Страница:
на человечность через испытание огнем. Мне близки их ощущения, и я, как
много лет назад, верю в их мужскую дружбу, в их открытость, первую любовь,
в их честность и чистоту.
Конечно, я был бы удовлетворен, если бы герои этой книги удались мне
такие, как я хотел, - то есть были бы и мужественными, и нежными, и
чуть-чуть романтичными. Однако не мне судить о своих книгах. Может быть, в
романе "Горячий снег" много жестокого декабрьского холода Сталинградского
сражения - сражения не на жизнь, а на смерть, и, может быть, совсем нет
прозрачного и теплого апрельского воздуха. Но я надеюсь, что солнце, и
этот ясный воздух, и жизненная весенняя зелень есть в душах моих молодых и
старых героев, с которыми мне до боли грустно расставаться. И мне все
время хочется вернуться к ним и вернуть их в эту жизнь, за которую они
погибли в ледяных степях под Сталинградом.
В повести "Последние залпы" есть глава, в которой описывается гибель
лейтенанта Овчинникова. Он не выдержал невыносимо тяжелых минут немецкой
танковой атаки - бросил орудия своего взвода, думая, что они разбиты, но,
опомнившись, он возвращается к ним и попадает в плен.
Существенным было для меня найти настроение в этой главе. Можно было
начать ее с допроса, опустив весь путь раненого Овчинникова через лес,
занятый немецкими бронетранспортерами. В сопровождении молоденького
немца-разведчика Овчинников шагает по лесной дороге, по осенним листьям к
своему концу. Он видит и понимает: немцы не прорвались в Чехословакию, они
прекратили атаку. Описанием чужих взглядов, напряженных, злых, усталых лиц
гитлеровских солдат, сидящих в бронетранспортерах, описанием леса,
выжженной травы, ощипанных снарядами сосен, чужой речью я пытался
подчеркнуть состояние Овчинникова. Тревожными деталями (голоса, запах
бензина), интонацией фраз необходимо было выделить, на мой взгляд, самое
главное: Овчинников, которого они, по-видимому, боялись, когда он из своих
орудий стрелял по ним, теперь, раненный, пленный, был бессилен. Его
привели на допрос. Вокруг мирный покой теплого солнечного дня, тишина на
поляне, пятнистые тени на траве, зельтерская вода на столике, а он должен
умереть. И он умирает как солдат, переборов отчаяние. Он не хочет, чтобы
ему стреляли в спину. Он кричит русскому переводчику: "Стреляй в лицо,
курва предательская!"
Пожалуй, ничего новаторского нет в том, что я рассказал, но именно мне
часто нужен этот контраст в настроении и поведении героев.
Для нашей классической русской литературы (Толстой, Чехов) не
характерно "закручивание сюжета". Сюжет у великих мастеров не лежит на
поверхности. Он - глубинное движение повествования, как бы подводное
течение. Сюжет у больших писателей никогда не строился ради возбуждения
интереса читателей. Интерес заключался в мысли, в идее, характерах героев
произведения, в той социальной значимости, в той, я бы сказал,
общественной нагрузке, которую несет роман, повесть или рассказ. Усиленно
выпирающий на первый план сногсшибательный сюжет показывает белые нити
шитья, является как бы рукой автора, которую он назойливо протягивает
читателю, что разрушает правду вещи.
Я целиком за сюжет, в котором движение произведения - стремительное или
медленное движение самой жизни.
Возможно, я выскажу весьма спорную мысль, но думаю, что современный
литературный язык (если говорить о классической традиции) состоит из
сплава объемной, "мыслящей" фразы Л.Толстого, отточенной ясности Чехова,
легкой пластичности А.Толстого и народной яркости Шолохова.
О методе и языке Бунина у нас ходят различные толки, но одно несомненно
- это удивительно русский писатель, с великолепным умением найти то слово,
которое заменяет целый абзац, целую страницу. Если у Чехова стиль будто
скрыт, незаметен, прост, то Бунин - это писатель с внешне ярко выраженным
стилем, подчас даже с некоторым щегольством, но это не умаляет достоинств
его чистого, сочного, живописующего языка.
В одном рассказе у Бунина есть фраза: "Низко и сокровенно зеленеющий
восток". Сочетание "низко и сокровенно" - необычно, но не это ли дает
картину утренней степи, начало робкого тихого рассвета, простора,
прохлады, тишины?
Не исключаю, что рука редактора и тут потянулась бы к красному
карандашу - убрать слово "сокровенно". Как так, рассвет - и вдруг
"сокровенно"? Неточно, товарищ автор, неточно, ищите другое слово. Но
поставьте другое - и картина разрушена. Не надо бояться неожиданных слов.
Они непривычны, но они свежи и заменяют длиннейшие
разъяснительно-описательные абзацы.
Я думаю, что наше время - это время коротких, строгих по языку романов
и повестей.
Да стоит ли снова писать о стиле, предъявлять жесточайшие требования к
мастерству писателя, к форме, к языку? Быть может, это лишь помешает нашей
литературе полно и четко выражать комплекс идей?
Я хорошо помню, как одна известная писательница несколько лет назад
высказала мысль о том, что мы, литераторы, живем в новый стремительный
век, пытаемся запечатлеть приметы эпохи, его идеи, и нам некогда
отшлифовывать свои вещи, оттачивать стиль, - пусть читатель простит нам. И
сейчас нет-нет да раздаются голоса, как бы успокаивающие молодых
писателей: мол, мастерство - "дело наживное". И, говоря об этом, ссылаются
на письмо Горького, забывая, в какие годы писалось оно.
Разумеется, поверхностный читатель может простить несовершенство
произведения. Но не простит время, не простит большой, требовательный
читатель, не простит будущее, которое уже ожидающе-пристально смотрит на
нас издалека.
Уверен, что мы стоим на пороге необычайного подъема литературы. Ведь и
сейчас заметно, как ярко обновляется искусство - ежегодно приходят в него
молодые имена, заявляя о себе полновесно и сильно. И в литературе нашей
появляется много индивидуальностей, появляются различные манеры письма,
подчас очень точные и емкие Но что есть критерий художественной формы? Где
образец? Совершенно очевидно, единого образца не может быть в искусстве.
