Болучевский Владимир. Дежа вю

   — Это мы понимать можем.
   — Ничего вы не понимаете. Вам, я уверен, ужасы людоедские рисуются. Страсти всякие. А мы думали о медицине, понимаете? О психиатрии. Эффективно лечить тяжелейшие недуги. Помогать людям, а не уродовать их. Вот в чем была задача.
   — А об остальном вы старались не думать.
   — А, полагайте, как угодно. Давайте и Курчатова осуждать, и Сахарова. Они над бомбами работали.
   — Мы отвлеклись.
   — Да. И было одно очень перспективное направление. После появления аминазина, например, исчезло такое понятие, как «буйный больной». А здесь возникало нечто принципиально новое. Ну… Становилось возможным модулировать совершенно иную, новую личность — при патологических изменениях первоначальной. Вы себе это можете вообразить? Никаких клиник с пожизненно содержащимися там полулюдьми. Да и никаких приговоров к высшей мере наказания, если хотите… Никаких пожизненных заключений. Патологическая личность превращается в нового полноценного члена общества.
   — А если не так радикально, то из простых призывников — идеальные солдаты, бойцы спецподразделений, да и вообще спецвойска.
   Валерий Алексеевич отложил погасшую трубку.
   — Будем рассуждать об этике в науке? Ну, давайте остановим прогресс. Давайте ходить без порток и лечить заговорами. Ведь скальпелем-то тоже зарезать можно. Давайте отнимем у хирургов все колющие и режущие предметы и отправим их, всех скопом, в Свято-Заслюнявский монастырь. Пусть они за нас лучше молятся. О нашем здравии. И в конечном итоге об упокоении души. Вот приблизительно так наверняка и рассуждали эти идиоты. А скорее всего, они вообще никак не рассуждали. Просто разворовали все деньги, и все.
   — Это вы о ком?
   — Да о них, о них… К которым вы, я уверен, не принадлежите. Развалили великую страну, уничтожили созданное поколениями, глумятся над прошлым и на будущее руку подняли!
   — По-моему, вы сгущаете краски, Валерий Алексеевич.
   — Сгущаю? Я еще мягок в выражениях. Отказ от финансирования фундаментальной науки — что это, как не уничтожение будущего, а? Наша лаборатория — частный случай, согласен, но ведь это происходит в масштабах… ужасающих. Сгущаю краски… Нет, молодой человек, это — крах. Полный крах, поверьте.
   — Мы опять отвлеклись, — Волков заказал себе кофе.
   — Да, так вот. Лабораторию нашу закрыли, но один мой коллега продолжил работу. В какой-то нищей лаборатории непонятно каким образом существующего НИИ. В условиях каменного века! В свое личное время! И получил препарат!
   — Гений.
   — Да, да! Отчаянно самоотверженный человек. Естественно, обратился ко мне, я же все-таки… Ну вот, взгляните, дескать! Я обомлел. Не поверил даже сначала. А он, знаете, как это обычно бывает, не от мира сего, словом. «Пойдемте, — говорит, — у вас авторитет, мы им сейчас это покажем, они сразу все поймут. Вернут лабораторию, ведь необходимо продолжать исследования! Ведь вот же он, препарат! Теперь же только работать и работать!» Представляете? Я ему говорю: «Куда? Куда мы пойдем? К этим? Которые тебя уничтожили как ученого? Оглянись вокруг. Они же созидать не способны. Они умеют только разрушать и воровать, воровать». Короче говоря, удалось мне через свои связи, еще со времен того самого ведомства оставшиеся, на тот момент эти каналы еще срабатывали, переправить крохотную частичку продукта в один из европейских центров. Ответ пришел ошеломляющий! И не смотрите на меня так. Я вам в прежние времена про измену Родине сам бы сумел так сформулировать, как у вас и не получится, я вас уверяю… Не верите? Мало бы не показалось.
   — Да вы знаете, Валерий Алексеевич, вам как-то сразу верится.
