Но офицер невозмутимо сказал:
- Рекомендую, гвардии рядовой Санатов. Товарищ, достойный хорошей заметки.
По команде "вольно" мы с Санатовым сели на бревна, заготовленные для блиндажа, а разведчики расположились вокруг,
- Разрешите снять каску? - сказал Санатов неожиданно густым баском. Мы думали, нас вызывают на боевое задание.
Он стал расстегивать ремешок с подбородка, которого не касалась бритва, а я внимательно разглядывал необыкновенного храбреца, похожего на застенчивую девочку-подростка, переодетую в солдатскую шинель. Чем же он мог отличиться, этот малыш?
- Давай, давай, рассказывай, - подбадривали его бойцы. - Делись опытом - это же для общей пользы. Главное, расскажи, как ты богатыря в плен взял.
- Вы добровольцем на фронте? - спросил я для начала.
- Да, я за отца. У меня отец здесь знаменитым разведчиком был. Его фашисты ужасно боялись. Даже солдат им пугали: "Не спи, мол, фриц, на посту, Санатов возьмет". Он у них "языков" действительно здорово таскал. Даже от штабных блиндажей. Гитлеровцы так злились, что по радио ему грозили: "Не ходи к нам, Санатов, поймаем - с живого шкуру сдерем".
- Ну, этого им бы не удалось! - воскликнул кто-то из разведчиков.
- А вот ранить все-таки ранили, - сказал юный Санатов, попал отец в госпиталь. Обрадовались фашисты и стали болтать, будто Санатов их напугался, носа не кажет, голоса не подает. А голос у моего отца, надо сказать, особый, как у табунщика, - улыбнулся Санатов, и напускная суровость исчезла с его лица. - У нас деды и прадеды конями занимались, ну и выработали, наверное, такие голоса... наводящие страх. Отцовского голоса даже волки боялись. И вот, как не стал он раздаваться по ночам, так и обнаглели фашисты. Приехал я вместе с колхозной делегацией: подарки мы привезли с хлебного Алтая... И услышал, как отца срамят с той стороны фашистские громкоговорители.
- Было, было такое, - подтвердили разведчики. - Срамили.
- Вот в такой обстановке колхозники и порекомендовали: оставайся, мол, Ваня, пока батя поправится, неудобно, нашу честную фамилию фашисты срамят. Подай за отца голос.
- Командир вначале сомневался, глядя на рост его, - усмехнулись бойцы.
- Ну, я вижу такое дело, как гаркну внезапно: "Хенде хох!" - И Санатов так гаркнул, что по лесу пошел гул, словно крикнул это не мальчишка, которому велика солдатская каска, а какой-то великан, притаившийся за деревьями.
Я невольно отшатнулся.
- Вот и командир также. "Эге, говорит, Санатов, голос у тебя наследственный. Оставайся". И я остался. Вот так я кричу, когда первым открываю дверь фашистского блиндажа.
- Почему же первым именно вы?
- Потому что я самый маленький ростом. А ведь известно, когда солдат с испугу стреляет, он бьет без прицела, на уровне груди стоящего человека. Вот так.
Санатов встал и примерился ко мне. Его голова оказалась ниже моей груди.
- Вам бы попали в грудь, а меня бы не задело. Это уж проверено. Мне потому и поручают открывать двери в блиндаже, что для меня это безопасней, чем для других. У меня над головой пули мимо летят. И потому работаем без потерь.
Не без удивления посмотрел я на солдата, так умело использовавшего свой малый рост.
- Ну, а с богатырем-то как же? Тоже на голос взяли?
- Давай рассказывай, как ты его, - подбодрили солдаты.
- Тут до богатыря дел было, - задумался Санатов, - натерпелся я с этими дураками. Ведь им жизнь спасаешь, а они... Один часовой меня чуть не зарезал...
- Вы и на часовых первым бросаетесь?
- Да, потому что я очень цепкий... Это у меня с детства выработалась привычка держаться за шею коня. Мы ведь, алтайские мальчишки, все на неоседланных да на диких. Вцепишься, как клещ, и как он, неук, не вертится, не скачет, какие свечки не дает, нашего алтайского мальчишку нипочем с себя не сбросит.
- Но при чем же тут...
- А вот при чем, - вы встаньте, а я вам нашею внезапно брошусь и обниму изо всех сил... Что вы станете делать?
Я уклонился от испытания. Видя мое смущение, кто-то из разведчиков объяснил:
- Иные с испугу падают.
- Другие стараются удержаться на ногах и отлепить от себя это неизвестное существо. Забывают и про оружие. Забывают даже крикнуть.
- Ведь это все ночью. Во тьме. На позиции. Непонятно, и потому страшно.
- Ну и пока немец опомнится, мы ему мешок на голову - и потащили.
Так объяснили мне этот прием разведчики, пока Санатов был в задумчивости.
- А вот один фашист ничуть даже не испугался, когда я кинулся к нему на шею. Здоровый такой, как пень. Только немного покачнулся. Потом прислонился к стене окопа и не стал меня отлеплять, а, наоборот, покрепче прижал к себе левой рукой, а правой спокойно достал из-за голенища нож. Достал, пощупал, где у меня лопатки. Да и ударил. В глазах помутилось. Думал - смерть... А потом оказалось, что он ножны с кинжала забыл снять... Аккуратный был, фашистский бандит, острый кинжал и за голенищем в ножнах хранил, чтобы не порезать брюк. Только это меня и спасло. - Санатов даже поежился при страшном воспоминании.
- Ну, и взяли его?
- А как же, наши не прозевали. В мешок. Крикнуть-то он тоже не то забыл, не то не захотел, на свою силу-сноровку понадеялся.
- Ну, да наша сноровка оказалась ловчей, - усмехнулся разведчик, жилистый, рослый, рукастый.
- А еще один дурак чуть мне все легкие-печенки не отшиб, - вспомнил с грустной улыбкой Санатов. - Толстый был, как бочонок. От пива, что ли. Фельдфебель немецкий. Усищи мокрые, словно только что в пиве их мочил. Бросился я ему на шею, зажал в обнимку, пикнуть не даю. Он попытался отцеплять. Ну, где там - я вцепился, как клещ, вишу, как у коня на шее. И что же он сообразил: стал в окопе раскачиваться, как дуб, и бить меня спиной о бруствер. А накат оказался деревянный. Бух, бух меня горбом только ребра трещат... Хорошо, что я не растерялся. Воздуху побольше набрал в себя, ну и ничего, воздух спружинил. А то бы раздавил, гад. У меня ведь костяк не окреп еще, как у отца. Он тоже ростом невелик, но в плечах широк и кость - стальная... Так что мне за него трудней в этих делах...
- А с великаном?
- Ну, с этим одно удовольствие получилось... Попалcя он мне уже после того, как я достаточно натерпелся... стал больше соображать, как лучше подход иметь.