Чехов не пытался писать, как Толстой, Бунин - как Чехов, Флобер - как
Бальзак, Мопассан - как Флобер или Золя. Они с необычайной мощью выражали
свое время и себя, обладая разными стилями, разными темпераментами. Их
объединяли правда и естественность образных средств, то есть
художественных доказательств, особенного, индивидуального способа
выражения действительности. Чем больше художник, тем ярче и своеобразнее
его стиль. И тем больше очарования исходит от его искусства, неповторимой
красоты слова, которое звучит, обретая душу, живет, обновляется под пером
мастера.
Нельзя полностью повторить стиль художника.
Думаю, что тем стилем, которым написаны "Попрыгунья" или "Дом с
мезонином", невозможно написать роман о трагических днях начала войны 1941
года. Даже роман о любви, заключенный в форму чеховской или бунинской
прозы, звучал бы сейчас, видимо, архаично, точнее - вневременно. При всем
блеске стиля, при всей весомости художественных приемов и средств такому
произведению многого недоставало бы. Не хватало бы, возможно,
"современного воздуха" нашего атомного и технического века. И наших забот,
чаяний, беспокойств.
Я говорю здесь не о прямом выражении примет времени, но о том, что
незаметно, пусть подсознательно (мы почему-то очень боимся этого слова,
говоря об искусстве) вплетается в ткань вещи, в стиль ее. Эпоха беспощадно
и властно накладывает свой отпечаток на явления жизни, на факты, на
чувства, на процесс мышления.
Все признаки эпохи с ее противоречиями, поисками, страданиями,
радостями и тревогами за судьбу мира отражаются в стиле, языке лучших
книг.
Стиль современных произведений более взволнован, более взлохмачен, в
нем чувствуется нервный ток в гораздо большей степени, чем, например, в
эпически-спокойных романах Гончарова или Тургенева.
И конечно же, нет смысла говорить (как это еще порой говорят), что
Толстой или Тургенев написали бы ту или иную нашу книгу иначе. Их стиль
отражал свою эпоху. Мы не носим сейчас костюмов XIX и начала XX века. Мы
не строим дома в стиле средневековой готики или барокко. Мы наслаждаемся
красотой письма классиков, мастерством, гениальным полетом человеческой
мысли, но мы живем в ином ритме, в ином окружении, в иных связях. Стиль с
его особой окраской слов, оттенками, интонацией, даже эпитетами - это
зеркало времени.
Слова имеют свое сердце, свое дыхание. Сердце слова начинает биться в
унисон со временем лишь при точном сочетании с другими словами. В этом
проявляется свежесть таланта. Как бы ни был обстоятелен и мускулист стиль
и язык Виктора Астафьева и Георгия Семенова, для меня он звучит ново и
естественно, так же как и мягкое поэтическое письмо Василия Белова, Юрия
Трифонова или Виктора Лихоносова.
Сочетания слов у этих писателей вызывают нередко чувство новизны,
появляется аромат времени, вы ощущаете нерв, его пульсирующий ток, как бы
колюче ни цепляли вас "корявость и неизящество" современного диалога,
иногда рваный его ритм.
В пятидесятые годы мы много читали книг, написанных от лирического "я",
книг откровенных, книг-исповедей. В этом "я" пленительная доверительность
рассказчика и прожившего интересную жизнь человека, молодость и зрелость
писателя, оценивающего прошлое, но порой стиль этих книг страдал излишней
разговорностью, был загроможден фамильярными посторонними фразами,
составленными из первых попавшихся слов.
Стиль - это все способы, приемы образной системы автора. Это весь
комплекс средств для наиполнейшего выявления мысли. Это отражение сущего
через страсть художника. Это действительность, преломленная через его
сознание.
"Железный поток", "Тихий Дон", "Разгром" - вещи сугубо реалистические,
обнаженные. Герои их неслись в потоке революционной бури, им были
свойственны предельные человеческие страсти. И стиль этих романов ярок,
грубоват, подчас нестеснительно солон. Ведь мы имеем дело с
писателями-реалистами, до ясновидения чувствующими характеры, время.
Мне трудно представить в романе о последней войне момент самого
яростного боя, когда с железным грохотом ползут на орудия танки, когда
горький пот застилает глаза, когда ствол раскален и горячие гильзы
выскакивают из казенника, когда дыхание смерти обжигает черные воспаленные
лица, - трудно представить вежливые команды, дистиллированный язык героев.
Совершенно ясно, что я говорю об этом не потому, что хочу защитить
"грубый" стиль и язык, а потому, что почти нет такого слова, которое было
бы запретным в искусстве. Вся задача, в каком окружении оно, в каком
контексте, в какой эмоциональной окраске, в какой светотени.
В богатейший русский язык, казалось бы, никак "не лезло" слово
"респектабельный". Но припомните, как "легло" оно в одном абзаце у
Пановой, посвященном описанию Листопада через восприятие Нонны Сергеевны.
Я не люблю слова "пауза", но оно превосходно ложится в прозе В.Некрасова,
а примени он слово "молчание" - оно так и ломало бы ритм, настроение,
стиль его.
Флобер говорил: нет ничего, кроме стиля, и мучился в бессилии над
каждым словом, ускользавшим из-под пера, над каждым эпитетом. Он считал,
что только одно прилагательное может окрасить чудодейственным светом то
или иное явление жизни. Он, проверяя себя, читал свою прозу вслух и
говорил друзьям, что настоящая фраза не должна мешать дыханию. Он
постоянно заботился о ритме прозы, об этом необходимом элементе стиля,
передающем часто почти физическое ощущение движения.
У Константина Паустовского, выдающегося мастера слова, есть рассказ
"Дождливый рассвет". Это история встречи человека с женщиной, с женой
друга, это история любви, которая могла быть. Грустный этот рассказ
написан поразительно тонко, щемяще-лирично, его нельзя забыть.
Весь он пронизан шумом дождя, стуком капель, тишиной в деревянном
домике и звуками, шелестами, движением дождливой ночи в маленьком городке.
В начале рассказа есть краткая фраза: "Пахло укропом, мокрыми заборами,
речной сыростью". Что может быть точнее этой скупой фразы, передающей не
только ощущение длительного дождя, но и рисующей и ночь, и городок, и
одиночество человека? Точная расстановка найденных слов высекает искру
прекрасного - и вы испытываете волнение. Вы уже соучастник событий, вы
покорились писателю и следуете за ним, глядя на жизнь его глазами.
Стиль обладает большой властью. Он является средством влияния на умы и
чувства людей. Вместе с тем он верный проводник искусства.
