Бомж Н.. Мой Кент

   - Вот, клиент желает прокатиться до Питера с ветерком. Поедешь?
   Хорек изучающе оглядел меня и, доставая сигарету из нагрудного кармана рубашки, заявил:
   - Три сотни, - он вопросительно посмотрел на меня. Я перевел глаза на моего визави, тот приподнял левую бровь и отвел взгляд храня нейтральное молчание.
   - Поехали, - вздохнул я.
   - Сначала нужно заехать в парк и отметить путевку, и деньги вперед, он заметно оживился.
   Закончив процедуры с путевым листом, заправкой и необходимостью "заскочить на минутку домой", к двум часам мы выехали за пределы Окружной дороги.
   Я остался доволен, что не менее четырех-пяти человек твердо опознают меня, как человека стремившегося любой ценой уехать в Ленинград.
   За Окружной я задремал и проснулся только в Клину, где водитель предложил мне остановиться, чтобы перекусить.
   После Клина, утолив любопытство щуплого Бориса, кто я, и к кому еду в Питер, я вновь заснул, удобно устроившись на заднем сиденье.
   Когда мы подъехали к Ленинграду я чувствовал себя основательно отдохнувшим.
   - Ну, и куда тебе здесь, в Питере? - спросил заметно уставший водитель.
   - На Пражский проспект, - и назвал ему номер дома.
   Пражский проспект - это единственная улица в Ленинграде, кроме Невского, которую я знал. Там жил майор Ситников, проходивший службу в одно время со мной в Афганистане. Он не был боевым командиром и не руководил операциями, он был ответственным за что-то и сидел за письменным столом в штабе, не пропуская ни одной из молоденьких дурочек, этих ура-патриоток стремившихся в Афган, как мухи на мед, которые все без исключения попадали в сомнительной чистоты постели штабных офицеров. Пусть мои преследователи потрясут эту жирную крысу, потрясут основательно, я нарочно сказал шефу, чтобы тот остановил машину напротив дома, в котором жил майор Ситников, и накинул сверх оговоренной суммы двадцать пять рублей, чтобы он как можно лучше запомнил меня.
   Было около восьми часов вечера, когда я оказался на Пражском проспекте с домами-коробками далеко отстоявшими друг от друга.
   В мои намерения не входило задерживаться надолго в Ленинграде, я собирался завтра же выехать в Москву и поэтому уже через двадцать минут я был на Московском вокзале, где не преминул убедиться в том, что билетов на Москву на ближайшие десять дней не предвидится. Июнь.
   Я поставил сумку рядом с лавкой, на которой мама лет двадцати пяти безуспешно пыталась уговорить трехлетнего мужчину посидеть хотя бы пять минут спокойно.
   Попросив маму присмотреть за моей сумкой, я отошел, внимательно оглядывая зал. В одном месте возле двери стоял мужик с дымящейся сигаретой во рту облаченный в черный застиранный или вообще никогда не стиранный халат и сандалии на босу ногу. Ему можно было дать и сорок и семьдесят лет. На голове красовалась фетровая шляпа с обрезанными полями, лишь напротив рыхлого сомнительного цвета носа на шляпе от полей был оставлен небольшой прямоугольный полуостров, исполняющий обязанности козырька.
   Я уверенно направился к нему и, вежливо поздоровавшись, протянул ему двадцать пять рублей:
   - Слушай, отец, возьми один билет на Москву, на завтрашнее утро, без сдачи.
   Деньги исчезли в его пятерне с огромными густо поросшими рыжей порослью пальцами, он отделился от стены и молча скрылся за дверью. Я уж грешным делом подумал "плакали мои денежки", но не прошло и пяти минут, как он появился передо мной, словно джинн из бутылки и протянул билет. Я был очарован этим волшебством, горячо поблагодарил его и, неожиданно для себя спросил:
   - Может бутылочку сухенького найдешь?
   - Нет проблем, давай пятерку, - сказал он и, получив деньги, вновь дематериализовался, чтобы появиться через десять минут с бутылкой Эрети, завернутой в "Ленинградскую правду".
   Поболтавшись на Невском проспекте часа два, я вернулся в здание Московского вокзала и устроился на лавке, две трети которой занимал безмятежно храпевший мужик лет шестидесяти, сдвинув летнюю кепку на нос и обняв одной рукой объемистую сумку. Я последовал его примеру, но заснуть не удалось. Между сном и действительностью лежали бескрайние непроходимые джунгли под названием "Что делать дальше". Свет не проникал в их заросли, не было ни тропинки, ни ориентира.
