Кроме генералов Алексеева и Корнилова я встречал там генералов Деникина, Лукомского и многих других. Печать тревоги и тяжелой грусти лежала на всех лицах: не слышно было шутки и смеха и громкого разговора... Наблюдая иногда эту суетливую, но чуждую беспорядка и растерянности жизнь, видя этих украшенных боевыми орденами недавних героев Великой войны, главкомов, командармов, комкоров без фронтов, армий и корпусов в роли начальников крошечных частей, в общей сложности едва равных трем батальонам боевого состава, я с глубокой печалью думал о родном Доне, заснувшем страшным, непонятным сном... И тяжкое предчувствие неотвратимой беды и неудачи холодной змеей заползало в душу... Но жребий был брошен. Шла беспощадная борьба. Другого выхода у нас не было...
   Все больше и больше сжималось кольцо большевиков. Едва держались партизаны на Персияновке. С величайшими усилиями, отбивая атаки красных, цепляясь за каждую кочку, отходили добровольцы к Ростову. Не видя помощи со стороны атамана и опасаясь быть разбитыми у Ростова превосходными силами противника, генерал Корнилов приказал присоединиться к себе добровольческим частям, которые защищали Новочеркасск. Это решение вместе с упорными слухами со слов "очевидцев" о приближении большой конной массы красных к Новочеркасску, по-видимому, было последним толчком, двинувшим несчастного А. М. Каледина привести в исполнение свое ужасное решение - покончить самоубийством.
   Около двух часов дня 29 января он пустил себе пулю в сердце.
   Известие о трагической смерти донского атамана в тот же день стало известно в Ростове. Оно произвело на всех крайне тяжелое впечатление. Всем казалось, что настал конец всему и что дальнейшее сопротивление большевикам бесполезно...
   За неделю до смерти генерала Каледина моя семья переехала в Ростов и устроилась в квартире французского консула, который в это время был в отъезде. Я проводил почти все время в штабе, приходя домой только обедать и ночевать. На другой день после кончины А. М. я вечером ушел в штаб. Едва подошел к письменному столу в кабинете и зажег электричество, как из-за ширмы, где стояла кровать (ввиду массы работы мне приходилось иногда ночевать в штабе), поднялась какая-то темная фигура и двинулась ко мне. Это было так неожиданно, что я сразу даже не узнал, кто это был. Оказалось, что в мое отсутствие приехал из Новочеркасска брат Митрофан Петрович и, не желая беспокоить меня на квартире, поджидал меня в штабе.
   Брат сильно изменился: похудел и как-то осунулся. Настроение духа у него было крайне удрученное. Он рассказал мне некоторые подробности смерти Каледина. Она произвела на него такое потрясающее впечатление, что он не в силах был оставаться во дворце и в Новочеркасске и уехал с женой в Ростов. Бедный брат чувствовал себя совершенно выбитым из колеи и положительно не находил себе места. В Новочеркасске ему делать уже было нечего. События развивались быстрым ходом. Вновь избранный атаман, генерал Назаров, уже не в силах был поднять упавший дух казаков и заставить их бороться против большевиков. Начиналась агония Дона: уже не за горами было полное водворение красной власти... Вскоре брат уехал с женой в Сальские степи, где у него было много друзей среди калмыков. Здесь он надеялся успокоиться и быть в безопасности, так как искренно верил, что калмыки его не выдадут, укроют.
   Я не буду рассказывать здесь подробности дальнейшей судьбы бедного брата... О его последних днях уже есть подробные рассказы очевидцев свидетелей его трагедии.
   Мысль об уходе Добровольческой армии из Ростова ввиду больших потерь и слабой надежды удержаться в нем обсуждалась в ее штабе и раньше, вскоре после смерти атамана Каледина. Но пока кое-какая надежда на успех все еще теплилась, уходить не решались. Да и легко ли было сделать это? Оставить на муки и смерть своих многочисленных раненых, которых не было сил вывезти, бросить на грабеж и истязание несчастное население большого города, надеявшееся на защиту армии? Уходить зимой, полуодетыми, без запасов и перевозочных средств, куда-то в степи, без определенной цели и плана - все это было слишком тяжело для генералов Алексеева и Корнилова!..