Работа над словом и стилем трудоемка. Она тяжка вечным
неудовлетворением, мучительными сомнениями в поисках единственно верного
сочетания слов. Но это тот труд, без которого нельзя называться писателем.
И какие бы благие идеи и мысли, какие бы глубочайшие характеры ни
возникли в нашем сознании, как бы мы ни хотели помочь людям стать
человечнее, все наши помыслы и желания останутся лишь благими намерениями,
если мы не нашли самых простых и ясных - и одновременно сложных - способов
выражения. И если не выработали свой стиль. В противном случае книге
суждена недолгая жизнь мотылька-однодневки.
Борьба против серости и стертости, против риторики и лобовой дидактики,
которые еще есть в нашей литературе, - это борьба за стиль, за
прекраснейший, полнозвучный русский язык, посредством которого мы только и
можем донести самые высокие идеи и чувства до сердца читателя.
Можно ли одной исчерпывающей формулой определить, что такое искусство?
Известно, что единственно верное утверждение всегда покоряет нас, оно
всегда кажется ясным и логичным ответом. Но в литературе порой возможен
некий отход от граненых железных формул, и я рискну сделать этот шаг.
Искусство - это очарование; стихия черного и белого; колдовство; борьба
бога и сатаны; вторая жизнь; выявление смешного и трагедийного;
утверждение и отрицание; мораль, отрицающая безнравственность, и
безнравственность, рождающая мораль; форма как выявленное содержание;
познание мира и человека; поиск и познание истины человеком и в человеке.
Наконец, искусство - это история истории и история личности.
Из всех этих определений (субъективных, конечно, - для самого себя)
выделяю наиболее существенное, как мне кажется, - поиск и познание истины
человеком и в человеке, то есть формулу, в какой-то степени вбирающую в
себя другие определения, ибо эта формула связана с мировоззрением и
мироощущением художника, с его отношением к миру и смыслу человеческого
существования в данном мире. Как невозможно, так и бессмысленно втискивать
в прокрустово ложе формулы книгу того или иного писателя, вкладывать
ключ-отмычку в замок его творений, с высокомерностью задаваясь мыслью
таким образом все понять, оценить и расчленить, найти схему, шифр к роману
или рассказу. Вряд ли интимные дневники, письма друзьям раскроют полностью
все, что мы называем желанием и исполнением.
Вероятно, не ошибусь, если скажу, что желание большинства писателей - и
великих и невеликих - совпадает все же в одном: найти, показать истину
человеку и утвердить ее. Вся история литературы, все повторяющиеся сюжеты,
коллизии, даже некая схожесть героев доказывают нам это (Пушкин и Байрон;
Тургенев и Гончаров; Чехов и Мопассан, если говорить о рассказах).
Различие в исполнении? А это зависит от особой индивидуальности писателя,
от глубины проникновения в жизнь общества и, что не менее важно, в свой
собственный, личный мир (душевный), чему вратами является тот одержимый
настрой при соприкосновении с бумагой, когда художник - не
раскручивающаяся пленка чужою магнитофона, но соучастник, свидетель.
Мы порой, слава богу, с увлечением и горячностью спорим, говорим о
литературе, но почему-то все реже употребляем слова "красота" и
"прекрасное". Эта некая стеснительность объясняется, возможно,
осторожностью в обращении с высокими понятиями, звучащими слишком громко в
утилитарный наш век.
Может быть, причина в ином - все мы главным образом озабочены
выявлением самой литературной темы, оголенными, так сказать, идеями и
умозаключениями произведения. Вследствие односторонности снижается, как
это ни прискорбно, критерий литературы, а она, литература, изящная
словесность, все-таки женского рода, призванная населять мир жизнью,
выраженной в книгах, стало быть, связана с великим актом рождения, с
любовью, с материнством, что само по себе - высшая красота.
Мы знаем, что человеческие идеи могут быть зафиксированы в философской
системе, уложены в формулу. И чем логичнее, яснее они, идеи, тем властнее
охватывают они человеческие умы.
Логика литературы - красота. Инструмент воздействия - прекрасное. И эта
неумирающая область эстетики подчас отодвигается нами на задний план, хотя
человек по-прежнему обладает пятью чувствами, данными ему самой
законодательницей красоты - природой.
Что же такое категория красоты в литературе? И тут возникает миллион
вопросов, миллион сомнений.
Красота в отдельных разительных словах? Сравнениях? Метафорах? В ритме?
Или единственная красота - это правда действительности, а литература -
лишь повторное, бледный слепок окружающего мира?
И все-таки литература - это вторая жизнь, сконцентрированная во времени
правда. Эта увиденная художником глубина истины реального мира,
человеческих действий и человеческого бытия, правда окружающих его вещей и
есть эстетическая красота в искусстве. Та красота, которая заставляет нас
испытывать и чувство восторга, и чувство ненависти. Правда и красота - это
познанная сущность характера, явлений, вещей, в которую проник художник
сквозь внешнюю их форму.
Каковы же средства познания объективного мира? Главное орудие художника
- зрение и слух, реализованные в слово, в мысль. Мысль посредством слова.
И слово как выражение мысли. Это нерасторжимо.
Но само по себе слово не может нести всю красоту или некрасоту, не
может быть прекрасным или дурным, затертым или незатертым только потому,
что оно выражает то или иное понятие.
Настоящий художник использует слова, сочетания слов как необходимость,
как инструмент, без которого невозможно совершить чудо познания. И дело не
в так называемых гладких словах, не в гладкописании фраз. Серьезная проза
не может ставить себе цель быть образцово-показательной, то есть такой
ватерпасом выверенной, рационально построенной, что глазу не на чем
зацепиться. Это ложноклассическое совершенство (во имя ложно понятой
красоты) вызывает у нас серую скуку, глаза равнодушно скользят по фразам,
ни на чем не задерживаясь, - мы не испытываем толчков волнения.
Слово обретает силу только в том случае, если оно знак "ясновидения
плоти". Слово имеет цвет, звук, запах, которые, в свою очередь, обладают
энергией, выраженной эмоциональностью. Эта же энергия возникает при точной
расстановке слов, при точном эпитете, точном глаголе, точно найденном
ритме, ярком сюжете самой фразы, ибо каждая фраза аккумулирует сюжет,
мысли, чувства, заряд добра и зла, черного и белого, отрицания и
утверждения, стыдливой иронии или же парадоксальности.