   Везде таилась опасность. Всю ночь я провел в мучительных раздумьях, но так и не сдвинулся с мертвой точки. К утру постоянное чувство тоскливой опасности притупилось. В вагоне, усевшись в кресло, я закрыл глаза, взобрался на борт вертолета с надписью "Будь, что будет" быстро пересек на нем зловещие джунгли, мгновенно уснул и проспал беспробудно до самой Москвы.
   На станции метро Комсомольская находясь с краю маленькой, но очень плотной массы состоящей из людей, чемоданов и сумок при входе на эскалатор, я вдруг заметил на встречном эскалаторе Берту с двумя сумками и принял решение попытать счастья у ее костра. Берта по всей видимости ехала к своей бабушке Зине, которая жила в частном доме в Тарасовке.
   Я отошел в сторону, чтобы пропустить Берту вперед, двинулся вслед за ней, и, приблизившись к ней, негромко сказал:
   - Не оборачивайся, Берта, это я, Вадим, мне с тобой необходимо очень серьезно поговорить.
   - Привет, Вадик, почему нельзя оборачиваться, что случилось, позвонил бы или пришел к нам, ты же знаешь, мы с Юрием Михайловичем всегда рады тебя видеть.
   Бр-р-р... Меня передернуло от озноба, лишь только я вообразил, как был бы рад меня видеть Юрий Михайлович.
   - Все очень серьезно, Берта, но прежде всего я очень тебя прошу не посвящать Юрия Михайловича во все то, что я тебе скажу, это очень важно. Я шел немного сбоку и заметил на ее в меру загорелом лице легкую улыбку:
   - Вадик, я все знаю - ты в меня давно влюблен и наконец решился признаться. Правда, Вадик, а?
   - Если бы. Если бы все было так просто... - Она выбивала почву у меня из-под ног своими насмешками.
   - Ты считаешь это слишком простым для серьезного разговора? - не унималась она.
   Мы стояли перед электронным табло расписания пригородных электричек Ярославского вокзала, вокруг нас кипело броуновское движение толпы. Берта стояла с сияющей улыбкой на лице, как будто на табло высвечивалось не расписание ближайших электричек, а по крайней мере анекдоты про Василия Ивановича и Петьку.
   - Берта, я говорю тебе очень серьезно, мне угрожает смертельная опасность. Если я посвящу в это дело Юрия Михайловича, он тоже будет в опасности.
   Я прошу тебя сделать для меня маленькую услугу: отнеси записку по нужному адресу. И все.
   И возможно, что это меня спасет.
   Улыбка на ее лице медленно погасла, она заговорила чеканя слова ледяным прокурорским тоном:
   - С кем и с чем ты связался, Вадим, и от кого ты скрываешься? От милиции? Ты кого-нибудь убил? Ты что-то украл? И ты хочешь втянуть меня во что-то грязное, зная мое доброе сердце. Это более чем непорядочно с твоей стороны.
   Она повернула лицо в сторону платформ, словно сосредоточенно размышляя, на какой электричке ехать. На ее лице прочно обосновалось хмурое недоброжелательство.
   Я проклинал себя за то, что обратился к ней. Она тысячу раз права. Как это вообще могло придти мне в голову?
   - Берточка, ради Бога, прости меня. Прости. Ты так всегда была добра ко мне, может быть как никто другой. Это чисто импульсивный порыв. Ну как у маленького ребенка попавшего в беду и знающего, что его выручит только мама, выручит и поймет. Хотя я никогда не знал, что такое "мама", но я думаю это то, что я испытываю к тебе, когда ощущаю твою теплоту и заботу.
   Прости меня за то, что я оказался такой свиньей и чуть действительно не впутал тебя в свою черную беду. Берта, клянусь, что до конца своих дней буду испытывать жгучие угрызения совести. Прощай, спасибо тебе за все и в том числе за хороший урок.
   Я повернулся в сторону метро, намереваясь как можно быстрее покинуть позорный столб, как за спиной услышал разъяренное "стой" и отчетливое ругательство на идиш.
   Часть толпы схлынула на Монинскую электричку, объявленную электронным табло, броуновское движение несколько замедлилось, чтобы через несколько минут возобновиться с еще большей силой.
   Берта поставила подхваченные было сумки на землю, отвернулась от меня в сторону табло и, когда я приблизился к ней, спросила:
   - Что ты хочешь, чтобы я сделала для тебя?
