Владимир Никифорович Бондаренко,
Вениамин Никифорович Бондаренко
Сказки черепахи Кири-Бум

Сорокопут

   Каждую среду в Гореловской роще у сосны с кривым сучком черепаха Кири-Бум рассказывает сказки. Послушать ее приходят даже из соседних лесов и рощ. Засиживаются иногда до полуночи. Бывает много смеха, но случается кое-кто и всплакнет. Если черепаха рассказывает сказку о медведе Спиридоне, то его давний друг медведь Лаврентий говорит при этом:
   – Похоже.
   И другие подтверждают:
   – Очень похоже.
   И только медведь Спиридон не соглашается:
   – Что вы, я же совсем не такой и немного не так это было.
   А когда черепаха рассказывает о медведе Лаврентии, то уж теперь медведь Спиридон говорит:
   – И маленькие глазки у Кири-Бум, а зорко видят. Ловко она в тебе это подметила.
   И другие подтверждают:
   – Очень ловко.
   Зато самому медведю Лаврентию кажется, что сказка не о нем, что Кири-Бум кое-что преувеличила, не так поняла. Да и другим, о ком случается рассказывать черепахе, так кажется, но так как рассказывает черепаха всегда с доброй улыбкой, без зла, на нее редко кто обижается.
   Придумывать сказки черепаха научилась давно, Сперва она сама, встретившись с кем-нибудь в роще, предлагала:
   – Хочешь послушать сказку?
   Потом начали ее просить при встречах:
   – Расскажи, Кири-Бум.
   А вскоре желающих слушать появилось так много, что не стало черепахе покоя ни днем, ни ночью. Все шли к Бобровой запруде, где жила черепаха, и вызывали ее:
   – Выйди, Кири-Бум.
   Черепаха даже прятаться начала. Увидит: идут к ней – залезет под корягу, будто нет ее дома. Потопчутся пришедшие на берегу, потолкутся да с тем и уходят. А однажды сказала сама себе Кири-Бум:
   – Не дело это – сказку от друзей прятать. На сказках они учатся, как жить лучше.
   И объявила всем в Гореловской роще:
   – Домой ко мне не ходите. Собирайтесь по средам у сосны с кривым сучком, и я буду рассказывать вам все, что придумаю.
   Так и ведется с той поры уже много лет: как среда, идут все к сосне с кривым сучком послушать, о чем собирается говорить черепаха. Слушают и дивятся:
   – И откуда ты, Кири-Бум, берешь столько сказок!
   – Да вы же мне и подсказываете их, – говорит черепаха. Правду говорит, а ей не верят, думают – шутит Кири-Бум. А она ходит по роще, присматривается, кто как живет, и рассказывает об этом в своих сказках.
   Вчера была среда. Черепаха Кири-Бум пробыла у сосны долго, говорила много, устала, домой, в Бобровую запруду, идти заленилась, осталась ночевать у Машуты, дочери медведицы Матрены.
   Утром Машута предложила:
   – Давай я снесу тебя, Кири-Бум, к запруде. Мне это совсем не трудно.
   Но черепаха отказалась:
   – Спешить мне некуда. Чем дольше пройду, тем больше увижу.
   Простилась и пошла. Она шла по роще и думала о том, как быстро течет время. Давно ли Машута была маленькой и царапалась с братом из-за каждой мелочи, а уж у нее сын медвежонок Иля. И брат ее, Мишук, вырос и тоже медвежат имеет. Да и по средам Кири-Бум все меньше и меньше видит у сосны старых друзей. Ходила медведица Авдотья, умерла, один ее Ивашка остался. Умерла и Матрена, мать Машуты. Перебрался жить к сыну в Осинники медведь Лаврентий. Заметно постарел и сдал за минувшую зиму медведь Спиридон. И медведя Тяжелая Лапа не слышно давно. То все по роще ходил, глядел, кому по шее дать или хотя бы плечом притиснуть, а то и на сказки ходить перестал. Давно уж не был.
   – Что ж, молодое растет, старое старится, – проговорила черепаха Кири-Бум, останавливаясь у Яблоневого оврага. Вроде и недалеко он, Яблоневый овраг, от берлоги Машуты, а велик ли у черепахи шаг? Чуть к обеду добралась до него.
