Красуйся град Петра и стой,
Неколебимо, как Россия...
Много книг сожгли они в печке, но Пушкиным он не жертвует даже ради тепла... Много, много строк запомнил Алеша из того, что читает вслух Антон Петрович...
И он все же пришел. И был сегодня даже не белым, а синеватым. И не разделся и не лег спать, приговаривая: "А я сегодня еще шесть штучек погасил... Дивная ночка была... Ни одного пожара".
Антон Петрович не пожурил Алешу за лежебокость, он взял его руку и, вложив в нее бумажные пакетики, сказал:
- Сохрани это, мальчик, до весны... Здесь семена...
- Хорошо, - сказал Алеша, - конечно...
- Вот тут твой паек и мой, вы его тоже ешьте... Меня на дежурстве кормили... да, да...
- А вы куда, дядя Тоша?
- Я далеко, в пригород... Туда, где у моих родственников полная яма картошки со своего огорода... Ждите меня, обязательно ждите, я много-много принесу, сколько донесу...
Алеша закрыл глаза, представив себе яму, полную картошки, о которой так много рассказывал Антон Петрович...
"Надо дотерпеть только до весны, когда открывают картофельные ямы... Вот оттает земля, иначе не вскроешь мерзлую... Мы возьмем заспинные мешки и пойдем!"
Это была мечта, которой они жили все втроем...
До весны еще так далеко... Но, наверно, Антон Петрович нашел способ вскрыть мерзлую землю... Картошки так хочется! Но почему же он не зовет меня с собой? Разве я так уж слаб? Да, если не зовет, значит, я очень слаб...
Все эти мысли вились в голове Алеши, в то время как старик ласково гладил его волосы, прежде волнистые, а теперь посекшиеся, ставшие жесткими и ломкими...
Алеша задремал под эту ласку и не слышал, как Антон Петрович ушел.
Очнувшись, он ощутил что-то зажатое в руке, вспомнил, что это семена. И стал разглядывать красиво нарисованные на пакетиках луковицы, морковки, свеклы... Ой, а ведь семена съедобны.
Но нет, не станет их есть, хотя их можно было жевать. И черненькие, островатые семечки лука, и похожие на просинки семечки салата, и даже угловатые, сморщенные семена свеклы. В них много питательного.
Конечно, если бы их было много, а то щепоточка. А вот если их посеять и вырастить, это же будет целая гора. А вырастить есть где, столько вокруг скверов и дворов. Ого, только копай да сажай!
Пионеры уже взяли на учет будущие огородные площади и все спланировали, где что сажать и сеять.
Важно дождаться весны, а уж там-то мы проживем! И другим поможем. Надо жить. Если не будет мальчишек, кто же будет копать грядки. Надо проявить силу воли и не сжевать эти чудесные семена.
Есть же в Ленинграде люди, которые хранят знаменитую на весь мир, собранную за долгие годы русскими учеными коллекцию семян пшеницы. Тысячи сортов. Начиная с тех, что обнаружили в гробницах фараонов Древнего Египта, до тех, что нашел академик Вавилов в неприступных горах Памира.
Там их не горстки, а килограммы, центнеры, тонны - пакетиков, пакетов, мешочков, мешков... И все целы. Их стерегут для науки, для будущего люди, умирающие от голода. И не жуют, как крысы. Нет, это люди, они не сдаются. Про их стойкость так хорошо рассказывал Антон Петрович. А какие же там, наверно, хорошие, крупные зерна! Однажды маме на заводе выдали горсть ячменя за ударный труд. Ой, как же они взволновались, как его есть. Нельзя же так сразу. Сжевать, и все. Дикость какая! Ячменные зерна вначале поджарили, потом смололи на кофейной мельнице и целую неделю заваривали и пили как кофе!
Что же это за прелесть, когда пьешь не пустой кипяток, а заваренный хоть чем-нибудь!
Но это все в прошлом, это было еще тогда, когда Алик сам сбегал и сам поднимался по лестнице. И даже тогда, когда его стала вносить мама. А потом она сказала: "У меня нет сил поднять тебя". И Алеша перестал выходить на улицу. Вот тогда пришлось сдать горн другому пионеру.
"Тра-та-та! Та-та!" Горнист все еще ходит, трубит. Пионерская побудка доносится в разбитые окна.
"Горнист жив, и я буду жить!"
Алеша готов встать и сесть за стол завтракать. Там на тарелке, накрытой чистой салфеткой, лежит ломтик хлеба, уже натертый чесноком. Мама убирает оставшиеся дольки, смешная, не верит в его силу воли!
Чудачка, он же знает, где спрятан чеснок, и может достать в любую минуту. Но он стойкий, никогда не съест свою порцию хлеба просто так, не проглотит жадно кусками, а сделает все, как велит мама. Нальет горячего чаю из термоса, оставшегося в память от папы. Добавит туда одну чайную ложку, одну, вареньевой воды. Есть у них такая. Они налили воду в старую банку от варенья, которую забыли когда-то вымыть, и получился душистый, пахнущий клубникой настой. Вот если его влить в кипяток одну лишь чайную ложечку, это уже будет не просто кипяток, а чай с клубничным вареньем!
Все это Алеша представил себе и опять чуть не улыбнулся, но вспомнил, что от улыбки у него трескаются и кровоточат губы, и сдержался.
Вставать было нужно, но так не хотелось, угревшись под одеялом и шубами, лежал бы и лежал весь день, но у него есть священная обязанность - заготовка дров. До прихода мамы он должен заправить печку. Это их праздник - затопить и смотреть, как играет пламя. Усевшись рядышком, подставлять огню руки, лица, мечтать о весеннем солнце.
С напряжением всех сил Алеша выбрался из-под шуб и одеял и стал завтракать. Медленно-медленно жевал тоненький ломтик хлеба, пахнувший копченой колбасой, запивая чаем.
Потом стал трудиться. Это необходимо: без труда человек вянет, как трава без солнца, говорит мама.
Трудиться ему очень трудно. И, хотя топор не тяжел, рубка дров дается нелегко. Мама приносит обломки старинных стульев, кресел, кроватей из разбомбленных домов.
Горят они здорово, с треском, но крепки, как железные. Попотеешь, пока изрубишь.
Этой работы хватило бы до прихода мамы, но Алеша разделяет ее на два приема. Потому что ему нужно еще позаниматься, выучить уроки. Ленинградские ребята решили не бросать ученья ни за что! "Пусть не думают фашисты, будто они заставят нас вырасти неучами в осаде. Не поддадимся!"
Кто не мог ходить в подвал, где были классы с партами, с черной доской, тому уроки задавали на дом. И учительница через день, через два обходила таких ослабевших ребят...
Что-то ее давно нет. Но она придет же когда-нибудь, и Алеше будет чем отчитаться. В последний приход она задала урок на неделю!
Разогрев подмерзнувшие чернила, Алеша переписывает набело диктант, который он научился сам себе диктовать.