   - Нужно сходить по одному адресу с моей запиской и принести ответ. Честно говоря я не очень надеялся не этот вариант, но пока у меня другого не было.
   - А что ты хочешь чтобы они для тебя сделали? - Ей, конечно, нужно было все разложить по полочкам.
   - Берта, может ты все-таки бросишь это дело? Мне нужно только чтобы ты отнесла записку и принесла ответ. Зачем тебе какие то подробности? Зачем забивать себе голову?
   Берта была непреклонна:
   - Или ты мне скажешь, какой помощи ты от них ждешь или...
   - Ну хорошо, - сдался я, - все очень просто, я должен надежно спрятаться и причем на неопределенно долгий срок, пока у меня не появится уверенность в том, что меня оставили в покое и я могу убраться отсюда. Начну жизнь сначала. Но, Берта, ты же не играешь в эти игры...
   - Откуда тебе знать в какие игры я играю, а в какие нет. - Она на несколько секунд замолчала в раздумье, затем, по-видимому приняв решение, твердо произнесла:
   - Вот что. Иди в кассу и возьми билет до Тарасовки. Поедешь со мной. Чердак тебя устроит?
   - Меня устроит даже пчелиное дупло или крысиная нора, - сообщил я ей с воодушевлением.
   - Видно здорово тебя прижало, Вадим Быстров, если тебя в крысиную нору потянуло, - она прищурила глаза и поджала губы.
   "Да, Берта, прижало. Так прижало как никогда раньше".
   - Крепко ты кому-то насолил, - не унималась она.
   "Крепко, Берта, очень крепко, и прежде всего твоему мужу, ненаглядному Юрию Михайловичу, суперклассному экономисту, незаменимому даже в Лондонских деловых кругах".
   - Наверное кого-то обманул на большие деньги, может на тебе даже и кровь есть, - тянула она из меня последние жилы.
   "Давай, Берта, давай, я пройду и это испытание. Ты как всегда права есть и кровь, есть и большие, очень большие деньги, есть и то, что ты называешь обманом".
   - Так иди, иди, бери билет и - на шестую платформу, на Софринскую электричку, во второй головной вагон. - Она взяла сумки и направилась в сторону платформ.
   Мной опять командовали: на смену детдому, Афгану, Юрке пришла Берта.
   Ну что ж, мистер Зомби, вперед, во второй головной вагон Софринской электрички.
   Если вы думаете, что протягивание под килем, которому она меня подвергла, наносило мне какой-то моральный ущерб, то глубоко заблуждаетесь. Она могла это делать часами, когда я сидел у нее на кухне в уголке на маленькой табуретке, пока она была занята приготовлением пищи, а маленькая Зина с увлечением барабанила на пианино. Время от времени я поднимал на Берту глаза, стараясь придать им родниковую невинность, что еще больше вдохновляло ее неугомонное желание наставить меня на путь истинный, но зато я уходил от них с непомерно раздувшимся от самой разнообразной снеди животом да еще нагруженный пакетами содержавшими в себе в обилии пирожки, ландарики, попики-лепики.
   В вагоне нам с Бертой поговорить не удалось, хоть он и не был набит битком как в пятницу вечером или в субботу, однако для подобных разговоров место было совершенно неподходящим.
   Стыдно признаться, но в присутствии Берты меня охватило давно забытое чувство безмятежности.
   Она сидела напротив меня излучая уверенность и спокойствие. Она жила в другом мире, похожим на корабль, управляемый ее твердой рукой по точно выверенному курсу, у всех на этом корабле была под ногами устойчивая палуба, и не было ни каких сомнений в правильности выбранного курса, а помехи в виде посторонних плавсредств, наподобие моего, никак не могли повлиять ни на скорость, ни на курс корабля. Все проблемы решались быстро, приказы выполнялись неукоснительно, команда боготворила своего капитана и всегда была готова выбросить за борт всякого, кто попытался бы выразить хоть малейшее сомнение в его действиях. А моя утлая лодчонка вертелась как сумасшедшая блоха на волнах океана, в бесплодных поисках тихой гавани.
   Дом, в числе многих других, объединенных общим забором, одинаковым по высоте, но крашеным краской разного цвета, а кое-где и вовсе не крашеным, отличался от остальных тем, что смотрел на шоссе не фасадом, а двумя верандами, вернее одной, но разделенной стенкой на две неравные части и имеющей два входа. Один вход в меньшую часть веранды вел через еще одну дверь прямо на кухню, пристроенную значительно позднее основного дома. Второй - через большую часть приводил в небольшой холл, имеющий в свою очередь кроме входной еще три двери: слева - на кухню, прямо - в небольшую комнату владелицы дома и наконец третья дверь, расположенная по правую руку, вела в просторную комнату, предназначенную для гостей.
