Между тем стрельба на участке 1-й бригады стихла, орудие, стрелявшее с самой окраины города по этому участку, также прекратило огонь, я был уверен, что мои соседи справа также продвигаются по одной из ближайших улиц, а потому приказал от времени до времени кричать: "Ура генералу Корнилову!" - с целью обозначить своим место моего нахождения.
   Продвигаясь таким образом, мы достигли Сенной площади. Оставив половину моего отряда с одним пулеметом на углу Ярмарочной улицы, а другую половину с другим пулеметом (при мне был один пулемет Максима и один Кольта) расположил на юго-западном углу площади. В таком положении я решил ожидать подхода частей 1-й бригады с тем, чтобы после передачи им Сенной площади идти согласно приказу на городское кладбище, куда и притянуть свой 1-й батальон и Корниловский полк. Все было тихо. На площади стали появляться повозки, направляющиеся к позиции противника. Преимущественно это были санитарные повозки с фельдшерами и сестрами милосердия, но попалась и одна повозка с хлебом, которой мы очень обрадовались, несколько повозок с ружейными патронами, и, что особенно ценно, на одной были артиллерийские патроны. Между тем ночь проходила. Встревоженный долгим отсутствием каких-либо сведений о наших частях, я послал по пройденному нами пути разъезд на отбитых у большевиков конях под командой своего ординарца сотника Хоперского (китайца по происхождению, вывезенного донцами мальчиком из Маньчжурии), приказал ему явиться генералу Маркову или полковнику Кутепову, доложить, что я занял Сенную площадь, и просил ускорить движение.
   Вернувшийся через некоторое время сотник Хоперский доложил, что наших частей нигде не видно, что охрана города в том месте, где мы в него ворвались, занята большевиками, которые, по-видимому, не подозревают о присутствии у них в тылу противника. Принимая сотника Хоперского за своего, они расспрашивали его, что за крики и стрельба были в городе. Получив ответ, что там все тихо, один из собеседников сказал: "И кто эту панику пускает? Здесь говорили, что кадеты ворвались в город".
   Потеряв надежду на подход подкреплений, я решил, что дожидаться рассвета среди многолюдного города, в центре расположения противника, имея при себе 250 человек, значит обречь на гибель и их и себя без всякой пользы для общего дела. Надо попытаться выбраться назад к своим, воспользовавшись тем, что охрана города занята, очевидно, каким-то вновь прибывшим отрядом большевиков, не знающим о нашем присутствии.
   Построив в первой линии партизан с пулеметами, за ними елизаветинцев и, наконец, захваченных у большевиков лошадей и повозки, я двинулся назад по Ярмарочной улице, приказав на расспросы большевиков отвечать, что мы идем занимать окопы впереди города. На вопрос "Какой части?" отвечать: "Кавказского отряда". От захваченных большевиков я знал, что подобный отряд незадолго перед тем высаживался на Владикавказском вокзале. Подходя к месту нашей последней атаки, сначала натолкнулись на резервы большевиков, занимавшие поперечные улицы по обе стороны от Ярмарочной, а потом и на первую линию. Наши ответы сначала возбудили подозрения, затем раздались удивленные возгласы: "Куда вы идете? Там впереди кадеты". - "Их-то нам и надо".
   Я рассчитывал, как только подойду вплотную к большевикам, броситься в штыки и пробить себе дорогу, но большевики, мирно беседуя с нашими людьми, так с ними перемешались, что нечего было и думать об этом, принимая во внимание подавляющее численное превосходство противника. Надо было возможно скорее выбираться на простор. Все шло благополучно, пока через ряды большевиков не потянулся наш обоз. Тогда они спохватились и открыли нам в тыл огонь, отрезав часть захваченных нами повозок, но большая часть из них успела проскочить и в том числе наиболее ценная с артиллерийскими патронами, шедшая в голове обоза [Повозка эта, попав под огонь,. ускакала куда-то в сторону и застряла в канаве недалеко от артиллерийских казарм. Ее долго не могли отыскать. Между тем слух о захвате 52 снарядов дошел даже до Корнилова, и, пока она наконец нашлась, на меня со всех сторон сыпались вопросы: где 52 снаряда? Так велик был недостаток патронов в нашей артиллерии. В то время, как у врага их было без счета.]. При выходе из города мы чуть было не попали в критическое положение: в ответ на огонь большевиков раздались наши выстрелы со стороны казарм Екатеринодарского полка; правда, недоразумение скоро выяснилось.