И вдруг его подбрасывает далекий подземный толчок, почти незаметный. Но он-то знает, что это начинается обстрел. Это ударило тяжелое орудие, установленное немцами где-то за Пулковскими высотами.
Нарастает тугой свист, от которого из рамы вываливается заткнувшая пролет окна подушка.
Разрыв позади дома сотрясает стены, жалобно звенят уцелевшие стекла.
Снова подземный толчок, и снова тугой свист. И еще, и еще. Снаряды летят вразброс, разрывы справа, слева. Не поймешь, куда целятся.
- Дураки! Дураки! - сквозь стиснутые зубы ругает фашистских артиллеристов Алеша. - Куда палят? Наши солдаты, пулеметы, пушки - все на окраинах. В центре города ничего военного нет... Ну и пусть, пусть тратят зря снаряды, дураки!
Вот где-то особенно близко грохнуло. Окна застелило дымом. Хочется посмотреть, что загорелось. Алеша подтягивается на подоконник. Горит дом напротив через улицу, хороший, красивый, с колоннами...
- Дураки! Дураки!
Может быть, потушат? Хочется посмотреть дольше, но снова далекий подземный толчок, и он сползает с подоконника. От близкого разрыва могут попасть в глаза осколки стекла. А глаза ему пригодятся, чтобы смотреть в оптический прицел винтовки, а не зря глазеть из любопытства. Не имеет он права рисковать глазами будущего снайпера.
Алеша заставляет себя отвернуться к стене, на которой играют тени пожара...
Разрыв где-то далеко... Но следующий может быть и в их доме. Ему становится страшно при мысли, что вернется мама, а на месте дома - груды развалин... Вдруг доносится звук, от которого сразу теплеет на сердце. Он похож на успокаивающее гуденье пчелиного улья.
- Ура! - шепотом кричит Алеша, у него что-то сел голос в последние дни. - Ура, пошли штурмовички! Они вам дадут жару!
Штурмовиков еле слышно за дальностью расстояния, но Алеша, закрыв глаза, воображает, как наши летчики пикируют на фашистскую батарею, ведущую огонь. Как гитлеровские артиллеристы разбегаются и падают побитые...
Когда-то он любил рисовать такие картины цветными карандашами, но теперь сил нет, и он рисует эту картину мысленно. И шепчет:
- И это еще не все, вам еще ночью "подсыплет" за нас за всех "Марат"!
Он знает, что матросы-наблюдатели, живые глаза броненосца, стоящего на Неве, притаившись у ничьей земли, высматривают позиции немецких батарей, замечают и засекают их по выстрелам.
А ночью медленно, тихо разворачивается башня главного калибра "Марата", громадные орудия нацеливаются по указанным точкам и - бамм, бамм! - грохают, грохают. И весь город содрогается от радостного гнева. Ага, достается и вам, фашисты! От таких снарядов ни один блиндаж не спасет. Главный калибр не шутка!
Днем "Марат" притворяется мертвым. Вчера его беспрерывно бомбили. Эскадрилья за эскадрильей пикировала на линкор и сыпала бомбы, как мусор. Алеша видел их поток простым глазом. На палубе все кипело, как будто извергались вулканы. Когда корабль окутался черным дымом, немцы бросили бомбежку, решив, что все кончено.
Но Алеша знал, что маратовцы перехитрили врагов, напустив дыму. Их бомбы линкору что орехи. Потому что поверх палубы матросы настелили много слоев броневых плит, заготовленных для постройки военных кораблей на балтийской судоверфи.
Бомбы, попадая в них, сбрасывают разрывами несколько слоев бронелистов, как чешую. Ночью матросы их снова положат на место, и все...
Гитлеровцы радуются, что разбомбили линкор, а корабль хитро дремлет весь день, а ночью как проснется да как загрохочет!..
Вот и этой ночью он им даст! И радость отмщения бодрит Алешу. Он потирает руки, бормоча:
- Вам попадет, попадет, дураки!
От сильных переживаний вдруг очень хочется есть. Так хочется, что кружится голова и он валится на пол и падает мягко, как ватный. И долго лежит в забытьи.
"Тра-та-та-та! Тра-та! Тра-та!" - пробуждают его звуки горна. Оказывается, это уже новое утро. И он проспал от слабости целые сутки. И чуть не умер во сне! Но жив скуластый паренек, к которому перешел его горн, - значит, и он будет жить!
Алеша приподнимает голову, потом, опираясь на руки, встает и идет к столу, где ждет его недоделанный урок. Надо заниматься, надо учиться, отставать нам нельзя, мы ленинградцы. Надо собраться с силами. И настроить мысли на занятия. Собрались же с силами ребята, которых повел горнист помогать пострадавшим от обстрела.
Ах, какой же это отличный парень из пригородного колхоза, сколько в нем жизни, это какой-то бессмертный горнист.
Алеша даже загадал: "Если каждое утро он будет играть побудку, я буду жить!"
Вот и вечер наполнил комнату синим светом. Пора опустить тяжелые, плотные шторы и зажечь лампочку-коптилку. В темноте нехорошо. Страхи ползут какие-то. Маленький огонек, а все же с ним веселей.
Главное, не застыть, не перестать двигаться, пока не придет мама. Она потормошит, потискает немного.
С мамой ночь не страшна. Главное, пережить то время, когда остаешься один, без нее.
Прошел еще один день осады. И Алеша остался жив. Темнеет быстро. Лишь на западе зловеще багровеет полоса заката.
И вдруг в этой багровой полосе возникают черные силуэты птиц. Стаями тянут они к городу, воронье... в них есть что-то мертвое, потому что они не машут крыльями... Это фашистские стервятники...
Куда же летят они? Тянут к Неве...
Один за другим пикируют с высоты и опять, опять клюют и клюют "Марат".
Воздух сотрясается от взрывов, и снова из окна вываливается подушка, которую, не помнит когда и как, поставил на место Алеша.
- Ничего у вас не выйдет, дураки, дураки, - шепчет он, отворачиваясь от окна, не в силах глядеть на зловещую картину бомбежки. - Значит, досадил он вам ночью... Постойте, вот стемнеет, наша возьмет!
И спускает тяжелую штору.
В комнате во всех углах сгущается тьма, только над столом желтый, теплый огонек коптилки. И рядом стриженая голова мальчика. Беззвучно движутся его губы, он шепчет сам себе диктант. Он занимается. Если не придет учительница, тогда мама проверит уроки и задаст новые.
Вот она идет! Это ее шаги! Он научился различать их издалека, на самых первых ступенях лестницы! Она три раза останавливается, на каждой площадке, ей нужно отдыхать. А может быть, она дает ему время подняться из-за стола, затем двинуться навстречу и помочь открыть забухшую от сырости дверь квартиры.
Когда мама тянет к себе, а он подталкивает к ней, пусть слабо, чуть-чуть, она уже чувствует, что он здесь, жив! И это такая радость!
Бывает, что от слабости не может толкнуть дверь, тогда он просто на нее валится, и дверь поддается. И ликует, что дождался мамы, не поддался смерти!
Но сегодня он что-то очень слаб. И у него не хватает сил, не может он толкнуть дверь и сползает к порогу...