   От калитки, запиравшейся на ключ, ко входам в дом вела дорожка выложенная цементной плиткой, слева от нее, на некотором расстоянии, возвышалась беседка, скрытая от посторонних глаз разросшимися кустами жасмина.
   Берта вытащила из одной из сумок огромную связку ключей, которой позавидовала бы любая доисторическая ключница, открыла калитку, вошла, впустила меня, быстро, без помощи бытового компьютера, отыскала другой, велела мне подождать в беседке со скамейками высотой не ниже половины человеческого роста, так что когда я сел, мои ноги не доставали до земли, и, отперев одну из дверей веранды, вошла внутрь.
   Через пятнадцать минут она вышла и кивком пригласила меня войти.
   Внутри, на большой веранде, оказалась неожиданно уютно. Справа от двери ведущей внутрь дома стоял диван сталинских времен, обтянутой черной кожей и высокой спинкой, перед ним - квадратный старинный стол с точеными ножками темно-коричневого цвета, покрытый темно-вишневой тяжелой скатертью с бахромой. Вокруг стола стояли гнутые стулья, с сиденьями и спинками из плетеной соломки. Ковровая дорожка невероятной толщины вела от входной двери к внутренней. Между диваном и дверью красовалась лестница, ведущая к квадратному люку на потолке, с петель которого свисал замок неизвестной мне конструкции.
   - Сиди здесь, - Берта указала на диван, - и жди.
   Она вошла в дом, оставив дверь приоткрытой. Безмятежное чувство возникшее у меня в вагоне электрички, не проходило.
   Из-за приоткрытой двери доносились голос звонкого лесного ручейка вперемешку с гулом водопада.
   Тяжелые потоки водопада выражали гнусное предположение о наличии у ручейка любовника. Ручеек с негодованием отвергал подобные инсинуации и щебетал что-то о любви к ближнему, о недопустимости задержек взносов в Небесный Банк Добрых Дел, водопад указывал на концепцию о дороге в ад, вымощенной благими намерениями.
   Наконец Берта вышла не веранду, неся в руках ночную вазу внушительных размеров, сообщив, что бабушку Зину зовут Зина Борисовна не Зинаида, а именно Зина, и указав на чердак добавила:
   - Будешь жить там, только нужно сделать так, чтобы люк открывался, а замок оставался на месте запертым. - Она вновь скрылась за дверью, чтобы появиться с небольшим старинным чемоданчиком в руках. Положив его на стол, она открыла крышку: в чемоданчике был аккуратно уложен разнообразный слесарный инструмент.
   Она поднялась по лестнице и отперла замок, при этом моему взору предстали ее стройные, слегка загорелые ножки до самых штанишек, белых в красный горошек. Мне стало нехорошо и я огромным усилием воли заставил себя отвести взгляд от сокровищ, которые никогда не будут моими.
   Спустившись Берта присела рядом и по-видимому догадавшись в чем дело, торопливыми движениями запоздало поправила на коленях свое ситцевое платьице.
   Замок держался на петлях, каждая из которых была закреплена тремя шурупами. Я отвернул шурупы на петле крышки люка, снял ее, на другой петле отвернул один шуруп, соединил петли и скрепил их вместе одним шурупом. Заперев реликтовый замок на ключ, я опустил крышку люка и полюбовался проделанной работой. Никаких сомнений в том, что люк заперт на замок, не было.
   Берта унесла чемоданчик и возвратилась со свернутым поролоновым матрасом. Я взял его в охапку и с некоторыми трудностями взобрался не чердак и, немного помешкав, устремился вглубь. Следом за мной поднималась Берта.
   Я стоял в раздумье, куда бы приспособить матрас, как вдруг почувствовал обнимающие меня руки Берты и прижавшиеся к моей спине ее груди. Мощный заряд электрического тока пронзил меня насквозь. Сознание и способность разумно мыслить мгновенно испарились без остатка, гигантская волна незнакомого прежде мне чувства захлестнула меня. Я захлебнулся и камнем пошел к дну.
   7
   В солнечную погоду чердак разогревался как чайник, забытый на газовой плите, с давно выкипевшей водой.
