Страница:
Но зато как они бесстрашны, когда им надо обделывать свои бесчестные делишки! Сколько было и есть женщин, что крадутся по крышам домов, дворцов и башен, когда их призывают и ждут любовники! Сколько было и есть таких, что прибегают к хитрейшим уловкам, чтобы целый день, иногда под носом у мужа, прятать любовника в корзине или в ларе, сколько таких, что кладут его в ту же кровать, где спит муж! Сколько женщин пробираются по ночам, одни-одинешеньки, то мимо вооруженной стражи, то по морским волнам, то по церковному кладбищу, упорно следуя туда, где их обработают! Всего же позорней, что не перечесть тех, кто забавляется с любовником на глазах у мужа. А как много таких, что, убоявшись или устыдившись своих мерзостных заблуждений, губят плод греха, не дав ему родиться! Потому-то злополучный можжевельник и выделяется, вечно ободранный, из остальных деревьев, хотя женщины знают еще тысячу разных способов, как избавляться от нежеланных детей. Сколько их, родившихся помимо желания матери, оказываются брошенными на волю случая! Стоит только заглянуть в приюты для подкидышей! Сколько младенцев гибнет, еще не вкусив материнского молока! Скольких бросают в лесу, сколько из них достается в добычу зверям и птицам! Не перечесть всех способов, какими от них избавляются, а потому, если хорошенько вдуматься, наименьшим грехом этих женщин является утоление похоти.
Помимо этого, никто не сравнится по злобности и подозрительности с омерзительным женским полом; стоит женщине с кем-то поговорить, будь то сосед, родственник или друг, ей тут же придет в голову, будто собеседник что-то замышляет и строит ей козни; впрочем, нас не должна чрезмерно удивлять такая подозрительность, ведь естественно ждать, что с тобой поступят точно так же, как поступаешь ты. Вот почему воры так тщательно прячут собственное добро. Все помыслы женщин, все их старания и усилия направлены к одной-единственной цели — ограбить, подчинить, облапошить мужчин, ибо они заранее уверены, что с ними обойдутся точно так же, пользуясь их неведением. Поэтому женщины так охотно посещают, приглашают, ублажают астрологов, чернокнижников, ворожей и гадалок и, сколько бы те ни сочиняли небылиц, щедро раздают им мужнины деньги и готовы озолотить их. А если и волховство не развеет сомнений, жены учиняют мужьям свирепый допрос, не жалея бранных слов и ядовитых намеков; и вряд ли успокоят их даже самые правдивые ответы.
Будучи тварью, склонной к внезапным вспышкам гнева, женщина превосходит яростью тигра, льва и змею; каков бы пи был повод, вызвавший гнев, она тотчас прибегнет и к огню, и к яду, и к булату. Тут уж не будет пощады ни другу, ни родичу, ни брату, ни отцу, ни мужу, ни любовнику; в одночасье она перевернет, сокрушит, сотрет в порошок весь мир, и небо, и Бога, и поднебесную, и преисподнюю, и все это ей куда приятней, нежели спокойно поразмыслить да предаться забавам с доброй сотней распутников. Если бы время позволило рассказать, сколько преступных и черных дел натворили женщины по злобе, ты бы, несомненно, счел величайшим чудом изо всех когда-либо виданных или слыханных чудес то, что Господь их все еще терпит.
Вдобавок ко всему это нечистое отродье славится непомерной алчностью; не будем говорить о том, как женщины постоянно обирают мужей, грабят малолетних пасынков, вымогают деньги у немилых любовников -это все дела обычные и всем знакомые, — лучше обратимся к подлостям, на которые они идут, лишь бы приумножить свое приданое. Любой слюнявый старец, со слезящимися глазами и трясущимися руками и головой, всегда сгодится им в мужья, если он богат, ибо они отлично понимают, что вскорости овдовеют и, стало быть, недолго придется ублажать мужа в постели. Не ведая стыда, они послушно отдают ему свое тело, волосы, лицо — все, что с таким старанием убирали венками, цветущими гирляндами, бархатом, парчой и другими украшениями, и, без числа расточая игривые ужимки, прибаутки и нежности, уступают ласкам скрюченных рук и, еще того хуже, беззубого, слюнявого и вонючего рта, в расчете прикарманить впоследствии стариковское добро. Если угасающие силы подарят ему ребенка — тем лучше; если нет — не умирать же ему без потомства: найдется другой, кто набьет его жене брюхо, а ежели оно по воле природы все же останется ровным, что твоя доска, жена всегда сумеет выдать чужого младенца за своего, чтобы потом, овдовев, подольше роскошествовать за счет малолетнего наследника. Только на ворожей, па мастериц по прикрасам, на знахарок да на пахарей, что пришлись по вкусу, не пожалеет она ни любезностей, ни денег и промотает все, что имеет. Тут уж нет места ни оглядке, ни бережливости, ни скупости.
Все женщины переменчивы, нет в них пи малейшего постоянства. За один час успевают они тысячу раз захотеть и расхотеть одно и то же, за исключением плотских утех, ибо этого они хотят всегда. Все они, как правило, самонадеянны и уверены в том, что все им причитается и все принадлежит, что они достойны высших почестей и самой громкой славы и что без них мужчины ничего не стоят и обойтись не могут; вдобавок они упрямы и своенравны.