   — И правильно. Тем более что передай вы кому-нибудь этот наш с вами разговор, все это будет выглядеть бездоказательной болтовней. Нет этого препарата на сегодняшний день для всего так называемого ученого мира. Даже названия нет.
   — Я вас умоляю… А кстати, этот коллега ваш, ведь авторство его?..
   — Во-первых, он только завершил, пусть гениальным образом, но только завершил работу целого коллектива. А во-вторых… Он погиб. Лаборатория сгорела. Чудовищная нелепость! Остались, конечно, его записи, но в них… он так небрежно… знаете — один пишем, два в уме. И чудом, просто чудом у меня остались компоненты. Но в весьма ограниченном количестве.
   — Так какая разница — много, мало? Остальные-то футболки есть. Что за сыр-бор вокруг одной-единственной, если штук двадцать пять в наличии?
   — Да-а?.. — Валерий Алексеевич допил свой коньяк и стал задумчиво набивать заново трубку. — Я не буду вас спрашивать, в каком звании вы были, когда послали их к чертовой матери. Я даже не буду спрашивать, чем вы сейчас занимаетесь. Я от одного только вопроса удержаться не могу: что вы-то здесь делаете?
   — Живу я здесь.
   — Да… И это вы, выходит, знаете. А Невельский?..
   — Забудьте. Зачем он друга моего обидел?
   — Петр Сергеич, голубчик, помогите мне. Я умею ценить профессионально исполненную работу. Обещаю.
   — Так помогите и вы мне, Валерий Алексеевич, в свою очередь.
   — Хорошо. Я вас понимаю. Вам важен нравственный аспект. Вам, как это?.. — «за державу обидно». Так нет же державы. Нет ее! Были хамы, но они хоть меру знали. Свою, конечно, хамскую, но меру. Меру! А эти? Это их вы отождествляете с державой, чьи интересы должны оберегать?
   — Мы постоянно отвлекаемся.
   — Нет, уж позвольте. Вы что же считаете, я не понимаю, какого черта мы здесь сидим и битый час лясы точим? Я прекрасно уяснил, что сломать вас могу, поскольку вы — одиночка, но напугать вас невозможно. Мне не нужно вас уничтожать, вы мне, поверьте, симпатичны. И выход на футболку у меня только через вас. Значит, я должен убедить. Убедить в том, что, вернув мне ее, вы не сделаете ничего дурного. Я таких людей, как вы, поверьте, знаю. Работал с ними. И эти идиоты еще локти кусать будут, когда поймут, что они наделали, когда отвергли таких, как вы. Только поймите, наконец, Россия — это вы, я, Бог знает кто еще, но ни в коем случае не те учреждения, которые управляются из Кремля.
   — Вы меня почти убедили. Почти…
   — Ну хорошо… Не двадцать пять, а девятнадцать перевез этот урод Невельский. Понимаете?
   — Нет,
   — Ну двадцать, двадцать их было изначально. Двадцать должно и быть. Ну… препарат возникает на конечном этапе синтеза из двух компонентов. Назовем их "А" и "Б". И соединиться они должны в строго определенной пропорции по отношению друг к другу. Все, что осталось после гибели моего коллеги, — его записи, в которых еще разбираться и разбираться, и эти самые два компонента в той самой пропорции "А" по отношению к "Б". И все. Понятно?
   — В общих чертах.
   — Ну, слава Богу! Так вот. С транспортировкой компонента "А" ~ никаких проблем. Абсолютно инертная жидкость. Положил в карман пробирку и полетел. А вот "Б"… В нем-то все и дело. Он же наркосодержащий. И главное, формула его мне непонятна. И стоит одному тупому таможеннику сунуться с глупыми вопросами, и все. Все рухнет. А каналами прежними уже не воспользоваться. Нет их уже. Людей тех нет, да и структур тоже. Так, одни обломки. Вот я и заказал сначала в одном месте определенное количество конкретной ткани. Абсолютно чистый хлопок. Затем пропитал ее определенным образом компонентом "Б". Далее, в другом месте сшил из этой ткани футболки. Получилось ровно двадцать. Одни из них побольше, другие — поменьше, чтобы минимальное количество отходов при раскрое. Отходы все собрал, до ниточки. Они у меня.