   Но железная необходимость заставила решиться. Выбора не было: или погибнуть всем в неравном, жестоком бою с разъяренными, озлобленными упорным сопротивлением большевиками, или попытаться спасти хоть горсть людей, сохранить великую идею. Решили уходить. Двигаться через Батайск, занятый большевиками, было невозможно. Оставался единственный путь - на Аксайскую станицу и далее на Ольгинскую, переправившись по льду через Дон.
   Получив известие о намерении добровольцев покинуть Ростов, я со своим штабом решил присоединиться к ним. Другого выхода не было. К этому времени в моем распоряжении был только десяток офицеров штаба и несколько солдат. Оставаться в Ростове - значило сознательно и совершенно бесполезно идти на смерть.
 

Часть вторая.
Первый Кубанский поход
("Ледяной поход")

   ...Мы уходим в степи. Можем вернуться только, если будет милость Божья. Но нужно зажечь светоч, чтобы была хоть одна светлая точка среди охватившей Россию тьмы.
Из письма М. В. Алексеева

Глава I.
 Выступление из Ростова. Станица Аксайская. Переход в станицу Ольгинскую. Реорганизация Добровольческой армии. Отношение к ней казаков. Приезд в Ольгинскую походного атамана генерала Попова. Решение двигаться на зимовники. Общее настроение донского казачества

 
   Потеряв всякую надежду отстоять Ростов от большевиков, генерал Корнилов решил уйти из него с остатками Добровольческой армии.
   Узнав об этом в день его выхода, я приказал своему штабу приготовиться к выступлению вместе с добровольцами.
   Под вечер 9 февраля, уничтожив все канцелярские дела и погрузив кое-какие вещи на два штабных автомобиля, мы двинулись по Садовой улице к Нахичевани. Третий автомобиль оказался за час до выступления испорченным его шофером, скрывшимся в городе. Был тихий зимний вечер. Накануне выпал снег. Пустынны и мрачны были ростовские неосвещенные улицы. Вдали, на Темернике и в районе вокзала, слышны были редкие ружейные выстрелы.
   Наскоро попрощавшись по пути с семьей, приютившейся на окраине Ростова, почти без надежды когда-нибудь увидеть ее, я снова сел в автомобиль и догнал колонну добровольцев у выхода из города по пути на станицу Аксайскую.
   Здесь случилась первая неудача: мой автомобиль, попав в глубокий снег (дорога за городом еще не была накатана), остановился и, несмотря на отчаянные усилия шофера, дальше не пошел. Пришлось его бросить, испортив двигатель. Нагрузившись небольшим багажом и карабинами, мы пошли пешком. Я догнал Корнилова, шедшего во главе колонны, и пошел с ним рядом.
   Невесело было на душе... Еще не улеглись тяжелые впечатления прощания с бедной, беззащитной семьей, которую я не мог взять с собой; полная неизвестность, что ждет нас впереди, кровавые неудачи недавних дней, тяжкие потери, гибель атамана Каледина, неясное для нас настроение донцов - все это тяжелым камнем лежало на сердце... Мрачно молчали мои спутники, погруженные в свои печальные думы.
   Не доходя двух-трех верст до Аксайской станицы, колонна остановилась: от высланного вперед квартирьера получено было донесение, что аксайцы, по-видимому, опасаясь мести большевиков, не желают давать нам ночлега в своей станице. По приказанию генерала Корнилова туда поехали генералы Деникин и Романовский, которые после двухчасовых утомительных разговоров со станичным атаманом и сбором добились согласия казаков на ночлег, но с тем условием, чтобы добровольцы утром ушли дальше, не ведя боя у станицы в случае наступления большевиков.
   Кое-как, вповалку, на холодном полу, провели мы тревожную первую ночь похода, ожидая возможности наступления красных, и рано утром двинулись дальше на станицу Ольгинскую.