   Первым я увидел полковника Кутепова: он сказал мне, что очень беспокоился о моей участи, слышал наши удалявшиеся крики "Ура", но ему не удавалось двинуть вперед смешанных людей разных полков, бывших в его участке.
   Скоро подошел и генерал Марков, который сказал мне, что ничего не знал о моем предприятии и услышал о нем впервые, когда по его телефону передавали мое донесение в штаб армии. Он предложил мне сейчас же общими силами повторить атаку. На это я ответил, что время упущено, теперь уже светло, большевики предупреждены, подвели резервы, и атака на том же самом месте едва ли имеет шансы на успех.
   Как потом оказалось, в Корниловском полку накануне был ранен полковник Индейкин, естественный заместитель Неженцева, был убит и храбрый капитан Курочкин, командир моего 1-го батальона. Отдельные роты и сотни после смерти Неженцева остались без общего руководства, и некому было их двинуть в атаку, так как генерал Богаевский не мог один везде поспеть. Этим объясняется, что моя атака осталась без поддержки и со стороны частей 2-й бригады".
 

Глава XII.
Смерть Корнилова

 
   Вечером 30 марта в домике фермы состоялся военный совет - последний в жизни Корнилова.
   Собрались в его комнате кроме его самого еще генералы Алексеев, Деникин, Романовский, Марков, кубанский атаман полковник Филимонов и я. Места на кровати и скамье всем не хватило; часть сидела на соломе на полу. Комната едва освещалась двумя-тремя восковыми свечами: другого освещения у нас уже не было. Окно в сторону красных было закрыто циновкой, чтобы скрыть свет у нас.
   Настроение духа у всех было подавленное: из докладов Романовского и командиров бригад выяснилось, что потери в частях были значительные (например, в Партизанском полку осталось всего 300 штыков); пополнять их было некем и нечем. Снарядов и патронов оставалось мало. Все части сильно потрепаны, перемешаны и крайне утомлены; часть кубанских казаков, пополнявших полки, расходится по своим станицам; заметна утечка добровольцев с фронта в тыл, чего раньше не было...
   А между тем у большевиков, несмотря на большие потери, силы увеличивались приходом новых подкреплений. Боевых припасов было огромное количество.
   Во время грустной беседы Марков, сидя в углу на соломе, заснул: сказались две бессонные ночи и крайнее моральное и физическое напряжение боевых частей... Все мы также едва пересиливали себя, чтобы не последовать его примеру.
   Вдруг грохот разрыва снаряда и сильный удар в наружную стену заставил всех встрепенуться: оказалось, что вблизи от дома разорвалась граната, большой ее осколок плашмя ударился в стену нашей комнаты, но, к счастью, не пробил ее...
   Штурм Екатеринодара был предрешен Корниловым: он считал, что другого выхода не было.
   Мы были собраны, по-видимому, не затем, чтобы узнать наше мнение по этому вопросу, хотя Корнилов и спросил его, а для того, чтобы внушить нам мысль о неизбежности этого штурма. Все мы, однако, заявили, что рассчитывать на успех невозможно, а в случае неудачи все будет обречено на гибель. И только генерал Алексеев, не протестуя против атаки города, предложил отложить ее на сутки, чтобы дать людям хотя бы сомнительный отдых.
   Корнилов согласился на это, и штурм назначен был на утро 1 апреля.
   Около 7 часов утра я зашел к Корнилову, чтобы доложить ему о результатах своего объезда позиции бригады накануне вечером, а также последние утренние сведения. Лавр Георгиевич сидел на скамье, лицом к закрытому циновкой окну, выходившему на сторону противника. Перед ним стоял простой деревянный стол, на котором лежала развернутая карта окрестностей Екатеринодара и стоял стакан чая. Корнилов был задумчив и сумрачен. Видно было, что он плохо спал эту ночь, да это и понятно. Смерть Неженцева и тяжелые известия с фронта, видимо, не давали ему покоя.