   Устала. Присела отдохнуть. На ветке черемухи покачивался Сорокопут и повторял одно и то же:
   – Неправильно это.
   Забудется вроде немного, но тут же встрепенется и скажет:
   – И все-таки неправильно это.
   – О чем это ты? – спросила у него черепаха.
   – Зря, говорю, товарищи на меня обиделись, – отозвался Сорокопут и, перелетев поближе к Кири-Бум, рассказал: проснулся он вчера и объявил всем:
   – У меня сегодня день рождения. Именинник я сегодня.
   И полетели к нему синицы, зорянки, зяблики. Каждый что-то съестное принес: кто жука, кто червяка. Так уж принято у птиц Гореловекой рощи: одарять именинника в день рождения.
   Окружили птицы Сорокопута, угощают:
   – Тебе сегодня нужно сладко есть. У тебя сегодня такой день…
   А Сорокопут ест да поддакивает:
   – Да, да, как же, это ведь такой день…
   А когда наелся досыта, махнул крылом:
   – Ну а теперь летите все по домам. Пошутил я. Никакой я не именинник. Просто захотелось мне, чтобы вы поухаживали за мной, угостили меня.
   Птицы обиделись. Улетели.
   Это было вчера. А сегодня проснулся Сорокопут и вспомнил, что у него сегодня и в самом деле день рождения. В этот день год назад он родился.
   Пролетел Сорокопут по Яблоневому оврагу и сообщил всем:
   – Собирайтесь ко мне в гости, я сегодня именинник.
   Но никто к нему не прилетел и не принес никаких подарков. Сказали птицы:
   – Ты нас обманул вчера. Мы тебе не верим.
   И вот теперь покачивался Сорокопут на ветке и жаловался черепахе Кири-Бум:
   – Неправильно же это, совсем неправильно: я же их вчера обманул, а они мне и сегодня не верят. А я ведь ночь проспал, теперь мне опять верить можно.
   – А ты шутник, – улыбнулась черепаха и сощурила глазки. Подумала: «Вот и еще одна живая душа растет у нас в роще. Не сбился бы с пути, надо будет рассказать о нем в следующую среду, поправить. А то начнет плутать, как плутает всю жизнь медведь Тяжелая Лапа. Кто от него только не плакивал, на ком он только крепость своих кулаков не пробовал. И все от того, что проглядели когда-то. Свернул он с тропы верной и прет напролом. И сам измаялся весь и другим от него одно горе».
   – Прилетай в следующую среду к сосне с кривым сучком, я кое-что интересное расскажу, – пригласила черепаха Кири-Бум Сорокопута и спустилась по склону оврага.
   – Обязательно прилечу, – прокричал ей вслед Сорокопут и закачался на ветке, повторяя время от времени:
   – Нет, нет, неправильно это. Я ночь переспал, и мне опять верить можно.

Заяц Андропка

   Черепаха скатилась на дно Яблоневого оврага, огляделась. В овраге было прохладно, пахло влажной землей. По склону, цепляясь за стволы черемух и вяза, карабкались кверху колючие плети ежевики. Рядом у вербы булькал родничок. Кири-Бум попила из него и хотела было идти дальше. Поблизости кто-то всхлипнул.
   Черепаха прислушалась: неподалеку кто-то плакал. Кири-Бум свернула влево и увидела медведя Тяжелая Лапа. Он лежал на дне оврага, седой, тучный. Возле него сидел заяц Андропка, По его серым щекам текли слезы.
   Медведь был мертв. Он лежал на животе, уткнувшись мордой в траву, и лапы его были растопырены в стороны.
   – Что же ты не позовешь никого? – спросила черепаха зайца. Его же похоронить надо.
   – Звал, – всхлипнул Андропка, – но никто не идет. Он, говорят, столько куражился над нами, столько нам за свою жизнь зла сделал, что ему за это три раза умереть мало и все три раза непохороненным остаться.
   Черепаха обошла медведя вокруг. Посмотрела ему в глаза мертвые, сказала:
   – Отходил, значит, свое, помер.
   И повернулась к зайцу:
   – Неужели так никто и не пошел хоронить?