   Переправа через Дон прошла благополучно, хотя лед уже трещал. Перетащили и нашу артиллерию, две пушки поставили на всякий случай на позицию на другом берегу, пока не перешел весь отряд. К вечеру 10 февраля вся Добровольческая армия стянулась в станицу Ольгинскую, где и расположилась довольно широко на ночлег, оставив в тылу небольшие сторожевые части.
   Там уже находился с своим отрядом генерал Марков, прибывший туда левым берегом Дона из Батайска. Большевики нас не преследовали.
   В станице Ольгинской мы простояли четыре дня. За это время армия была реорганизована и приведена в полный порядок. Мелкие части сведены в более крупные, начальники подтянулись, присоединились отставшие партизаны, ушедшие из Новочеркасска, приведены в известность все средства и запасы. Как они были жалки...
   В общем армия получила следующую организацию:
   1. Офицерский полк (командир генерал Марков) - из 3 офицерских батальонов разного состава, Кавказского дивизиона и морской роты.
   2. Корниловский ударный полк (командир полка полковник Неженцев) части бывшего Георгиевского полка и партизанского отряда полковника Симановского.
   3. Партизанский полк (командиром назначен я) - 3 пеших партизанских сотни, главным образом из донцов.
   4. Юнкерский батальон (командир генерал Боровский) - из прежнего Юнкерского батальона и Ростовского студенческого полка.
   5. Артиллерийский дивизион (командир дивизиона полковник Икишев) - из 4 батарей по два орудия.
   6. Чехо-словацкий инженерный батальон (командир капитан Неметчик, управлял штатский инженер Кроль).
   7. Кроме того, 3 конных отряда: полковника Глазенапа - из донских партизанских отрядов; полковника Гершельмана - из регулярных кавалеристов и полковника Корнилова - из бывших чернецовских партизан.
   Все эти части имели разную численность, а часто и организацию. В общем в каждом полку было не более 500-700 штыков, а во всей армии едва 4000 человек, то есть обычная численность пехотного полка боевого состава [Но к этому числу нужно прибавить еще до 1000 человек не боевого элемента раненых, женщин, стариков, подводчиков. Все это было в обозе.]. Еще большее разнообразие было по возрасту: в строю стояли седые боевые полковники рядом с кадетами 5-го класса; состав - почти исключительно интеллигенция; очень мало простых рядовых солдат и казаков. Но зато в списках армии числились два боевых верховных главнокомандующих, командующий фронтом и много других генералов, еще недавно занимавших высокие посты в русской армии.
   Никаких канцелярий, конечно, не было: вся переписка велась в записной книжке адъютанта или на клочках бумаги.
   Ружейных патронов было очень мало; снарядов едва 600-700 на всю армию. Насколько возможно, приведен был в порядок и обоз. Куплены по дорогой цене лошади для конницы.
   Одежда была крайне разнообразна, у огромного большинства сильно потрепана.
   С переходом через Дон настроение духа добровольцев стало бодрее, но все же перед нами стоял роковой вопрос: что же делать дальше? Куда идти?
   Сам я лично думал тогда, что доберемся как-нибудь до Кавказа, и если нас не поддержат кубанцы и горцы, то придется рассеяться и ждать лучших дней в кавказских дебрях или за границей.
   Дон еще не проснулся. Роковой выстрел Каледина еще не разбудил его. Только немногие смелые люди пошли с нами или в "Степной поход" с генералом Поповым. Масса простого казачества да и многие офицеры пока еще "держали нейтралитет...".
   Ольгинские казаки не очень были рады нашему присутствию, но сдерживались. Была даже попытка, хотя довольно комического характера, усилить наши войска. Дело было так.
   На второй день является к генералу Корнилову депутация от станицы, в составе пяти стариков, и торжественно заявляет ему, что казаки решили увеличить его силы своими добровольцами. Каждый старик держал длинную патриотическую речь; цифры пополнения в них достигали нескольких сот человек. Затем говорили все сразу и начали спорить между собой о величине помощи. Особенно энергично ратовал старый вахмистр-артиллерист. Корнилов сумрачно слушал ораторов. Изредка добродушная улыбка скользила по его губам. Наконец он прекратил споры и назначил меня председателем комиссии из этих стариков для точного определения числа казаков, которых может дать нам станица.