И в это время дверь открывается и к нему навстречу падает мама. Ее одежда пахнет морозом и дымом. Ее лицо черно от копоти. Пряди волос слиплись. И губы черствы. Но он целует, целует их, хотя ему больно...
И вдруг понимает, что это не его мама... Это чья-то чужая. Хотя у нее такие же ввалившиеся глаза. И из них так же, как у мамы, текут слезы. И она шепчет те же слова, что мама:
- Ты жив? Ты цел? Зайчонок!
Ему хочется сказать, что она, очевидно, ошиблась подъездом. И он совсем не ее "зайчонок". Но чужая мама, схватив его в объятия и усаживая на стул, сама говорит:
- Вижу, занавешено наше окошко даже днем... значит, никого в живых уже нет. И вдруг смотрю - щелочка и в нее кто-то смотрит... Ах, как бросилась я вверх по лестнице, откуда и силы взялись! Подумала, а вдруг это мой... А у тебя что, никого не осталось тоже? Ты один? На вот, маленький Кушай!
И сует ему в рот что-то липкое.
- Это питательно. Это я своему несла... А его нет. И дома нет, и ничего нет... развалины. А уходила - все еще было.. и дом и он... Ну, ты кушай, кушай... Да ты что, разучился есть? Давно один? Ослаб совсем... даже шторку не задернул.. Смотрю - свет горит... И вот я на этот свет... Ты кушай, кушай, ты должен есть, чтобы жить!
Алеша машинально ест. Согревается идущим от нее теплом и засыпает.
Возможно, это ему приснилось... Но, проснувшись еще раз от звуков горна, Алеша обнаруживает у себя под боком сверток с едой. От него так необыкновенно пахнет, что Алеша находит его сразу. Развертывает - и что же там: хлеб, намазанный повидлом! Это так вкусно... И его зубы сами впиваются... Но тут его останавливает мысль: "Это не мое... Здесь какая-то ошибка!"
Но зубы уже нельзя остановить. Они жуют, жуют и заставляют глотать прожеванное...
Наверно, Алеша уже был так плох, весь организм его был на таком крайнем пределе, что не съесть этот хлеб с повидлом было бы равносильно смерти. И когда Алеша проглотил все до последней крошки, он впал в забытье... Когда Алеша проснулся снова, он сразу встал с кровати. И чуть не упал от радости - в дверях показалась мама.
- Ты жив? Цел, олененок! - Она крикнула все так же, как та, чужая мама, за исключением "зайчонка".
И у нее так же закапали слезы. И они обнялись так крепко, что слышали биение сердец друг друга за тонкими слабыми ребрами. И это так радостно. Бьются два сердца рядом. Они живы, живы. И вместе.
- Как ты тут жил без меня, олененок?
- Ничего, - отвечает Алеша.
- А я, когда очнулась, спрашиваю, где я, что со мной, какой день идет?.. Подумать только, была в обмороке трое суток!.. Как упала, выходя из цеха... И вот... Хорошо, что подвезли машиной... Жив, жив, милый Алешуня мой... Теперь все будет хорошо. Все чудесно. Ты не слышал еще, по льду Ладоги проложена ледовая дорога. Дорога жизни! А что ты ел тут без меня? Как ты не умер с голоду? Постой, да у тебя кто-то был... Чужие варежки?
И Алеша тоже замечает чужие варежки, уроненные под столом... И рассказывает о чужой маме, которая ему словно приснилась. Как она плакала о своем и кормила чужого "зайчонка".
Мама молча кивает головой. Она видела этот дом, развалины которого еще курятся дымом... Там работают саперы, пытаются спасти кого-нибудь из-под обломков... И многих уже спасли.
- Может, она еще найдет своего, поэтому она и поторопилась уйти, старается мама утешить Алешу.
- Зачем же я съел его хлеб с повидлом?
- Ничего, Алеша, был бы он жив, в госпитале... его тоже накормят... Да и я могу помочь... Если... Ах, как же она ушла и ничего, кроме этих варежек... А может быть, сказала что-нибудь? Хоть бы узнать кто! Может быть, она разговаривала с Антоном Петровичем? Он спит все еще после дежурства? - прислушалась мама. - Почему на тебе его пальто?
- Ах, я и забыл, он же ушел... за картошкой. Велел ждать его с большим мешком, с большим... с большим и полным картошки!
- Да? - Мама тревожно оглядела комнату. - А взял ли он мешок, Алеша?
- Взял, взял, я сам видел... И оделся похуже, это ведь далеко, там уже рядом окопы... И ямы. Полная яма огородной картошки!
- Зачем же ты отпустил его, Алеша?
- Так ведь же обещал вернуться!
- И он отдал тебе хлеб? И карточки до конца месяца?
- Да, вот они, велел получать и кушать, а он там у родственников покормится. Картошкой. Ему же нужно будет отдохнуть перед дальней дорогой. Ну что ты, мама?
- Давай, Алеша, помолчим.
- Ты думаешь, он пошел умирать на кладбище? Чтобы не быть людям в тягость? Нет, мама, нет!
- Помолчим.
- Но он же обещал вернуться... А хорошее пальто набросил на меня, чтобы мне было теплее!.. Нет, мама... Он не мог обмануть меня!
- Нет, конечно, Алеша... Он старый коммунист... Мы будем ждать его. Мы должны жить и крепиться. Мы не должны умирать, Алеша! Столько людей отдали за нас свои жизни. что мы обязаны крепиться и победить... Победить!
Мать и сын долго молчали.
А потом они обедали и сразу ужинали, заправив кипяток лавровым листом. По запаху это был почти суп. Они ели его ложками, налив в тарелки. И несли ко рту, подставив ломтики хлеба. Когда на хлеб капало, хлеб пропитывался тоже запахом настоящего супа. Это было так вкусно! Мама, как всегда, пыталась обмануть сына, подсунуть ему кусочек хлеба побольше. Но Алеша бдителен. Он разгадывает ее "военные хитрости" и не ошибается, сортируя маленькие квадратики, на которые они разрезают паек.
Сегодня уже подвезли муку по "дороге жизни", по льду Ладоги. Был туман, и немецкие летчики не смогли помешать нашим автоколоннам. И завтра, глядишь, они пробьются и можно будет вот так же есть не пустой обед и ужин, а с хлебом, с настоящим хлебом!
И сын и мать полны надежд, укладываясь спать вместе, чтобы согревать друг друга. Они вдоволь насмотрелись на огонь. Закрыли печь. Прежде чем заснуть, они еще долго говорят не наговорятся. Алеша рассказывает, как снова его разбудил утром веселый горнист.
- Он так хорошо трубил, мама, так громко. Ты не бойся, он и завтра придет и разбудит. Я знаю. Ему ничего не сделается. Он такой здоровый паренек из пригорода... Он жив, и я буду жить!
- Такой беленький, да? - говорит мама. - Кажется, я его видела вчера.
- Нет, он смугловатый.