   Он предложил мне сесть рядом с собой и рассказать то, что я видел. Невесел был мой доклад. Упорство противника, видимо, получившего значительное подкрепление, огромные потери у нас, смерть командира Корниловского полка, недостаток патронов, истощение резервов... Мой рассказ продолжался около получаса. Корнилов молча выслушал меня, задал несколько вопросов и, отпустив меня, мрачно углубился в изучение карт. Его последние слова, сказанные как бы про себя, были: "А все-таки атаковать Екатеринодар необходимо: другого выхода нет..."
   В коридоре я встретился с кем-то из офицеров, и мы стали разговаривать. Но не прошло и пяти минут после моего ухода от командующего, как раздался страшный грохот и удар точно молнии, от которого задрожал весь дом. Дверь из комнаты Корнилова открылась с страшным треском, и оттуда вылетел столб белой известковой пыли: снаряд попал в эту комнату.
   Вслед за адъютантом Корнилова я бросился в нее и увидел ужасную картину: Корнилов лежал на полу с закрытыми глазами, весь покрытый белой пылью. Его голову поддерживал адъютант корнет Бек-Хаджиев; по левому виску текла струйка крови; правая нога была вся в крови; шаровары были разорваны. Корнилов тихо стонал.
   В комнате все было перевернуто вверх дном. В наружной стене немного выше пола, как раз против того места, где сидел командующий армией, видно было отверстие, пробитое снарядом, который, видимо, разорвался, ударившись в стенку за спиной Корнилова. В комнате стояла столбом пыль, смешавшаяся с дымом разорвавшегося снаряда.
   Прибежавший врач немедленно распорядился принести носилки, на которые мы и положили едва дышавшего Корнилова и вынесли его на двор. Было чудное солнечное утро. Стрельба красных стала положительно ураганной. Снаряды все время разрывались около самого дома, и офицеры, которые несли носилки, не зная, куда деться от снарядов, быстро понесли его в небольшой сарайчик, крыша которого часто служила Корнилову наблюдательным пунктом.
   Я несколько задержался в доме, услышав, что в телефонной комнате среди всеобщей суматохи кто-то истерическим голосом кричал в телефонную трубку: "Все пропало. Корнилов убит!" Эту новость сообщал Маркову совершенно потерявший голову один из штабных офицеров. Вырвав у него трубку, я очень невежливо обругал его и буквально вытолкал вон из комнаты. Но, к сожалению, тяжкое известие уже было передано на фронт. Выскочив на двор, я увидел, что носилки с Корниловым пытались протиснуть в узкую дверь сарайчика, который не только не представлял никакой защиты от снарядов, а наоборот, деревянный, с соломенной крышей, послужил бы костром для всех, кто в него вошел, в случае попадания снаряда, что было вполне возможно. Я вспомнил, что в нескольких десятках шагов от дома, на крутом берегу Кубани, есть небольшая терраса, достаточно укрытая от выстрелов, и указал ее офицерам, которые несли носилки. Меня вновь кто-то задержал, и когда я через несколько минут пришел на террасу, то увидел такую картину: на носилках по-прежнему с закрытыми глазами, чуть дыша, лежал Корнилов. Лицо его было уже обмыто. Около него стояли генерал Романовский, доктор, сестра милосердия и еще несколько человек. Когда я подошел, доктор, стоявший у изголовья носилок, приподнял веки Корнилова и тихо сказал: "Кончается..." Еще один вздох - и Корнилова не стало.
   Кто-то сложил ему руки на груди крестом. Совершенно случайно я опустил руку в карман пальто и нашел там маленький крестик, машинально сделанный мною из восковой свечи во время последнего военного совета. Я вложил этот крестик в уже похолодевшие руки своего вождя.
   Так закончил свою жизнь один из величайших русских патриотов, не побоявшийся открыто восстать против бездарного Временного правительства и затем большевиков.
   История отведет ему почетное место в рядах тех, кто боролся с проклятой советской властью, погубившей Россию.
   Добровольческая армия потеряла в нем горячо любимого Вождя, которому она безгранично верила; Россия - верного, доблестного сына, положившего свою душу за ее спасение.
 

Глава ХIII.