   После долгих споров членов комиссии я установил эти цифры: 100 пеших и 50 конных. Для такой крупной станицы, как Ольгинская, это было ничтожное количество, но, хорошо зная по ростовскому опыту цену таких обещаний, я сам уменьшил до минимума величину этой помощи, мало веря в осуществление даже указанной величины.
   Так и вышло. По окончании разговоров я приказал к двум часам дня через день собраться на площади перед своей квартирой новому ольгинскому воинству.
   В назначенный день, около полудня, я увидел толпу человек в 20 подростков 14-15 лет, которые галдели на площади на указанном месте. Послал узнать, в чем дело. Ответили, что ждут "какого-сь генерала Бугаевского". Вышел к ним. Они быстро выстроились в две шеренги; на левом фланге стояли два мальчика, держа в поводу неоседланных мохнатых лошадок.
   Никого из взрослых казаков с ними не было.
   Поздоровался с казачатами. Ответили нескладно, но дружно. Хорошо одетые в папахи, полушубки и валенки, с розовыми щеками, они производили приятное впечатление своим здоровьем и свежестью юности.
   - Зачем пришли сюда, молодцы? - спросил я их.
   - Да вот тятька сказал, что вы смотр нам делать будете, - загалдели все сразу мои воины.
   - А сказали вам тятьки, что вы со мной и "кадетами" в поход пойдете, с большевиками драться будете?
   - Нет, на это мы не согласны, - так же все сразу завопили они, и от ужаса вытянулись их веселые рожицы.
   - Ну, а вас, конных, кто сюда прислал?
   Испуганные, торопясь и перебивая друг друга, казачата заявили, что они вели лошадей на водопой, их встретил дядька и приказал им идти на площадь, а зачем - они сами не знают...
   С грустью посмотрел я на это воинство - казачью подмогу Добровольческой армии, и распустил их по домам.
   Как веселая стайка воробьев, разлетелись казачата по станице, довольные, что страшный смотр кончился...
   Никто из дедов, членов комиссии, ни к Корнилову, ни ко мне больше не появлялся.
   В Ольгинской решен был вопрос о дальнейшем нашем движении - в задонские степи, на зимовники. Корнилов принял это решение без ведома генерала Алексеева. Последний, узнав об этом, настоял на том, чтобы был собран военный совет старших начальников для детального обсуждения этого вопроса.
   Мнения на совете разделились. Большинство стояло за движение на Кубань, где предполагалось найти еще не тронутые большевизмом казачьи станицы, сочувственное настроение населения и достаточное количество запасов продовольствия. Екатеринодар был еще в руках кубанской власти, у которой, по слухам, было много добровольцев; соединение с ними должно было значительно усилить Добровольческую армию. Меньшинство, в том числе Корнилов и я, верили в то, что Дон скоро поднимется, испытав на себе всю прелесть советской власти, а потому не стоит идти так далеко, не зная еще точно, как нас встретят на Кубани. Опасения за то, что на богатых зимовниках мы не разместимся и будем голодать, казалось нам неосновательным, и надежда на соединение с походным атаманом генералом Поповым, который двигался туда с донцами, еще более укрепляли нас в мысли о целесообразности движения на зимовники.
   Однако победило первое мнение: решено было идти на Кубань.
   Вечером 13 февраля в Олыинскую прибыл походный атаман генерал П. X. Попов с своим начальником штаба полковником В. И. Сидориным.
   Тому и другому судьбой суждено было сыграть крупную роль в дальнейшем ходе борьбы донского казачества. Но еще не настало время подвести итоги их деятельности. Немало нареканий, может быть, и не вполне справедливых, вызвала она: дело беспристрастной истории разобраться в этом и вынести свой приговор. Но в этот первоначальный период историческая заслуга походного атамана и его начальника штаба несомненна: генерал Попов, хотя и не имел никакого боевого опыта, будучи во время Великой войны начальником Новочеркасского военного училища, не отказался стать во главе тех донских офицеров и казаков, которые смело решились на открытую борьбу с большевиками; в лице полковника Сидорина, георгиевского кавалера, он нашел энергичного и храброго начальника штаба. В эти страшные дни растерянности и упадка духа "степняки" спасли честь донского казачества, как добровольцы честь русской армии, доказав, что не все донцы "решили нейтралитет держать". Отряд генерала Попова не был велик (около 1500 бойцов, 5 орудий, 40 пулеметов); боевые действия его были незначительны, но в его лице сохранилось ядро, около которого впоследствии выросла Донская армия.