- Да, уж тут был подход! - Среди товарищей маленького храбреца пробежал смешок.
- Подкрались мы к окопу, как всегда, по-пластунски, бесшумно, беззвучно, безмолвно, неслышно... Ракета взлетит, - затаимся, лежим тихо, как земля. Ракета погаснет, - опять двинемся. И вот окоп. И вижу, стоит у пулемета, держась за гашетки, не солдат, а великан. Очень большой человек. А лицо усталое, вид задумчивый. Или мне это так при голубом свете ракеты показалось.
Вначале взяла меня робость. Как это я на такого богатыря кинусь? Не могу ни приподняться, ни набрать сил для прыжка... А наши ждут. Сигналят мне. Дергают за пятку; "Давай-давай, Иван, сроки пропустим, смена придет".
И тут меня словно осенило: "Ишь, старый-то он какой! Ведь по годам-то мне дедушка. И задумался-то, наверно, о внучатах". Эта мысль меня подтолкнула - кинулся я к нему на шею бесстрашно, как внучек к дедушке. Обнял, душу в объятиях, а сам шепчу: "Майн гросфатер! Майн либе гросфатер!" - и так, знаете, он до того растерялся, что пальцы от гашеток пулемета отнял, а меня не бьет и не отцепляет, а машет руками как сумасшедший, совсем зря...
- Он теперь еще здесь, недалеко, в штабе полка, руками размахивает, сказал жилистый разведчик. - Вы поговорите с ним, как он об Ване вспоминает. "Всю жизнь, мол, ему буду благодарен, он, говорит, меня от страха перед русскими спас!" Фашисты его запугали, будто мы пленных терзаем и все такое...
- Часы Ване в подарок навязывал за свое спасение. Ему бы на передовой в первый же час нашего наступления капут, это он понимал.
- Нужны мне его часы, фрицевские. Мне командир свои подарил за этот случай. Вот они, наши, советские.
И маленький разведчик, закатав рукав шинели, показал мне прекрасные золотые часы и, приложив к уху, стал слушать их звонкий ход, довольно улыбаясь.
Таким и запомнился он мне, этот храбрец из храбрецов.
Так в поисках самого храброго встретил я самого доброго солдата на свете - Ваню Санатова. Другие славились счетом убитых врагов, а солдат-мальчик прославился счетом живых. Многих чужих отцов вытащил он из пекла войны, под свист пуль, при свете сторожевых ракет, рискуя своей жизнью.
КОМИССАР ЛУКАШИН
По снежной долине бежали семеро наших лыжников, спасаясь от вражеской погони. Впереди шел Тюрин - командир маленького отряда.
Этот большой, сильный человек шумно дышал; пар валил от его широкой спины; по щекам струился пот, несмотря на жестокий мороз. Первому идти труднее всех; по следу - легче. Поэтому прокладывать лыжню ставят самых сильных.
Многие бойцы были ранены, иные выбились из сил и едва держались на ногах. Они шли день и ночь уже не первые сутки. Костров не разводили. На ходу ели сухари и заедали снегом.
Вражеские лыжники гнались за ними по пятам.
Замыкающим шел позади всех комиссар отряда Лукашин.
Замечая наседающих врагов, он припадал за камень или за дерево и ждал с ручным пулеметом наготове.
И когда вражеские лыжники набегали, как стая волков, Лукашин подпускал их поближе и многих укладывал наповал меткой очередью.
Передние падали в снег, задние шарахались в разные стороны и начинали беспорядочную стрельбу, а он вскакивал на лыжи и догонял своих.
Комиссар не только замечательно воевал сам, но и помогал другим.
Иногда выбившийся из сил боец падал в снег и говорил:
- Товарищ комиссар, сил больше нет. Лукашин протягивал ему руку:
- Сил ты своих не знаешь... Вот так, выше голову! Ты же коммунист!
И уставший поднимался.
Один раненый лыжник достал согретый за пазухой пистолет и сказал:
- Товарищ комиссар, разрешите умереть от своей пули, чтобы других не задерживать... Я свое отвоевал...
Лукашин вырвал у него оружие:
- Постыдись! Ты - герой!..
Да, это были герои.
В полярную ночь они спрыгнули с самолета на парашютах у самых границ Норвегии и отыскали фашистскую секретную радиостанцию, которая оповещала вражеские аэродромы о вылетах наших самолетов.
Наши герои истребили радистов, а многие аппараты и приборы, а также секретный код, составлявший важную военную тайну, захватили с собой и направились в обратный путь во мраке полярной ночи.
Среди лесов и скал к ним не могли спуститься наши самолеты, и парашютистам пришлось положиться на скорость своих лыж.
Фашистов взбесил этот дерзкий налет. И вот отборные лыжники из австрийских тирольцев и немецких альпинистов бросились в погоню.
С ними соревновались финские лыжники, считающие себя лучшими в мире.
Но одолеть русских лыжников не так просто: это был спаянный коллектив, где один за всех, все за одного.
Наступил такой момент, когда казалось, что все погибнут. Перед нашими героями встали отвесные скалы. Взбираясь по ним, они должны были снять лыжи и поднимать за собой драгоценный груз, который везли на санках.
Это был медленный подъем.
Ослабевшие люди с трудом карабкались на обледеневшие каменные обрывы. Фашисты могли перестрелять всех поодиночке,
Они быстро неслись по долине, как белые тени.
И тогда комиссар решил пожертвовать собой, чтобы спасти остальных.
Раздумывать было некогда. Он махнул рукой, указывая отряду "вперед", а сам круто развернул лыжи и помчался назад, навстречу набегавшим врагам.
Это были финские лыжники, опередившие немцев.:
Им хотелось выслужиться перед фашистскими хозяевами. Завидев наших бойцов, которые ярко выделялись в своих белых халатах на бурых скалах, преследователи обрадовались - можно было стрелять на выбор, как в живые мишени.
Финны ускорили бег.
Но тут по ним ударил ручной пулемет комиссара,
Лыжники рассыпались, упали в снег и стали окружать Лукашина.
Финны умеют ползать по снегу, как змеи по песку.
И не успел комиссар оглянуться, как был окружен со всех сторон.
- Рус, сдавайсь! - услышал он чужие хриплые голоса.
Лукашин поглядел на скалы и вздрогнул. Он не испугался врагов, его взволновало другое: все наши бойцы, даже раненые, спускались к нему на помощь.
"Назад!" - хотел он крикнуть, но они бы все равно не послушались его.
"Хорошо, - решил Лукашин. - Сейчас вам незачем будет идти..." Он вскочил во весь рост и поднял руки.
Увидев это, весь отряд остановился. А Тюрин даже протер глаза. Что такое? Ведь комиссар Лукашин всегда учил бойцов, что советский воин в плен никогда не сдается. Ему хотелось крикнуть: "Лукашин, опомнись!"