Всего трудней ужиться с богатой женщиной, всего досадней терпеть строптивость бедной. Женщина подчинится твоим требованиям лишь тогда, когда решит, что ей за это достанутся украшения или объятия. В противном случае она вообразит, что станет навсегда рабой, если хоть однажды уступит, и поэтому ни за что не покорится, если только это ей самой не придется по нраву. И вот еще одно, что ей свойственно, как горностаю — черные пятнышки: она не собеседница, а трещотка-мучительница. Несчастный ученый страдает от холода, недоедает, недосыпает и спустя много лет убеждается, что собранные им знания ничтожны; а женщине стоит пойти утром в церковь, и к концу мессы она уже знает, как вращается небосвод, сколько на небе звезд и какой они величины, каким путем движутся солнце и планеты, откуда берутся гром, молния, радуга, град и другие небесные явления, как наступает и отступает море и как земля производит плоды. Она знает, что творится в Индии и в Испании, как выглядит жилище эфиопа и где зарождается Нил [5], верно или нет, что хрусталь образуется изо льда, на далеком севере, и с кем спит ее соседка, и от кого понесла другая, и через сколько месяцев ей рожать; сколько у такой-то любовников, и кто из них подарил ей кольцо, а кто пояс; сколько яиц несет за год соседская курица, и сколько веретен придет в негодность, пока пряха изготовит двенадцатую часть фунта льняной пряжи; да еще, вкратце, чем занимались когда-то троянцы, греки или римляне; у нее есть полные сведения решительно обо всем. И она их без умолку выкладывает служанке, булочнице, зеленщице или прачке, за неимением других слушателей, и приходит в великое негодование, ежели ее этим попрекнут.
Правда, из этих неожиданно обретенных знаний, ниспосланных, видимо, свыше, рождается совершеннейшая наука, которую женщина передает дочерям: учит их грабить мужей, прятать письма любовников, отвечать на них, водить дружков на дом, прикидываться больной, чтобы муж освободил постель, и еще всяким другим гадостям. И только безумец полагает, будто мать обрадуется, если дочь окажется лучше или добродетельней, чем она сама. Женщина не погнушается попросить соседку, чтобы та в случае надобности поддержала ее враньем, божбой, увертками, потоками слез, бурей вздохов, а соседке только того и надобно; один Господь ведает (а я даже и не мечтаю узнать или догадаться), где женщина прячет и держит наготове слезы, чтобы пролить их по желанию в любой миг. А уж как охотно соглашается женщина признать свои недостатки, особенно такие, что каждому видны простым глазом; разве от нее услышишь: «Ничего подобного! Нахальная брехня! Что это тебе причудилось?
Мозги у тебя, что ли, отшибло? Хорошенькое дело! Сам не знаешь, что говоришь! Да в своем ты уме или нет? Бредишь наяву, попусту язык чешешь!» — или другие речи в том же роде?
Если она скажет, что видела, как осел летает, то как ни спорь, а придется в конце концов согласиться. Иначе не миновать тебе ее смертельной вражды, злобных нападок и ненависти; а стоит высказать сомнение относительно остроты женского ума, как у нее тут же хватит дерзости возразить: «А разве Сивиллы не были мудрыми?» — ибо каждая женщина почитает себя за одиннадцатую Сивиллу [6]. Удивительное дело! За все тысячелетия, что истекли от сотворения мира, изо всех бесчисленных женщин, населявших землю, нашлось только десять истинно премудрых, но каждой женщине мнится, что она — одна из них или достойна быть к ним причисленной. Когда же ей приходит в голову особо почваниться перед мужчинами, она принимается утверждать, будто все, что есть на свете приятного, относится к женскому роду: звезды, планеты, музы, добродетели, драгоценности; и на это мужчина, если он человек честный, должен ответить только так: верно, все они женского рода, да зато не мочатся!
Помимо этого, женщины часто и неосмотрительно похваляются, что в их числе можно назвать и ту, что выносила во чреве своем единственного спасителя вселенной, оставаясь девственной до и после его рождения, и тех немногих святых, чью добродетель поминает и торжественно чтит церковь господня; поэтому женщины считают себя достойными всяческого уважения и утверждают, что даже словом нельзя обмолвиться об их низости, если о тех, пресвятых, ничего подобного не сказано; они чуть ли не требуют, чтобы те прикрыли их своим щитом, хотя между ними нет ничего общего, за исключением одного. Но с' их притязаниями никак нельзя согласиться, ибо единственная супруга святого духа была так чиста, так добродетельна, так непорочна и исполнена благодати, так далека от мерзости телесной и духовной, что, надо думать, сотворена была не из простых четырех элементов, а из пятого, чистейшего, дабы стать обителью и приютом сына божьего; а он, пожелав воплотиться в человеческий образ ради спасения нашего и не помышляя жить среди скверны нынешних женщин, готовил ее для себя как вместилище, достойное царя небесного. Когда бы все остальное не отличало ее от подлой толпы женщин, одним только поведением своим она уже выделялась бы из нее; и была она, да и поныне остается столь прекрасной, без ухищрений, без снадобий, без притираний, что ангелы радуются, глядя на нее в сияющем царстве божьем, и блаженные духи, если можно так сказать, преисполняются еще большею славой и чудеснейшим восторгом. Здесь, на земле, она приняла облик смертной женщины, но тем не менее всякий, взирая на ее красоту, испытывал не то чувство, которого добиваются тщеславные женщины, размалевывая свое лицо, а как раз обратное: если те своими прикрасами поощряют похотливость мужчин и распаляют в них бесстыдные желания, красота царицы небесной изгоняла любую низменную мысль, любое бесчестное намерение того, кто смотрел па нее; в нем чудесным образом возгоралось пылкое и благотворное стремление к добру, и он смиренно восхвалял ее создателя и жаждал претворить в действие свои благие чаяния. И пресвятая дева этим ничуть не кичилась и не чванилась, а, напротив, преисполнилась такого смирения и твердости духа, что Господь в своей неизменной милости избрал ее в матери для своего сына, посланного им на землю. А те немногие, что стремились идти по стопам сей госпожи, заслуженно почитаемой всеми, не предавались мирским утехам, но старательно избегали их; не раскрашивали себе лицо, чтобы привлечь внимание первого встречного, а презирали красоту, подаренную им природой, и пребывали в ожидании красы небесной. Не гневливость или спесь были им свойственны, а кротость и смирение; отличались они поистине удивительным воздержанием и умели подавлять и побеждать неистовый жар плотских вожделений, с примерным терпением снося преходящие тяготы и страдания. Поэтому души их сохранились непорочными и они удостоились сопутствовать в вечной славе той, кому силились уподобиться на земной стезе. И если мне дозволено будет порицать природу, владычицу всего сущего, я скажу, что она совершила великую ошибку, создав их женщинами, поселив и скрыв столь высокий дух, мужественный, незыблемый и твердый в столь низменной оболочке и причислив их к низменному женскому полу, ибо стоит сравнить их с теми, что жаждут стать в один с ними ряд и заслужить таким путем почет и уважение, тотчас же станет ясно, что нельзя смешивать одних с другими, настолько они во всем противоположны.
