Бондарев Юрий Васильевич. Батальоны просят огня

Юрий Васильевич Бондарев

   Родился в 1924 году в городе Орске, на Южном Урале. Детство и юность будущего писателя прошли в Москве. Здесь он учился в школе, вступил в комсомол, отсюда вместе со своими одноклассниками отправлялся под Смоленск на строительство оборонительных рубежей жарким летом 1941 года. Юрий Бондарев принадлежит к тому поколению, для которого Великая Отечественная война явилась первым жизненным крещением, высшей суровой школой юности. Ратный путь командира артиллерийского орудия Юрия Бондарева пролегал от стен волжской твердыни до Польши. В 1944 году, двадцатилетний коммунист, командир взвода, после второго ранения он был направлен в Чкаловское артиллерийское училище, где учился до последних дней войны. Демобилизация заставила Юрия Бондарева подумать о мирной профессии. Поиск был трудным и привел его в Литературный институт имени Горького. В тот год набор в институт был необычным. Грудь многих студентов украшали боевые ордена, это были люди, еще не успевшие сменить шинели на штатскую одежду, вчерашние фронтовики, чей жизненный опыт и гражданское мужество рождены и закалены на многотрудных солдатских дорогах. Вполне естественно, что именно эти годы дали наивысший «урожай» писателей и поэтов, которые сейчас широко известны в нашей стране и за рубежом и составляют блестящую плеяду в советской литературе. Юрию Бондареву повезло еще и потому, что его непосредственным руководителем в Литинституте оказался замечательный писатель Константин Георгиевич Паустовский — человек огромной души, тонкий знаток слова, чуткий и доброжелательный воспитатель молодых литераторов.
   Тема прошедшей войны, тема высокого гуманизма советского солдата, его кровной ответственности за наш сегодняшний день проходила в произведениях многих писателей. Но у Юрия Бондарева она стала основой в его творчестве.
   Повесть «Батальоны просят огня» опубликована в 1957 году. Эта книга, как и последующие, словно бы логически продолжающие «Батальоны…», — «Последние залпы», «Тишина» и «Двое» — принесла автору их Юрию Бондареву широкую известность и признание читателей. Каждое из этих произведений становилось событием в литературной жизни, каждое вызывало оживленную дискуссию. Книги эти переведены на многие языки мира, выдержали более шестидесяти изданий.
   Военная литература у нас довольно обширна, дань военной тематике отдали многие выдающиеся писатели. Однако Юрию Бондареву уже в «Батальонах…» удалось нащупать и развить свою собственную линию, свое течение в широком литературном потоке. Не стремясь к созданию всеобъемлющей картины войны, автор кладет в основу произведения конкретный боевой эпизод, один из многих на бесчисленных полях сражений, и населяет свою повесть совершенно конкретными людьми — простыми солдатами и офицерами — рядовыми великой армии. Писатель углубленно изучает психологию советского человека, нередко в трагических обстоятельствах, и раскрывает его подлинный героизм. Действительно, образ войны у Юрия Бондарева грозный и жестокий. И события, описанные в повести «Батальоны просят огня», глубоко трагичны. Но теперь, с дистанции времени, мы по-новому судим и гордимся сильной душой советского солдата, сознательно идущего на гибель во имя своего народа, во имя грядущей победы. Высоким гуманизмом, любовью и доверием к человеку полны страницы повести.
   Повесть «Последние залпы» (1959 г.) явилась как бы следующей главой в творчестве писателя. Юрий Бондарев по-прежнему верен своей теме — теме простого человека на войне, теме героизма и сознательного самопожертвования.
   В 1962 году опубликован новый роман Ю. Бондарева «Тишина», а вскоре — его продолжение, роман «Двое». Герой «Тишины» Сергей Вохминцев только что вернулся с фронта. Но и теперь он не может стереть в памяти отзвук еще недавних сражений. Поступки и слова людей он судит самой высокой своей мерой — мерой боевого товарищества, фронтовой дружбы. Но этическое кредо вчерашнего солдата, столкнувшись с жизнью, где рядом с добром уживаются корыстолюбие, ложь и клевета, вынуждено как бы снова подвергнуться оценке по самому большому счету. И в этих обстоятельствах, в нелегкой борьбе за утверждение справедливости и человеческого достоинства выковывается по-новому характер героя, крепнет его гражданская позиция.
   В западной литературе послевоенных лет постоянно звучит мотив отчуждения вчерашнего солдата от общества, мотив разрушения идеалов и человечности. Позиция Бондарева в этом смысле не дает повода для двух мнений. Нелегко его герою на первых порах входить в мирную колею, нелегко забыть то время, когда понятия «друг» и «враг» были четко разграничены линией переднего края. Но Сергей Вохминцев недаром прошел долгую и суровую школу жизни. Даже в чем-то проигрывая, он все равно не может чувствовать себя побежденным. Он снова и снова, как герои прежних книг Бондарева, убеждает читателя, что правда, какой бы горькой она порой ни была, есть только одна. И определенный максимализм героя не кажется нам нарочитым, ибо, как показало время, будущее за правдой, которую отстаивал Сергей Вохминцев, которую отстаивало общество.
   Одним из наиболее ярких и значительных произведений Ю. Бондарева мы с полным правом можем назвать его роман «Горячий снег», вышедший отдельной книгой в 1970 году.
   Тема массового героизма советского народа в дни самых жестоких испытаний, которую начал разрабатывать Юрий Бондарев еще в первых своих военных повестях, получила в «Горячем снеге» наиболее полное воплощение. Автор рассказывает о последних днях Сталинградской битвы, о людях, вставших насмерть на пути фашистов, рвущихся к окруженной группировке Паулюса.
   Много и упорно работая в литературе, Юрий Бондарев не порывает связей и с кино. Широкую популярность у зрителей завоевал фильм «Тишина». По сценарию Ю. Бондарева поставлен фильм-эпопея «Освобождение». Сейчас снимается художественный фильм по роману «Горячий снег». Юрий Васильевич ведет большую общественную работу. Он секретарь правления Союза писателей СССР и РСФСР.
   В настоящее время работает над новым романом. На вопрос, о чем будет этот роман, Юрий Васильевич ответил: об интеллигенции 60-х годов. С ретроспекцией в годы войны.
 