Но тут фашисты обступили комиссара тесной толпой, и его не стало видно.
Тюрин сел на выступ скалы и закрыл лицо руками:
- Позор!..
И в это время в ночи прогремели два взрыва, резко отозвавшиеся в скалах.
Что такое? Толпу врагов отбросило прочь от комиссара. Повалились убитые. Закричали раненые. Сам он упал ничком и не поднялся...
Оказывается, в рукавах Лукашин прятал две гранаты. Поднятыми руками нарочно приманил врагов поближе. А когда они подбежали, окружили, с силой опустил руки и, ударив гранаты о камни, подорвал и себя и своих преследователей. Все это бойцы поняли в ту же минуту.
Они поднялись разом, без всякой команды, и слетели вниз, как на крыльях.
В уставших, измученных людях вдруг возродились новые, могучие силы.
Как перышко, подхватили они своего израненного комиссара и внесли его на вершину скалы, за которой их встретили наши передовые дозоры.
Опоздавшим немецким фашистам остались только их незадачливые соперники - побитые и покалеченные финские фашисты.
Тюрин, сдавая санитарам комиссара, сказал:
- Скорее к докторам его, к самым лучшим! Такого человека надо спасти во что бы то ни стало!
И, пожав холодеющую руку Лукашина, шепнул ему:
- Я про тебя плохое подумал. Прости меня, комиссар. Ты всем показал, как советский воин в плен не сдается!
И когда отвернулся, на обветренных щеках его заблестел иней. Мороз был жестокий, с ветром, такой, что слезы замерзали, не успев скатиться с лица.
БОЕВОЙ ДРУГ
Было у нас два неразлучных лейтенанта - Воронцов и Савушкин. Воронцов высокого роста, белолицый, чернокудрый красавец, с громким голосом, сверкающими глазами. А Савушкин не выдавался ни ростом, ни голосом.
- Я бы, может, с тебя вырос, - говорил он Воронцову, - да мне в детстве витаминов не хватало.
Воронцов обнимал его и, заглядывая в смешливые серые глаза, отвечал:
- К моей бы силушке да твое мастерство, Савушка.
Воронцов летал смело, но грубовато. От избытка сил он несколько горячился, дергал машину, и в исполнении фигур высшего пилотажа у него не было тонкости, шлифовки движений, что делает их по-настоящему красивыми.
А Савушкин летал так искусно, что в его полете не чувствовалось усилий. Казалось, машина сама испытывает удовольствие, производя каскады фигур высшего пилотажа, играючи переворачиваясь через крыло, легко и непринужденно выходя из беспорядочного штопора и поднимаясь восходящим.
Воронцов любовался полетами своего друга и говорил ему:
- Я обыкновенный летчик, а ты, Сергей, человек искусства.
- Мастерство - дело наживное, Володя, - отвечал Савушкин, - а вот ты сам - произведение искусства.
Савушкин долго и безнадежно любил одну капризную девушку, для которой ему хотелось быть самым красивым молодым человеком в мире или хотя бы в Борисоглебске, где она жила. Девушка была сестрой Воронцова.
Когда улетали на войну, она крепко пожала Савушкину руку и сказала:
- Сережа, побереги Володю, ты знаешь, какой он горячий, увлекающийся; ведь если с ним что случится, мама не переживет.
Савушкин обещал беречь Воронцова и действительно не расставался с ним ни днем ни ночью.
Бывало, войдет в столовую:
- А где Володя?
И не сядет обедать, пока не увидит друга.
Летали они в одном звене, крыло к крылу.
И надо же было так случиться, что именно в этот день они расстались.
Машину Савушкина поставили на ремонт: накануне вражеская пуля пробила бензиновый бак, воентехники спешно меняли его тут же на льду озера, накрыв самолет белым брезентом.
Савушкин написал письма всем родным и знакомым, потом пошел прогуляться на лыжах. День был серый и не предвещал ничего особенного.
Вдруг над аэродромом ударила красная ракета. За ней свечой взвился самолет командира, за ним другой, и вот, сделав круг, вся эскадрилья помчалась на запад.
Сердце Савушкина не выдержало, он подпрыгнул на лыжах и помчался по незримому следу улетавших. Лесистый холм спускался к западу. Лыжи разгонялись все быстрей, Савушкин подгонял их палками.
Неожиданно в небесной дымке возникло неясное мелькание самолетов. "Воздушный бой", - подумал Савушкин и понесся вперед, пока не очутился прямо у окопов.
Вражеский снайпер мог бы подбить его, но в эти минуты о нем не думали.
Как только начался воздушный бой, пехотинцы глаза к небу, каски на спины, и стрельба на земле прекратилась. Над истоптанными снегами, над расщепленными лесами только и слышался басовитый рев моторов, набирающих высоту, свист пикирующих самолетов да пулеметный клекот.
Наши бипланы, белые, как чайки, курносые монопланы с широкими хвостами, пестрые истребители противника гонялись друг за другом, устремлялись навстречу, делали неожиданные перевороты, сменяя атаку фигурным выходом из-под обстрела, состязаясь в храбрости, хитрости и мастерстве.
И наши стрелки и снайперы противника затаив дыхание наблюдали это волнующее зрелище. До сих пор финские истребители удирали от наших, не принимая боя, а сейчас их было значительно больше, и они решили драться.
Необычайная карусель воздушного боя катилась по небу все ближе к нашему расположению, словно гонимая легким ветерком, дующим с Ботнического залива.
- Заманивай, ребята, заманивай! - кричал Савушкин. - Тащи на свою сторону, чтоб ни один не ушел! Эх, меня с вами нету...
Глаза его блестели, шлем свалился, светлые волосы покрывались инеем.
- За своим гонишься, Петя! Что ты, ослеп? Это же Витя, видишь, зеленый хвост! Берегись, фоккер под хвостом! Ваня, выручай Володю, на него двое насели!
В воздухе было много самолетов. Разноцветные хвосты и опознавательные знаки быстро мелькали в огромном небесном калейдоскопе. И все же Савушкин угадывал товарищей по повадкам, называя по имени.
Он никогда не думал, что будет так волноваться, наблюдая воздушный бой с земли. Просто невыносимо - все видишь, все понимаешь и ничем не можешь помочь!
И надо же завязаться такой схватке, когда его самолет поставили на ремонт.
Он так переволновался за судьбы товарищей, что вспотел и обессилел, словно сражался больше всех.
- Смотри, смотри, двое одного кусают! - крикнул над ухом какой-то восторженный пехотинец.
- Да не кусают, а взяли в клещи...
- Один готов - дым из пуза!
- Горит мотор - какое пузо! - возмутился Савушкин.
- Ой, братцы, да это наш! - не унимался пехотинец.