   Если бы во главе верных долгу донцов стал бы сам донской атаман генерал Назаров, популярный среди казаков и имевший большой боевой опыт, то, вероятно, результаты действий "степняков" были бы более значительны. Но, к глубокому сожалению, хотя все было готово к его выступлению из Новочеркасска, атаман остался с Войсковым Кругом, чтобы разделить с ним его унижение изменником Голубовым и принять смерть. Царство ему небесное.
   Рыцарский, но бесполезный для Дона подвиг...
   Мужественно умер молодой атаман, сам скомандовав назначенным для его расстрела красноармейцам:
   "Сволочь, пли..."
   Но не лучше ли было бы, как это сделал в свое время старый сербский король Петр, уйти с верными казаками в степь и затем вернуться, когда наступит благоприятное время, и продолжать борьбу.
   Приезд генерала Попова и его убеждения склонили генерала Корнилова двинуть добровольцев на зимовники. Наш конный авангард, стоявший в станице Кагальницкой, по его приказанию уже готов был двинуться на восток. Однако ввиду все же затруднительности размещения по квартирам обоих отрядов и снабжения их продовольствием было решено не соединяться, а идти параллельными дорогами, поддерживая между собой надежную связь.
   Жестокими словами описывает генерал Деникин [Очерки Русской Смуты. Т. II. С. 23.] тогдашнее настроение донского казачества: "Не понимают совершенно ни большевизма, ни "корниловщины". С нашими разъяснениями соглашаются, но как будто плохо верят. Сыты, богаты и, по-видимому, хотели бы извлечь пользу и из "белого" и из "красного" движения. Обе идеологии еще чужды казакам, и больше всего они боятся ввязываться в междоусобную распрю... пока большевизм не схватил их за горло..."
   К глубокому сожалению, эти грустные слова добровольческого вождя справедливы. Иначе возможно ли было бы такое чудовищное явление, как то равнодушие, даже враждебность, какую видели тогда к себе добровольцы и "степняки" не только со стороны донского крестьянства, но и казаков. Среди огромного населения области, свыше 4 000 000 человек, подняли оружие только две ничтожных кучки, едва 5000 человек. Остальные "держали нейтралитет". Самоубийство дошедшего до полного отчаяния Каледина, гибель генерала Назарова, моего брата Митрофана Петровича и многих других, потоки крови и тысячи могил - результаты этого проклятого "нейтралитета", эгоистического "меня не тронут", "моя хата с краю"...
   Так было в начале "Ледяного похода". Когда спустя два с половиной месяца мы вернулись на Дон, настроение было уже иное: большевики хорошо показали казакам, что представляет собой советская власть! Нейтралитету пришел конец.
 

Глава II.
Уход из станицы Ольгинской. Первый переход. Ночлег в станице Хомутовской

 
   Утром 14 февраля мы выступили из Ольгинской. Со своими хозяевами я расстался без особого сожаления. Сварливая хозяйка представила счет за наше пребывание, а хозяин, старый урядник, часто приставал ко мне с просьбой посоветовать, идти ли ему с нами или нет, оседлал коня, выехал за станицу, но - раздумал и вернулся.
   Грустную картину представлял наш поход...
   Впереди авангард - Офицерский полк под командой генерала Маркова; за ним главные силы с обозом - под начальством генерала Боровского; сзади арьергард - Партизанский полк под моей командой. Во время всего 21/2-месячного похода на протяжении около 1000 верст этот порядок почти не нарушался. Иногда только мы, три генерала, чередовались вместе с своими частями своими местами в походном порядке.