- Ага, с голубыми большущими глазами, ну да, я же с ним встретилась в воскресенье, собирая обломки мебели на дрова...
- Да нет же, мама, глаза у него как раз карие.
- Ну, а мне показалось...
- Конечно, ты его видела издалека, а я смотрел прямо ему в глаза, когда передавал горн, как ослабевший более сильному...
- Правильно, правильно, он сильный, на нем матросский бушлат...
- И вовсе и не бушлат, а полушубок.
И вдруг они засыпают, не успев уточнить, как выглядит горнист.
Он жив, здоров, каким бы он ни был, голубоглазым или кареоким, главное, что трубил он в горн, призывно поднимая ребят на борьбу за жизнь.
И каждый раз, пробуждаясь, Алеша улыбкой ранил себе губы, они трескались, пересохнув от недостатка питания.
"Жив горнист! Значит, и я проживу!"
Так продолжалось много-много дней. Пока наконец не пришла весна и все, кто уцелел, вышли на улицы. И вышел Алеша с семенами, сбереженными им для посева. И взрослые, и дети чистили, убирали улицы, вскапывали каждый клочок земли. Семена были нужны, как вода и воздух.
Каждому пакетику люди радовались. Алешу хотели ребята качать, да не хватило сил. Преодолевая усталость, он бросился навстречу горнисту, как только завидел его с медной трубой в руках. Обнял, подкравшись сзади, и удивился, что он так худ. Закрыл ему глаза ладонями:
- Угадай кто? Не узнаешь, это же я, Алеша!
- Какой Алеша? Пусти!
- Спасибо тебе! Спасибо, друг! Если бы не ты, я бы, пожалуй, умер! Как ты здорово трубил каждое утро побудку! И откуда у тебя нашлось столько силы?! Я едва по комнате передвигался... А ты чуть не по всему городу... Я слышал, как ты играл и на нашей улице, и дальше, и еще дальше... Ну, ты просто железный какой-то! Ну, разве не помнишь? Ты же принял от меня горн тогда, зимой.
Поняв, что горнист не может угадать его, Алеша разомкнул руки и заглянул ему в лицо.
И отшатнулся: перед ним стоял совсем другой мальчик, не тот, которому он передал горн, а синеглазый, узколицый, бледный. Совсем другой.
- А где же тот мальчишка, который из пригорода? Вася?
- Не знаю, - сказал синеглазый, - мне передал горн мальчишка с нашего двора, Аркадий.
- А ему кто?
- Одна девочка из дома напротив...
- А ей кто?
Оказывается, ходил и трубил не один горнист и не два, а много-много мальчиков и девочек. Они сменялись, передавая горн из ослабевший рук в более сильные. Многие умирали, но горн жил. Он играл, играл, звучал непрерывно, "помогая всем ленинградским ребятам стойко переносить беду.
И вот всем уцелевшим светит солнце. Они будут жить. А их враги утекли, как растаявший снег в половодье.
А бессмертные наши горнисты, послушай, они и сейчас по утрам звонко играют побудку!
НЕИЗВЕСТНЫЕ ГЕРОИ
- Как ты сюда попал, Гастон? Тоже фашисты тебя привезли?.. Из Франции, да?.. Смешной ты какой, ничего не понимаешь! Немцы и то по-нашему понимают: курка, яйки, млеко, давай-давай. Все знают! А ты француз - и ничего не понимаешь!
Алеша Силкин смотрит снизу вверх на своего приятеля. Добродушный француз улыбается во весь рот и действительно ничего не понимает. Ему нравится этот русский мальчик, который и на чужбине не унывает: свистит соловьем и хвастается синяками от хозяйских побоев.
Объясняются они жестами да рисунками на песке. Гастон много раз чертил пальцем извилистый берег родной Бретани и рисовал две фигурки: одну - с косой, другую - с винтовкой; потом с жаром говорил, что фашисты предложили ему поехать в Германию взамен военнопленного брата, которого обещали отпустить домой. Мать умолила Гастона поменяться с братом, измученным в неволе, но, когда он согласился и приехал на германскую каторгу, оказалось, что его обманули: брат давно умер! Гастон рисовал на песке гроб и тоскливо говорил:
- Теперь мы ляжем в могилы оба.
Всего этого Алеша не понимал, но ему было ясно одно: Гастона завезли сюда насильно, и фашисты ему так же ненавистны.
- А нас с матерью сюда из Курской области пригнали, как семью партизана. Меня этому бауэру-кулаку продали в батраки, мать - другому, сестру - третьему. Но мой отец им за все отомстит. Да я еще сам сделаю им какую-нибудь беду! - объясняет он жестами.
Гастон понимает, что мальчишке не сладко. И он обнимает его за плечи, как братишку.
Встречаются они у ручья, куда пригоняют на водопой кулацких коров. Разговаривают с опаской: это строго воспрещено. Особенно теперь, когда вся пограничная полоса Восточной Пруссии объявлена военной зоной.
Русские приближаются! Эта весть облетела всех. У немцев поджилки затряслись. А пленники оживились.
В окрестности стали твориться странные дела: неожиданно возникали пожары, таинственно обрывались провода высоковольтных электролиний. Пронесся страшный слух, что воскрес повесившийся поляк и теперь ходит по хуторам, влезает в форточки и слуховые окна и душит обрывком своей веревки немцев. Немцы потеряли покой и сон. Ходят вооруженные. Наглухо запирают окна и двери.
- Мать моего хозяина, семидесятилетняя старуха, и та с ружьем! Выйдет в сад и в кусты ружье сует, нет ли там поляка, - рассказывает Алеша. Ей-богу! И меня ружьем стращает: прицелится и зашипит, как гадюка... Ну, я ей беду сделал: взял да грабли на дорожке подложил. Как ее стукнуло, так она сразу лапки кверху, а ружье стрельнуло. И такой поднялся тарарам!.. Хозяин забрался в каменную кладовую. Фрау под кровать залезла... А уж меня потом били, били! Вот, видал рубцы? - И, показав Гастону исполосованную спину, Алеша добавляет: - Ну, я им еще беду сделаю, я не таковский...
В ответ показывает синяки и Гастон, но Алеша никак не может понять, как он их заработал и какое было приключение на его хуторе.
Через несколько дней мимо прусских хуторов к границе с Литвой потянулись колонны немецких войск. А навстречу им полицейские прогнали толпы безоружных немецких солдат, беглецов из разбитых дивизий.
Появились грузовики со снарядами. Между двух холмов немцы натянули маскировочные сети и устроили огромный склад. В него свозили снаряды самых разнообразных калибров, ящики с минами, пакеты с толом.
"Вот прилетели бы наши самолеты, - думал Алеша, - да и разбомбили бы все это!"
При виде первых советских самолетов у Алеши чуть сердце не разорвалось от радости. Но летчики прилетали несколько раз, а склада не обнаружили.
Как сообщить о нем? Пальцем ведь не покажешь! Разве с воздуха разглядишь, какой это мальчишка: русский или немецкий? С воздуха, наверное, просто козявка... Думает Алеша, думает, а придумать ничего не может.
