Болотовский Михаил. Телеграмма

возрождение Арбата, свидетелями которого мы становимся, стало результатом
пробужденного ими общественного интереса к проблемам одной из старейших улиц
города.
-- Надо только уточнить, какого именно города, -- вставил Галимов. --
Не все в Москве живут. В Уфе, например, нет Арбата.
Дальнейшее молчание становилось неприличным.
-- Позвольте! -- начал я.
-- Не позволю, -- отрезала коварная Степанида. -- Поправки в конце.
Ваши исторические произведения... Стоп, где это? Потеряла место из-за
тебя...
И в этот момент раздался громкий стук в дверь.
Все вздрогнули.
-- Степанида! -- прогремел из-за двери голос Кондакова. -- Открой!
Открой мне, ты же сама звала!
-- Я не звала... -- почему-то шепотом отозвалась Степанида. Лицо ее
побелело. -- Иди спать, Леша!
-- Открой мне, Самохина! -- взвыл Кондаков. -- Ты не можешь отказать
мне, как коммунист коммунисту.
-- Да откройте же ему дверь, -- спохватилась Кобзарь. -- Нас семеро
здесь, в конце-то концов.
-- Тише! -- зашипел на нее Гурко. -- Впустить мы его всегда успеем,
пусть дальше говорит.
Кондаков нетерпеливо дергал дверную ручку с той стороны.
-- Имей ко мне сострадание! -- неслось из-за двери. -- Ты сама будешь
благодарить меня за те минуты, когда...
Внезапно дверь раскрылась. Видимо, ее просто забыли запереть.
Кондаков стоял на пороге. На нем был серый свитер грубой шерсти и
светлые, хорошо отглаженные брюки. В правой руке он держал двухкопеечную
школьную тетрадь.
-- А что это вы все здесь делаете? -- удивленно спросил он. -- Пьете
водку? Я тоже выпью. А что так поздно-то?
Провский захрюкал, как давеча. Видимо, он уже догадался, в чем дело.
-- Собственно, это мы вас хотели спросить, Алексей Митрофанович, --
неуверенно начала Кобзарь, -- что здесь делаете вы?
-- Я дошел до прений, -- ответил Кондаков.
-- Простите, до чего?
-- До прений, -- повторил Кондаков и, подойдя к столу, налил себе
полный стакан самогона.
Захрюкал и Гурко. Провский же, перегнувшись пополам, давился от
хрюкоты.
-- Поэму... ох... какой я осел... поэму он пишет... -- рыдая от смеха,
выдавил Провский. -- Леша поэму пишет... ох... про апрельский Пленум ЦК
КПСС... грехи мои тяжкие... какой я осел... забыл...
Кондаков опорожнил стакан, наколол на вилку ломтик хлеба, обмакнул его
в пельменный соус.
-- Да, -- сказал он, закусывая. -- Я пишу поэму про Пленум. И если ты,
Яша, потрудишься объяснить мне, что в этом смешного...
-- О Господи! -- выдохнула Степанида, опускаясь на стул. -- Леша, так
ты мне хотел стихи почитать?
-- Конечно. Ведь я дошел до прений.
-- Кстати, а что было на Пленуме? -- поинтересовался Галимов. -- Эти
информационные сообщения, знаете ли, неполны. Вы почитайте стихи. Отчетный
доклад можно опустить, он публиковался. Прямо с прений и начните.
-- Извините, но не имею права, -- строго ответил Кондаков. --
Степаниде, как коммунисту, могу почитать. Остальным -- при всем моем
уважении -- никак. Ведь это был закрытый Пленум.
-- Леша, но тогда для кого ты пишешь эти стихи? -- спросил Провский,
вытирая слезы и делаясь серьезным. -- Я надеялся, что ты мне их почитаешь...
-- Никак не могу, Яша, -- сочувственно сказал Кондаков. -- До тех пор,
пока Секретариат ЦК не примет решения об открытой публикации материалов --
никак.
-- Ах, не наседайте на него, он трижды прав! -- воскликнула Кобзарь. --
Партия это... партия.
Все помолчали.
-- Выпей! -- шепнула мне на ухо жена. -- Выпей как можно скорее. И мне
налей. Не для наших это слабых нервов.
Мы торопливо выпили.
-- А это правильно! -- поддержал Галимов. -- Еще по маленькой, и на
боковую. Пора и честь знать. Тем более, что Алексей, как я понимаю, будет
читать нашей гостеприимной хозяйке свою поэму.
-- Если ты, Степанида, не возражаешь, -- скромно добавил Кондаков.
-- Не возражаю, -- сказала Самохина.
На улице светила полная луна. Было свежо.
Провский, взявши Кобзарь под руку, пошел провожать ее к дальним
корпусам. Галимов, которого явно развезло на свежем воздухе, снова принялся
читать моей жене башкирские стихи.
-- Какая жопа вокруг, Балаховский, какая срань, -- заговорил Гурко. --
Вонючая жопа, вонючая срань.
-- Очень образно, -- согласился я.
-- Уеду я, Балаховский, -- продолжал Гурко. -- Уеду на хуй в Америку.
-- Так тебя и пустят в Америку.
-- Тогда в Израиль. В Израиль пустят. Я Гурфинкель!
-- Ты не ори, Гурфинкель, -- посоветовал я.
-- Я не ору, -- сказал Гурко, и медленно побрел к своему корпусу.