   — Так это же целая ванна нужна…
   — Не старайтесь казаться глупее, чем вы есть, у вас не получается. Естественно, технология процесса пропитки такова, что на носовом платке — не получится, к сожалению. Но когда из всей этой ткани будет извлечен компонент, его будет ровно столько, сколько было изначально, — лабораторное количество. Необходимое для дальнейшего синтеза.
   — Пардон.
   — И вот, когда все готово, когда я уже получил определенное финансовое обеспечение от европейских коллег, вот в этот самый момент и появляется этот… идиот. Я, знаете, был дружен с его сестрой в свое время. Бываю здесь в Питере наездами, люблю этот город. Ну и встречались, общались по старой памяти. Но так — без амикошонства. И вот как-то, сам не знаю как, возникла эта идея с его поездкой в Прибалтику. Ну явно бес попутал. Ведь что соблазнительно: Пыталовская таможня — это вам не Брест. А там… Этот подлец клялся, что опыт имеет. Мне бы, дураку, по одной в неделю отправлять, коллеги бы организовали… но соблазнился. Не терпелось очень поскорее к работе приступить. И пожалуйста, получите…
   — Вы меня извините, а что, нельзя, что ли, если футболок девятнадцать, ну и… компонента этого "А" немножко отлить?
   — Немножко. Нет, он говорит — немножко… А сколько это — немножко?! Да на поиски пропорций вся жизнь уйдет! Может быть, у этого… случайно получилось?! Это же — тончайший синтез!
   — Но ведь вы же отослали туда на анализ, помните? У них же есть препарат? Ну, пусть чуть-чуть.
   — «Кока-кола» продается по всему миру. Это конечный продукт. А секрет компонентов содержится в трех разных сейфах. В том-то и дело. Препарат есть, но как получен — непонятно. Ну непонятно…— собеседник Волкова втянул голову в плечи и широко развел руки. — Для исследований необходимы два компонента "А" и "Б" по отдельности, но в строго определенной пропорции плюс анализ компонента "Б" и дальнейшее наблюдение за процессом синтеза. Все. Есть еще вопросы?
   — Да нет.
   — Футболка у вас? Сколько вы хотите?
   — Валерий Алексеевич… — Петр положил на стол обе руки ладонями вниз. — Повторяю, ее у меня нет. Во всем, что я вам сказал, не было ни слова лжи. Но у меня есть соображения, где искать. И после разговора с вами — убежденность в том, что искать стоит. Стоит…
   — Сколько стоит?
   — Ну… — Петр пожал плечами. — Сколько не жалко.
   — Хорошо. Давайте так. Этот подонок Невельский со мной торговался. И выторговал весьма… весьма, вы знаете, достаточную цену, хоть он и сотой доли не знал того, что теперь известно вам. Этот дурак пытался мне деньгами компенсировать утраченную им футболку. Подозревал, сукин сын, что какой-то супернаркотик переправляет. О дальнейших партиях пытался выяснить… Я его не разубеждал, разумеется. Так вот. Я, поскольку человек честный, даже счет на его имя открыл. Там. На него его деньги должны были быть переведены. Но не будут. Их я вам отдам. Наличными. Не побрезгуете? Далее. Завтра вечером вам позвонят. Вы встретитесь с этим человеком и совершите обмен. Почему-то мне кажется, что завтра футболка у вас будет.
   — Полагаете?
   — Оставим… Записывайте цифры: четыре, один, ноль, восемь. Записали? Ваш номер телефона. Дадите?
   — Отчего же… — и Волков продиктовал номер сотового телефона. — Один вопрос. Возможно, я и найду ее, но… неизвестно ведь, где она за это время побывала, через чьи руки прошла, в каком состоянии. Ведь тончайший синтез…
   — Петр Сергеевич, вы мне ее найдите только, а там я сам разберусь.
   — Значит, найти и предоставить.
   — И все. За все остальное никакой ответственности вы не несете. Ну? Всего наилучшего?