   – Нет, – всхлипнул Андропка. – Все утро звал. Зачем, говорят, мы его хоронить будем, если он всю жизнь только и делал, что ходил по роще да глядел: кого бы кулаками своими тяжелыми вымолотить, а кого причесать по больнее.
   – Ну что ж, – сказала черепаха, – как жил, такова и честь ему, видно: где уложила его смерть, там пусть и лежит на страх другим.
   Услышал ее слова Андропка и запричитал:
   – А я как же? Что я без него делать буду?
   – А ты-то о нем что плачешься? – удивилась Кири-Бум. – Он же тебя обижал при жизни, помыкал тобой.
   – Помыкал. Проходу от него одно время не было.
   – Колотил тебя. Много ты от него перетерпел.
   – И это одно время было, – уронил заяц слезу на мертвого медведя.
   – Из рощи тебя гнал.
   – И это было. Где ни увидит, бывало, и ногами топает: вон с глаз долой.
   – Так что же ты тогда о нем убиваешься? Он тебе столько плохого сделал…
   – Да ведь не все же плохое, и хорошее было.
   – Это от медведя Тяжелая Лапа хорошее? У него же доброта в сердце на семь замков замкнута была.
   – А я ключик подобрал к его сердцу, оно и открылось, обогрело меня.
   Черепаха не верила, а заяц говорил правду. Побегал он по роще, прятался ото всех и понял: сила – у сильных. Вон как разбегаются все в стороны, когда появляется медведь Тяжелая Лапа. И решил Андропка поближе к медведю держаться, понравиться ему решил. Чуть что, бывало, бежит к нему за советом. Лето на пороге – он в берлогу к медведю.
   – Помоги, пожалуйста, наставь на путь верный. Кроме тебя никому задачи не решить моей. Только твоему разуму под силу она.
   Обсыплет медведя словами липучими, польстит ему, он и раздобреет.
   – Чего тебе? – гудит.
   А Андропка поближе к нему придвигается.
   – Да вот посоветоваться пришел к тебе: пора ли мне морковку рыть.
   А откуда медведю знать – пора зайцу морковку рыть или нет. Он морковью не кормится. Но приятно медведю, что Андропка за советом к нему пришел. Другие зайцы, даже когда позовет он их, в кусты кидаются, а Андропка сам, без зова пришел.
   И спрашивал медведь у зайца:
   – А сам-то ты как думаешь?
   – Да вроде рановато.
   – Тогда погоди, – решительно советовал ему медведь Тяжелая Лапа. – Поспешишь, всех насмешишь. Зачем тебе это.
   Идет Андропка домой, рассказывает встречным:
   – У медведя Тяжелая Лапа был сейчас. Вот голова. Ума недюжинного медведь. Совет с ним держал: пора ли морковку рыть. «Погоди, – говорит. – Спешить в таком деле не надо». Как он советует, так и сделаю – спешить не буду.
   А ступит, бывало, осень на порог, опять Андропка к медведю бежит.
   – Помоги, пожалуйста, наставь на путь верный. У тебя ведь голова – другой такой не найти.
   Польстит медведю, и отмягчит у него сердце.
   – Чего тебе? – гудит.
   Посоветоваться к тебе пришел: пора или не пора капусту на деревенских огородах зубрить.
   А откуда медведю знать: пора или не пора зайцу капусту зубрить? Медведи капусту не едят. Но и приятно ему, что Андропка за советом к нему пришел. Другие зайцы бегут от него, даже когда он позовет их, а Андропка сам, без зова пришел.
   И спрашивал медведь у зайца:
   – А сам-то ты как думаешь?
   – Да вроде пора. Морозцем ее уже поприжало. Самый раз вроде.
   – Тогда беги и зубри, – решительно советовал ему медведь Тяжелая Лапа. – Упустишь время – потом не наверстаешь.
   И шел заяц опять домой, хвастался:
   – У медведя Тяжелая Лапа был сейчас. Недюжинного ума медведище. Совет с ним держал: не пора ли капусту на огородах зубрить. Говорит: «Пора, Андропка, беги, а то опоздаешь». Побегу сейчас. Как он советует, так и сделаю.
   Встретил однажды Андропка зайчиху на просеке весной, глянул на нее, всплеснул ушами и помчался со всех ног к медведю.