Неколебимо, как Россия...
Много книг сожгли они в печке, но Пушкиным он не жертвует даже ради тепла... Много, много строк запомнил Алеша из того, что читает вслух Антон Петрович...
И он все же пришел. И был сегодня даже не белым, а синеватым. И не разделся и не лег спать, приговаривая: "А я сегодня еще шесть штучек погасил... Дивная ночка была... Ни одного пожара".
Антон Петрович не пожурил Алешу за лежебокость, он взял его руку и, вложив в нее бумажные пакетики, сказал:
- Сохрани это, мальчик, до весны... Здесь семена...
- Хорошо, - сказал Алеша, - конечно...
- Вот тут твой паек и мой, вы его тоже ешьте... Меня на дежурстве кормили... да, да...
- А вы куда, дядя Тоша?
- Я далеко, в пригород... Туда, где у моих родственников полная яма картошки со своего огорода... Ждите меня, обязательно ждите, я много-много принесу, сколько донесу...
Алеша закрыл глаза, представив себе яму, полную картошки, о которой так много рассказывал Антон Петрович...
"Надо дотерпеть только до весны, когда открывают картофельные ямы... Вот оттает земля, иначе не вскроешь мерзлую... Мы возьмем заспинные мешки и пойдем!"
Это была мечта, которой они жили все втроем...
До весны еще так далеко... Но, наверно, Антон Петрович нашел способ вскрыть мерзлую землю... Картошки так хочется! Но почему же он не зовет меня с собой? Разве я так уж слаб? Да, если не зовет, значит, я очень слаб...
Все эти мысли вились в голове Алеши, в то время как старик ласково гладил его волосы, прежде волнистые, а теперь посекшиеся, ставшие жесткими и ломкими...
Алеша задремал под эту ласку и не слышал, как Антон Петрович ушел.
Очнувшись, он ощутил что-то зажатое в руке, вспомнил, что это семена. И стал разглядывать красиво нарисованные на пакетиках луковицы, морковки, свеклы... Ой, а ведь семена съедобны.
Но нет, не станет их есть, хотя их можно было жевать. И черненькие, островатые семечки лука, и похожие на просинки семечки салата, и даже угловатые, сморщенные семена свеклы. В них много питательного.
Конечно, если бы их было много, а то щепоточка. А вот если их посеять и вырастить, это же будет целая гора. А вырастить есть где, столько вокруг скверов и дворов. Ого, только копай да сажай!
Пионеры уже взяли на учет будущие огородные площади и все спланировали, где что сажать и сеять.
Важно дождаться весны, а уж там-то мы проживем! И другим поможем. Надо жить. Если не будет мальчишек, кто же будет копать грядки. Надо проявить силу воли и не сжевать эти чудесные семена.
Есть же в Ленинграде люди, которые хранят знаменитую на весь мир, собранную за долгие годы русскими учеными коллекцию семян пшеницы. Тысячи сортов. Начиная с тех, что обнаружили в гробницах фараонов Древнего Египта, до тех, что нашел академик Вавилов в неприступных горах Памира.
Там их не горстки, а килограммы, центнеры, тонны - пакетиков, пакетов, мешочков, мешков... И все целы. Их стерегут для науки, для будущего люди, умирающие от голода. И не жуют, как крысы. Нет, это люди, они не сдаются. Про их стойкость так хорошо рассказывал Антон Петрович. А какие же там, наверно, хорошие, крупные зерна! Однажды маме на заводе выдали горсть ячменя за ударный труд. Ой, как же они взволновались, как его есть. Нельзя же так сразу. Сжевать, и все. Дикость какая! Ячменные зерна вначале поджарили, потом смололи на кофейной мельнице и целую неделю заваривали и пили как кофе!
Что же это за прелесть, когда пьешь не пустой кипяток, а заваренный хоть чем-нибудь!
Но это все в прошлом, это было еще тогда, когда Алик сам сбегал и сам поднимался по лестнице. И даже тогда, когда его стала вносить мама. А потом она сказала: "У меня нет сил поднять тебя". И Алеша перестал выходить на улицу. Вот тогда пришлось сдать горн другому пионеру.
"Тра-та-та! Та-та!" Горнист все еще ходит, трубит. Пионерская побудка доносится в разбитые окна.
"Горнист жив, и я буду жить!"
Алеша готов встать и сесть за стол завтракать. Там на тарелке, накрытой чистой салфеткой, лежит ломтик хлеба, уже натертый чесноком. Мама убирает оставшиеся дольки, смешная, не верит в его силу воли!
Чудачка, он же знает, где спрятан чеснок, и может достать в любую минуту. Но он стойкий, никогда не съест свою порцию хлеба просто так, не проглотит жадно кусками, а сделает все, как велит мама. Нальет горячего чаю из термоса, оставшегося в память от папы. Добавит туда одну чайную ложку, одну, вареньевой воды. Есть у них такая. Они налили воду в старую банку от варенья, которую забыли когда-то вымыть, и получился душистый, пахнущий клубникой настой. Вот если его влить в кипяток одну лишь чайную ложечку, это уже будет не просто кипяток, а чай с клубничным вареньем!
Все это Алеша представил себе и опять чуть не улыбнулся, но вспомнил, что от улыбки у него трескаются и кровоточат губы, и сдержался.
Вставать было нужно, но так не хотелось, угревшись под одеялом и шубами, лежал бы и лежал весь день, но у него есть священная обязанность - заготовка дров. До прихода мамы он должен заправить печку. Это их праздник - затопить и смотреть, как играет пламя. Усевшись рядышком, подставлять огню руки, лица, мечтать о весеннем солнце.
С напряжением всех сил Алеша выбрался из-под шуб и одеял и стал завтракать. Медленно-медленно жевал тоненький ломтик хлеба, пахнувший копченой колбасой, запивая чаем.
Потом стал трудиться. Это необходимо: без труда человек вянет, как трава без солнца, говорит мама.
Трудиться ему очень трудно. И, хотя топор не тяжел, рубка дров дается нелегко. Мама приносит обломки старинных стульев, кресел, кроватей из разбомбленных домов.
Горят они здорово, с треском, но крепки, как железные. Попотеешь, пока изрубишь.
Этой работы хватило бы до прихода мамы, но Алеша разделяет ее на два приема. Потому что ему нужно еще позаниматься, выучить уроки. Ленинградские ребята решили не бросать ученья ни за что! "Пусть не думают фашисты, будто они заставят нас вырасти неучами в осаде. Не поддадимся!"
Кто не мог ходить в подвал, где были классы с партами, с черной доской, тому уроки задавали на дом. И учительница через день, через два обходила таких ослабевших ребят...
Что-то ее давно нет. Но она придет же когда-нибудь, и Алеше будет чем отчитаться. В последний приход она задала урок на неделю!
Разогрев подмерзнувшие чернила, Алеша переписывает набело диктант, который он научился сам себе диктовать.
И вдруг его подбрасывает далекий подземный толчок, почти незаметный. Но он-то знает, что это начинается обстрел. Это ударило тяжелое орудие, установленное немцами где-то за Пулковскими высотами.