   — Очень приятно было познакомиться.
   В квартиру Адашева-Гурского Волков позвонил около полуночи условным еще со времен юности звонком.
   — Никого нет дома! — послышалось из-за двери.
   — Это я, Сашка, открывай.
   — Нет! — голос приблизился и раздавался из-за самой двери. — Я тебе не верю. Ты убил моего друга Петра Волкова, украл его голос, а теперь хочешь меня съесть. Я тебе не открою, убийца…
   — Саня, ну посмотри в глазок.
   — Это унизительно… ну ладно, ну-ка отойди. А если ты убил моего друга и напялил на себя его кожу?
   — Ну хочешь, я ушами пошевелю? Смотри.
   — Ой, Петя! — Гурский открыл дверь и обнял Волкова. — Как же я тебя сразу не узнал? Но знаешь, в наше время необходимо постоянно быть максимально бдительным. А то, ты не поверишь, такие истории бывают, стоит открыть дверь, а тебе тут же тюк по голове, и готово дело. Я, например, так никогда не поступаю. Пошли…
   Они вошли в комнату и уселись в кресла.
   — Ну как? — спросил Волков. — В кондиции?
   — Нет, Петя. Еще нет. Без компании тяжело. Необходимо общение, а так в сон клонит. Но кое-какие мысли уже есть. Вот, пожалуйста, — и Александр указал рукой на развернутый телевизор со снятой задней крышкой.
   — Да, слушай, действительно…
   — А как? Нет, ну а как? Работаем. Будь спок.
   — Паркет вскрывать будешь?
   — О! Это мысль. Не исключено… А впрочем, что это я все о себе да о себе. Ты-то как? Не хвораешь?
   — Слушай, дай-ка я тоже выпью, день сегодня… да и на тебя смотреть больно.
   — Выпей, Петя, выпей. Но не налегай на стратегический запас, мне еще с ним работать и работать.
   — Может, пельменей сварить? — Петр вернулся из кухни со стаканом.
   — Не кокетничай. Сырок вот — закусывай. За победу?
   — За нашу победу.
   — Ну так и что? — Гурский выпил, взял ломтик сыру, занюхал и положил на место. — Как там на фронтах?
   — Сейчас. — Волков выпил полстакана водки, зажевал сыром, прикурил сигарету и, чуть расслабившись, попросил:
   — Подожди чуть-чуть… Это же просто чума какая-то.
   — И почумее видали.
   — Ты когда-нибудь замечал, что у меня умные глаза?
   — Буркалы и буркалы. А что — барышня оценила?
   — Мужик.
   — Петр… Ты меня пугаешь. Нашего же большинства и так все меньше и меньше. Ты же офицер, в конце концов. Держи себя в руках.
   Где-то очень высоко в прозрачных небесах над застывшим в своей зыбкой неподвижности городом Святого Петра мелодично динькнула полночь, но таинственный звук этот совпал во времени с «диньком» открывшейся крышки волковской «Зиппы» и остался незамеченным ни городом, ни самим Волковым, прикурившим очередную сигарету, и, конечно же, его не заметил агностически настроенный к виртуальной, по его мнению, природе реальности белых ночей Адашев-Гурский.
   — Ну вот… — Волков расстегнул пиджак и вытянул ноги. — Саша, ты себе не представляешь, насколько трудно что-то там из себя корчить. Да мне проще было его застрелить.
   — Был достоин?
   — Помнишь «Мертвый сезон»?
   — Это шпионские страсти с Банионисом?
   — Ну да. Там еще все крутилось вокруг газа такого, которым из нормальных людей можно было служебных придурков делать. А заправлял всем проектом некий доктор Хасс. Его Банионис и выслеживал.
   — Так вот этот наш Валерий Алексеевич и есть «доктор Хасс»?
   — Этот чуму покруче замутил. Под воздействием его препарата полное изменение личности. И еще про чистую науку втирает, пидор… И вот эту-то самую ерундовину мы ему и должны вернуть.
   — Да… Тут, Петя, просто необходимо выпить.