Ославим же сие злонравное и прелюбодейное отродье, дабы не повадно ему было рядиться в чужие заслуги; всем известно, что выдающиеся женщины, подобные упомянутым мною, встречаются реже, чем феникс; и если хотя бы одна женщина выделится из числа остальных, она заслужит больше почестей, чем любой мужчина, столь редкостной будет ее победа и так удивит всех такое чудо. Однако мне думается, что и прадедам нашим не доводилось, и нам не доведется воздавать им почести: пожалуй, черные лебеди [7] и белые вороны заведутся у нас раньше, нежели потомкам нашим выпадет на долю чествовать хотя бы одну из них; давно уже стерлись следы тех, кто шел по стопам царицы агнцев; и наши женщины, охотно сошедшие с того пути, вовсе не хотят, чтобы их опять на него вывели; а если проповедник и пытается это сделать, они остаются глухи к его речам, как гадюки — к музыке заклинателя.
Я еще не добавил, что все эти распутные бабы жадны, упрямы, честолюбивы, завистливы, нерадивы и сумасбродны и что стоит только попасть к ним в подчинение, как они тотчас становятся властными, докучливыми, жеманными, тошнотворными и нудными; многое мог бы я еще порассказать тебе об их свойствах, куда более отталкивающих, нежели все уже сказанное, но не стану, ибо это отнимет чересчур много времени. Тем не менее по всем моим предыдущим речам ты можешь составить мнение, каковы они всегда и повсеместно и в какой глухой и беспросветной темнице будет заточен всякий, кто по той или иной причине окажется им подвластен. Но я уверен, что если до кого-нибудь из женщин дойдет мой правдивый рассказ об их злонравии и пороках, ни одна из них не признает это за истину, не устыдится того, что всем это станет известно, не приложит усилий и стараний, чтобы исправиться, а, напротив, как это свойственно ее природе, поспешит вперед по дурной дорожке; да еще станет говорить, что я браню женщин вовсе не потому, что я человек правдивый, но потому, что нравятся мне не они, а противоположный им пол. Дал бы бог, чтобы они мне и впрямь были так противны, как тот мерзкий грех, на который они намекают, тогда я сберег бы время, которое на них потратил; и в том мире, где я сейчас пребываю, мне на долю выпало бы не так много мучений.
Но перейдем к другому. Если природный разум тебе не подсказал, кто ты такой, ты должен был бы познать это из своих занятий, запомнить и постоянно твердить себе, что ты мужчина, созданный по образу и подобию Господа, творение совершенное, рожденное, чтобы властвовать, а не подчиняться. Прекрасный пример явил нам Господь в лице праотца нашего, коего создал первым, а затем привел к нему всякую тварь и велел поименовать их всех и подчинить их себе, точно так же, как и женщину, единственную в мире, и только ее жадность, непослушание и настойчивость послужили причиной и основой всех наших бед. От века был установлен такой порядок, как в древности, так и в наше время, как при папском престоле, так и в империях, королевствах, княжествах и провинциях, среди парода, судейских чиновников, священнослужителей и среди высоких особ, как духовного, так и светского звания, что только мужчине, а отнюдь не женщине дано господствовать и править теми и другими. Столь веский и неопровержимый довод убедит всякого разумного человека в том, что мужчина но своему благородству намного превосходит женщину и любую другую тварь. К тому же из сказанного вовсе не вытекает, что столь важное качество, как благородство, является привилегией каких-то исключительно достойных мужей, напротив, самые ничтожные наделены им все же в большей степени, нежели женщины или иные твари; отсюда следует заключить, что самый убогий, самый жалкий из мужчин на свете, если только он из лишен рассудка, стоит выше женщины, будь она даже самой выдающейся женщиной своего времени.
Итак, мужчина — благороднейшее из созданий, по замыслу творца немногим уступающее агнцам; и если таков даже последний из мужчин, что же сказать о том, кто за свои достоинства вознесен над другими? Каким должен быть тот, кого священная наука, философия, отделила от людей недальнего ума? Ты поднялся над ними благодаря рассудку и занятиям и с помощью божьей, в которой не отказано никому, кто о ней просит, удостоился стать в один ряд с лучшими из людей. Как же случилось, что ты не можешь познать самого себя? Как мог ты так низко пасть? Как же мало ты себя ценишь, если покорился подлой бабе и в безумии своем приписал ей качества, ею же презираемые! Я не могу успокоиться, пока думаю о тебе; чем больше думаю, тем больше тревожусь. Ты сам знаешь, что тебе свойственны любовь к уединению и неприязнь к толпе, теснящейся в храмах и других открытых доступу местах; вдали ото всех ты предаешься наукам и трудам, сочиняешь стихи, совершенствуешь ум и силишься добиться еще большего, по возможности приумножая делом, а не словом свою добрую славу, дабы впоследствии обрести спасение души и вечный покой, к чему справедливо стремится каждый и что является конечной целью твоих долгих стараний.