Слово - это собственное "я" художника, реализация его сущности, его
восприятия. Но словами как первоэлементом человеческого общения оперируют
все люди, независимо от того, насколько наделены они чувством гармонии,
глубины и красоты. Художник же одарен от природы особой способностью
изображать на бумаге словами не плоскостной слепок человека, окружающего
мира, отдельного предмета, а глубину его, ощутимую, направленную форму,
высекающую чувства и мысль, открывающие в человеке все замочки души.
Да, глубина познания достигается словами. Но как? Где эта ясная
формула, отвечающая на вопрос: как написаны были "Война и мир", "Дама с
собачкой" или "Госпожа Бовари"?
Думаю, что, если бы найдена была формула, искусство прекратилось бы как
искусство и кибернетические машины принялись бы ремесленничать над поэмами
и романами. Ведь подобно тому, как понятие "любовь" невозможно расчленить
на составные части, так невозможно расчленить стиль и мысль писателя. Вот,
например, некоторые высказывания о стиле:
"Краткость - сестра таланта" (общеизвестное выражение А.Чехова).
"Стиль - это человек" (любимое выражение К.Маркса).
"Стиль - это забвение всех стилей...", "Писатель должен сам создать
себе свой язык, а не пользоваться языком соседа. Надо, чтобы твой стиль
рос у тебя на глазах" (Ж.Ренар).
"Добывайте золото просеванием" (Л.Толстой, письмо А.А.Фету).
Помня эти определения, чуть-чуть коснемся стиля некоторых писателей с
особенно ярко выраженными средствами выражения, с особой чуткостью к
слову.
Бунин: "Сладкий ветер ходил по каюте. Быстро одевшись, я выбежал на
недавно вымытую, еще темную палубу..."
В первую очередь заметьте эпитет к ветру "сладкий" и глагол "ходил"
(ветер не слабый, не сильный, не утренний, не свежий, не упругий, не
легкий, а сладкий; ветер не веял, не дул, не налетал, не влетал, не
проносился, не гудел, не свистел, не шумел, а ходил). Два точных и вроде
бы несколько неожиданных слова заставляют почувствовать и увидеть каюту,
раннее утро, ощутить настроение, а следующие слова - "недавно вымытую, еще
темную" - полностью укрепляют в читателе ощущение этого утра, даже запаха
мокрой палубы, хотя об этом ничего не сказано. Мы прочитали фразу, то есть
вдохнули в себя запахи морского ветра в каюте, где только что проснулись,
выбежали, быстро одевшись, на эту влажную, пахнущую сыростью палубу,
пустынную, конечно, оттого, что ее недавно вымыли, - мы уже во власти
настроения, чувства и мысли писателя. Более того, мы не видим отдельных
слов этой фразы, мы рационально не расчленяем ее, мы покорены художником,
верим ему, идем за ним, испытывая эстетическое волнение, а это - узнавание
мира: кто никогда не был на море, перенесется воображением в то ветреное
утро, как будто все это было в его жизни.
Или вот другой пример из Бунина: "Золотым блеском ослепила меня вода на
балконе". Заметьте, что в этой фразе нет слова "дождь". Попробуйте
вставить его вместо слова "вода" - и что-то будет потеряно, исчезнет
какое-то очарование, легкость, фраза сразу станет прямой, неуклюжей,
тяжеловатой. Расстановкой слов (предложение это начинается с эпитета
"золотым", в котором есть и свет, и звонкость дождя), верно найденным
глаголом "ослепила" Бунин тончайшей акварелью рисует картину мгновенной
прелести дождя, ничего не говоря о солнце, а оно присутствует в словах
"золотым блеском ослепила", хоть речь идет только о воде. Зрительно же мы
воспринимаем гораздо больше, чем сказано: и звук струй по балкону, и
жаркое лето, и теплое солнце сквозь дождь, и даже молодую веселость от
всего этого.
Все, что прямо не сказано художником, но ощутимо читателем, относится к
незримому подтекстовому измерению мира чувств, к ассоциативному
воображению.
Несмотря на детальнейшую подробность описаний, этот "подтекст"
художнического измерения был свойствен великому чудотворцу Льву Толстому,
знавшему, казалось, о человеке все, как никто не знал.
"...Солдаты, составив ружья, бросились к ручью; батальонный командир
сел в тени, на барабан, и, выразив на полном лице степень своего чина, с
некоторыми офицерами расположился закусывать..."
Такое представление читателю батальонного командира после того, как
"солдаты бросились к ручью" (сразу воображены знойный день, усталость
солдат, жажда), выражение его лица ("степень своего чина") и как бы между
прочим пояснение "с некоторыми офицерами" - уже начало разгадки
предлагаемого читателю характера. Вроде бы Толстым в этой емкой фразе
выявлено немало, а вместе с тем написана она чрезвычайно сдержанно. Образ
батальонного командира сейчас же обрел свои живые черты, в то же время он
еще тайна, но приоткрытая теперь. К этой тайне прикоснулся читатель, и
воображение его дорисует многое: и каким тоном отдает солдатам приказы
батальонный командир, и как ест и пьет, и как относится к офицерам, к
службе, а по тому, как он сел в тени, на барабан, можно представить и
возраст его...
Опасаясь быть слишком навязчивым в суждениях, я привел цитаты только
двух художников, один из них огромнейший мастер чувственного стиля, другой
- гениальный ясновидец плоти.
Однако ни Бунин, ни Толстой, проникая в тайные глубины глубин, никогда
не исчерпывали этой душевной тайны до опустошения, до дна. Я говорю это не
ради парадоксальности, а ради констатации истины. Как бы предельно ни было
познано явление жизни, движение характера, всегда остается нечто
загадочное, запредельное, рождающее у читателя волнение и вопрос
"почему?", который тревожит, не успокаивает, когда думаешь, совершаешь
поступки вместе с Андреем Болконским, Наташей, Пьером, вместе с героями
Шолохова, Леонова, Фадеева, А.Толстого, вместе с персонажами лучших
современных книг.
Раскрытая тайна окружающего мира, человеческой души и часть тайны,
оставшейся за открытием, которую своим воображением, опираясь на законы
бытия, додумывает читатель, - это и есть прекрасное в искусстве, правда
его, эстетическое наслаждение ею.
Мы говорим, что ныне в мире господствуют точные науки, а биология со
своими поразительными открытиями, как известно, - уже "невеста на
выданье". Мы знаем многое, и в то же время наше познание об объективной
много лет назад, верю в их мужскую дружбу, в их открытость, первую любовь,
в их честность и чистоту.