Нарастает тугой свист, от которого из рамы вываливается заткнувшая пролет окна подушка.
Разрыв позади дома сотрясает стены, жалобно звенят уцелевшие стекла.
Снова подземный толчок, и снова тугой свист. И еще, и еще. Снаряды летят вразброс, разрывы справа, слева. Не поймешь, куда целятся.
- Дураки! Дураки! - сквозь стиснутые зубы ругает фашистских артиллеристов Алеша. - Куда палят? Наши солдаты, пулеметы, пушки - все на окраинах. В центре города ничего военного нет... Ну и пусть, пусть тратят зря снаряды, дураки!
Вот где-то особенно близко грохнуло. Окна застелило дымом. Хочется посмотреть, что загорелось. Алеша подтягивается на подоконник. Горит дом напротив через улицу, хороший, красивый, с колоннами...
- Дураки! Дураки!
Может быть, потушат? Хочется посмотреть дольше, но снова далекий подземный толчок, и он сползает с подоконника. От близкого разрыва могут попасть в глаза осколки стекла. А глаза ему пригодятся, чтобы смотреть в оптический прицел винтовки, а не зря глазеть из любопытства. Не имеет он права рисковать глазами будущего снайпера.
Алеша заставляет себя отвернуться к стене, на которой играют тени пожара...
Разрыв где-то далеко... Но следующий может быть и в их доме. Ему становится страшно при мысли, что вернется мама, а на месте дома - груды развалин... Вдруг доносится звук, от которого сразу теплеет на сердце. Он похож на успокаивающее гуденье пчелиного улья.
- Ура! - шепотом кричит Алеша, у него что-то сел голос в последние дни. - Ура, пошли штурмовички! Они вам дадут жару!
Штурмовиков еле слышно за дальностью расстояния, но Алеша, закрыв глаза, воображает, как наши летчики пикируют на фашистскую батарею, ведущую огонь. Как гитлеровские артиллеристы разбегаются и падают побитые...
Когда-то он любил рисовать такие картины цветными карандашами, но теперь сил нет, и он рисует эту картину мысленно. И шепчет:
- И это еще не все, вам еще ночью "подсыплет" за нас за всех "Марат"!
Он знает, что матросы-наблюдатели, живые глаза броненосца, стоящего на Неве, притаившись у ничьей земли, высматривают позиции немецких батарей, замечают и засекают их по выстрелам.
А ночью медленно, тихо разворачивается башня главного калибра "Марата", громадные орудия нацеливаются по указанным точкам и - бамм, бамм! - грохают, грохают. И весь город содрогается от радостного гнева. Ага, достается и вам, фашисты! От таких снарядов ни один блиндаж не спасет. Главный калибр не шутка!
Днем "Марат" притворяется мертвым. Вчера его беспрерывно бомбили. Эскадрилья за эскадрильей пикировала на линкор и сыпала бомбы, как мусор. Алеша видел их поток простым глазом. На палубе все кипело, как будто извергались вулканы. Когда корабль окутался черным дымом, немцы бросили бомбежку, решив, что все кончено.
Но Алеша знал, что маратовцы перехитрили врагов, напустив дыму. Их бомбы линкору что орехи. Потому что поверх палубы матросы настелили много слоев броневых плит, заготовленных для постройки военных кораблей на балтийской судоверфи.
Бомбы, попадая в них, сбрасывают разрывами несколько слоев бронелистов, как чешую. Ночью матросы их снова положат на место, и все...
Гитлеровцы радуются, что разбомбили линкор, а корабль хитро дремлет весь день, а ночью как проснется да как загрохочет!..
Вот и этой ночью он им даст! И радость отмщения бодрит Алешу. Он потирает руки, бормоча:
- Вам попадет, попадет, дураки!
От сильных переживаний вдруг очень хочется есть. Так хочется, что кружится голова и он валится на пол и падает мягко, как ватный. И долго лежит в забытьи.
"Тра-та-та-та! Тра-та! Тра-та!" - пробуждают его звуки горна. Оказывается, это уже новое утро. И он проспал от слабости целые сутки. И чуть не умер во сне! Но жив скуластый паренек, к которому перешел его горн, - значит, и он будет жить!
Алеша приподнимает голову, потом, опираясь на руки, встает и идет к столу, где ждет его недоделанный урок. Надо заниматься, надо учиться, отставать нам нельзя, мы ленинградцы. Надо собраться с силами. И настроить мысли на занятия. Собрались же с силами ребята, которых повел горнист помогать пострадавшим от обстрела.
Ах, какой же это отличный парень из пригородного колхоза, сколько в нем жизни, это какой-то бессмертный горнист.
Алеша даже загадал: "Если каждое утро он будет играть побудку, я буду жить!"
Вот и вечер наполнил комнату синим светом. Пора опустить тяжелые, плотные шторы и зажечь лампочку-коптилку. В темноте нехорошо. Страхи ползут какие-то. Маленький огонек, а все же с ним веселей.
Главное, не застыть, не перестать двигаться, пока не придет мама. Она потормошит, потискает немного.
С мамой ночь не страшна. Главное, пережить то время, когда остаешься один, без нее.
Прошел еще один день осады. И Алеша остался жив. Темнеет быстро. Лишь на западе зловеще багровеет полоса заката.
И вдруг в этой багровой полосе возникают черные силуэты птиц. Стаями тянут они к городу, воронье... в них есть что-то мертвое, потому что они не машут крыльями... Это фашистские стервятники...
Куда же летят они? Тянут к Неве...
Один за другим пикируют с высоты и опять, опять клюют и клюют "Марат".
Воздух сотрясается от взрывов, и снова из окна вываливается подушка, которую, не помнит когда и как, поставил на место Алеша.
- Ничего у вас не выйдет, дураки, дураки, - шепчет он, отворачиваясь от окна, не в силах глядеть на зловещую картину бомбежки. - Значит, досадил он вам ночью... Постойте, вот стемнеет, наша возьмет!
И спускает тяжелую штору.
В комнате во всех углах сгущается тьма, только над столом желтый, теплый огонек коптилки. И рядом стриженая голова мальчика. Беззвучно движутся его губы, он шепчет сам себе диктант. Он занимается. Если не придет учительница, тогда мама проверит уроки и задаст новые.
Вот она идет! Это ее шаги! Он научился различать их издалека, на самых первых ступенях лестницы! Она три раза останавливается, на каждой площадке, ей нужно отдыхать. А может быть, она дает ему время подняться из-за стола, затем двинуться навстречу и помочь открыть забухшую от сырости дверь квартиры.
Когда мама тянет к себе, а он подталкивает к ней, пусть слабо, чуть-чуть, она уже чувствует, что он здесь, жив! И это такая радость!
Бывает, что от слабости не может толкнуть дверь, тогда он просто на нее валится, и дверь поддается. И ликует, что дождался мамы, не поддался смерти!
Но сегодня он что-то очень слаб. И у него не хватает сил, не может он толкнуть дверь и сползает к порогу...