   — Не вижу повода… для отказа. Волков налил водку в стаканы, разломил пополам оставшийся кусок сыра и задумчиво произнес:
   — Прямо твоя Сцилла и Харибда.
   — А может, плюнуть? Вернем не вернем, одинаково хреново получается. И еще неизвестно, что хреновее.
   — Если б он один в этом деле был… А то ведь там уже и препарат где-то в Европе засвечен, и деньги в проект вложены. Да и я засветился. Почикают нас, Саша.
   — А может, не достанут?
   — Эти — достанут.
   — Значит, если вернем, у нас с тобой, так сказать, моральные утраты и угрызения совести. А если не вернем…
   — Доходит постепенно?
   Гурский устало склонил голову набок и задумался.
   — Утомила меня, Петя, история эта — сил моих нет. Выбирай, не выбирай — оба варианта хуже получаются. Да еще и тебя втянул… Может, лучше мне погибнуть в открытом бою? Я ведь воински обучен, ты же знаешь. Только покажи, куда целиться.
   — Да некуда показывать.
   — Так пидарас-то, который тебе про чистую науку втирал?
   — Нет его. А завтра у него вообще аэроплан за кордон. Но, если мы ему футболку не вернем, он, Саша, нас достанет. Отвечаю.
   — Да кто он такой-то, этот Валерий Алексеевич?
   — Объясняю. Была в Москве шарашка гэбэшная, и делали они всякую психотропную лабуду. Ближе к нашим временам их закрыли. Но какой-то там гений, вроде того, что осмий тут у нас на даче делал, получил такой препарат, что просто туши свет. Короче — лекарство от безумия. Полное изменение личности. Из подонка — мать Терезу, и наоборот. Представляешь? А наш с тобой Валерий Алексеевич — его бывший начальник. Этот гений его зовет и показывает, что скомстролил. Тот опупел, послал каплю в Европу, там вообще на уши встали. «Езжайте, говорят, комрад, к нам. У нас тут ружья кирпичом не чистют». А тот, который изобрел, хочет нашу научную общественность осчастливить. Ну, тут, как я понимаю, Валерий Алексеевич его грохнул, а лабораторию спалил. И остались у него на руках бумаги, в которых он ни уха ни рыла, да два компонента. Один — ерунда, а во втором вся суть. И вот этим вторым компонентом он футболки и пропитал, чтобы вывезти. Но все дело в том, что количества для получения препарата нужно ровно столько, сколько содержится во всех футболках. Иначе компоненты неправильно соединятся, и ничего не выйдет.
   — Совсем ничего?
   — Ну, что-то выйдет, наверное. Например, пирамидон.
   — А чем им плох пирамидон?
   — Ну, тут, понимаешь, чистая наука, третье тысячелетие, движение человечества вперед, так сказать, в общепланетарном смысле…
   — И мы должны поспособствовать? Невзирая на узкособственнические великодержавные амбиции и приоритеты?
   — Типа того. Чистая наука не знает границ.
   — Ну… За науку?
   — А давай…
   — И что сулил?
   — Да, говорит, не сомневайтесь, достаточно будет.
   — А сумму конкретную?
   — Нет. Он те деньги, что Леве обещал, нам отдаст.
   — А. если это мало?
   — Так они же — грязные. Это же государственная тайна. Мы же Родину продаем.
   — Ну и что. Я, может быть, и не возьму. Но все равно обидно, когда тебе предлагают Родину продать за «фу-фу».
   — А мы за «фу-фу» и не отдадим. Мы сначала посмотрим. И вообще… не отвлекайся. У тебя она, Сашка, здесь где-то. Ты напрягись. Поищи.
   — Да я ее с детства ищу. И напрягаюсь всем своим существом.
   — Кого?
   — Да Родину. Чувствую, что здесь где-то, а руку протянешь — и весь в дерьме…
   — Ладно, Феофилактий, давай еще на посошок, да я поехал. Завтра, кстати, уже человек от него будет. Не найдешь — придется воевать.
   — Вот так?
   — Вот так.