В. Вучетич

Юрий Васильевич Бондарев. Батальоны просят огня

   …Смертный бой не ради славы,
   Ради жизни на земле.

А. Твардовский

 

Глава первая

 
   Бомбежка длилась минут сорок. Потом она кончилась. Полковник Гуляев, оглушенный, втиснутый разрывами в пристанционную канаву, провел ладонью по своей багровой шее — ее покалывало, жгло, — выругался и поднял голову.
   В черном от дыма небе, неуклюже выстраиваясь, с тугим гулом уходили немецкие самолеты. Они шли низко над лесами на запад, в сторону мутно-красного шара солнца, которое, казалось, пульсировало в клубящейся мгле. Все горело, рвалось, трещало на путях, и там, где еще недавно стояла за пакгаузом старая закопченная водокачка, теперь среди рельсов, дымясь, чернела гора обугленных кирпичей; клочья горячего пепла опадали в нагретом воздухе.
   Полковник Гуляев, морщась, осторожно потер обожженную шею, потом грузно вылез на край канавы и сипло крикнул:
   — Жорка! А ну, где ты там? Быстро ко мне!
   Жорка Витьковский, шофер и адъютант Гуляева, гибкой независимой походкой вышел из пристанционного садика, грызя яблоко. Его мальчишески наглое лицо было спокойно, немецкий автомат небрежно перекинут через плечо, из широких голенищ в разные стороны торчали запасные пенальные магазины.
   Он опустился возле Гуляева на корточки, с аппетитным треском разгрызая яблоко, весело улыбнулся пухлыми губами, влажными от сока.
   — Вот бродяги! — сказал он, все улыбаясь, взглянув в мутное небо, и добавил невинно: — Съешьте антоновку, товарищ полковник, не обедали ведь…
   Это легкомысленное спокойствие мальчишки, вид пылающих вагонов, боль в обожженной шее и это яблоко в руке Жорки внезапно вызвали в Гуляеве злое раздражение.
   — Воспользовался уже? Трофеев набрал? — Полковник ударил по протянутой руке адъютанта — яблоко вывалилось; и встал, хмуро отряхивая пепел с погон. — А ну, разыщи коменданта станции! Где он, черт бы его!..
   Жорка вздохнул и, придерживая автомат, не спеша двинулся вдоль станционного забора.
   — Бегом! — крикнул полковник.
   Все, что горело сейчас на этой приднепровской станции, лопалось, взрывалось, трещало и малиновыми молниями вылетало из вагонов, и то, что было покрыто на платформах тлеющими чехлами, — все это уже значилось словно бы собственностью Гуляева, все это прибыло в армию и должно было поступить в дивизию, в его полк и поддерживать в готовящемся прорыве. Все погибало, пропадало в огне, обугливалось, стреляло без цели после более получасовой бомбежки.
   «Бестолочи, глупцы! — гневно думал Гуляев о коменданте станции и начальнике тыла дивизии, решительно и грузно шагая по битому стеклу к вокзалу. — Под суд, сукиных сынов, мало! Под суд! Обоих!»
   Возле станции уже стали появляться люди: навстречу бежали солдаты с потными серыми лицами, танкисты в запорошенных пылью шлемах, в грязных комбинезонах. Все подавленно озирали дымный горизонт, щуплый и низенький танкист-лейтенант, ненужно хватаясь за кобуру, метался меж ними по платформе, орал срывающимся голосом:
   — Тащи бревна! К танкам! К танкам!..
   И, наткнувшись растерянным взглядом на Гуляева, не вытянулся, не козырнул, только покривился тонким ртом.
   Впереди, метрах в пятидесяти от перрона, под прикрытием каменных стен чудом уцелевшего вокзала стояла группа офицеров, доносились приглушенные голоса. В середине этой толпы на голову выделялся своим высоким ростом командир дивизии Иверзев, молодой, румяный полковник, в распахнутом стального цвета плаще, с новыми полевыми погонами. Одна щека его была краснее другой, синие глаза источали холодное презрение и злость.