Пока ты пребудешь в лесах и безлюдье, тебя не покинут Кастальские нимфы, с которыми тоже надеются сравниться проклятые бабы; нимфы эти, как мне доподлинно известно, сияют небесной красотой; но они, прекрасные, никогда не станут тебя презирать и осмеивать и будут рады сопутствовать тебе в прогулках и вести с тобой беседу. И, как ты знаешь, ибо тебе они куда лучше знакомы, чем мне, они-то уж не затеют с тобой споров и разговоров о том, сколько нужно золы, чтобы высушить моток пряжи, и где ткут более тонкое полотно, в Витербо или в Риме; и о том, что булочница перекалила печь, а у служанки не взошло тесто, и метла опять пропала и нечем подмести в доме; не сообщат тебе, чем занимались прошлой ночью мона такая-то и мона такая-то, и сколько раз они прочитали «Отче наш» за время про поведи, и что надо бы сменить ленточки на платье а впрочем, можно оставить прежние; они не потребуют у тебя денег на румяна, на баночки с притираниями, на всяческие снадобья; напротив, ангельскими своими голосами они поведают тебе обо всем, чем славен мир от па-чала и до наших дней, и, сидя рядом с тобой в траве и цветах, под сладостной тенью, возле ключа [8], что никогда не иссякнет, они объяснят тебе, почему сменяют друг друга времена года и в чем причина затмений солнца и луны; каковы тайные свойства растений, которыми можно снискать дружелюбие диких зверей; куда улетает душа человека; что такое божественная доброта, не ведающая ни начала, ни конца, и какие ступени ведут к пей, ввысь, и сколь опасно сорваться с крутизны в противолежащую бездну; они прочитают тебе стихи Гомера, Вергилия и других великих древних поэтов, прочитают затем и твои, ежели ты захочешь. Красота их не разожжет в тебе постыдного пламени, но вовсе его притушит; а нравы их послужат безупречной основой для будущих твоих добродетельных творений.
Зачем же ты, имея возможность проводить с ними время когда угодно и сколько угодно, ищешь чего-то под вдовьим, или, вернее, дьявольским, покровом, где можно легко наткнуться на такое, от чего станет тошно? Ах, как справедливо поступили бы те прекраснейшие девы, когда бы изгнали тебя из своего дивного круга, как недостойного! Как часто вожделел ты к женщинам, как часто уходил от них безобразным и зловонным и шел к чистейшим нимфам, не стыдясь своего животного состояния! Право, если ты не одумаешься, они и впрямь тебя прогонят, и поделом тебе будет. Они ведь тоже способны гневаться, как и те, что зовут себя дамами, не будучи таковыми. Подумай же и представь себе, каким это будет для тебя позором.
Сдается мне, я высказал все, что хотел, о тех, кого тебе следовало бы вспомнить, прежде чем подставлять шею под несносное ярмо женщины, сверх меры тобой воспетой; а теперь, дабы ты не воображал, что она хоть чем-то отличается от прочих, я открою тебе не только обещанное (в чем ты сам не мог толком разобраться), но и другое — кто такая и как ведет себя та, чьим рабом ты, безумец, стал себе на горе; и ты поймешь, к кому ты попал в руки по собственной греховности и излишнему легковерию.
Впервые я постиг, что такое эта женщина, а вернее — чудовище, только после свадьбы, ибо, оставшись в одиночестве, то ли за грехи мои, то ли по воле божьей после смерти первой жены, причинившей мне в свое время несравнимо меньше горестей, я вторично сочетался браком, как того желали и требовали мои родные и друзья, хотя еще очень плохо знал будущую жену.
Она уже побывала замужем и, подобно всем женщинам, хорошо усвоила искусство обмана, а потому и вошла в мой дом под видом кроткой и простодушной голубки; не стану вдаваться и подробности и скажу одно — едва она поняла, что может наконец дать волю затаенному коварству (которое, должно быть, с давних пор исподволь в ней копилось), она из голубки тотчас же обратилась в змею; и тут я понял, что моя постоянная уступчивость стала верной причиной всех моих бед.
Не скрою, я поначалу пробовал укротить эту разъяренную зверюгу; по труд мой был напрасен, болезнь зашла слишком далеко, и оставалось только терпеть ее, а не лечить. Поэтому, убедившись, что любая попытка такого рода только подбросит дров в огонь или плеснет масла в пламя, я безропотно подставил спину под удары и вверил самого себя и дела свои Фортуне и Господу Богу; а жена моя, бранясь, угрожая и подчас затевая драку, с моими родными, лютовала в моем доме, как в собственном, и безжалостно притесняла всех нас; вдобавок, несмотря на то, что я взял за ней совсем небольшое приданое, она то и дело, стоило мне в чем-то ей не угодить, принималась хвалиться передо мной своим семейством, превознося его за родовитость и знатность, будто я деревенщина, а она особа королевской крови, хотя мне отлично было известно, что представляли собой ее родичи как в старину, так и в наши дни; а вот она-то ни о ком и знать не хотела, кроме как о себе самой; но по тщеславию своему частенько бегала рассматривать гербы, вывешенные в церкви, и кичилась их древностью и количеством, полагая, что нет дамы благородней, чем она, коли среди ее предков насчитывается столько благородных рыцарей. Но если бы в церкви вывесили, допустим, по одному гербу в честь десятка подлецов из этого рода, прославленного скорее числом, нежели храбростью ила добродетелью, и сняли хотя бы один, свидетельствующий о рыцарской доблести, столь же свойственной этому семейству, как свинье седло, то церковные стены, без сомнения, украсились бы сотнями гербов отъявленных негодяев и не лишились бы ни одного, принадлежащего истинному рыцарю. Ослы полагают, а среди них эта женщина — первая ослица, величиной побольше слона, что одежда, подбитая беличьим мехом, и раззолоченные шпоры и шпага, которые с легкостью может раздобыть и ничтожный ремесленник, и нищий работник, да еще лоскут ткани с жалким гербишкой, выставленный в церкви всем напоказ [9], являют собой суть рыцарства; да поистине у нынешних так называемых рыцарей ничего другого за душой и не бывает. Но только тот, кто знает, что такое настоящее рыцарство и на каких добродетелях оно зиждилось, может понять, как далеки от него теперешние, что бегут от этих добродетелей, как черт от ладана.
Итак, когда жена моя начала по-дурацки кичиться и чваниться, я счел это наименьшим злом и трусливо опустил оружие, надеясь, что она одумается и перестанет помыкать мною, но вынужден был в конце концов признать, увы, слишком поздно, что не мир и покой внесла она ко мне в дом, а раздор, пожар и беду, так что лучше бы этому дому и впрямь сгореть; любой закоулок нашего города, какие бы там ни кипели свары и перепалки, казался мне милее и спокойнее, нежели родной дом; а наступление ночи, вынуждавшее меня вернуться домой, докучало, будто несносный, властный и непреклонный тюремщик загонял меня обратно в ненавистную и мрачную темницу. А жена, завладев и мною, и домом, прежде всего навела порядок в хозяйстве и расходах, по не так, как должен был ей подсказать разум или уважение ко мне, а так, как того требовала ее ненасытная алчность; точно так же поступила она и со своими нарядами, сменив те, что я покупал, на другие, которые ей пришлись более по вкусу; и принялась заправлять чуть ли не всеми моими делами, проверяя счета, прибирая к рукам доходы и распоряжаясь ими по своему усмотрению; по. тысяче раз в день она честила меня, называя обманщиком, ибо считала за величайшее оскорбление, что я не сразу же отдал ей под опеку и в безраздельное пользование все свое состояние, и наконец добилась своего; себя же, напротив, она восхваляла за честность превыше Фабриция [10] и других бескорыстных государственных мужей.