И в это время дверь открывается и к нему навстречу падает мама. Ее одежда пахнет морозом и дымом. Ее лицо черно от копоти. Пряди волос слиплись. И губы черствы. Но он целует, целует их, хотя ему больно...
И вдруг понимает, что это не его мама... Это чья-то чужая. Хотя у нее такие же ввалившиеся глаза. И из них так же, как у мамы, текут слезы. И она шепчет те же слова, что мама:
- Ты жив? Ты цел? Зайчонок!
Ему хочется сказать, что она, очевидно, ошиблась подъездом. И он совсем не ее "зайчонок". Но чужая мама, схватив его в объятия и усаживая на стул, сама говорит:
- Вижу, занавешено наше окошко даже днем... значит, никого в живых уже нет. И вдруг смотрю - щелочка и в нее кто-то смотрит... Ах, как бросилась я вверх по лестнице, откуда и силы взялись! Подумала, а вдруг это мой... А у тебя что, никого не осталось тоже? Ты один? На вот, маленький Кушай!
И сует ему в рот что-то липкое.
- Это питательно. Это я своему несла... А его нет. И дома нет, и ничего нет... развалины. А уходила - все еще было.. и дом и он... Ну, ты кушай, кушай... Да ты что, разучился есть? Давно один? Ослаб совсем... даже шторку не задернул.. Смотрю - свет горит... И вот я на этот свет... Ты кушай, кушай, ты должен есть, чтобы жить!
Алеша машинально ест. Согревается идущим от нее теплом и засыпает.
Возможно, это ему приснилось... Но, проснувшись еще раз от звуков горна, Алеша обнаруживает у себя под боком сверток с едой. От него так необыкновенно пахнет, что Алеша находит его сразу. Развертывает - и что же там: хлеб, намазанный повидлом! Это так вкусно... И его зубы сами впиваются... Но тут его останавливает мысль: "Это не мое... Здесь какая-то ошибка!"
Но зубы уже нельзя остановить. Они жуют, жуют и заставляют глотать прожеванное...
Наверно, Алеша уже был так плох, весь организм его был на таком крайнем пределе, что не съесть этот хлеб с повидлом было бы равносильно смерти. И когда Алеша проглотил все до последней крошки, он впал в забытье... Когда Алеша проснулся снова, он сразу встал с кровати. И чуть не упал от радости - в дверях показалась мама.
- Ты жив? Цел, олененок! - Она крикнула все так же, как та, чужая мама, за исключением "зайчонка".
И у нее так же закапали слезы. И они обнялись так крепко, что слышали биение сердец друг друга за тонкими слабыми ребрами. И это так радостно. Бьются два сердца рядом. Они живы, живы. И вместе.
- Как ты тут жил без меня, олененок?
- Ничего, - отвечает Алеша.
- А я, когда очнулась, спрашиваю, где я, что со мной, какой день идет?.. Подумать только, была в обмороке трое суток!.. Как упала, выходя из цеха... И вот... Хорошо, что подвезли машиной... Жив, жив, милый Алешуня мой... Теперь все будет хорошо. Все чудесно. Ты не слышал еще, по льду Ладоги проложена ледовая дорога. Дорога жизни! А что ты ел тут без меня? Как ты не умер с голоду? Постой, да у тебя кто-то был... Чужие варежки?
И Алеша тоже замечает чужие варежки, уроненные под столом... И рассказывает о чужой маме, которая ему словно приснилась. Как она плакала о своем и кормила чужого "зайчонка".
Мама молча кивает головой. Она видела этот дом, развалины которого еще курятся дымом... Там работают саперы, пытаются спасти кого-нибудь из-под обломков... И многих уже спасли.
- Может, она еще найдет своего, поэтому она и поторопилась уйти, старается мама утешить Алешу.
- Зачем же я съел его хлеб с повидлом?
- Ничего, Алеша, был бы он жив, в госпитале... его тоже накормят... Да и я могу помочь... Если... Ах, как же она ушла и ничего, кроме этих варежек... А может быть, сказала что-нибудь? Хоть бы узнать кто! Может быть, она разговаривала с Антоном Петровичем? Он спит все еще после дежурства? - прислушалась мама. - Почему на тебе его пальто?
- Ах, я и забыл, он же ушел... за картошкой. Велел ждать его с большим мешком, с большим... с большим и полным картошки!
- Да? - Мама тревожно оглядела комнату. - А взял ли он мешок, Алеша?
- Взял, взял, я сам видел... И оделся похуже, это ведь далеко, там уже рядом окопы... И ямы. Полная яма огородной картошки!
- Зачем же ты отпустил его, Алеша?
- Так ведь же обещал вернуться!
- И он отдал тебе хлеб? И карточки до конца месяца?
- Да, вот они, велел получать и кушать, а он там у родственников покормится. Картошкой. Ему же нужно будет отдохнуть перед дальней дорогой. Ну что ты, мама?
- Давай, Алеша, помолчим.
- Ты думаешь, он пошел умирать на кладбище? Чтобы не быть людям в тягость? Нет, мама, нет!
- Помолчим.
- Но он же обещал вернуться... А хорошее пальто набросил на меня, чтобы мне было теплее!.. Нет, мама... Он не мог обмануть меня!
- Нет, конечно, Алеша... Он старый коммунист... Мы будем ждать его. Мы должны жить и крепиться. Мы не должны умирать, Алеша! Столько людей отдали за нас свои жизни. что мы обязаны крепиться и победить... Победить!
Мать и сын долго молчали.
А потом они обедали и сразу ужинали, заправив кипяток лавровым листом. По запаху это был почти суп. Они ели его ложками, налив в тарелки. И несли ко рту, подставив ломтики хлеба. Когда на хлеб капало, хлеб пропитывался тоже запахом настоящего супа. Это было так вкусно! Мама, как всегда, пыталась обмануть сына, подсунуть ему кусочек хлеба побольше. Но Алеша бдителен. Он разгадывает ее "военные хитрости" и не ошибается, сортируя маленькие квадратики, на которые они разрезают паек.
Сегодня уже подвезли муку по "дороге жизни", по льду Ладоги. Был туман, и немецкие летчики не смогли помешать нашим автоколоннам. И завтра, глядишь, они пробьются и можно будет вот так же есть не пустой обед и ужин, а с хлебом, с настоящим хлебом!
И сын и мать полны надежд, укладываясь спать вместе, чтобы согревать друг друга. Они вдоволь насмотрелись на огонь. Закрыли печь. Прежде чем заснуть, они еще долго говорят не наговорятся. Алеша рассказывает, как снова его разбудил утром веселый горнист.
- Он так хорошо трубил, мама, так громко. Ты не бойся, он и завтра придет и разбудит. Я знаю. Ему ничего не сделается. Он такой здоровый паренек из пригорода... Он жив, и я буду жить!
- Такой беленький, да? - говорит мама. - Кажется, я его видела вчера.
- Нет, он смугловатый.