Вступление генерала Деникина в командование Добровольческой армией. Наш уход из-под Екатеринодара. Колония Гначбау

 
   Генерал Деникин, как старший после Корнилова, немедленно вступил во временное командование Добровольческой армией и донес о смерти командующего генералу Алексееву, находившемуся в это время в станице Елизаветинской. Тот немедленно прибыл на ферму и своим приказом утвердил генерала Деникина командующим армией.
   Тело Корнилова положили в повозку вместе с телом полковника Неженцева. Генерал Алексеев подошел к нему, перекрестился, поцеловал холодный лоб покойника и долго в глубокой задумчивости стоял над его телом. Удивительны были взаимоотношения этих двух людей. Оба глубокие патриоты, горячо любившие Россию, беззаветно служившие одному и тому же великому делу, не подходили друг к другу по личным свойствам своих характеров. Много грустных сцен приходилось видеть их окружавшим при их служебных встречах. И почти всегда не М. В. Алексеев был причиной их... Последнее время, несмотря на условия похода, они даже редко виделись, предпочитая в случае необходимости сноситься письменно. Я не буду касаться подробного разбора причин всех недоразумений между ними. В настоящее время оба они отошли в лучший мир, сделав все, что было в силах, на земле.
   На фронте, как и во всех частях армии, очень скоро разнеслась печальная весть о смерти Корнилова. Не удалось скрыть ее и от большевиков. На наши войска она произвела крайне тяжелое впечатление. Все почувствовали, что со смертью Корнилова нам уже не взять Екатеринодара. Многие подумывали даже о том, что вообще пришел конец борьбе и пора уже спасаться самим.
   Генерал Деникин, как и все старшие начальники, не сочувствовал идее штурма Екатеринодара. Он ясно видел по опыту предыдущих трех дней боев под этим городом, что взять его нашими ничтожными силами было невозможно. А если бы даже и случилась такая удача, то удержать его в своих руках мы были бы не в состоянии. Все причины, почему этот штурм являлся, по мнению старших начальников, безнадежным, не изменились со времени последнего военного совета. Напротив, положение даже ухудшилось ввиду значительных потерь у нас и истощения снарядов, а главное, крайней усталости войск физической, а в особенности моральной. Вопреки общему мнению нашему Корнилов все-таки решил атаковать Екатеринодар и только по совету генерала Алексеева отложил атаку на один день. Судьба не дала ему провести в жизнь свой приказ. Судя по его настроению в последние дни, он не пережил бы неудачи. Генерал Деникин в своих записках упоминает, что Корнилов, решаясь на этот штурм, делал ясные намеки на то, что в случае неудачи он покончит с собою. И я не сомневаюсь, что он сделал бы это...
   Судьба судила иначе: один русский снаряд, единственный попавший в дом, переполненный людьми, убил только одного Корнилова.
   Одним из первых распоряжений нового командующего армией был приказ об отступлении от Екатеринодара. Нелегко было ему начать свое командование таким приказом. Но обстановка требовала этого.
   Решено отходить на север. Другого направления не оставалось: все другие пути преграждались рекою Кубанью или силами большевиков. Моей бригаде пришлось опять занять свое обычное место в арьергарде. Начали отходить вечером, небольшими частями, чтобы не обнаружить наших намерений. Остававшиеся на месте части усилили свой огонь. Большевики отвечали тем же, видимо, опасаясь нашего наступления. Во время этой перестрелки мы понесли также немалые потери. Между другими убит доблестный офицер лейбгвардии Казачьего Его Величества полка есаул Рыковский.
   К вечеру бригада Маркова уже вытянулась по направлению на север. Моя бригада должна была прикрывать отход, а затем двигаться в виде арьергарда за обозом, который должен был одновременно с нами выступить из станицы Елизаветинской.
   Ввиду того, что оставаться вблизи дома, где был убит Корнилов, было уже невозможно, так как большевики сосредоточили на нем весь свой огонь, я вынужден был устроить свой походный штаб на противоположной окраине рощи, покрывавшей западную часть фермы.