Помимо этого, никто не сравнится по злобности и подозрительности с омерзительным женским полом; стоит женщине с кем-то поговорить, будь то сосед, родственник или друг, ей тут же придет в голову, будто собеседник что-то замышляет и строит ей козни; впрочем, нас не должна чрезмерно удивлять такая подозрительность, ведь естественно ждать, что с тобой поступят точно так же, как поступаешь ты. Вот почему воры так тщательно прячут собственное добро. Все помыслы женщин, все их старания и усилия направлены к одной-единственной цели — ограбить, подчинить, облапошить мужчин, ибо они заранее уверены, что с ними обойдутся точно так же, пользуясь их неведением. Поэтому женщины так охотно посещают, приглашают, ублажают астрологов, чернокнижников, ворожей и гадалок и, сколько бы те ни сочиняли небылиц, щедро раздают им мужнины деньги и готовы озолотить их. А если и волховство не развеет сомнений, жены учиняют мужьям свирепый допрос, не жалея бранных слов и ядовитых намеков; и вряд ли успокоят их даже самые правдивые ответы.
Будучи тварью, склонной к внезапным вспышкам гнева, женщина превосходит яростью тигра, льва и змею; каков бы пи был повод, вызвавший гнев, она тотчас прибегнет и к огню, и к яду, и к булату. Тут уж не будет пощады ни другу, ни родичу, ни брату, ни отцу, ни мужу, ни любовнику; в одночасье она перевернет, сокрушит, сотрет в порошок весь мир, и небо, и Бога, и поднебесную, и преисподнюю, и все это ей куда приятней, нежели спокойно поразмыслить да предаться забавам с доброй сотней распутников. Если бы время позволило рассказать, сколько преступных и черных дел натворили женщины по злобе, ты бы, несомненно, счел величайшим чудом изо всех когда-либо виданных или слыханных чудес то, что Господь их все еще терпит.
Вдобавок ко всему это нечистое отродье славится непомерной алчностью; не будем говорить о том, как женщины постоянно обирают мужей, грабят малолетних пасынков, вымогают деньги у немилых любовников -это все дела обычные и всем знакомые, — лучше обратимся к подлостям, на которые они идут, лишь бы приумножить свое приданое. Любой слюнявый старец, со слезящимися глазами и трясущимися руками и головой, всегда сгодится им в мужья, если он богат, ибо они отлично понимают, что вскорости овдовеют и, стало быть, недолго придется ублажать мужа в постели. Не ведая стыда, они послушно отдают ему свое тело, волосы, лицо — все, что с таким старанием убирали венками, цветущими гирляндами, бархатом, парчой и другими украшениями, и, без числа расточая игривые ужимки, прибаутки и нежности, уступают ласкам скрюченных рук и, еще того хуже, беззубого, слюнявого и вонючего рта, в расчете прикарманить впоследствии стариковское добро. Если угасающие силы подарят ему ребенка — тем лучше; если нет — не умирать же ему без потомства: найдется другой, кто набьет его жене брюхо, а ежели оно по воле природы все же останется ровным, что твоя доска, жена всегда сумеет выдать чужого младенца за своего, чтобы потом, овдовев, подольше роскошествовать за счет малолетнего наследника. Только на ворожей, па мастериц по прикрасам, на знахарок да на пахарей, что пришлись по вкусу, не пожалеет она ни любезностей, ни денег и промотает все, что имеет. Тут уж нет места ни оглядке, ни бережливости, ни скупости.
Все женщины переменчивы, нет в них пи малейшего постоянства. За один час успевают они тысячу раз захотеть и расхотеть одно и то же, за исключением плотских утех, ибо этого они хотят всегда. Все они, как правило, самонадеянны и уверены в том, что все им причитается и все принадлежит, что они достойны высших почестей и самой громкой славы и что без них мужчины ничего не стоят и обойтись не могут; вдобавок они упрямы и своенравны.
Всего трудней ужиться с богатой женщиной, всего досадней терпеть строптивость бедной. Женщина подчинится твоим требованиям лишь тогда, когда решит, что ей за это достанутся украшения или объятия. В противном случае она вообразит, что станет навсегда рабой, если хоть однажды уступит, и поэтому ни за что не покорится, если только это ей самой не придется по нраву. И вот еще одно, что ей свойственно, как горностаю — черные пятнышки: она не собеседница, а трещотка-мучительница. Несчастный ученый страдает от холода, недоедает, недосыпает и спустя много лет убеждается, что собранные им знания ничтожны; а женщине стоит пойти утром в церковь, и к концу мессы она уже знает, как вращается небосвод, сколько на небе звезд и какой они величины, каким путем движутся солнце и планеты, откуда берутся гром, молния, радуга, град и другие небесные явления, как наступает и отступает море и как земля производит плоды. Она знает, что творится в Индии и в Испании, как выглядит жилище эфиопа и где зарождается Нил [5], верно или нет, что хрусталь образуется изо льда, на далеком севере, и с кем спит ее соседка, и от кого понесла другая, и через сколько месяцев ей рожать; сколько у такой-то любовников, и кто из них подарил ей кольцо, а кто пояс; сколько яиц несет за год соседская курица, и сколько веретен придет в негодность, пока пряха изготовит двенадцатую часть фунта льняной пряжи; да еще, вкратце, чем занимались когда-то троянцы, греки или римляне; у нее есть полные сведения решительно обо всем. И она их без умолку выкладывает служанке, булочнице, зеленщице или прачке, за неимением других слушателей, и приходит в великое негодование, ежели ее этим попрекнут.