Конечно, я был бы удовлетворен, если бы герои этой книги удались мне
такие, как я хотел, - то есть были бы и мужественными, и нежными, и
чуть-чуть романтичными. Однако не мне судить о своих книгах. Может быть, в
романе "Горячий снег" много жестокого декабрьского холода Сталинградского
сражения - сражения не на жизнь, а на смерть, и, может быть, совсем нет
прозрачного и теплого апрельского воздуха. Но я надеюсь, что солнце, и
этот ясный воздух, и жизненная весенняя зелень есть в душах моих молодых и
старых героев, с которыми мне до боли грустно расставаться. И мне все
время хочется вернуться к ним и вернуть их в эту жизнь, за которую они
погибли в ледяных степях под Сталинградом.
В повести "Последние залпы" есть глава, в которой описывается гибель
лейтенанта Овчинникова. Он не выдержал невыносимо тяжелых минут немецкой
танковой атаки - бросил орудия своего взвода, думая, что они разбиты, но,
опомнившись, он возвращается к ним и попадает в плен.
Существенным было для меня найти настроение в этой главе. Можно было
начать ее с допроса, опустив весь путь раненого Овчинникова через лес,
занятый немецкими бронетранспортерами. В сопровождении молоденького
немца-разведчика Овчинников шагает по лесной дороге, по осенним листьям к
своему концу. Он видит и понимает: немцы не прорвались в Чехословакию, они
прекратили атаку. Описанием чужих взглядов, напряженных, злых, усталых лиц
гитлеровских солдат, сидящих в бронетранспортерах, описанием леса,
выжженной травы, ощипанных снарядами сосен, чужой речью я пытался
подчеркнуть состояние Овчинникова. Тревожными деталями (голоса, запах
бензина), интонацией фраз необходимо было выделить, на мой взгляд, самое
главное: Овчинников, которого они, по-видимому, боялись, когда он из своих
орудий стрелял по ним, теперь, раненный, пленный, был бессилен. Его
привели на допрос. Вокруг мирный покой теплого солнечного дня, тишина на
поляне, пятнистые тени на траве, зельтерская вода на столике, а он должен
умереть. И он умирает как солдат, переборов отчаяние. Он не хочет, чтобы
ему стреляли в спину. Он кричит русскому переводчику: "Стреляй в лицо,
курва предательская!"
Пожалуй, ничего новаторского нет в том, что я рассказал, но именно мне
часто нужен этот контраст в настроении и поведении героев.
Для нашей классической русской литературы (Толстой, Чехов) не
характерно "закручивание сюжета". Сюжет у великих мастеров не лежит на
поверхности. Он - глубинное движение повествования, как бы подводное
течение. Сюжет у больших писателей никогда не строился ради возбуждения
интереса читателей. Интерес заключался в мысли, в идее, характерах героев
произведения, в той социальной значимости, в той, я бы сказал,
общественной нагрузке, которую несет роман, повесть или рассказ. Усиленно
выпирающий на первый план сногсшибательный сюжет показывает белые нити
шитья, является как бы рукой автора, которую он назойливо протягивает
читателю, что разрушает правду вещи.
Я целиком за сюжет, в котором движение произведения - стремительное или
медленное движение самой жизни.
Возможно, я выскажу весьма спорную мысль, но думаю, что современный
литературный язык (если говорить о классической традиции) состоит из
сплава объемной, "мыслящей" фразы Л.Толстого, отточенной ясности Чехова,
легкой пластичности А.Толстого и народной яркости Шолохова.
О методе и языке Бунина у нас ходят различные толки, но одно несомненно
- это удивительно русский писатель, с великолепным умением найти то слово,
которое заменяет целый абзац, целую страницу. Если у Чехова стиль будто
скрыт, незаметен, прост, то Бунин - это писатель с внешне ярко выраженным
стилем, подчас даже с некоторым щегольством, но это не умаляет достоинств
его чистого, сочного, живописующего языка.
В одном рассказе у Бунина есть фраза: "Низко и сокровенно зеленеющий
восток". Сочетание "низко и сокровенно" - необычно, но не это ли дает
картину утренней степи, начало робкого тихого рассвета, простора,
прохлады, тишины?
Не исключаю, что рука редактора и тут потянулась бы к красному
карандашу - убрать слово "сокровенно". Как так, рассвет - и вдруг
"сокровенно"? Неточно, товарищ автор, неточно, ищите другое слово. Но
поставьте другое - и картина разрушена. Не надо бояться неожиданных слов.
Они непривычны, но они свежи и заменяют длиннейшие
разъяснительно-описательные абзацы.
Я думаю, что наше время - это время коротких, строгих по языку романов
и повестей.
Да стоит ли снова писать о стиле, предъявлять жесточайшие требования к
мастерству писателя, к форме, к языку? Быть может, это лишь помешает нашей
литературе полно и четко выражать комплекс идей?
Я хорошо помню, как одна известная писательница несколько лет назад
высказала мысль о том, что мы, литераторы, живем в новый стремительный
век, пытаемся запечатлеть приметы эпохи, его идеи, и нам некогда
отшлифовывать свои вещи, оттачивать стиль, - пусть читатель простит нам. И
сейчас нет-нет да раздаются голоса, как бы успокаивающие молодых
писателей: мол, мастерство - "дело наживное". И, говоря об этом, ссылаются
на письмо Горького, забывая, в какие годы писалось оно.
Разумеется, поверхностный читатель может простить несовершенство
произведения. Но не простит время, не простит большой, требовательный
читатель, не простит будущее, которое уже ожидающе-пристально смотрит на
нас издалека.
Уверен, что мы стоим на пороге необычайного подъема литературы. Ведь и
сейчас заметно, как ярко обновляется искусство - ежегодно приходят в него
молодые имена, заявляя о себе полновесно и сильно. И в литературе нашей
появляется много индивидуальностей, появляются различные манеры письма,
подчас очень точные и емкие Но что есть критерий художественной формы? Где
образец? Совершенно очевидно, единого образца не может быть в искусстве.