Савушкин схватил пустую гильзу и стукнул его по каске. Получилось, как будто ударила взлетная пуля. Пехотинец испуганно нырнул в окоп.
Усмирив болельщика, Савушкин поднял глаза вверх и запечатлел редкое мгновение: самолет разлетелся на части, словно бабочка от удара хлыста. Крылья, срезанные кинжальным пулеметным огнем, затрепетали в небе, а фюзеляж падал отдельно. Вначале он шел вниз, как челнок, но вдруг за ним возник купол парашюта, и фюзеляж стал вращаться, болтая зацепившегося за хвост пилота, как куклу.
По окопам прошел смех.
Погибал враг.
- Наш падает, наш! - раздались тревожные крики.
Проводя черную черту по ясному небу, мчался объятый пламенем самолет. Из дымной бесформенной массы торчал голубой хвост с номером семь.
- Это же Володя! - закричал Савушкин.
Падал его лучший друг... Воронцов!
Савушкин не верил своим глазам и оцепенело смотрел, как самолет товарища приближался к земле. Вот сейчас удар... и все кончено. Савушкин хотел зажмуриться, но в это время белым цветком раскрылся купол парашюта, парил несколько секунд и мягко лег набок.
- Молодец, - блаженно произнес Савушкин, - затяжным шел!
А ловкий Володя, отличавшийся скорой сообразительностью во всех случаях жизни, действовал решительно и быстро. Отстегнув лямки, он пригнулся и бросился в ближайший окоп. Только вместо нашего - в неприятельский!
- Вернись, куда ты? - закричал Савушкин.
И по всему окопу разнеслось:
- Сюда! Сюда!
А Воронцов только ускорил свой бег; ему показалось, что шумят враги, от которых он ловко уходит... Длинные, сильные ноги несли его с рекордной быстротой к траншеям, где шевелились белые каски финских солдат. Воронцов и не знал, какое посмешище представлял он для них в эту минуту. До траншеи оставалось совсем немного. Бугор, овраг да полянка. Володя резво перескакивал воронки от снарядов...
Забыв про воздушный бой, бойцы растерянно смотрели на безумный бег летчика навстречу смерти...
Каждый знал: не убьют его фашисты просто, если живым попадется, а вначале поиздеваются вдоволь... Знал это и Савушкин.
"Что делать? Не отдать же им Володю на поругание!"
Савушкин оглядел напряженные лица бойцов, сжал и разжал кулаки, глотнул воздух и вдруг выхватил у соседа ручной пулемет. Не успели бойцы оглянуться, как Савушкин припал к брустверу, прицелился, треснула короткая очередь, и под ногами Воронцова задымился снег... Летчик высоко подпрыгнул и свалился в воронку от снаряда...
Савушкин провел рукой по глазам и, не видя на горизонте ничего, кроме истоптанного снега да расщепленных деревьев, отошел от пулемета.
Наступила необычайная тишина. Воздушный бой переместился далеко на север, и в небе стало тихо и пустынно.
Жесткая ладонь пожала руку Савушкина. Он очнулся, увидел перед собой лицо незнакомого пехотного командира.
- Вы поступили правильно.
- Что - правильно? Кто - правильно? - вскинулся Савушкин на пехотинца. - Да вы что думаете - я друга своего убил, что ли? Я же по ногам целил... Его надо выручать!
Савушкин полез на бруствер, но его оттащили.
- Не ваше дело ползать, - проворчал пехотный командир. - Сейчас мы дадим заградительный огонь, потом пошлем за ним охотников, потерпите немного.
Над окопами противно пропела и лопнула с дребезгом мина. Застрочил пулемет. Ему ответил другой. Враги словно опомнились и стали наверстывать упущенное. Вокруг поднялась бешеная стрельба.
Командир заставил Савушкина спуститься в глубокий блиндаж.
Здесь Савушкин лег на чей-то полушубок и долго лежал в забытьи. На него осыпалась земля. Приходили и уходили какие-то люди, стонал раненый. Все походило на скверный сон.
Вдруг дверь блиндажа широко растворилась, понесло холодом.
- Сюда, сюда, - раздались голоса. - Товарищ лейтенант, жив ваш дружок. Вот он, его разведчики вытащили!
Свет карманного фонаря упал на лицо Савушкина, затем на лицо Воронцова.
От света Савушкин зажмурился, а Воронцов открыл глаза.
- Сергей?
- Володя!
Они схватились за руки и помолчали.
- Пустяки, - сказал Воронцов, - только ноги... Пройдут.
- Это я ударил из пулемета...
Электрический фонарь погас, и дверь закрылась. Пехотинцы выползли обратно, шурша замерзшими халатами. Лейтенанты остались вдвоем.
- Так это ты ударил меня из пулемета? - переспросил Воронцов.
- Я.
Друзья снова помолчали. Над ними глухо сотрясалась земля от взрывов, доносились неясные крики. Война продолжалась. Воронцов, закрыв глаза, вспоминал, как это все случилось. Да, он был сбит в воздушном бою. Затем падал, не раскрывая парашюта. Раз десять перевернулись в глазах земля и небо; он потерял ориентировку и бросился не в ту сторону. Это бывает.
Что же пережил Савушкин, когда ему пришлось стрелять в своего? Не каждый может... А если бы он не решился?.. Воронцов ясно представил себе, как он вскочил бы во вражеский окоп на позор и муки. Он открыл глаза и скрипнул зубами, но, увидев Савушкина, крепко стиснул его руку.
- Спасибо, ты настоящий боевой друг!
ЛеТЧИК ЛЕТУЧИЙ
На войне всякое бывает... Но когда молодые солдаты, присланные охранять аэродром, увидели, что под крылья самолета вместо бомб подвешивают свиные туши мордами вперед, иные протерли глаза. Уж не показалось ли? Или это бомбы новой системы? Нет, самые настоящие хрюшки с пятачками на носах.
Подъехал грузовик.
- Товарищ Летучий, принимайте колбасу, хлеб, консервы, - сказал шофер.
Из кабинки показался летчик:
- Грузите больше. Все сбросим прямо на головы!
"Вот так война здесь, на севере, прямо как в сказке: летчики летучие сбрасывают с неба не то, что пострашнее, а то, что повкуснее. Весело воевать, когда тебя бомбят колбасами!"
Так подумал бы каждый, кто не знал, как трудно воевать в лесу. Тут все окружали и сами попадали в окружение. Наши лыжники зашли в тыл к фашистам, фашисты забрались в тыл к нам. "Не линия фронта, - как говорили в штабах, - а слоеный пирог""
А снег в лесу - по грудь, по пояс.
Многие наши части, зашедшие далеко вперед, оказались отрезанными от своих баз.
Эскадрилья капитана Летучего выполняла боевую задачу - кормила с воздуха несколько лыжных отрядов.