Правда, из этих неожиданно обретенных знаний, ниспосланных, видимо, свыше, рождается совершеннейшая наука, которую женщина передает дочерям: учит их грабить мужей, прятать письма любовников, отвечать на них, водить дружков на дом, прикидываться больной, чтобы муж освободил постель, и еще всяким другим гадостям. И только безумец полагает, будто мать обрадуется, если дочь окажется лучше или добродетельней, чем она сама. Женщина не погнушается попросить соседку, чтобы та в случае надобности поддержала ее враньем, божбой, увертками, потоками слез, бурей вздохов, а соседке только того и надобно; один Господь ведает (а я даже и не мечтаю узнать или догадаться), где женщина прячет и держит наготове слезы, чтобы пролить их по желанию в любой миг. А уж как охотно соглашается женщина признать свои недостатки, особенно такие, что каждому видны простым глазом; разве от нее услышишь: «Ничего подобного! Нахальная брехня! Что это тебе причудилось?
Мозги у тебя, что ли, отшибло? Хорошенькое дело! Сам не знаешь, что говоришь! Да в своем ты уме или нет? Бредишь наяву, попусту язык чешешь!» — или другие речи в том же роде?
Если она скажет, что видела, как осел летает, то как ни спорь, а придется в конце концов согласиться. Иначе не миновать тебе ее смертельной вражды, злобных нападок и ненависти; а стоит высказать сомнение относительно остроты женского ума, как у нее тут же хватит дерзости возразить: «А разве Сивиллы не были мудрыми?» — ибо каждая женщина почитает себя за одиннадцатую Сивиллу [6]. Удивительное дело! За все тысячелетия, что истекли от сотворения мира, изо всех бесчисленных женщин, населявших землю, нашлось только десять истинно премудрых, но каждой женщине мнится, что она — одна из них или достойна быть к ним причисленной. Когда же ей приходит в голову особо почваниться перед мужчинами, она принимается утверждать, будто все, что есть на свете приятного, относится к женскому роду: звезды, планеты, музы, добродетели, драгоценности; и на это мужчина, если он человек честный, должен ответить только так: верно, все они женского рода, да зато не мочатся!
Помимо этого, женщины часто и неосмотрительно похваляются, что в их числе можно назвать и ту, что выносила во чреве своем единственного спасителя вселенной, оставаясь девственной до и после его рождения, и тех немногих святых, чью добродетель поминает и торжественно чтит церковь господня; поэтому женщины считают себя достойными всяческого уважения и утверждают, что даже словом нельзя обмолвиться об их низости, если о тех, пресвятых, ничего подобного не сказано; они чуть ли не требуют, чтобы те прикрыли их своим щитом, хотя между ними нет ничего общего, за исключением одного. Но с' их притязаниями никак нельзя согласиться, ибо единственная супруга святого духа была так чиста, так добродетельна, так непорочна и исполнена благодати, так далека от мерзости телесной и духовной, что, надо думать, сотворена была не из простых четырех элементов, а из пятого, чистейшего, дабы стать обителью и приютом сына божьего; а он, пожелав воплотиться в человеческий образ ради спасения нашего и не помышляя жить среди скверны нынешних женщин, готовил ее для себя как вместилище, достойное царя небесного. Когда бы все остальное не отличало ее от подлой толпы женщин, одним только поведением своим она уже выделялась бы из нее; и была она, да и поныне остается столь прекрасной, без ухищрений, без снадобий, без притираний, что ангелы радуются, глядя на нее в сияющем царстве божьем, и блаженные духи, если можно так сказать, преисполняются еще большею славой и чудеснейшим восторгом. Здесь, на земле, она приняла облик смертной женщины, но тем не менее всякий, взирая на ее красоту, испытывал не то чувство, которого добиваются тщеславные женщины, размалевывая свое лицо, а как раз обратное: если те своими прикрасами поощряют похотливость мужчин и распаляют в них бесстыдные желания, красота царицы небесной изгоняла любую низменную мысль, любое бесчестное намерение того, кто смотрел па нее; в нем чудесным образом возгоралось пылкое и благотворное стремление к добру, и он смиренно восхвалял ее создателя и жаждал претворить в действие свои благие чаяния. И пресвятая дева этим ничуть не кичилась и не чванилась, а, напротив, преисполнилась такого смирения и твердости духа, что Господь в своей неизменной милости избрал ее в матери для своего сына, посланного им на землю. А те немногие, что стремились идти по стопам сей госпожи, заслуженно почитаемой всеми, не предавались мирским утехам, но старательно избегали их; не раскрашивали себе лицо, чтобы привлечь внимание первого встречного, а презирали красоту, подаренную им природой, и пребывали в ожидании красы небесной. Не гневливость или спесь были им свойственны, а кротость и смирение; отличались они поистине удивительным воздержанием и умели подавлять и побеждать неистовый жар плотских вожделений, с примерным терпением снося преходящие тяготы и страдания. Поэтому души их сохранились непорочными и они удостоились сопутствовать в вечной славе той, кому силились уподобиться на земной стезе. И если мне дозволено будет порицать природу, владычицу всего сущего, я скажу, что она совершила великую ошибку, создав их женщинами, поселив и скрыв столь высокий дух, мужественный, незыблемый и твердый в столь низменной оболочке и причислив их к низменному женскому полу, ибо стоит сравнить их с теми, что жаждут стать в один с ними ряд и заслужить таким путем почет и уважение, тотчас же станет ясно, что нельзя смешивать одних с другими, настолько они во всем противоположны.
Ославим же сие злонравное и прелюбодейное отродье, дабы не повадно ему было рядиться в чужие заслуги; всем известно, что выдающиеся женщины, подобные упомянутым мною, встречаются реже, чем феникс; и если хотя бы одна женщина выделится из числа остальных, она заслужит больше почестей, чем любой мужчина, столь редкостной будет ее победа и так удивит всех такое чудо. Однако мне думается, что и прадедам нашим не доводилось, и нам не доведется воздавать им почести: пожалуй, черные лебеди [7] и белые вороны заведутся у нас раньше, нежели потомкам нашим выпадет на долю чествовать хотя бы одну из них; давно уже стерлись следы тех, кто шел по стопам царицы агнцев; и наши женщины, охотно сошедшие с того пути, вовсе не хотят, чтобы их опять на него вывели; а если проповедник и пытается это сделать, они остаются глухи к его речам, как гадюки — к музыке заклинателя.