   Когда наступала ночь, я спускался вниз и, приняв необходимые меры предосторожности, отправлялся в летнюю душевую, сооруженную за домом в глубине участка. Душевая состояла из двух, сваренных встык железных бочек, выкрашенных в черный цвет и установленных на высоте примерно двух с половиной метров на каркасе, обитом вагонкой с дверью на невероятно скрипучих петлях. Вода поступала из водопровода по резиновому шлангу, который использовался также и для полива. Вода в бочках нагревалась за день так, что не успевала остыть до утра.
   Я с наслаждением подставлял тело теплой воде, стараясь производить как можно меньше шума и не спуская глаз с соседнего двора, к которому примыкала душевая кабина.
   Перед тем как принять душ, я часами занимался всеми видами известных мне физических упражнений, чтобы не потерять форму.
   Дни были наполнены мучительно-сладостным ожиданием Берты. Когда я в запыленное оконце видел ее, отпирающую калитку, я чуть не выл волком от сознания того, что мне нельзя броситься ей навстречу и поднять ее на руки...
   Иногда она оставалась на ночь. Тогда мы устраивались в большой комнате для гостей, меблированной платяным шкафом, сервантом, столом, телевизором, двумя кроватями, стоявшими у противоположных стен.
   Мы сидели в темноте, пили вино и вели долгие разговоры, в которых не было места ни Юрке, ни маленькой Зиночке, находившейся в одном из самых престижных летних пансионатов, ни прошлому, ни будущему. Был один огромный мир, в котором были только мы двое, я и она.
   Иногда ее подолгу не было... От нечего делать я перебирал старые книги, находившиеся в огромных черных чемоданах, числом не менее десяти, поставленных один на другой, пока не наткнулся на странную на мой взгляд книгу без переплета. Она была похожа на учебник английского языка и в то же время отличалась от этого семейства своим содержанием. Это не было даже учебником в общепринятом смысле этого слова. Скорее это был словарь, но перевод английских слов на русский осуществлялся в стихотворной форме, причем в двустишие вплеталось и английское слово и его русский перевод.
   Сначала меня заинтересовал удивительно тонкий юмор стишков, тем более, что их сочинению серьезно препятствовала необходимость использовать обязательные слова. Я и сам не заметил как совершенно безо всякого усилия с моей стороны запомнил около пятидесяти слов.
   Эта книжка здорово скрасила мое одиночество, а к концу моего заточения, которое длилось около полутора месяцев, я с великим удивлением заметил, что почти свободно читаю прилагаемые тексты - отрывки из всемирно известных книг Твена, Стивенсона, Диккенса, Конан-Дойля, Дефо, Э.По. Сколько же трудов стоило запомнить десять-пятнадцать слов в школе!
   Старая Зина громко вздыхая, что-то бормоча себе под нос, тяжелыми шаркающими шагами обходила свое хозяйство, что-то целый день прибирала, переставляла с места на место, что-то терла, копалась во дворе и на участке, долго возилась с приготовлением пищи, восседая на инвалидной коляске, после обеда дремала на ней, потом вновь до самого ужина возилась громко вздыхая и бормоча. Очень редко она выходила куда-нибудь, по-видимому к своим подругам или в магазин, иногда подруги приходили к ней, и тогда ст. Зина устраивала чай на большой веранде с долгими разговорами. Голоса с веранды разобрать было трудно - они почти полностью заглушались ревом проносившихся по шоссе грузовиков.
   Каждый день она вынимала из почтового ящика, укрепленного на заборе возле калитки, газеты и, едва ли их посмотрев, оставляла на ступеньках лестницы чердака, рядом с чайником, который она подогревала для меня три раза в день и ставила на ступеньки лестницы, не забыв добавить тарелку с печеньем, бутербродами или обожаемыми мной попиками-лепиками и стучала по лестнице, чтобы я поднял все это к себе наверх, поспешно покидала веранду, видимо опасаясь столкнуться со мной носом к носу.
   Раза два приезжал ее сын, еще не старый Франц Менциковский. Первый раз он уговаривал ее переехать на его просторную московскую квартиру. По всей видимости этот разговор происходил много раз, и Франц со ст.Зиной без всяких эмоций произносили хорошо заученные роли из давно надоевшей всем пьесы.
   "Почему ты не хочешь переезжать ко мне из этой собачьей будки, люди думают, что Франц бросил свою старую маму".
   "Мне плевать на то, что думают люди. В твоей просторной московской квартире, в твоей Москве, мне не хватает воздуха".