- Рекомендую, гвардии рядовой Санатов. Товарищ, достойный хорошей заметки.
По команде "вольно" мы с Санатовым сели на бревна, заготовленные для блиндажа, а разведчики расположились вокруг,
- Разрешите снять каску? - сказал Санатов неожиданно густым баском. Мы думали, нас вызывают на боевое задание.
Он стал расстегивать ремешок с подбородка, которого не касалась бритва, а я внимательно разглядывал необыкновенного храбреца, похожего на застенчивую девочку-подростка, переодетую в солдатскую шинель. Чем же он мог отличиться, этот малыш?
- Давай, давай, рассказывай, - подбадривали его бойцы. - Делись опытом - это же для общей пользы. Главное, расскажи, как ты богатыря в плен взял.
- Вы добровольцем на фронте? - спросил я для начала.
- Да, я за отца. У меня отец здесь знаменитым разведчиком был. Его фашисты ужасно боялись. Даже солдат им пугали: "Не спи, мол, фриц, на посту, Санатов возьмет". Он у них "языков" действительно здорово таскал. Даже от штабных блиндажей. Гитлеровцы так злились, что по радио ему грозили: "Не ходи к нам, Санатов, поймаем - с живого шкуру сдерем".
- Ну, этого им бы не удалось! - воскликнул кто-то из разведчиков.
- А вот ранить все-таки ранили, - сказал юный Санатов, попал отец в госпиталь. Обрадовались фашисты и стали болтать, будто Санатов их напугался, носа не кажет, голоса не подает. А голос у моего отца, надо сказать, особый, как у табунщика, - улыбнулся Санатов, и напускная суровость исчезла с его лица. - У нас деды и прадеды конями занимались, ну и выработали, наверное, такие голоса... наводящие страх. Отцовского голоса даже волки боялись. И вот, как не стал он раздаваться по ночам, так и обнаглели фашисты. Приехал я вместе с колхозной делегацией: подарки мы привезли с хлебного Алтая... И услышал, как отца срамят с той стороны фашистские громкоговорители.
- Было, было такое, - подтвердили разведчики. - Срамили.
- Вот в такой обстановке колхозники и порекомендовали: оставайся, мол, Ваня, пока батя поправится, неудобно, нашу честную фамилию фашисты срамят. Подай за отца голос.
- Командир вначале сомневался, глядя на рост его, - усмехнулись бойцы.
- Ну, я вижу такое дело, как гаркну внезапно: "Хенде хох!" - И Санатов так гаркнул, что по лесу пошел гул, словно крикнул это не мальчишка, которому велика солдатская каска, а какой-то великан, притаившийся за деревьями.
Я невольно отшатнулся.
- Вот и командир также. "Эге, говорит, Санатов, голос у тебя наследственный. Оставайся". И я остался. Вот так я кричу, когда первым открываю дверь фашистского блиндажа.
- Почему же первым именно вы?
- Потому что я самый маленький ростом. А ведь известно, когда солдат с испугу стреляет, он бьет без прицела, на уровне груди стоящего человека. Вот так.
Санатов встал и примерился ко мне. Его голова оказалась ниже моей груди.
- Вам бы попали в грудь, а меня бы не задело. Это уж проверено. Мне потому и поручают открывать двери в блиндаже, что для меня это безопасней, чем для других. У меня над головой пули мимо летят. И потому работаем без потерь.
Не без удивления посмотрел я на солдата, так умело использовавшего свой малый рост.
- Ну, а с богатырем-то как же? Тоже на голос взяли?
- Давай рассказывай, как ты его, - подбодрили солдаты.
- Тут до богатыря дел было, - задумался Санатов, - натерпелся я с этими дураками. Ведь им жизнь спасаешь, а они... Один часовой меня чуть не зарезал...
- Вы и на часовых первым бросаетесь?
- Да, потому что я очень цепкий... Это у меня с детства выработалась привычка держаться за шею коня. Мы ведь, алтайские мальчишки, все на неоседланных да на диких. Вцепишься, как клещ, и как он, неук, не вертится, не скачет, какие свечки не дает, нашего алтайского мальчишку нипочем с себя не сбросит.
- Но при чем же тут...
- А вот при чем, - вы встаньте, а я вам нашею внезапно брошусь и обниму изо всех сил... Что вы станете делать?
Я уклонился от испытания. Видя мое смущение, кто-то из разведчиков объяснил:
- Иные с испугу падают.
- Другие стараются удержаться на ногах и отлепить от себя это неизвестное существо. Забывают и про оружие. Забывают даже крикнуть.
- Ведь это все ночью. Во тьме. На позиции. Непонятно, и потому страшно.
- Ну и пока немец опомнится, мы ему мешок на голову - и потащили.
Так объяснили мне этот прием разведчики, пока Санатов был в задумчивости.
- А вот один фашист ничуть даже не испугался, когда я кинулся к нему на шею. Здоровый такой, как пень. Только немного покачнулся. Потом прислонился к стене окопа и не стал меня отлеплять, а, наоборот, покрепче прижал к себе левой рукой, а правой спокойно достал из-за голенища нож. Достал, пощупал, где у меня лопатки. Да и ударил. В глазах помутилось. Думал - смерть... А потом оказалось, что он ножны с кинжала забыл снять... Аккуратный был, фашистский бандит, острый кинжал и за голенищем в ножнах хранил, чтобы не порезать брюк. Только это меня и спасло. - Санатов даже поежился при страшном воспоминании.
- Ну, и взяли его?
- А как же, наши не прозевали. В мешок. Крикнуть-то он тоже не то забыл, не то не захотел, на свою силу-сноровку понадеялся.
- Ну, да наша сноровка оказалась ловчей, - усмехнулся разведчик, жилистый, рослый, рукастый.
- А еще один дурак чуть мне все легкие-печенки не отшиб, - вспомнил с грустной улыбкой Санатов. - Толстый был, как бочонок. От пива, что ли. Фельдфебель немецкий. Усищи мокрые, словно только что в пиве их мочил. Бросился я ему на шею, зажал в обнимку, пикнуть не даю. Он попытался отцеплять. Ну, где там - я вцепился, как клещ, вишу, как у коня на шее. И что же он сообразил: стал в окопе раскачиваться, как дуб, и бить меня спиной о бруствер. А накат оказался деревянный. Бух, бух меня горбом только ребра трещат... Хорошо, что я не растерялся. Воздуху побольше набрал в себя, ну и ничего, воздух спружинил. А то бы раздавил, гад. У меня ведь костяк не окреп еще, как у отца. Он тоже ростом невелик, но в плечах широк и кость - стальная... Так что мне за него трудней в этих делах...
- А с великаном?
- Ну, с этим одно удовольствие получилось... Попалcя он мне уже после того, как я достаточно натерпелся... стал больше соображать, как лучше подход иметь.