9

За завтраком в День Победы Степанида положила передо мной на стол
листок с проектом поздравительной телеграммы Пуладу Аджаве. С памятной
засадной ночи текст не претерпел никаких изменений.
-- Но ведь это хреново, Самохина, -- заныл я.
-- Подпиши, -- ласково попросила Степанида, -- все уж подписали.
Неудобно будет.
-- Неудобно как раз такие телеграммы посылать. Я лучше пойду с почты
ему позвоню.
-- Почта закрыта. Мы сами будем от администраторши посылать.
-- Вот я от администраторши и позвоню.
Степанида обиделась.
-- Ну и звони, -- сказала она, -- звонильщик.
Потом, помолчав, добавила:
-- А то бы подписал, а? Вот и Гурко подписался. И братья Грум.
-- Уйди, Самохина, добром просят. Не мешай пищеварению.
Степанида махнула на меня рукой и скрылась за колонной. Через мгновение
оттуда понесся возбужденный шепот Кобзарь: "Как так не подписывает?..
Почему?.. Прекрасный же текст..."
От администраторши Вали я позвонил на междугородний узел.
-- Пять минут с Москвой по талончику, -- попросил я.
-- Два часа, -- с чудовищным акцентом ответила телефонистка.
-- Нет, мне только пять минут.
-- Ждать два часа, -- раздраженно сказали из трубки.
Два часа мы с женой слонялись по дюнам. Встретили Кондакова. Поздравили
его с днем рождения. Он был весел и приветлив. Рассказывал про поэму. Что
уже подбирается к заключительному слову генерального.
Ровно в назначенный срок мы стояли у конторки.
-- Ну, вы и гуляете, товарищи писатели, -- развела руками
администраторша Валя. -- Час назад давали вам Москву. Девочки очень
ругались. Будете еще заказывать?
-- Буду, -- злобно сказал я.
Набрали номер.
-- Два часа -- это не ровно два часа, -- пояснила мне телефонистка.
-- А сколько?
-- Никто не может знать. Какой номер талончика?
Тут оказалось, что за два часа шатаний по дюнам я потерял талончик.
Другого у меня не было.
-- Тот же самый номер, -- попробовал схитрить я.
-- Но-но, -- заметили в трубке. -- Так не годится. Вы могли
израсходовать этот номер.
-- Да что же я вам, жулик, что ли?
В трубке флегматично промолчали.
-- Я писатель! -- с некоторым надрывом заявил я. -- Ну, потерял я ваш
талончик.
-- Купите новый. У Вали всегда есть.
У Вали талончиков не было.
-- Завтра завезут, -- пообещала она.
-- А телеграмму примете? -- спросил я у телефонистки.
-- Частную?
-- Частную.
-- Только с частных номеров.
Я невежливо бросил трубку.
-- А какую же телеграмму давала Самохина? -- раздраженно спросил я у
доброй администраторши. -- Правительственную?
-- Служебную, с расчетного счета ДТП. Ей наш директор разрешил. Всех
денег-то семьдесят копеек. Потом все скинутся и в кассу вернут. Только
Самохина еще не давала телеграмму.
-- Как так?
-- Петров упрямствует, -- пояснила осведомленная Валя. -- Сомнительный
персонаж этот Аджава, говорит. Вот она и пошла на пляж, уговаривать.
-- Сам он сомнительный персонаж... -- буркнул я.
-- Вот-вот! -- кивнула Валя, оборачиваясь по сторонам.
Мы с женой пошли на пляж.
Степанида поднималась по лестнице на дюны. По лицу ее было видно, что
Петров телеграмму не подписал.
-- Паразиты вы все, -- сказала она, поднявшись. -- Одно слово паразиты.
Глаза бы мои на вас не глядели.
Я обнял несчастную Степаниду.
-- Не ругайся, Самохина. Я подпишу.
Степанида постучала каблуками по бетонному бордюру лестницы, стряхивая
с туфель песок. Потом протянула мне измятый бланк.
-- С тебя семь копеек, -- сказала она.

Январь 1999
_________________________
© М.Болотовский, 1999