- Ага, с голубыми большущими глазами, ну да, я же с ним встретилась в воскресенье, собирая обломки мебели на дрова...
- Да нет же, мама, глаза у него как раз карие.
- Ну, а мне показалось...
- Конечно, ты его видела издалека, а я смотрел прямо ему в глаза, когда передавал горн, как ослабевший более сильному...
- Правильно, правильно, он сильный, на нем матросский бушлат...
- И вовсе и не бушлат, а полушубок.
И вдруг они засыпают, не успев уточнить, как выглядит горнист.
Он жив, здоров, каким бы он ни был, голубоглазым или кареоким, главное, что трубил он в горн, призывно поднимая ребят на борьбу за жизнь.
И каждый раз, пробуждаясь, Алеша улыбкой ранил себе губы, они трескались, пересохнув от недостатка питания.
"Жив горнист! Значит, и я проживу!"
Так продолжалось много-много дней. Пока наконец не пришла весна и все, кто уцелел, вышли на улицы. И вышел Алеша с семенами, сбереженными им для посева. И взрослые, и дети чистили, убирали улицы, вскапывали каждый клочок земли. Семена были нужны, как вода и воздух.
Каждому пакетику люди радовались. Алешу хотели ребята качать, да не хватило сил. Преодолевая усталость, он бросился навстречу горнисту, как только завидел его с медной трубой в руках. Обнял, подкравшись сзади, и удивился, что он так худ. Закрыл ему глаза ладонями:
- Угадай кто? Не узнаешь, это же я, Алеша!
- Какой Алеша? Пусти!
- Спасибо тебе! Спасибо, друг! Если бы не ты, я бы, пожалуй, умер! Как ты здорово трубил каждое утро побудку! И откуда у тебя нашлось столько силы?! Я едва по комнате передвигался... А ты чуть не по всему городу... Я слышал, как ты играл и на нашей улице, и дальше, и еще дальше... Ну, ты просто железный какой-то! Ну, разве не помнишь? Ты же принял от меня горн тогда, зимой.
Поняв, что горнист не может угадать его, Алеша разомкнул руки и заглянул ему в лицо.
И отшатнулся: перед ним стоял совсем другой мальчик, не тот, которому он передал горн, а синеглазый, узколицый, бледный. Совсем другой.
- А где же тот мальчишка, который из пригорода? Вася?
- Не знаю, - сказал синеглазый, - мне передал горн мальчишка с нашего двора, Аркадий.
- А ему кто?
- Одна девочка из дома напротив...
- А ей кто?
Оказывается, ходил и трубил не один горнист и не два, а много-много мальчиков и девочек. Они сменялись, передавая горн из ослабевший рук в более сильные. Многие умирали, но горн жил. Он играл, играл, звучал непрерывно, "помогая всем ленинградским ребятам стойко переносить беду.
И вот всем уцелевшим светит солнце. Они будут жить. А их враги утекли, как растаявший снег в половодье.
А бессмертные наши горнисты, послушай, они и сейчас по утрам звонко играют побудку!
НЕИЗВЕСТНЫЕ ГЕРОИ
- Как ты сюда попал, Гастон? Тоже фашисты тебя привезли?.. Из Франции, да?.. Смешной ты какой, ничего не понимаешь! Немцы и то по-нашему понимают: курка, яйки, млеко, давай-давай. Все знают! А ты француз - и ничего не понимаешь!
Алеша Силкин смотрит снизу вверх на своего приятеля. Добродушный француз улыбается во весь рот и действительно ничего не понимает. Ему нравится этот русский мальчик, который и на чужбине не унывает: свистит соловьем и хвастается синяками от хозяйских побоев.
Объясняются они жестами да рисунками на песке. Гастон много раз чертил пальцем извилистый берег родной Бретани и рисовал две фигурки: одну - с косой, другую - с винтовкой; потом с жаром говорил, что фашисты предложили ему поехать в Германию взамен военнопленного брата, которого обещали отпустить домой. Мать умолила Гастона поменяться с братом, измученным в неволе, но, когда он согласился и приехал на германскую каторгу, оказалось, что его обманули: брат давно умер! Гастон рисовал на песке гроб и тоскливо говорил:
- Теперь мы ляжем в могилы оба.
Всего этого Алеша не понимал, но ему было ясно одно: Гастона завезли сюда насильно, и фашисты ему так же ненавистны.
- А нас с матерью сюда из Курской области пригнали, как семью партизана. Меня этому бауэру-кулаку продали в батраки, мать - другому, сестру - третьему. Но мой отец им за все отомстит. Да я еще сам сделаю им какую-нибудь беду! - объясняет он жестами.
Гастон понимает, что мальчишке не сладко. И он обнимает его за плечи, как братишку.
Встречаются они у ручья, куда пригоняют на водопой кулацких коров. Разговаривают с опаской: это строго воспрещено. Особенно теперь, когда вся пограничная полоса Восточной Пруссии объявлена военной зоной.
Русские приближаются! Эта весть облетела всех. У немцев поджилки затряслись. А пленники оживились.
В окрестности стали твориться странные дела: неожиданно возникали пожары, таинственно обрывались провода высоковольтных электролиний. Пронесся страшный слух, что воскрес повесившийся поляк и теперь ходит по хуторам, влезает в форточки и слуховые окна и душит обрывком своей веревки немцев. Немцы потеряли покой и сон. Ходят вооруженные. Наглухо запирают окна и двери.
- Мать моего хозяина, семидесятилетняя старуха, и та с ружьем! Выйдет в сад и в кусты ружье сует, нет ли там поляка, - рассказывает Алеша. Ей-богу! И меня ружьем стращает: прицелится и зашипит, как гадюка... Ну, я ей беду сделал: взял да грабли на дорожке подложил. Как ее стукнуло, так она сразу лапки кверху, а ружье стрельнуло. И такой поднялся тарарам!.. Хозяин забрался в каменную кладовую. Фрау под кровать залезла... А уж меня потом били, били! Вот, видал рубцы? - И, показав Гастону исполосованную спину, Алеша добавляет: - Ну, я им еще беду сделаю, я не таковский...
В ответ показывает синяки и Гастон, но Алеша никак не может понять, как он их заработал и какое было приключение на его хуторе.
Через несколько дней мимо прусских хуторов к границе с Литвой потянулись колонны немецких войск. А навстречу им полицейские прогнали толпы безоружных немецких солдат, беглецов из разбитых дивизий.
Появились грузовики со снарядами. Между двух холмов немцы натянули маскировочные сети и устроили огромный склад. В него свозили снаряды самых разнообразных калибров, ящики с минами, пакеты с толом.
"Вот прилетели бы наши самолеты, - думал Алеша, - да и разбомбили бы все это!"
При виде первых советских самолетов у Алеши чуть сердце не разорвалось от радости. Но летчики прилетали несколько раз, а склада не обнаружили.
Как сообщить о нем? Пальцем ведь не покажешь! Разве с воздуха разглядишь, какой это мальчишка: русский или немецкий? С воздуха, наверное, просто козявка... Думает Алеша, думает, а придумать ничего не может.