- Да, уж тут был подход! - Среди товарищей маленького храбреца пробежал смешок.
- Подкрались мы к окопу, как всегда, по-пластунски, бесшумно, беззвучно, безмолвно, неслышно... Ракета взлетит, - затаимся, лежим тихо, как земля. Ракета погаснет, - опять двинемся. И вот окоп. И вижу, стоит у пулемета, держась за гашетки, не солдат, а великан. Очень большой человек. А лицо усталое, вид задумчивый. Или мне это так при голубом свете ракеты показалось.
Вначале взяла меня робость. Как это я на такого богатыря кинусь? Не могу ни приподняться, ни набрать сил для прыжка... А наши ждут. Сигналят мне. Дергают за пятку; "Давай-давай, Иван, сроки пропустим, смена придет".
И тут меня словно осенило: "Ишь, старый-то он какой! Ведь по годам-то мне дедушка. И задумался-то, наверно, о внучатах". Эта мысль меня подтолкнула - кинулся я к нему на шею бесстрашно, как внучек к дедушке. Обнял, душу в объятиях, а сам шепчу: "Майн гросфатер! Майн либе гросфатер!" - и так, знаете, он до того растерялся, что пальцы от гашеток пулемета отнял, а меня не бьет и не отцепляет, а машет руками как сумасшедший, совсем зря...
- Он теперь еще здесь, недалеко, в штабе полка, руками размахивает, сказал жилистый разведчик. - Вы поговорите с ним, как он об Ване вспоминает. "Всю жизнь, мол, ему буду благодарен, он, говорит, меня от страха перед русскими спас!" Фашисты его запугали, будто мы пленных терзаем и все такое...
- Часы Ване в подарок навязывал за свое спасение. Ему бы на передовой в первый же час нашего наступления капут, это он понимал.
- Нужны мне его часы, фрицевские. Мне командир свои подарил за этот случай. Вот они, наши, советские.
И маленький разведчик, закатав рукав шинели, показал мне прекрасные золотые часы и, приложив к уху, стал слушать их звонкий ход, довольно улыбаясь.
Таким и запомнился он мне, этот храбрец из храбрецов.
Так в поисках самого храброго встретил я самого доброго солдата на свете - Ваню Санатова. Другие славились счетом убитых врагов, а солдат-мальчик прославился счетом живых. Многих чужих отцов вытащил он из пекла войны, под свист пуль, при свете сторожевых ракет, рискуя своей жизнью.
КОМИССАР ЛУКАШИН
По снежной долине бежали семеро наших лыжников, спасаясь от вражеской погони. Впереди шел Тюрин - командир маленького отряда.
Этот большой, сильный человек шумно дышал; пар валил от его широкой спины; по щекам струился пот, несмотря на жестокий мороз. Первому идти труднее всех; по следу - легче. Поэтому прокладывать лыжню ставят самых сильных.
Многие бойцы были ранены, иные выбились из сил и едва держались на ногах. Они шли день и ночь уже не первые сутки. Костров не разводили. На ходу ели сухари и заедали снегом.
Вражеские лыжники гнались за ними по пятам.
Замыкающим шел позади всех комиссар отряда Лукашин.
Замечая наседающих врагов, он припадал за камень или за дерево и ждал с ручным пулеметом наготове.
И когда вражеские лыжники набегали, как стая волков, Лукашин подпускал их поближе и многих укладывал наповал меткой очередью.
Передние падали в снег, задние шарахались в разные стороны и начинали беспорядочную стрельбу, а он вскакивал на лыжи и догонял своих.
Комиссар не только замечательно воевал сам, но и помогал другим.
Иногда выбившийся из сил боец падал в снег и говорил:
- Товарищ комиссар, сил больше нет. Лукашин протягивал ему руку:
- Сил ты своих не знаешь... Вот так, выше голову! Ты же коммунист!
И уставший поднимался.
Один раненый лыжник достал согретый за пазухой пистолет и сказал:
- Товарищ комиссар, разрешите умереть от своей пули, чтобы других не задерживать... Я свое отвоевал...
Лукашин вырвал у него оружие:
- Постыдись! Ты - герой!..
Да, это были герои.
В полярную ночь они спрыгнули с самолета на парашютах у самых границ Норвегии и отыскали фашистскую секретную радиостанцию, которая оповещала вражеские аэродромы о вылетах наших самолетов.
Наши герои истребили радистов, а многие аппараты и приборы, а также секретный код, составлявший важную военную тайну, захватили с собой и направились в обратный путь во мраке полярной ночи.
Среди лесов и скал к ним не могли спуститься наши самолеты, и парашютистам пришлось положиться на скорость своих лыж.
Фашистов взбесил этот дерзкий налет. И вот отборные лыжники из австрийских тирольцев и немецких альпинистов бросились в погоню.
С ними соревновались финские лыжники, считающие себя лучшими в мире.
Но одолеть русских лыжников не так просто: это был спаянный коллектив, где один за всех, все за одного.
Наступил такой момент, когда казалось, что все погибнут. Перед нашими героями встали отвесные скалы. Взбираясь по ним, они должны были снять лыжи и поднимать за собой драгоценный груз, который везли на санках.
Это был медленный подъем.
Ослабевшие люди с трудом карабкались на обледеневшие каменные обрывы. Фашисты могли перестрелять всех поодиночке,
Они быстро неслись по долине, как белые тени.
И тогда комиссар решил пожертвовать собой, чтобы спасти остальных.
Раздумывать было некогда. Он махнул рукой, указывая отряду "вперед", а сам круто развернул лыжи и помчался назад, навстречу набегавшим врагам.
Это были финские лыжники, опередившие немцев.:
Им хотелось выслужиться перед фашистскими хозяевами. Завидев наших бойцов, которые ярко выделялись в своих белых халатах на бурых скалах, преследователи обрадовались - можно было стрелять на выбор, как в живые мишени.
Финны ускорили бег.
Но тут по ним ударил ручной пулемет комиссара,
Лыжники рассыпались, упали в снег и стали окружать Лукашина.
Финны умеют ползать по снегу, как змеи по песку.
И не успел комиссар оглянуться, как был окружен со всех сторон.
- Рус, сдавайсь! - услышал он чужие хриплые голоса.
Лукашин поглядел на скалы и вздрогнул. Он не испугался врагов, его взволновало другое: все наши бойцы, даже раненые, спускались к нему на помощь.
"Назад!" - хотел он крикнуть, но они бы все равно не послушались его.
"Хорошо, - решил Лукашин. - Сейчас вам незачем будет идти..." Он вскочил во весь рост и поднял руки.
Увидев это, весь отряд остановился. А Тюрин даже протер глаза. Что такое? Ведь комиссар Лукашин всегда учил бойцов, что советский воин в плен никогда не сдается. Ему хотелось крикнуть: "Лукашин, опомнись!"