   – Помоги, пожалуйста.
   – Чего тебе? – прогудел медведь Тяжелая Лапа.
   – Посоветуй скорее, – приплясывал от нетерпения заяц. – Пора или не пора мне жениться?
   А откуда медведю знать – пора зайцу жениться или нет. Но и без совета оставить Андропку не хочется. Ведь он один только изо всей рощи навещает его.
   Спросил:
   – А сам-то ты как думаешь?
   – Думаю, что пора, – подпрыгнул заяц.
   – Тогда женись, – решительно посоветовал ему медведь Тяжелая Лапа. – Только и жениться, пока молодой. Состаришься, кто за тебя, за старика, пойдет?
   Летел после этого заяц по роще, кричал всем:
   – Опять у медведя Тяжелая Лапа был, совет с ним держал. Недюжинного ума медведище, во всем разбирается.
   И всегда так: сходит к медведю и хвастает. Слушают его звери и думают: «Андропка-то у медведя запросто в гостях бывает. Надо подальше от него держаться, а то придушишь невзначай, беды потом не оберешься».
   Доволен был Андропка. Смело по роще ходил, весь страх потерял, не гнулся, как бывало. Говорил всем с гордостью:
   – Оттого у меня все в жизни складно получается, что я без совета медведя Тяжелая Лапа ничего не делаю. Его советами живу.
   Доволен был и медведь Тяжелая Лапа. И тоже ходил по роще и говорил всем:
   – Глядите, не обижайте Андропку. Он заяц правильный. Пока моего совета не спросит, ни за какое дело не возьмется. Оттого и не ошибается ни в чем. Жениться собрался и то ко мне за советом прибежал.
   И шел дальше. И вскоре слышно было, как он еще убеждает кого-то:
   – Вот вы все говорите – заяц, заяц. Нет, зайцы, они тоже разные бывают. Взять вот Андропку, к примеру. Очень правильный заяц.
   И начинал свой рассказ о правильном зайце.
   – Опорой он был мне в жизни и защитой, – говорил Андропка черепахе и размазывал по щекам слезы. – Увидел я, одинок он, и стал ходить к нему. И была мне от него польза. А теперь что я без него делать буду? Не любят меня в роще, и все за то, что я с медведем Тяжелая Лапа дружбу водил.
   – Что ж, – сказала Кири-Бум, – это ведь не только у нас и в других рощах подхалимы не в чести. Перед кем шею гнул? Эх, ты, Андропка. Он у нас в роще только тем и славился, что дурью силу в лапах имел.
   – А что я мог? Он – медведь, я – заяц. Мне всегда и везде больно. Всяк по загривку метит.
   – У нас в роще не один ты заяц и другие есть, да они ведь не пошли на поклон к нему. Гордость в себе имели. Один ты подлизун такой выискался.
   – Что ж, если я робким таким родился.
   – Не родился – вырос. Подхалимами не рождаются, подхалимами вырастают. Плохо тебе будет теперь. Андропка, ох, плохо!
   – Что ты меня пугаешь, – всхлипнул заяц. – Я итак весь слезами изошел. Ты бы лучше посоветовала мне, как быть. Медведь мой умер, товарищи от меня отвернулись. Один я.
   – А ты советовался с кем, когда к медведю ластился и товарищей своих на него менял?
   – Нет.
   –То-то, сам ты их отшиб от себя. И как сумел потерять, так сумей и найти. И нечего слезы лить. Не такой уж ты горький.
   – Так ведь тяжело мне. Один благодетель был и тот помер.
   – Водицы вон из родничка попей, авось легче станет.
   – Я уж пил, не помогает.
   – Ну и я твоему горю не помощница, – сказала черепаха и пошла своей дорогой.
   Хотела было позвать кого-нибудь, чтобы похоронили медведя Тяжелая Лапа, все-таки он – медведь. Нехорошо, если он будет на виду у всех в овраге лежать и будут клевать его вороны с коршунами. Но тут же решила:
   – Пусть полежит. Пусть все видят и запомнят пусть все: как прожил ты свою жизнь, такова тебе и честь после смерти.