Я еще не добавил, что все эти распутные бабы жадны, упрямы, честолюбивы, завистливы, нерадивы и сумасбродны и что стоит только попасть к ним в подчинение, как они тотчас становятся властными, докучливыми, жеманными, тошнотворными и нудными; многое мог бы я еще порассказать тебе об их свойствах, куда более отталкивающих, нежели все уже сказанное, но не стану, ибо это отнимет чересчур много времени. Тем не менее по всем моим предыдущим речам ты можешь составить мнение, каковы они всегда и повсеместно и в какой глухой и беспросветной темнице будет заточен всякий, кто по той или иной причине окажется им подвластен. Но я уверен, что если до кого-нибудь из женщин дойдет мой правдивый рассказ об их злонравии и пороках, ни одна из них не признает это за истину, не устыдится того, что всем это станет известно, не приложит усилий и стараний, чтобы исправиться, а, напротив, как это свойственно ее природе, поспешит вперед по дурной дорожке; да еще станет говорить, что я браню женщин вовсе не потому, что я человек правдивый, но потому, что нравятся мне не они, а противоположный им пол. Дал бы бог, чтобы они мне и впрямь были так противны, как тот мерзкий грех, на который они намекают, тогда я сберег бы время, которое на них потратил; и в том мире, где я сейчас пребываю, мне на долю выпало бы не так много мучений.
Но перейдем к другому. Если природный разум тебе не подсказал, кто ты такой, ты должен был бы познать это из своих занятий, запомнить и постоянно твердить себе, что ты мужчина, созданный по образу и подобию Господа, творение совершенное, рожденное, чтобы властвовать, а не подчиняться. Прекрасный пример явил нам Господь в лице праотца нашего, коего создал первым, а затем привел к нему всякую тварь и велел поименовать их всех и подчинить их себе, точно так же, как и женщину, единственную в мире, и только ее жадность, непослушание и настойчивость послужили причиной и основой всех наших бед. От века был установлен такой порядок, как в древности, так и в наше время, как при папском престоле, так и в империях, королевствах, княжествах и провинциях, среди парода, судейских чиновников, священнослужителей и среди высоких особ, как духовного, так и светского звания, что только мужчине, а отнюдь не женщине дано господствовать и править теми и другими. Столь веский и неопровержимый довод убедит всякого разумного человека в том, что мужчина но своему благородству намного превосходит женщину и любую другую тварь. К тому же из сказанного вовсе не вытекает, что столь важное качество, как благородство, является привилегией каких-то исключительно достойных мужей, напротив, самые ничтожные наделены им все же в большей степени, нежели женщины или иные твари; отсюда следует заключить, что самый убогий, самый жалкий из мужчин на свете, если только он из лишен рассудка, стоит выше женщины, будь она даже самой выдающейся женщиной своего времени.
Итак, мужчина — благороднейшее из созданий, по замыслу творца немногим уступающее агнцам; и если таков даже последний из мужчин, что же сказать о том, кто за свои достоинства вознесен над другими? Каким должен быть тот, кого священная наука, философия, отделила от людей недальнего ума? Ты поднялся над ними благодаря рассудку и занятиям и с помощью божьей, в которой не отказано никому, кто о ней просит, удостоился стать в один ряд с лучшими из людей. Как же случилось, что ты не можешь познать самого себя? Как мог ты так низко пасть? Как же мало ты себя ценишь, если покорился подлой бабе и в безумии своем приписал ей качества, ею же презираемые! Я не могу успокоиться, пока думаю о тебе; чем больше думаю, тем больше тревожусь. Ты сам знаешь, что тебе свойственны любовь к уединению и неприязнь к толпе, теснящейся в храмах и других открытых доступу местах; вдали ото всех ты предаешься наукам и трудам, сочиняешь стихи, совершенствуешь ум и силишься добиться еще большего, по возможности приумножая делом, а не словом свою добрую славу, дабы впоследствии обрести спасение души и вечный покой, к чему справедливо стремится каждый и что является конечной целью твоих долгих стараний.
Пока ты пребудешь в лесах и безлюдье, тебя не покинут Кастальские нимфы, с которыми тоже надеются сравниться проклятые бабы; нимфы эти, как мне доподлинно известно, сияют небесной красотой; но они, прекрасные, никогда не станут тебя презирать и осмеивать и будут рады сопутствовать тебе в прогулках и вести с тобой беседу. И, как ты знаешь, ибо тебе они куда лучше знакомы, чем мне, они-то уж не затеют с тобой споров и разговоров о том, сколько нужно золы, чтобы высушить моток пряжи, и где ткут более тонкое полотно, в Витербо или в Риме; и о том, что булочница перекалила печь, а у служанки не взошло тесто, и метла опять пропала и нечем подмести в доме; не сообщат тебе, чем занимались прошлой ночью мона такая-то и мона такая-то, и сколько раз они прочитали «Отче наш» за время про поведи, и что надо бы сменить ленточки на платье а впрочем, можно оставить прежние; они не потребуют у тебя денег на румяна, на баночки с притираниями, на всяческие снадобья; напротив, ангельскими своими голосами они поведают тебе обо всем, чем славен мир от па-чала и до наших дней, и, сидя рядом с тобой в траве и цветах, под сладостной тенью, возле ключа [8], что никогда не иссякнет, они объяснят тебе, почему сменяют друг друга времена года и в чем причина затмений солнца и луны; каковы тайные свойства растений, которыми можно снискать дружелюбие диких зверей; куда улетает душа человека; что такое божественная доброта, не ведающая ни начала, ни конца, и какие ступени ведут к пей, ввысь, и сколь опасно сорваться с крутизны в противолежащую бездну; они прочитают тебе стихи Гомера, Вергилия и других великих древних поэтов, прочитают затем и твои, ежели ты захочешь. Красота их не разожжет в тебе постыдного пламени, но вовсе его притушит; а нравы их послужат безупречной основой для будущих твоих добродетельных творений.