   Волков выпил водки и встал из-за стола.
   — Ну, пока. Запирайся покрепче. …Звонки телефона в квартире Петр услышал еще на лестнице.
   Телефон звонил и звонил, пока он вставлял ключ в замок, отпирал дверь, запирал ее за собой, пока прошел в гостиную, пока включал свет и снял, наконец, трубку.
   — Слушаю.
   — Петя?
   — Нет, с вами говорит Маргарет Тэтчер мужским голосом по-русски.
   — Чего делаешь-то?
   — Да вошел только. А что?
   — Да так. Я тут сижу, выпиваю-закусываю. Дай, думаю, тебе позвоню. Узнаю, как дела, что делаешь, а то тут у меня подружка наша объявилась, ей тоже интересно.
   — Это которая? Беленькая такая?
   — Ага.
   — Так, может, я подъеду? А то она тебя, пьяного, динамит вечно, опять слиняет, а так — хоть у меня шанс будет.
   — Не-ет, Петь. Мы с ней уже спать укладываемся.
   — А где пропадала-то, не говорит?
   — Завтра расскажу. Ой!.. Она холодная. Все, Петя, спокойной ночи. Роджер.
 
   …Собственно говоря, описывать пробуждение Александра Васильевича Адашева-Гурского не имеет никакого смысла.
   Люди, которым доводилось выпить накануне практически без закуски где-то около полутора литров водки, живо представят себе весь букет психофизиологических ощущений, включая панические и судорожно-паралитические потуги рассудка определить — кому он, собственно, принадлежит?
   Людям же, которым не доводилось проводить таким образом свое свободное время, рассказывать что-либо об этом первом толчке нарождающегося дня, который нежной, но крепенькой ножкой, еще пребывая в утробе, бьет маменьку в под дых, и вовсе глупо.
   Отметим лишь, что голова у него не болела.
   Примечательным в данной ситуации было лишь то, что лежал он, свернувшись калачиком, не решаясь раскрыть глаз, и двумя руками прижимал к груди мокрую футболку.
   Наконец что-то высшее подсказало ему, что звуки, разбудившие его, не были пульсацией горячей крови внутри головы, а являлись телефонными звонками.
   Александр медленно переместил свое тело к телефонному аппарату, осторожно снял трубку и робко прислушался.
   — Алло! Сашка! Алло! Ты меня слышишь? — Не отрывая трубки от уха, Адашев кивнул.
   — Алло! Сашка! Ты там чего, помер, что ли? — Держа в одной руке влажную футболку, а другой все так же прижимая трубку к уху, он отрицательно помотал головой.
   — Да что ты там, в самом-то деле!
   — О-ох…— наконец выдохнул Гурский и спросил горячим, низким и хриплым шепотом: — Ты кто?
   — Ну, слава Богу. Я — это Петр.
   — Здравствуй… — Гурский судорожно сглотнул и добавил: — Петя.
   — Ну, что ты там? Как?
   — Трудно сказать…
   — Слушай, бери тачку и езжай немедленно ко мне. Реанимировать буду. Я к тебе сейчас никак не могу, колесо пробил, а запаски нет. Должны подвезти. Стою, жду. Прямо возле дома.
   — Петя, давай через пару часов, а? Сколько у нас сейчас?
   — Да десять почти.
   — Часам к двенадцати, ладно? Ты не волнуйся, все нормально.
   — Ну давай…
   Гурский повесил трубку, посмотрел на футболку, взял двумя руками за плечи и встряхнул.. Снизу, по самому ее краю, был оторван лоскуток. Скомкал и вытер ею лицо. Потом приложил ко лбу и пошел в ванную. Там открыл кран с холодной водой, намочил футболку, отжал и обвязал вокруг головы. Потом долго смотрел на себя в зеркало. Попытался дышать носом. Нос был заложен.
   — Ничего, Петя. Успеем. Есть время.
   Пошел на кухню.