   Сидя на валу, я пропускал мимо себя отступавшие части Маркова. Вскоре ко мне подсел и сам бригадный командир. Тяжело было у нас на душе: смерть Корнилова, неудача со штурмом Екатеринодара, новая неопределенность нашего положения... Обмениваясь мыслями по этому поводу, мы приходили к грустному заключению, что, вероятно, скоро придется думать о конце борьбы и, может быть, о распылении. Однако вид проходивших мимо нас войск, их как будто бы даже довольное настроение - тем, что наконец удалось бросить окопы и хоть немного отдохнуть от ужаса ежеминутного ожидания смерти - заставили нас взять себя в руки и отбросить мысль о печальном конце. Все-таки войска еще были у нас, закаленные в боях, вынесшие столько ужасов в течение месяца почти беспрерывного боя. Борьба еще не кончена. Надежда - не потеряна...
   К счастью для человека, в самые тяжкие минуты жизни его внимание может быть отвлечено каким-нибудь пустяком житейской мелочи, которая отвлечет его внимание и хотя на время освободит от мрачных дум. Так было и с нами. Марков вдруг сравнил свой куцый полушубок с моей длинной шинелью и стал жаловаться, как ему холодно. Потом у нас зашла речь о том, кто из добровольцев стащил значительную часть хлебов, лежащих недалеко от нас кучкой, предназначенной для одной из частей и во время прохождения 1-й бригады значительно уменьшившейся. Марков начал распекать зазевавшегося раздатчика, и все наши грустные мысли приняли уже другой характер - в буквальном смысле слова - заботы о хлебе насущном для наших полков.
   Вскоре Марков простился со мной и уехал. Я дождался, когда снялись последние мои части, и уже в полной темноте пошел с ними в арьергарде. Большевики продолжали неистовую стрельбу по нашей уже пустой позиции.
   В течение ночи наш огромный обоз вытянулся в колонну, растянувшись на несколько верст. Я должен был остановиться и пропустить его мимо себя. Это прохождение продолжалось не один час. Утром большевики перешли в наступление, но, по-видимому, опасаясь ввязываться в серьезный бой, ограничились только артиллерийским обстрелом позиций моей бригады. Их конница, показавшаяся на моем фланге, после нескольких удачных выстрелов моей батареи скрылась, и мы могли уже беспрепятственно продолжать свой печальный путь. В обозе, на повозке, прикрытый буркой, ехал и наш недавний вождь, уже бездыханный, Корнилов...
   К ночи на 1 апреля Добровольческая армия подошла к немецкой колонии Гначбау. По пути, при переправе через какую-то небольшую речонку, мы сбросили в омут лишние орудия, к которым не хватало снарядов. На широкой улице колонии в несколько рядов расположился обоз. В просторных домах колонистов устроились на ночлег добровольцы и значительное число раненых. Ночь прошла сравнительно спокойно, но с утра нас со всех сторон большевики стали осыпать артиллерийским огнем. Это был ужасный день. Снаряды падали по всей колонии, наводя панику на жителей, подводчиков и несчастных раненых. Были убитые и раненые. Один снаряд попал в дом, в котором поселился генерал Алексеев, и убил писаря.
   Настроение духа среди добровольцев было крайне подавленное. Снятие осады Екатеринодара, быстрое отступление от него, смерть Корнилова, более решительное преследование противника, не дававшего покоя нам, - все это сильно способствовало падению духа среди добровольцев, в особенности среди новых пополнений - молодых кубанских казаков. Многие из них потихоньку ушли из наших рядов и вернулись в свои станицы. Многими добровольцами овладело полное отчаяние. Начались разговоры о том, что все кончено и пора уже распыляться. Некоторые предполагали мелкими партиями пробираться в горы или, присоединившись к отряду горцев, пробиться через кольцо большевиков. Нам, старшим начальникам, стоило немалого труда успокоить своих подчиненных. Все-таки некоторые ушли (например, генерал Гилленшмидт) и бесследно пропали.
   В ночь на 2 апреля мы выступили из колонии в направлении на станицу Старо-Величковскую. Большевики не решились нас атаковать по дороге и провожали только артиллерийским огнем. В колонии пришлось оставить несколько умирающих раненых и уже умерших. Похоронить последних не было возможности.
   Тела Корнилова и Неженцева похоронили тайно за околицей колонии, на вспаханном поле. Могилы заровняли, не оставив никаких признаков, сняли кроки места погребения для того, чтобы впоследствии можно было бы найти покойных. К глубокому сожалению, скрыть этого не удалось. Как потом стало известно, большевики на другой день после нашего ухода с помощью местных жителей нашли могилы, вырыли тела и, бросивши обратно и засыпав тело Неженцева, труп Корнилова отвезли в Екатеринодар, долго издевались над ним и затем сожгли.