Но тут фашисты обступили комиссара тесной толпой, и его не стало видно.
Тюрин сел на выступ скалы и закрыл лицо руками:
- Позор!..
И в это время в ночи прогремели два взрыва, резко отозвавшиеся в скалах.
Что такое? Толпу врагов отбросило прочь от комиссара. Повалились убитые. Закричали раненые. Сам он упал ничком и не поднялся...
Оказывается, в рукавах Лукашин прятал две гранаты. Поднятыми руками нарочно приманил врагов поближе. А когда они подбежали, окружили, с силой опустил руки и, ударив гранаты о камни, подорвал и себя и своих преследователей. Все это бойцы поняли в ту же минуту.
Они поднялись разом, без всякой команды, и слетели вниз, как на крыльях.
В уставших, измученных людях вдруг возродились новые, могучие силы.
Как перышко, подхватили они своего израненного комиссара и внесли его на вершину скалы, за которой их встретили наши передовые дозоры.
Опоздавшим немецким фашистам остались только их незадачливые соперники - побитые и покалеченные финские фашисты.
Тюрин, сдавая санитарам комиссара, сказал:
- Скорее к докторам его, к самым лучшим! Такого человека надо спасти во что бы то ни стало!
И, пожав холодеющую руку Лукашина, шепнул ему:
- Я про тебя плохое подумал. Прости меня, комиссар. Ты всем показал, как советский воин в плен не сдается!
И когда отвернулся, на обветренных щеках его заблестел иней. Мороз был жестокий, с ветром, такой, что слезы замерзали, не успев скатиться с лица.
БОЕВОЙ ДРУГ
Было у нас два неразлучных лейтенанта - Воронцов и Савушкин. Воронцов высокого роста, белолицый, чернокудрый красавец, с громким голосом, сверкающими глазами. А Савушкин не выдавался ни ростом, ни голосом.
- Я бы, может, с тебя вырос, - говорил он Воронцову, - да мне в детстве витаминов не хватало.
Воронцов обнимал его и, заглядывая в смешливые серые глаза, отвечал:
- К моей бы силушке да твое мастерство, Савушка.
Воронцов летал смело, но грубовато. От избытка сил он несколько горячился, дергал машину, и в исполнении фигур высшего пилотажа у него не было тонкости, шлифовки движений, что делает их по-настоящему красивыми.
А Савушкин летал так искусно, что в его полете не чувствовалось усилий. Казалось, машина сама испытывает удовольствие, производя каскады фигур высшего пилотажа, играючи переворачиваясь через крыло, легко и непринужденно выходя из беспорядочного штопора и поднимаясь восходящим.
Воронцов любовался полетами своего друга и говорил ему:
- Я обыкновенный летчик, а ты, Сергей, человек искусства.
- Мастерство - дело наживное, Володя, - отвечал Савушкин, - а вот ты сам - произведение искусства.
Савушкин долго и безнадежно любил одну капризную девушку, для которой ему хотелось быть самым красивым молодым человеком в мире или хотя бы в Борисоглебске, где она жила. Девушка была сестрой Воронцова.
Когда улетали на войну, она крепко пожала Савушкину руку и сказала:
- Сережа, побереги Володю, ты знаешь, какой он горячий, увлекающийся; ведь если с ним что случится, мама не переживет.
Савушкин обещал беречь Воронцова и действительно не расставался с ним ни днем ни ночью.
Бывало, войдет в столовую:
- А где Володя?
И не сядет обедать, пока не увидит друга.
Летали они в одном звене, крыло к крылу.
И надо же было так случиться, что именно в этот день они расстались.
Машину Савушкина поставили на ремонт: накануне вражеская пуля пробила бензиновый бак, воентехники спешно меняли его тут же на льду озера, накрыв самолет белым брезентом.
Савушкин написал письма всем родным и знакомым, потом пошел прогуляться на лыжах. День был серый и не предвещал ничего особенного.
Вдруг над аэродромом ударила красная ракета. За ней свечой взвился самолет командира, за ним другой, и вот, сделав круг, вся эскадрилья помчалась на запад.
Сердце Савушкина не выдержало, он подпрыгнул на лыжах и помчался по незримому следу улетавших. Лесистый холм спускался к западу. Лыжи разгонялись все быстрей, Савушкин подгонял их палками.
Неожиданно в небесной дымке возникло неясное мелькание самолетов. "Воздушный бой", - подумал Савушкин и понесся вперед, пока не очутился прямо у окопов.
Вражеский снайпер мог бы подбить его, но в эти минуты о нем не думали.
Как только начался воздушный бой, пехотинцы глаза к небу, каски на спины, и стрельба на земле прекратилась. Над истоптанными снегами, над расщепленными лесами только и слышался басовитый рев моторов, набирающих высоту, свист пикирующих самолетов да пулеметный клекот.
Наши бипланы, белые, как чайки, курносые монопланы с широкими хвостами, пестрые истребители противника гонялись друг за другом, устремлялись навстречу, делали неожиданные перевороты, сменяя атаку фигурным выходом из-под обстрела, состязаясь в храбрости, хитрости и мастерстве.
И наши стрелки и снайперы противника затаив дыхание наблюдали это волнующее зрелище. До сих пор финские истребители удирали от наших, не принимая боя, а сейчас их было значительно больше, и они решили драться.
Необычайная карусель воздушного боя катилась по небу все ближе к нашему расположению, словно гонимая легким ветерком, дующим с Ботнического залива.
- Заманивай, ребята, заманивай! - кричал Савушкин. - Тащи на свою сторону, чтоб ни один не ушел! Эх, меня с вами нету...
Глаза его блестели, шлем свалился, светлые волосы покрывались инеем.
- За своим гонишься, Петя! Что ты, ослеп? Это же Витя, видишь, зеленый хвост! Берегись, фоккер под хвостом! Ваня, выручай Володю, на него двое насели!
В воздухе было много самолетов. Разноцветные хвосты и опознавательные знаки быстро мелькали в огромном небесном калейдоскопе. И все же Савушкин угадывал товарищей по повадкам, называя по имени.
Он никогда не думал, что будет так волноваться, наблюдая воздушный бой с земли. Просто невыносимо - все видишь, все понимаешь и ничем не можешь помочь!
И надо же завязаться такой схватке, когда его самолет поставили на ремонт.
Он так переволновался за судьбы товарищей, что вспотел и обессилел, словно сражался больше всех.
- Смотри, смотри, двое одного кусают! - крикнул над ухом какой-то восторженный пехотинец.
- Да не кусают, а взяли в клещи...
- Один готов - дым из пуза!
- Горит мотор - какое пузо! - возмутился Савушкин.
- Ой, братцы, да это наш! - не унимался пехотинец.