   По широкой грязной улице привольно раскинувшейся станицы уныло шла колонна добровольцев. Бедно и разнообразно одетые, разного возраста, с котомкой за спиной и винтовкой на плече, они не имели вида настоящей подтянутой воинской части. Это впечатление переселяющегося цыганского табора еще более увеличивалось многочисленным и разнообразным обозом, с которым ехали раненые и еще какие-то люди.
   При нашем проходе вся станица высыпала на улицу. Больно было видеть уходящую куда-то в неведомую даль нищую Добровольческую армию и тут же рядом стоящих у своих домов, почтенных, хорошо одетых казаков, окруженных часто 3-4 сыновьями, здоровыми молодцами, недавно вернувшимися с фронта. Все они смеялись, говорили что-то между собой, указывая на нас...
   Проходя мимо одной такой особенно многочисленной семейной группы, я не выдержал и громко сказал:
   - Ну, что ж, станичники, не хотите нам помогать - готовьте пироги и хлеб-соль большевикам и немцам. Скоро будут к вам дорогие гости!
   - На всех хватит, - ответил мне при общем смехе семьи отец ее, пожилой бородатый казак.
   Нечаянно я оказался пророком: проезжая после "Ледяного похода" в начале мая из Мечетинской станицы в Новочеркасск на "Круг спасения Дона", я был остановлен у станицы Ольгинской заставой германского пехотного полка; на окраине станицы немцы рыли окопы и ставили пулеметы...
   Кончились последние дома станицы, раскинулась безграничная, ровная, белая степь с черными пятнами оттаявшей земли. Широкой прямой полосой потянулся старинный "шлях", по которому, порой утопая в жидкой грязи, совершила свой крестный путь Добровольческая армия. Свинцовое небо с черными тучами низко нависло над грустной, молчаливой землей...
   К вечеру подошли к станице Хомутовской. Широко разместились на ночлег, как будто наш поход совершался в совершенно мирной обстановке. Обоз остановился на северной окраине станицы: уставшие лошади едва тащили повозки по липкой глубокой грязи, и никому не хотелось гнать их дальше по станице, где грязь была особенно тяжела... Сторожевое охранение стояло почти рядом, в крайних домах окраины.
   Не было еще втянутости в походно-боевую жизнь, да и противник не трогал еще нас.
   Ночь прошла спокойно. Пробуждение, однако, было весьма неприятно - под грохот разрывов неприятельских снарядов и ружейную трескотню. Обоз наш первый попал под обстрел и в панике поднял суматоху по всей станице. Повозки с ранеными носились по станице. Возницы вопили от ужаса.
   Однако скоро все пришло в порядок. Корнилов со штабом и начальники частей быстро успокоили людей; была выслана цепь против показавшейся на горизонте красной конной части с одной пушкой, стрелявшей по станице, и после нескольких выстрелов нашей батареи и движения во фланг большевикам конной сотни красные скрылись. В это время - обоз уже вытянулся по дороге из станицы - большевики послали несколько снарядов. Проходя с арьергардом по этой дороге, я потом увидел в одном месте лужу крови и воронку от снаряда.
   Вся эта суматоха, однако, сослужила нам хорошую службу: нешуточная угроза повторения такой тревоги уже не вызывала никакого беспорядка.
   Впоследствии стало известно, что потревожившая нас конная часть несколько эскадронов 1-й бригады 4-й кавалерийской дивизии. В начале 1914 года я командовал 4-м гусарским Мариупольским полком этой дивизии на Ломжинском фронте и хорошо знал ее. После революции все офицеры ушли из нее, в командование ею вступил один из уланских вахмистров, а его начальником штаба стал подполковник драгунского полка. К своему удовольствию, я узнал, что бывшие мои подчиненные - мариупольские гусары в действиях против нас участия не принимали.
   К вечеру 15 февраля подошли к станице Кагальницкой и, спокойно переночевавши в ней, на другой день к ночи прибыли в станицу Мечетинскую, где была сделана дневка. В общем, шли медленно, постепенно втягиваясь в походную жизнь.