Зачем же ты, имея возможность проводить с ними время когда угодно и сколько угодно, ищешь чего-то под вдовьим, или, вернее, дьявольским, покровом, где можно легко наткнуться на такое, от чего станет тошно? Ах, как справедливо поступили бы те прекраснейшие девы, когда бы изгнали тебя из своего дивного круга, как недостойного! Как часто вожделел ты к женщинам, как часто уходил от них безобразным и зловонным и шел к чистейшим нимфам, не стыдясь своего животного состояния! Право, если ты не одумаешься, они и впрямь тебя прогонят, и поделом тебе будет. Они ведь тоже способны гневаться, как и те, что зовут себя дамами, не будучи таковыми. Подумай же и представь себе, каким это будет для тебя позором.
Сдается мне, я высказал все, что хотел, о тех, кого тебе следовало бы вспомнить, прежде чем подставлять шею под несносное ярмо женщины, сверх меры тобой воспетой; а теперь, дабы ты не воображал, что она хоть чем-то отличается от прочих, я открою тебе не только обещанное (в чем ты сам не мог толком разобраться), но и другое — кто такая и как ведет себя та, чьим рабом ты, безумец, стал себе на горе; и ты поймешь, к кому ты попал в руки по собственной греховности и излишнему легковерию.
Впервые я постиг, что такое эта женщина, а вернее — чудовище, только после свадьбы, ибо, оставшись в одиночестве, то ли за грехи мои, то ли по воле божьей после смерти первой жены, причинившей мне в свое время несравнимо меньше горестей, я вторично сочетался браком, как того желали и требовали мои родные и друзья, хотя еще очень плохо знал будущую жену.
Она уже побывала замужем и, подобно всем женщинам, хорошо усвоила искусство обмана, а потому и вошла в мой дом под видом кроткой и простодушной голубки; не стану вдаваться и подробности и скажу одно — едва она поняла, что может наконец дать волю затаенному коварству (которое, должно быть, с давних пор исподволь в ней копилось), она из голубки тотчас же обратилась в змею; и тут я понял, что моя постоянная уступчивость стала верной причиной всех моих бед.
Не скрою, я поначалу пробовал укротить эту разъяренную зверюгу; по труд мой был напрасен, болезнь зашла слишком далеко, и оставалось только терпеть ее, а не лечить. Поэтому, убедившись, что любая попытка такого рода только подбросит дров в огонь или плеснет масла в пламя, я безропотно подставил спину под удары и вверил самого себя и дела свои Фортуне и Господу Богу; а жена моя, бранясь, угрожая и подчас затевая драку, с моими родными, лютовала в моем доме, как в собственном, и безжалостно притесняла всех нас; вдобавок, несмотря на то, что я взял за ней совсем небольшое приданое, она то и дело, стоило мне в чем-то ей не угодить, принималась хвалиться передо мной своим семейством, превознося его за родовитость и знатность, будто я деревенщина, а она особа королевской крови, хотя мне отлично было известно, что представляли собой ее родичи как в старину, так и в наши дни; а вот она-то ни о ком и знать не хотела, кроме как о себе самой; но по тщеславию своему частенько бегала рассматривать гербы, вывешенные в церкви, и кичилась их древностью и количеством, полагая, что нет дамы благородней, чем она, коли среди ее предков насчитывается столько благородных рыцарей. Но если бы в церкви вывесили, допустим, по одному гербу в честь десятка подлецов из этого рода, прославленного скорее числом, нежели храбростью ила добродетелью, и сняли хотя бы один, свидетельствующий о рыцарской доблести, столь же свойственной этому семейству, как свинье седло, то церковные стены, без сомнения, украсились бы сотнями гербов отъявленных негодяев и не лишились бы ни одного, принадлежащего истинному рыцарю. Ослы полагают, а среди них эта женщина — первая ослица, величиной побольше слона, что одежда, подбитая беличьим мехом, и раззолоченные шпоры и шпага, которые с легкостью может раздобыть и ничтожный ремесленник, и нищий работник, да еще лоскут ткани с жалким гербишкой, выставленный в церкви всем напоказ [9], являют собой суть рыцарства; да поистине у нынешних так называемых рыцарей ничего другого за душой и не бывает. Но только тот, кто знает, что такое настоящее рыцарство и на каких добродетелях оно зиждилось, может понять, как далеки от него теперешние, что бегут от этих добродетелей, как черт от ладана.
Итак, когда жена моя начала по-дурацки кичиться и чваниться, я счел это наименьшим злом и трусливо опустил оружие, надеясь, что она одумается и перестанет помыкать мною, но вынужден был в конце концов признать, увы, слишком поздно, что не мир и покой внесла она ко мне в дом, а раздор, пожар и беду, так что лучше бы этому дому и впрямь сгореть; любой закоулок нашего города, какие бы там ни кипели свары и перепалки, казался мне милее и спокойнее, нежели родной дом; а наступление ночи, вынуждавшее меня вернуться домой, докучало, будто несносный, властный и непреклонный тюремщик загонял меня обратно в ненавистную и мрачную темницу. А жена, завладев и мною, и домом, прежде всего навела порядок в хозяйстве и расходах, по не так, как должен был ей подсказать разум или уважение ко мне, а так, как того требовала ее ненасытная алчность; точно так же поступила она и со своими нарядами, сменив те, что я покупал, на другие, которые ей пришлись более по вкусу; и принялась заправлять чуть ли не всеми моими делами, проверяя счета, прибирая к рукам доходы и распоряжаясь ими по своему усмотрению; по. тысяче раз в день она честила меня, называя обманщиком, ибо считала за величайшее оскорбление, что я не сразу же отдал ей под опеку и в безраздельное пользование все свое состояние, и наконец добилась своего; себя же, напротив, она восхваляла за честность превыше Фабриция [10] и других бескорыстных государственных мужей.