Чехов не пытался писать, как Толстой, Бунин - как Чехов, Флобер - как
Бальзак, Мопассан - как Флобер или Золя. Они с необычайной мощью выражали
свое время и себя, обладая разными стилями, разными темпераментами. Их
объединяли правда и естественность образных средств, то есть
художественных доказательств, особенного, индивидуального способа
выражения действительности. Чем больше художник, тем ярче и своеобразнее
его стиль. И тем больше очарования исходит от его искусства, неповторимой
красоты слова, которое звучит, обретая душу, живет, обновляется под пером
мастера.
Нельзя полностью повторить стиль художника.
Думаю, что тем стилем, которым написаны "Попрыгунья" или "Дом с
мезонином", невозможно написать роман о трагических днях начала войны 1941
года. Даже роман о любви, заключенный в форму чеховской или бунинской
прозы, звучал бы сейчас, видимо, архаично, точнее - вневременно. При всем
блеске стиля, при всей весомости художественных приемов и средств такому
произведению многого недоставало бы. Не хватало бы, возможно,
"современного воздуха" нашего атомного и технического века. И наших забот,
чаяний, беспокойств.
Я говорю здесь не о прямом выражении примет времени, но о том, что
незаметно, пусть подсознательно (мы почему-то очень боимся этого слова,
говоря об искусстве) вплетается в ткань вещи, в стиль ее. Эпоха беспощадно
и властно накладывает свой отпечаток на явления жизни, на факты, на
чувства, на процесс мышления.
Все признаки эпохи с ее противоречиями, поисками, страданиями,
радостями и тревогами за судьбу мира отражаются в стиле, языке лучших
книг.
Стиль современных произведений более взволнован, более взлохмачен, в
нем чувствуется нервный ток в гораздо большей степени, чем, например, в
эпически-спокойных романах Гончарова или Тургенева.
И конечно же, нет смысла говорить (как это еще порой говорят), что
Толстой или Тургенев написали бы ту или иную нашу книгу иначе. Их стиль
отражал свою эпоху. Мы не носим сейчас костюмов XIX и начала XX века. Мы
не строим дома в стиле средневековой готики или барокко. Мы наслаждаемся
красотой письма классиков, мастерством, гениальным полетом человеческой
мысли, но мы живем в ином ритме, в ином окружении, в иных связях. Стиль с
его особой окраской слов, оттенками, интонацией, даже эпитетами - это
зеркало времени.
Слова имеют свое сердце, свое дыхание. Сердце слова начинает биться в
унисон со временем лишь при точном сочетании с другими словами. В этом
проявляется свежесть таланта. Как бы ни был обстоятелен и мускулист стиль
и язык Виктора Астафьева и Георгия Семенова, для меня он звучит ново и
естественно, так же как и мягкое поэтическое письмо Василия Белова, Юрия
Трифонова или Виктора Лихоносова.
Сочетания слов у этих писателей вызывают нередко чувство новизны,
появляется аромат времени, вы ощущаете нерв, его пульсирующий ток, как бы
колюче ни цепляли вас "корявость и неизящество" современного диалога,
иногда рваный его ритм.
В пятидесятые годы мы много читали книг, написанных от лирического "я",
книг откровенных, книг-исповедей. В этом "я" пленительная доверительность
рассказчика и прожившего интересную жизнь человека, молодость и зрелость
писателя, оценивающего прошлое, но порой стиль этих книг страдал излишней
разговорностью, был загроможден фамильярными посторонними фразами,
составленными из первых попавшихся слов.
Стиль - это все способы, приемы образной системы автора. Это весь
комплекс средств для наиполнейшего выявления мысли. Это отражение сущего
через страсть художника. Это действительность, преломленная через его
сознание.
"Железный поток", "Тихий Дон", "Разгром" - вещи сугубо реалистические,
обнаженные. Герои их неслись в потоке революционной бури, им были
свойственны предельные человеческие страсти. И стиль этих романов ярок,
грубоват, подчас нестеснительно солон. Ведь мы имеем дело с
писателями-реалистами, до ясновидения чувствующими характеры, время.
Мне трудно представить в романе о последней войне момент самого
яростного боя, когда с железным грохотом ползут на орудия танки, когда
горький пот застилает глаза, когда ствол раскален и горячие гильзы
выскакивают из казенника, когда дыхание смерти обжигает черные воспаленные
лица, - трудно представить вежливые команды, дистиллированный язык героев.
Совершенно ясно, что я говорю об этом не потому, что хочу защитить
"грубый" стиль и язык, а потому, что почти нет такого слова, которое было
бы запретным в искусстве. Вся задача, в каком окружении оно, в каком
контексте, в какой эмоциональной окраске, в какой светотени.
В богатейший русский язык, казалось бы, никак "не лезло" слово
"респектабельный". Но припомните, как "легло" оно в одном абзаце у
Пановой, посвященном описанию Листопада через восприятие Нонны Сергеевны.
Я не люблю слова "пауза", но оно превосходно ложится в прозе В.Некрасова,
а примени он слово "молчание" - оно так и ломало бы ритм, настроение,
стиль его.
Флобер говорил: нет ничего, кроме стиля, и мучился в бессилии над
каждым словом, ускользавшим из-под пера, над каждым эпитетом. Он считал,
что только одно прилагательное может окрасить чудодейственным светом то
или иное явление жизни. Он, проверяя себя, читал свою прозу вслух и
говорил друзьям, что настоящая фраза не должна мешать дыханию. Он
постоянно заботился о ритме прозы, об этом необходимом элементе стиля,
передающем часто почти физическое ощущение движения.
У Константина Паустовского, выдающегося мастера слова, есть рассказ
"Дождливый рассвет". Это история встречи человека с женщиной, с женой
друга, это история любви, которая могла быть. Грустный этот рассказ
написан поразительно тонко, щемяще-лирично, его нельзя забыть.
Весь он пронизан шумом дождя, стуком капель, тишиной в деревянном
домике и звуками, шелестами, движением дождливой ночи в маленьком городке.
В начале рассказа есть краткая фраза: "Пахло укропом, мокрыми заборами,
речной сыростью". Что может быть точнее этой скупой фразы, передающей не
только ощущение длительного дождя, но и рисующей и ночь, и городок, и
одиночество человека? Точная расстановка найденных слов высекает искру
прекрасного - и вы испытываете волнение. Вы уже соучастник событий, вы
покорились писателю и следуете за ним, глядя на жизнь его глазами.
Стиль обладает большой властью. Он является средством влияния на умы и
чувства людей. Вместе с тем он верный проводник искусства.