   — Вы погубили все! Па-адлец! Вы понимаете, что вы наделали? В-вы!.. Пон-нимаете?..
   Он коротко, неловко поднял руку, и у стоявшего возле человека, как от ожидания удара, невольно вскинулась кверху голова, — и тогда полковник Гуляев увидел белое, дрожавшее дряблыми складками лицо пожилого майора, начальника тыла дивизии, его опухшие от бессонной ночи веки, седые взлохмаченные волосы. Бросились в глаза неопрятный, мешковатый китель, висевший на округлых плечах, нечистый подворотничок, грязь, прилипшая к помятому майорскому погону, запасник, по-видимому, работавший до войны хозяйственником, «папаша и дачник»… Втянув голову в плечи, начальник тыла дивизии виновато и молча смотрел Иверзеву в грудь.
   — Почему не разгрузили эшелон? Вы понимаете, что вы наделали? Чем дивизия будет стрелять по немцам? Почему не разгрузили? Поч-чему?..
   — Товарищ полковник… Я не успел…
   — Ма-алчите! Немцы успели!
   Иверзев шагнул к майору, и тот снова вскинул широкий мягкий подбородок, уголки губ его мелко задергались, будто он хотел заплакать; офицеры, стоявшие рядом, отводили глаза.
   В ближних вагонах рвались снаряды; один, видимо бронебойный, жестко фырча, врезался в каменную боковую стену вокзала. Посыпалась штукатурка, кусками полетела к ногам офицеров. Но никто не двинулся с места, не пригнулся, лишь поглядели на Иверзева: плотный румянец залил его другую щеку.
   — Под суд! — низким голосом выговорил Иверзев. — Я отдам вас под суд! Полковник Гуляев, подойдите ко мне!
   Гуляев, оправляя китель, подошел с готовностью; но этот несдержанный гнев командира дивизии, это усталое, измученное лицо начальника тыла сейчас уже неприятно было видеть ему. Он недовольно нахмурился, косясь на пылающие вагоны, проговорил глухим голосом:
   — Пока мы не потеряли все, товарищ полковник, необходимо расцепить и рассредоточить вагоны. Где же вы были, любезный? — невольно поддаваясь презрительному тону Иверзева, обратился Гуляев к начальнику тыла дивизии, оглядывая его с тем болезненно-сострадательным выражением, с каким глядят на мучимое животное.
   Майор, безучастно опустив голову, молчал; седые слипшиеся волосы его топорщились у висков неопрятными косичками.
   — Действуйте! Дей-ствуй-те! Что вы стоите? В-вы, растяпа тыла! — крикнул Иверзев бешеным шепотом. — Бегом! Все делать бегом! Марш! Товарищи офицеры, всем за работу! Полковник Гуляев, разгрузка боеприпасов под вашу ответственность!
   — Слушаюсь, — ответил Гуляев.
   Иверзев услышал глуховатый голос Гуляева и, хотя понимал, что это «слушаюсь» еще ничего не решает, все же, сдерживая себя, перевел внимание на коменданта станции — сухощавого, узкоплечего подполковника, замкнуто и нервно курившего возле ограды вокзала, — и добавил тише:
   — А вы, товарищ подполковник, ответите перед командующим армией за все сразу! За все!..
   Подполковник не ответил, и, не ожидая ответа, Иверзев повернулся — офицеры расступились перед ним — и стремительно, крупными шагами пошел к «виллису» в сопровождении молоденького, тоже как бы рассерженного адъютанта, щеголевато затянутого в новые ремни.
   «Уедет в дивизию», — подумал Гуляев без осуждения, но с некоторой неприязнью, потому что по опыту своей долгой службы в армии хорошо знал, что в любых обстоятельствах высшее начальство вольно возлагать ответственность на подчиненных офицеров. Он знал это и по самому себе и поэтому не осуждал Иверзева. Но неприязнь объяснялась главным образом тем, что Иверзев назначил ответственным именно его, безотказного работягу фронта, как он иногда называл себя, а не кого другого.