   "Нет, вы посмотрите на эту выжившую из ума старую жидовку! Это она называет воздухом! Здесь, возле этого Богом проклятого шоссе она дышит воздухом! У абсолютно здорового человека, спортсмена, космонавта здесь ровно через один час, не больше, заболит голова и уже больше никогда не пройдет, он может смело пойти даже совсем в незнакомую поликлинику, к совершенно незнакомым докторам и через десять минут получит удостоверение инвалида второй, нет первой группы".
   "Франя, купи себе петуха и морочь ему голову. В этом Богом проклятом месте ты закончил музыкальное училище с золотой медалью и не повесил ее на стенку только потому, что боялся, как бы ее не украли. Когда ты жил в этом месте, ты побеждал на международных конкурсах".
   "Мама, ну зачем ты меня мучаешь? Ты наверное хочешь чтобы я умер раньше тебя а ты делала бы вид, что тебе очень горько. Ты этого хочешь? Мало мне того что этот гой увел у меня мою девочку, теперь люди говорят, что это Бог меня покарал, за то, что я бросил свою мать".
   "Нет, Франя, нет, ты всегда был послушным мальчиком, я горжусь тобой, мы все тобой гордимся, даже Гальперины. Но я не могу бросить этот дом, я хочу здесь умереть и умру здесь. А Берта... Берта часто навещает меня, привозит мне продукты".
   "Франя" в сердцах, но не очень сильно, хлопает дверью и удаляется. Занавес.
   Второй раз он приехал радостно возбужденный и прямо с порога, едва успев поздороваться заявил:
   - Мама, дай мне поскорее ключ от чердака!
   Ст. Зина по-видимому почувствовала сильное замешательство и невпопад сказала:
   - Какой ключ, от какого чердака? - словно у нее этих чердаков была тьма-тьмущая и с ключами и без ключей. - Зачем тебе чердак?
   - Мама, я прошу, дай мне пожалуйста ключ от замка, которым заперт чердак. И вообще, скажи мне на милость, какого черта нужно запирать чердак? Что за необходимость? - Радостное возбуждение уступило место нарастающему раздражению.
   - Что тебе нужно на старом и пыльном чердаке, скажи мне, и я может быть поищу ключ, - судя по ее голосу, ст.Зина обретала уверенность.
   - В одном из чемоданов лежат подлинные рукописи нот Сальери. Мне нужно их найти и отдать на экспертизу. - В голосе еще не старого Франца слышались трагические нотки.
   - Зачем тебе все это нужно, Франя? - ст. Зина явно старалась выиграть время. - Зачем? Мы же знаем и ты, и я, и все знают, что музыканты всех времен поклялись никогда не исполнять произведений Сальери, или ты хочешь это сделать ради каких-нибудь нуворишей за деньги? Зачем искать ноты Сальери, сыграй им семь сорок, они все равно не поймут.
   Похоже на то, что Франц едва сдерживал отчаяние и ярость:
   - Мама, я не собираюсь исполнять произведения Сальери ни за какие деньги, но на Западе объявился чудак, который скупает подлинные рукописи Сальери за очень хорошие деньги.
   Я представил себе ст. Зину пренебрежительно махнувшую в сторону еще не старого Франца, который наверняка уменьшался в росте от душившей его бессильной злобы.
   - А-а-а-а... брось, для тебя полтора рубля были уже хорошие деньги, ее голос выражал твердую уверенность в том, что ее послушному Францу, охваченному пламенем ярости, которая ощущалась даже здесь, наверху, во всяком случае сегодня, на чердак не попасть.
   - Та часть рукописей, которая принадлежит мне... нам, оценивается более чем в восемьдесят тысяч долларов, - голос Франца сорвался на фальцет, - мама, в чем дело, объясни, почему ты мне не даешь ключ от чердака, почему мне нельзя туда подняться, что ты там прячешь, что я не должен знать?
   - Успокойся, - старуха решила зайти с другого конца, - весной у нас был пожарный инспектор и велел убрать с чердака весь хлам, особенно он обратил внимание на эти старые никому не нужные книги и тетради. Я знаю, что ты все тщательно отобрал из них, все необходимое тебе, когда переезжал отсюда, а из оставшегося кое-что отобрала Берта, но очень немного. Остальное с сожгла, все до последнего листика. - Я поразился ее изобретательности, с какой она обвела вокруг пальца своего Франю.
   Внизу наступила долгая пауза, слышались грузные шаги: видимо Франц ходил по комнате, переваривая столь тяжелую для него утрату.