Так товарищи не делают

   За Яблоневым оврагом повстречался черепахе Кири-Бум Ивашка, сын покойной медведицы Авдотьи. Шел он от Мишука, нес мед в ведерке. Чуть узнала его черепаха: совсем медведем стал Ивашка. Округлел, раздался. А года два назад, как и Машута, медвежонком по роще бегал. Большим озорником был. С медведя Тяжелая Лапа пример брал. Буянистый был, обижал маленьких. Без отца рос, пристращать некому было, вот и озорничал. Станет его, бывало, стыдить медведица Авдотья:
   – Разве можно так делать, Ваня?
   Огрызнется Ивашка:
   – Медведю Тяжелая Лапа можно, а почему мне нельзя?
   И шел в рощу безобразничать.
   И хитрым рос Ивашка. Так и глядел, кого бы надуть, у кого чего выманить. Попадало ему часто за это, но все равно Ивашка от привычки своей – хитрить – не отказывался. В сказках его пробирала Кири-Бум у сосны с кривым сучком. Слушал ее вместе со всеми Ивашка и поскрипывал от злобы зубами. А когда рассказала черепаха однажды, какой сон приснился Ивашке в воскресенье, сказал Ивашка сердито:
   – Я тебе этого, Кири-Бум, никогда не прощу.
   И пошел прочь от сосны. А сказка вроде и безобидная была. Рассказывала Кири-Бум:
   «Уснул Ивашка после обеда в воскресенье и приснился ему сон. Приснилось ему, будто пришел к нему Мишук и говорит:
   – Идем, Ваня, в соседний лес помалинничаем. Пошли они. Забрался Ивашка в малинник. Очень ягодный куст нашел. Сидит, обирает его, Мишука не зовет.
   А Мишук аукает, кричит ему:
   – Ты где, Ивашка?
   Молчит Ивашка. Сидит под кустиком, ест, не отзывается. Отзовись, придет Мишук, рядом подсядет. Горсть сорвет – убыль ему, Ивашке, на целую горсть меньше достанется. Лучше уж помолчать.
   Промолчал Ивашка, не откликнулся на голос Мишука. А Мишук покричал, поаукал и затих. Обобрал Ивашка малину с куста, выбрался на полянку. Смотрит – нет Мишука. Туда, сюда – нет нигде.
   А лес чужой, темный. В одну сторону кинулся Ивашка – нет ему конца, в другую кинулся – стоит лес стеной непроходимой. И не знает Ивашка, куда бежать ему, где искать дом свой. Приложил лапы ко рту, закричал изо всей мочи:
   – А-у! Где ты, Миша?
   Прислушался – молчит лес. И еще даже вроде темнее стал и непроходимее.
   И опять Ивашка лапы ко рту приложил:
   – Где же ты, Миша? А-у!
   И оглядывался опасливо: не накликать бы беды.
   Долго кричал. Осип даже. Изодрался весь, между деревьями плутая. И кто знает, что бы с ним в этом темном лесу было, если бы он… не проснулся.
   Смотрит Ивашка – он у себя в берлоге. Никакого чужого леса нет. И Мишук вон идет к нему по тропинке в гости и мух от себя лапой отгоняет.
   Рассказал Ивашка Мишуку сон свой да и говорит:
   – Что же ты, Мишка, в чужом лесу меня одного бросил? Я, знаешь, как перепугался: сторона дикая, нежилая. Разве так настоящие товарищи делают?
   – За что ты коришь меня? Это же во сне было, – попытался было оправдаться Мишук.
   А Ивашка ему сказал:
   – И во сне так настоящие товарищи не делают. Я же мог заблудиться.
   И одного только не рассказал Ивашка из своего сна, как сидел он неслышно под малиновым кустом и обирал с него малину. И когда окликнул его Мишук, не отозвался, чтобы не пришел тот и не подсел рядом. Не рассказал этого Ивашка, потому что знал он, что и так тоже настоящие товарищи не делают даже во сне».
   Вот какую сказку рассказала однажды у сосны с кривым сучком черепаха Кири-Бум. Все смеялись. Смеялся вместе со всеми и Мишук, а Ивашка слез вдруг со своего пенька и заявил сердито:
   – Я тебе этого, Кири-Бум, никогда не прощу.