   На столе лежали две расплывшиеся от жары пачки пельменей. Взял их и засунул в морозильник. Потом долго смотрел на оставшуюся в литровой бутылке водку. Несколько раз вдохнул и выдохнул. Взял водку, выплеснул в стакан, выдохнул и быстро выпил тремя большими глотками. Запрокинул голову и, глубоко вдохнув, застыл с зажмуренными глазами. Потом шумно выдохнул. Поставил стакан.
   Достал из холодильника визин и закапал в глаза.
   Пошел в комнату, сел в кресло и закурил сигарету.
   — Все успеем.
   Такси остановилось возле дома Волкова где-то около часу пополудни. Из него вышел Ада-шев-Гурский с полиэтиленовым пакетом в руке и медленно вошел в парадную.
   — Ну наконец-то, — сказал Петр, открывая дверь.
   — Извини.
   — Ты хоть ел что-нибудь?
   Адашев отрицательно мотнул головой.
   — Иди на кухню.
   — Вот… — Александр подал пакет. Волков вынул футболку, расправил и принюхался:
   — А чем воняет?
   — Я дичего де чувствую. У бедя дасморк.
   — А где была-то?
   Гурский неопределенно взмахнул рукой и пошел на кухню.
   Волков засунул футболку в пакет и положил на тумбочку.
   — Ладно, — Петя открыл холодильник. — Давай я тебя чинить буду.
   Он поставил на стол запотевший графинчик, банку с маленькими-маленькими маринованными огурчиками и, отойдя к плите, стал что-то жарить. Спустя короткое время на столе стояли две большие плоские тарелки с жареными купатами, горчица и миска с салатом. Отдельно пучками лежала зелень.
   Адашев выпил вторую рюмку, обильно намазал купаты горчицей и стал есть, прихватывая маринованные огурчики и веточки кинзы с укропом, которые он складывал вдвое, а то и вчетверо, макал в солонку и отправлял в рот.
   Потом он выпил третью рюмку, слизнул горчицу с ножа, улыбнулся и сказал:
   — А салатные листья резать нельзя. Только ломать. И заправка, я тебе потом покажу, там — уксус, масло постное, немножко горчички, сачь, сахар… и вот так все перемешать.
   — Ну? Где была-то?
   — В морозилке.
   — Где?
   — Петя, я бардака не переношу. И свинства.
   — Поэтому трусы должны лежать в холодильнике.
   — Sure^[3]. Это же естественно. Что я сделал, когда мы с тобой вчера ко мне пришли? Ты не помнишь, а я тебе скажу — поставил водку на стол и, поскольку было невыносимо жарко, снял футболку и тоже бросил на стол.
   Потом мы прибрались, ты ушел, а я в кондицию входить начал. Ну и… постепенно вошел.
   Потом, уже позже гораздо, когда ты от меня ушел, а я уже вполне соответствовал, еще добавил и чувствую — все. Но ведь не оставлять же бардак. Прибраться же надо. Со стола убрать и по местам все расставить. Я на поднос все поставил, а сам сплю уже, чисто механически заношу все на кухню, расставляю, расставляю и вдруг ловлю себя на том, что вместе с оставшейся водкой футболку со стола в холодильник сую. А? Тут я все и понял.
   В тот-то раз, мне Берзин говорил, я все пельменей хотел и на том настаивал. Он мне и купил пачку в круглосуточном, я сам был уже не в состоянии. С этой пачкой он меня домой и доставил. Понимаешь?
   Я вошел на кухню, положил пельмени на стол, снял потную футболку, бросил туда же, потом пошел дверь запирать за Серегой, но не мог же я пельмени на столе оставить… Вот я все туда и запихнул. А поскольку действовал я на автопилоте, утром — ноль информации.
   Я еще удивлялся — откуда у меня вторая пачка?
   Но она — в глубине, примерзла, вся в инее, отдирать-то ее лень. А футболка — за ней, в самом углу, тоже вся в инее, белым комком. И за пачкой ее и не видно совсем. Так бы она там и лежала. Я очень не люблю холодильник размораживать. До последнего жду. Пару месяцев точно бы пролежала. Если не до Нового года.
   — Как же ты ее выколупал? И не порвал.