Работа над словом и стилем трудоемка. Она тяжка вечным
неудовлетворением, мучительными сомнениями в поисках единственно верного
сочетания слов. Но это тот труд, без которого нельзя называться писателем.
И какие бы благие идеи и мысли, какие бы глубочайшие характеры ни
возникли в нашем сознании, как бы мы ни хотели помочь людям стать
человечнее, все наши помыслы и желания останутся лишь благими намерениями,
если мы не нашли самых простых и ясных - и одновременно сложных - способов
выражения. И если не выработали свой стиль. В противном случае книге
суждена недолгая жизнь мотылька-однодневки.
Борьба против серости и стертости, против риторики и лобовой дидактики,
которые еще есть в нашей литературе, - это борьба за стиль, за
прекраснейший, полнозвучный русский язык, посредством которого мы только и
можем донести самые высокие идеи и чувства до сердца читателя.
Можно ли одной исчерпывающей формулой определить, что такое искусство?
Известно, что единственно верное утверждение всегда покоряет нас, оно
всегда кажется ясным и логичным ответом. Но в литературе порой возможен
некий отход от граненых железных формул, и я рискну сделать этот шаг.
Искусство - это очарование; стихия черного и белого; колдовство; борьба
бога и сатаны; вторая жизнь; выявление смешного и трагедийного;
утверждение и отрицание; мораль, отрицающая безнравственность, и
безнравственность, рождающая мораль; форма как выявленное содержание;
познание мира и человека; поиск и познание истины человеком и в человеке.
Наконец, искусство - это история истории и история личности.
Из всех этих определений (субъективных, конечно, - для самого себя)
выделяю наиболее существенное, как мне кажется, - поиск и познание истины
человеком и в человеке, то есть формулу, в какой-то степени вбирающую в
себя другие определения, ибо эта формула связана с мировоззрением и
мироощущением художника, с его отношением к миру и смыслу человеческого
существования в данном мире. Как невозможно, так и бессмысленно втискивать
в прокрустово ложе формулы книгу того или иного писателя, вкладывать
ключ-отмычку в замок его творений, с высокомерностью задаваясь мыслью
таким образом все понять, оценить и расчленить, найти схему, шифр к роману
или рассказу. Вряд ли интимные дневники, письма друзьям раскроют полностью
все, что мы называем желанием и исполнением.
Вероятно, не ошибусь, если скажу, что желание большинства писателей - и
великих и невеликих - совпадает все же в одном: найти, показать истину
человеку и утвердить ее. Вся история литературы, все повторяющиеся сюжеты,
коллизии, даже некая схожесть героев доказывают нам это (Пушкин и Байрон;
Тургенев и Гончаров; Чехов и Мопассан, если говорить о рассказах).
Различие в исполнении? А это зависит от особой индивидуальности писателя,
от глубины проникновения в жизнь общества и, что не менее важно, в свой
собственный, личный мир (душевный), чему вратами является тот одержимый
настрой при соприкосновении с бумагой, когда художник - не
раскручивающаяся пленка чужою магнитофона, но соучастник, свидетель.
Мы порой, слава богу, с увлечением и горячностью спорим, говорим о
литературе, но почему-то все реже употребляем слова "красота" и
"прекрасное". Эта некая стеснительность объясняется, возможно,
осторожностью в обращении с высокими понятиями, звучащими слишком громко в
утилитарный наш век.
Может быть, причина в ином - все мы главным образом озабочены
выявлением самой литературной темы, оголенными, так сказать, идеями и
умозаключениями произведения. Вследствие односторонности снижается, как
это ни прискорбно, критерий литературы, а она, литература, изящная
словесность, все-таки женского рода, призванная населять мир жизнью,
выраженной в книгах, стало быть, связана с великим актом рождения, с
любовью, с материнством, что само по себе - высшая красота.
Мы знаем, что человеческие идеи могут быть зафиксированы в философской
системе, уложены в формулу. И чем логичнее, яснее они, идеи, тем властнее
охватывают они человеческие умы.
Логика литературы - красота. Инструмент воздействия - прекрасное. И эта
неумирающая область эстетики подчас отодвигается нами на задний план, хотя
человек по-прежнему обладает пятью чувствами, данными ему самой
законодательницей красоты - природой.
Что же такое категория красоты в литературе? И тут возникает миллион
вопросов, миллион сомнений.
Красота в отдельных разительных словах? Сравнениях? Метафорах? В ритме?
Или единственная красота - это правда действительности, а литература -
лишь повторное, бледный слепок окружающего мира?
И все-таки литература - это вторая жизнь, сконцентрированная во времени
правда. Эта увиденная художником глубина истины реального мира,
человеческих действий и человеческого бытия, правда окружающих его вещей и
есть эстетическая красота в искусстве. Та красота, которая заставляет нас
испытывать и чувство восторга, и чувство ненависти. Правда и красота - это
познанная сущность характера, явлений, вещей, в которую проник художник
сквозь внешнюю их форму.
Каковы же средства познания объективного мира? Главное орудие художника
- зрение и слух, реализованные в слово, в мысль. Мысль посредством слова.
И слово как выражение мысли. Это нерасторжимо.
Но само по себе слово не может нести всю красоту или некрасоту, не
может быть прекрасным или дурным, затертым или незатертым только потому,
что оно выражает то или иное понятие.
Настоящий художник использует слова, сочетания слов как необходимость,
как инструмент, без которого невозможно совершить чудо познания. И дело не
в так называемых гладких словах, не в гладкописании фраз. Серьезная проза
не может ставить себе цель быть образцово-показательной, то есть такой
ватерпасом выверенной, рационально построенной, что глазу не на чем
зацепиться. Это ложноклассическое совершенство (во имя ложно понятой
красоты) вызывает у нас серую скуку, глаза равнодушно скользят по фразам,
ни на чем не задерживаясь, - мы не испытываем толчков волнения.
Слово обретает силу только в том случае, если оно знак "ясновидения
плоти". Слово имеет цвет, звук, запах, которые, в свою очередь, обладают
энергией, выраженной эмоциональностью. Эта же энергия возникает при точной
расстановке слов, при точном эпитете, точном глаголе, точно найденном
ритме, ярком сюжете самой фразы, ибо каждая фраза аккумулирует сюжет,
мысли, чувства, заряд добра и зла, черного и белого, отрицания и
утверждения, стыдливой иронии или же парадоксальности.