   Было это три года назад. Крепко тогда у Ивашки на черепаху обида осела, даже здороваться перестал. Но за три года много в речке воды утекло, хоть и перегородили ее бобры запрудой. За эти годы Ивашка совсем иным стал: и сам никому худа не делает и других осаживать учился. И на черепаху больше не сердится. Увидел ее, остановился:
   – Домой пробираешься, Кири-Бум?
   – Куда же еще? С самого утра иду и полпути прошла только. Сам знаешь, как хожу я. Да и стара стала, устаю, отдыхаю часто.
   Сказала и пошла было дальше, но Ивашка предложил ей:
   – Давай я тебе помогу, Кири-Бум.
   Если бы это другой кто предложил, Кири-Бум отказалась бы: она любила ходить. Пока идешь по роще, столько увидишь всего. Другому кому черепаха не позволила бы нести себя, а Ивашке сказала:
   – Ну, помоги.
   Ей было приятно, что Ивашка иным стал, что больше не сердится на нее. Ведь она о нем чаще, чем о других, сказки рассказывала. Да и сейчас еще иногда рассказывает. И Ивашка не обижается.
   – А зачем обижаться, – говорит. – Что было, то было.
   До самой Бобровой запруды донес Ивашка черепаху Кири-Бум. А когда узнал, что в Яблоневом овраге лежит мертвый медведь Тяжелая Лапа и никто не хочет хоронить его, сказал:
   – Я пойду похороню его.
   И пошел было, но остановился, добавил:
   – А ведь и я мог бы свою жизнь так же, как он, во зле прожить, если бы ты не поправила меня, Кири-Бум, своими сказками. Спасибо тебе за них.

Напугал Месяц Зорьку

   Кири-Бум устроилась поудобнее на коряге и стала смотреть, как уходит с неба солнце. Она любила по вечерам, сидя у Бобровой запруды, глядеть на затухающие краски неба. Сначала оно бывает все в огне, горят высокие неподвижные облака. Потом пламя садится ниже, еще ниже. И наконец от него остается только узенькая полоска вдоль горизонта. Она держится долго, но к полночи и она гаснет.
   И Кири-Бум уходит спать, а на другой вечер она опять сидит на коряге и любуется закатом. Вот и сейчас смотрит она, как не спеша опустилось далеко за реку солнце и там, за рекой, где сходятся земля с небом, родилась Зорька. В небе висел Месяц. Зорька помахала ему алой косынкой и сказала:
   – Здравствуй. Я вижу тебя первый раз, но ты мне нравишься.
   Если бы Зорька была постарше, она, возможно, не сказала бы этого, но она только что родилась и говорила, что думала. Месяц тоже был молодым. Ему было три дня от роду. И все-таки он был старше Зорьки на три дня и решил подшутить над ней.
   – Ты напрасно радуешься, – сказал он с грустью. – Тебе недолго глядеть на меня: сейчас я оставлю небо.
   – Вечер только начался, а ты уже хочешь идти спать?
   – Разве я сказал, что иду спать? Я решил покончить с собой. Солнце от меня ушло, звезды ко мне не идут. Я остался один и сейчас брошусь от тоски в речку.
   Месяц шутил, но Зорька была так молода, что не догадывалась об этом, верила ему, говорила:
   – Не отчаивайся. Я с тобой. Я буду гореть для тебя, только будь в небе.
   Если бы Зорька была постарше, она, возможно, не сказала бы этого. Но она только что родилась и говорила, что думала. Месяц посмеивался про себя в небе, пугал ее:
   – Нет, нет, не уговаривай, я не изменю своему слову. Я покидаю небо. Смотри не на меня, в речку смотри, я падаю, падаю…
   Зорька перевела взгляд на речку и побледнела: в воде барахтался Месяц. К нему от берега бежали волны. Кажется, они хотели потопить его. Зорька закричала им:
   – Осторожнее, это же – Месяц. Его оставило солнце, к нему не идут звезды. Он совсем один и от тоски бросился в речку. Спасите его.
   И томилась у берега:
   – Что ты наделал, Месяц! Плыви ко мне. Я здесь. Я помогу тебе. Ну что ты молчишь? Пророни хоть словечко.
   И темнела от страха, что он тонет, что он далеко от нее, а она не умеет плавать и потому не может броситься в воду и спасти его.