   — Товарищи офицеры, прошу ко мне!
   Гуляев лишь сейчас близко увидел коменданта станции; лицо коменданта, меловая бледность, его вздрагивающие худые пальцы, державшие сигарету, ясно объяснили ему, что этот человек только что пережил. «Отдадут под суд. И за дело», — подумал Гуляев без жалости и сухо кивнул подполковнику, встретив ищущий его взгляд.
   — Ну, будем действовать? Так, что ли, комендант?
   Когда несколько минут спустя комендант станции и Гуляев отдали все распоряжения офицерам, и к горящим составам, зашипев паром, подкатил маневровый паровозик с перепуганно высунувшимся машинистом, и тяжелые танки стали, глухо ревя, сползать с тлеющих платформ, тогда к полковнику, кашляя, перхая, моргая слезящимися от дыма глазами, подбежал начальник тыла дивизии, затряс седой головой: он задыхался.
   — Боеприпасы одним паровозом мы не спасем! Погубим паровоз, людей, товарищ полковник!..
   — Эх, братец вы мой, — досадливо поморщился Гуляев. — Разве вам в армии служить? Где ж вы фуражку потеряли?
   Майор скорбно улыбнулся, его опущенные руки жалко теребили полы помятого кителя.
   — Я постараюсь… Я все, что смогу… — заговорил он умоляющим голосом. — Комендант сообщил: прибыл эшелон. Из Зайцева. Стоит за семафором. Я сейчас за паровозом. Разрешите?
   — Мигом! — скомандовал Гуляев. — Одна нога здесь… И, ради бога, не козыряйте. Как корягу, руку подносите, черт бы драл! И без фуражки!..
   Майор отдернул руку, как обожженную, сконфуженно попятился и потом побежал к перрону, рыхло колыхая спиной, неуклюже подпрыгивая, наталкиваясь на танкистов; они раздраженно матерились. Его мешковатый китель, взлохмаченная голова мелькнули в последний раз в конце перрона, исчезли в сизо-оранжевом дыму возле крайних вагонов, где с треском, визгом осколков лопались снаряды.
   — Жорка! А ну, за майором! Помоги! А то носит его… видишь? За смертью гоняется! — сказал Гуляев.
   Жорка ухмыльнулся, ответил небрежно:
   — Есть, — и двинулся за майором своей цепкой скользящей походкой.
   Полковник Гуляев стоял около вокзала, глядел на пылающие вагоны со вздыбленными крышами, понимал, что все здесь, охваченное огнем, могло спасти только чудо. Он думал о том, что этот пожар, уничтожающий боеприпасы и снаряжения не только для истощенной в боях дивизии, но и для армии, оголял его полк, батальоны которого подтянулись к Днепру в течение прошлой ночи. И как бы умны ни были сейчас распоряжения Гуляева, как бы ни кричал он, ни взвинчивал людей, — все это теперь не спасало положения, не решало дела.
   Он видел, как, убегая в дым и вновь выныривая в просветах пожара, маневровый паровозик, свистя, носился по путям с прилипшим к буферу сцепщиком, разъединял искореженные осколками вагоны, оглушая лязгом железа, толкал их в тупики. Танки обрушивались через края платформы на бревна, скатывались на землю; недовольно ревя, как обожженные звери, уползали к лесу; он начинался тут же за станционным зданием.
   Мимо вокзала пробежал высокий танкист-подполковник, брови подпалены, лицо озлобленное, все в темных полосах гари; он не заметил Гуляева.
   — Подполковник! — зычно окликнул Гуляев, чуть подбирая полнеющий живот, как делал это всегда, готовый отдать приказ.
   — Что вам? — Танкист остановился, воспаленные веки сузились. — Я слушаю!
   — Сколько танков вышло из строя?
   — Не подсчитано!