Савушкин схватил пустую гильзу и стукнул его по каске. Получилось, как будто ударила взлетная пуля. Пехотинец испуганно нырнул в окоп.
Усмирив болельщика, Савушкин поднял глаза вверх и запечатлел редкое мгновение: самолет разлетелся на части, словно бабочка от удара хлыста. Крылья, срезанные кинжальным пулеметным огнем, затрепетали в небе, а фюзеляж падал отдельно. Вначале он шел вниз, как челнок, но вдруг за ним возник купол парашюта, и фюзеляж стал вращаться, болтая зацепившегося за хвост пилота, как куклу.
По окопам прошел смех.
Погибал враг.
- Наш падает, наш! - раздались тревожные крики.
Проводя черную черту по ясному небу, мчался объятый пламенем самолет. Из дымной бесформенной массы торчал голубой хвост с номером семь.
- Это же Володя! - закричал Савушкин.
Падал его лучший друг... Воронцов!
Савушкин не верил своим глазам и оцепенело смотрел, как самолет товарища приближался к земле. Вот сейчас удар... и все кончено. Савушкин хотел зажмуриться, но в это время белым цветком раскрылся купол парашюта, парил несколько секунд и мягко лег набок.
- Молодец, - блаженно произнес Савушкин, - затяжным шел!
А ловкий Володя, отличавшийся скорой сообразительностью во всех случаях жизни, действовал решительно и быстро. Отстегнув лямки, он пригнулся и бросился в ближайший окоп. Только вместо нашего - в неприятельский!
- Вернись, куда ты? - закричал Савушкин.
И по всему окопу разнеслось:
- Сюда! Сюда!
А Воронцов только ускорил свой бег; ему показалось, что шумят враги, от которых он ловко уходит... Длинные, сильные ноги несли его с рекордной быстротой к траншеям, где шевелились белые каски финских солдат. Воронцов и не знал, какое посмешище представлял он для них в эту минуту. До траншеи оставалось совсем немного. Бугор, овраг да полянка. Володя резво перескакивал воронки от снарядов...
Забыв про воздушный бой, бойцы растерянно смотрели на безумный бег летчика навстречу смерти...
Каждый знал: не убьют его фашисты просто, если живым попадется, а вначале поиздеваются вдоволь... Знал это и Савушкин.
"Что делать? Не отдать же им Володю на поругание!"
Савушкин оглядел напряженные лица бойцов, сжал и разжал кулаки, глотнул воздух и вдруг выхватил у соседа ручной пулемет. Не успели бойцы оглянуться, как Савушкин припал к брустверу, прицелился, треснула короткая очередь, и под ногами Воронцова задымился снег... Летчик высоко подпрыгнул и свалился в воронку от снаряда...
Савушкин провел рукой по глазам и, не видя на горизонте ничего, кроме истоптанного снега да расщепленных деревьев, отошел от пулемета.
Наступила необычайная тишина. Воздушный бой переместился далеко на север, и в небе стало тихо и пустынно.
Жесткая ладонь пожала руку Савушкина. Он очнулся, увидел перед собой лицо незнакомого пехотного командира.
- Вы поступили правильно.
- Что - правильно? Кто - правильно? - вскинулся Савушкин на пехотинца. - Да вы что думаете - я друга своего убил, что ли? Я же по ногам целил... Его надо выручать!
Савушкин полез на бруствер, но его оттащили.
- Не ваше дело ползать, - проворчал пехотный командир. - Сейчас мы дадим заградительный огонь, потом пошлем за ним охотников, потерпите немного.
Над окопами противно пропела и лопнула с дребезгом мина. Застрочил пулемет. Ему ответил другой. Враги словно опомнились и стали наверстывать упущенное. Вокруг поднялась бешеная стрельба.
Командир заставил Савушкина спуститься в глубокий блиндаж.
Здесь Савушкин лег на чей-то полушубок и долго лежал в забытьи. На него осыпалась земля. Приходили и уходили какие-то люди, стонал раненый. Все походило на скверный сон.
Вдруг дверь блиндажа широко растворилась, понесло холодом.
- Сюда, сюда, - раздались голоса. - Товарищ лейтенант, жив ваш дружок. Вот он, его разведчики вытащили!
Свет карманного фонаря упал на лицо Савушкина, затем на лицо Воронцова.
От света Савушкин зажмурился, а Воронцов открыл глаза.
- Сергей?
- Володя!
Они схватились за руки и помолчали.
- Пустяки, - сказал Воронцов, - только ноги... Пройдут.
- Это я ударил из пулемета...
Электрический фонарь погас, и дверь закрылась. Пехотинцы выползли обратно, шурша замерзшими халатами. Лейтенанты остались вдвоем.
- Так это ты ударил меня из пулемета? - переспросил Воронцов.
- Я.
Друзья снова помолчали. Над ними глухо сотрясалась земля от взрывов, доносились неясные крики. Война продолжалась. Воронцов, закрыв глаза, вспоминал, как это все случилось. Да, он был сбит в воздушном бою. Затем падал, не раскрывая парашюта. Раз десять перевернулись в глазах земля и небо; он потерял ориентировку и бросился не в ту сторону. Это бывает.
Что же пережил Савушкин, когда ему пришлось стрелять в своего? Не каждый может... А если бы он не решился?.. Воронцов ясно представил себе, как он вскочил бы во вражеский окоп на позор и муки. Он открыл глаза и скрипнул зубами, но, увидев Савушкина, крепко стиснул его руку.
- Спасибо, ты настоящий боевой друг!
ЛеТЧИК ЛЕТУЧИЙ
На войне всякое бывает... Но когда молодые солдаты, присланные охранять аэродром, увидели, что под крылья самолета вместо бомб подвешивают свиные туши мордами вперед, иные протерли глаза. Уж не показалось ли? Или это бомбы новой системы? Нет, самые настоящие хрюшки с пятачками на носах.
Подъехал грузовик.
- Товарищ Летучий, принимайте колбасу, хлеб, консервы, - сказал шофер.
Из кабинки показался летчик:
- Грузите больше. Все сбросим прямо на головы!
"Вот так война здесь, на севере, прямо как в сказке: летчики летучие сбрасывают с неба не то, что пострашнее, а то, что повкуснее. Весело воевать, когда тебя бомбят колбасами!"
Так подумал бы каждый, кто не знал, как трудно воевать в лесу. Тут все окружали и сами попадали в окружение. Наши лыжники зашли в тыл к фашистам, фашисты забрались в тыл к нам. "Не линия фронта, - как говорили в штабах, - а слоеный пирог""
А снег в лесу - по грудь, по пояс.
Многие наши части, зашедшие далеко вперед, оказались отрезанными от своих баз.
Эскадрилья капитана Летучего выполняла боевую задачу - кормила с воздуха несколько лыжных отрядов.