   Месяц шутил. Месяц был в небе. Он глядел на Зорьку сверху и смеялся, что она приняла его отражение за него самого. Он тоже был молодым, ему было всего три дня от роду. Ему захотелось еще сильнее напугать ее. Мимо проплывало облако. Месяц взял и прикрылся им. Увидела Зорька – нет больше Месяца в речке, одни волны бегут назад к берегу. Вскрикнула:
   – Утонул!
   Вскоре Месяцу надоело прятаться за облаком. Он выглянул. Зорька догорала на берегу речки. В ней угасала последняя искра жизни. И лишь тут только понял Месяц, как он зло подшутил над нею.
   И он закричал сверху:
   – Очнись, Зорька. Я пошутил. Гляди – живой я, плыву по небу.
   И ласково, нежно:
   – Очнись, Зорюшка.
   Но Зорька померцала еще с минуту и угасла. И Месяц вдруг осиротел. Стало действительно ему одиноко в небе, хоть и горели в нем уже тысячи звезд.
   Месяц опустился чуть ниже. Потом еще ниже. И укатился за край земли. Провожая его маленькими глазками, подумала Кири-Бум:
   «Каждому на земле свой срок отмерян. Скоро и я, как заря эта, отгорю свое. И может, это последняя сказка, которую нашла я в нашей роще и которую расскажу в следующую среду».
   И еще подумала: «Умру я, и умрут вместе со мной мои сказки».
   Подумала так и встревожилась. Нет, сказкам ее нельзя умирать. Они нужны роще. Сколько еще бродит по ней таких, как заяц Андропка, Сорокопут, и таких, каким был когда-то Ивашка. Их надо поправить, пробудить в их сердцах доброту. А как? – спросила сама себя черепаха Кири-Бум и сама же себе ответила: – Сказкой. Сказка к любому сердцу тропу находит. И потому мне можно умереть, а сказкам моим – нельзя. Они должны жить и помогать всем, кто живет в нашей роще, становиться лучше.
   Черепаха завозилась на коряге: что делать? Как быть?
   – Надо с Потапычем посоветоваться.
   С этими словами Кири-Бум сдвинулась с коряги и не спеша, своим обычным черепашьим шагом поплелась к Потапычу, хозяину Гореловской рощи, рассказать о своей тревоге. Многим она за жизнь помогла добрым советом, теперь нуждалась в мудром совете сама. Идти было далеко, но дальняя дорога не пугала черепаху.
   – Когда доберусь, – говорила она, – тогда и ладно. Плохо, что отдохнуть не успела. Ну да ладно, потом отдохну.
   В роще с каждой минутой сгущались сумерки. Собирались на охоту ночные птицы.

Потапыч задумывается

   Потапыч, хозяин Гореловской рощи, спал у себя в берлоге и видел третий сон, когда в дверь, хоть и негромко, но требовательно постучали. Медведь заворочался:
   – Кого это еще там несет нелегкая. Если ты хозяин рощи, то тебе и ночью покоя нет.
   Заскрипела кровать под грузным медвежьим телом, заскрипел осипший со сна голос:
   – Кто это стучит там? Сон мой рушит? Завтра приходите.
   – Завтра поздно будет, Потапыч, сегодня впусти.
   Медведь узнал голос черепахи Кири-Бум и поднялся. Кому-нибудь другому он мог бы и не открыть в такой поздний час, а Кири-Бум – нельзя. Придумает сказку, на смех поднимет, опозорит. А позориться Поталыч не хотел, потому что знал: его имени не один день жить, хозяина рощи не забывают.
   В берлогу войти Кири-Бум отказалась.
   – Душно у тебя. На завалинке посидим.
   – Можно и на завалинке, – согласился Потапыч, а на язык так и просились слова: «Кто же перед зарей на завалинке сидит? Спать надо». Но подумал Потапыч: «Имени моему не один день жить, и я все снесу: и что с постели поднимают ни свет ни заря, и что зябнуть перед рассветом приходится, все вытерплю, но уберегу в чистоте его».

Братья Бондаренко; Сказки черепахи Кири-Бум

Владимир Никифорович Бондаренко, Вениамин Никифорович Бондаренко Сказки черепахи Кири-Бум