Слово - это собственное "я" художника, реализация его сущности, его
восприятия. Но словами как первоэлементом человеческого общения оперируют
все люди, независимо от того, насколько наделены они чувством гармонии,
глубины и красоты. Художник же одарен от природы особой способностью
изображать на бумаге словами не плоскостной слепок человека, окружающего
мира, отдельного предмета, а глубину его, ощутимую, направленную форму,
высекающую чувства и мысль, открывающие в человеке все замочки души.
Да, глубина познания достигается словами. Но как? Где эта ясная
формула, отвечающая на вопрос: как написаны были "Война и мир", "Дама с
собачкой" или "Госпожа Бовари"?
Думаю, что, если бы найдена была формула, искусство прекратилось бы как
искусство и кибернетические машины принялись бы ремесленничать над поэмами
и романами. Ведь подобно тому, как понятие "любовь" невозможно расчленить
на составные части, так невозможно расчленить стиль и мысль писателя. Вот,
например, некоторые высказывания о стиле:
"Краткость - сестра таланта" (общеизвестное выражение А.Чехова).
"Стиль - это человек" (любимое выражение К.Маркса).
"Стиль - это забвение всех стилей...", "Писатель должен сам создать
себе свой язык, а не пользоваться языком соседа. Надо, чтобы твой стиль
рос у тебя на глазах" (Ж.Ренар).
"Добывайте золото просеванием" (Л.Толстой, письмо А.А.Фету).
Помня эти определения, чуть-чуть коснемся стиля некоторых писателей с
особенно ярко выраженными средствами выражения, с особой чуткостью к
слову.
Бунин: "Сладкий ветер ходил по каюте. Быстро одевшись, я выбежал на
недавно вымытую, еще темную палубу..."
В первую очередь заметьте эпитет к ветру "сладкий" и глагол "ходил"
(ветер не слабый, не сильный, не утренний, не свежий, не упругий, не
легкий, а сладкий; ветер не веял, не дул, не налетал, не влетал, не
проносился, не гудел, не свистел, не шумел, а ходил). Два точных и вроде
бы несколько неожиданных слова заставляют почувствовать и увидеть каюту,
раннее утро, ощутить настроение, а следующие слова - "недавно вымытую, еще
темную" - полностью укрепляют в читателе ощущение этого утра, даже запаха
мокрой палубы, хотя об этом ничего не сказано. Мы прочитали фразу, то есть
вдохнули в себя запахи морского ветра в каюте, где только что проснулись,
выбежали, быстро одевшись, на эту влажную, пахнущую сыростью палубу,
пустынную, конечно, оттого, что ее недавно вымыли, - мы уже во власти
настроения, чувства и мысли писателя. Более того, мы не видим отдельных
слов этой фразы, мы рационально не расчленяем ее, мы покорены художником,
верим ему, идем за ним, испытывая эстетическое волнение, а это - узнавание
мира: кто никогда не был на море, перенесется воображением в то ветреное
утро, как будто все это было в его жизни.
Или вот другой пример из Бунина: "Золотым блеском ослепила меня вода на
балконе". Заметьте, что в этой фразе нет слова "дождь". Попробуйте
вставить его вместо слова "вода" - и что-то будет потеряно, исчезнет
какое-то очарование, легкость, фраза сразу станет прямой, неуклюжей,
тяжеловатой. Расстановкой слов (предложение это начинается с эпитета
"золотым", в котором есть и свет, и звонкость дождя), верно найденным
глаголом "ослепила" Бунин тончайшей акварелью рисует картину мгновенной
прелести дождя, ничего не говоря о солнце, а оно присутствует в словах
"золотым блеском ослепила", хоть речь идет только о воде. Зрительно же мы
воспринимаем гораздо больше, чем сказано: и звук струй по балкону, и
жаркое лето, и теплое солнце сквозь дождь, и даже молодую веселость от
всего этого.
Все, что прямо не сказано художником, но ощутимо читателем, относится к
незримому подтекстовому измерению мира чувств, к ассоциативному
воображению.
Несмотря на детальнейшую подробность описаний, этот "подтекст"
художнического измерения был свойствен великому чудотворцу Льву Толстому,
знавшему, казалось, о человеке все, как никто не знал.
"...Солдаты, составив ружья, бросились к ручью; батальонный командир
сел в тени, на барабан, и, выразив на полном лице степень своего чина, с
некоторыми офицерами расположился закусывать..."
Такое представление читателю батальонного командира после того, как
"солдаты бросились к ручью" (сразу воображены знойный день, усталость
солдат, жажда), выражение его лица ("степень своего чина") и как бы между
прочим пояснение "с некоторыми офицерами" - уже начало разгадки
предлагаемого читателю характера. Вроде бы Толстым в этой емкой фразе
выявлено немало, а вместе с тем написана она чрезвычайно сдержанно. Образ
батальонного командира сейчас же обрел свои живые черты, в то же время он
еще тайна, но приоткрытая теперь. К этой тайне прикоснулся читатель, и
воображение его дорисует многое: и каким тоном отдает солдатам приказы
батальонный командир, и как ест и пьет, и как относится к офицерам, к
службе, а по тому, как он сел в тени, на барабан, можно представить и
возраст его...
Опасаясь быть слишком навязчивым в суждениях, я привел цитаты только
двух художников, один из них огромнейший мастер чувственного стиля, другой
- гениальный ясновидец плоти.
Однако ни Бунин, ни Толстой, проникая в тайные глубины глубин, никогда
не исчерпывали этой душевной тайны до опустошения, до дна. Я говорю это не
ради парадоксальности, а ради констатации истины. Как бы предельно ни было
познано явление жизни, движение характера, всегда остается нечто
загадочное, запредельное, рождающее у читателя волнение и вопрос
"почему?", который тревожит, не успокаивает, когда думаешь, совершаешь
поступки вместе с Андреем Болконским, Наташей, Пьером, вместе с героями
Шолохова, Леонова, Фадеева, А.Толстого, вместе с персонажами лучших
современных книг.
Раскрытая тайна окружающего мира, человеческой души и часть тайны,
оставшейся за открытием, которую своим воображением, опираясь на законы
бытия, додумывает читатель, - это и есть прекрасное в искусстве, правда
его, эстетическое наслаждение ею.
Мы говорим, что ныне в мире господствуют точные науки, а биология со
своими поразительными открытиями, как известно, - уже "невеста на
выданье". Мы знаем многое, и в то же время наше познание об объективной