   Тело Неженцева уже после взятия Екатеринодара было вырыто, перевезено в Новочеркасск и торжественно похоронено нами на Новочеркасском кладбище.
 

Глава XIV.
Переход через железную дорогу у станицы Медведовской. Подвиг генерала Маркова. Станица Дядьковская. Раненые. Снова на Дон. Окончание 1-го Кубанского похода

 
   Колония Гначбау, оставившая у нас тяжелое воспоминание, осталась далеко позади. Артиллерийский огонь красных постепенно затих. Наша колонна длинной лентой обоза вытянулась по широкой степи. Моя бригада - в арьергарде. Марков - впереди.
   Предстояло снова переходить через железную дорогу. Для нас она была злейшим врагом: везде шныряли красные бронепоезда, на станциях стояли готовые эшелоны, и мы с нашим ничтожным запасом снарядов бессильны были вступить с ними в серьезный бой. А ведь на переход всего 10-верстного обоза с ранеными нужно было не менее двух-трех часов.
   Около четырех часов утра, пройдя 24 версты, наш авангард подошел в темноте к железной дороге у станицы Медведовской. Сторож у переезда был арестован нашим разъездом, и генерал Марков, приехавший с ним, заставил его, крайне перепуганного, успокоить по телефону эшелон большевиков на станции, слышавших подозрительный шум нашего движения и спрашивавших о нем сторожа. В это время части генерала Маркова уже развернулись и приготовились к атаке станции. Все шло хорошо, но вдруг с последней раздались выстрелы: наш разъезд спугнул красных часовых. От станции отделился бронепоезд и тихо, с закрытыми огнями двинулся к переезду, где уже находился штаб Добровольческой армии вместе с генералами Алексеевым и Деникиным и куда подошла голова обоза. Бронепоезд был уже в нескольких шагах от переезда. Вдруг генерал Марков закричал машинисту, чтобы он остановился, так как в противном случае "своих подавит", и когда ошалевший большевик действительно остановил поезд, он схватил ручную гранату и бросил ее в паровоз. Немедленно с поезда начался адский огонь во все стороны, ружейный и пулеметный. Офицерский полк во главе с генералом Марковым вступил в горячий бой с гарнизоном бронепоезда, который упорно защищался. Полковник Миончинский почти в упор всадил гранату в паровоз из своего орудия и разбил его переднюю часть; часть вагонов удалось поджечь.
   Когда раздались первые выстрелы, я поспешил со своим полком на помощь Маркову, с трудом обгоняя по вспаханному полю растянувшийся обоз, среди которого было очень тревожное настроение. По пути получил приказание от генерала Деникина спешить.
   Навстречу мне скакали в темноте из головы-колонны неожиданно попавшие в бой какие-то обозные сановники и отчаянно вопили, чтобы я шел скорее. Своим криком и передачей каких-то нелепых приказаний от имени генерала Деникина, которых он и не думал отдавать (например: "Конницу в атаку на бронепоезд"), эти господа вносили панику среди населения обоза. Чтобы прекратить это безобразие, я приказал своему конвою арестовать их и вести за собой. Это скоро охладило рвение буревестников. Присоединившийся ко мне М. В. Родзянко успокаивал их.
   Когда я подошел к переезду, здесь уже все было кончено. Тушили горевшие вагоны, вытаскивали из бронепоезда снаряды и патроны, переносили раненых. Неутомимый Марков, герой этого блестящего дела, весело рассказывал генералу Деникину и штабу подробности боя. Севернее генерал Боровский со своими юнкерами атаковал станцию и взял ее. Моя батарея понадобилась, чтобы несколькими выстрелами отогнать появившийся с юга новый бронепоезд. Обоз быстро переходил через железную дорогу и рысью въезжал в станицу, попадая по пути в сплошную Полосу пулеметного огня со станции.
   Стало уже светать, когда утомленные бессонной тревожной ночью, но счастливые успехом, мы расположились на короткий привал в станице Медведовской.