   — Вот что! Освободятся люди, пошлите их на расцепку вагонов! Сейчас придет еще паровоз…
   — Я людьми швыряться не намерен, товарищ полковник! Воевать без людей буду?
   — А как же будет воевать дивизия? А? Вся дивизия? — спросил Гуляев, чувствуя, что снова сбивается на тон Иверзева, и раздражаясь на себя за это.
   У танкиста собрались в одну линию почерневшие губы; он ответил твердо:
   — Не могу! Я отвечаю за своих людей, полковник!
   В ближайшем вагоне с грохотом взорвалось несколько снарядов, взметнулась крыша, дохнуло обжигающим жаром, запахом тола. Лицам стало горячо. На мгновение оба отвернулись, их заволокло дымом; танкист закашлялся.
   — Товарищ полковник, разрешите обратиться? — послышался в эту минуту за спиной Гуляева насмешливый голос.
   — По-до-жди-те! Подождите! — холодно, не оборачиваясь, проговорил Гуляев, упорно глядя на кашляющего подполковника-танкиста, и добавил уже жестко: — Я потребую… потребую выполнения!
   — Товарищ полковник, разрешите обратиться?
   — Кто еще тут? Что угодно? — Гуляев, поморщась, круто повернулся и тотчас, не понимая, удивленно и громко воскликнул: — Капитан Ермаков? Борис? Откуда тебя черти принесли?..
   — Здорово, полковник Гуляев!
   Среднего роста капитан в летней выгоревшей гимнастерке с темными следами от портупеи стоял возле. Талия узко перетянута ремнем, тень от козырька падала на половину смуглого лица, карие, почти черные глаза, белые зубы блестели в обрадованной улыбке.
   — Ну, здорово, полковник! — оживленно повторил он. — Что, не верите? Доложить, что ли?
   — Да откуда тебя черти принесли? — проговорил, затоптавшись, Гуляев, сначала сурово нахмурился, потом засмеялся, грубовато стиснул капитана в объятиях и сейчас же отстранил его, засопев, косясь назад.
   — Идите, — буркнул он танкисту. — Идите.
   — Дайте жрать, полковник! Толком четыре дня не ел! — сказал капитан, улыбаясь. — И сутки без дымового довольствия!..
   — Да откуда ты?.. Докладывай!
   — Из госпиталя. Ждали в пути, когда кончится у вас тут. Потом появляется Жорка с майором, ну и… прикатили на паровозе.
   — Легкомыслие? Шутишь все? — пробормотал Гуляев, всматриваясь в заштопанный рукав капитанской гимнастерки, и густо побагровел. — Не писал из госпиталя, хинная ты душа! А? Молчал, ухарь-купец!
   — Я хочу не есть, а жрать! — ответил капитан, смеясь. — Дайте хоть сухарь! Водки не прошу!
   — Жорка! — крикнул полковник. — Проведи капитана Ермакова к машине!
   Жорка, до этого скромно стоявший в стороне, просветлел лицом, заговорщицки подмигнул капитану голубым невинным глазом:
   — Тут в лесу. Недалеко.
 
   Все, что можно было сделать в создавшихся обстоятельствах, было сделано. Устало догорали загнанные в тупики вагоны; с последним, как бы неохотным треском запоздало рвались снаряды. Пожар утих. И только теперь стало видно, что стоял теплый, погожий день припозднившегося бабьего лета. Чистое сияющее небо со стеклянно высокой синевой развернулось над лесной станцией. И только на западе почти неуловимо светились в бездонной его глубине беззвучные зенитные разрывы.
   Порыжевшие, тронутые осенью приднепровские леса, окружавшие черное пепелище путей, стали видны, как в бинокль.
   Полковник Гуляев, потный, разомлевший, не без наслаждения скинув горячие сапоги с усталых ног, подставив ноги солнцу и расстегнув китель, так что видна была волосатая, пухлая грудь, лежал в станционном садике под облетевшей яблоней. Здесь все по-осеннему поблекло, поредело, везде неяркий блеск солнца, везде хрупкая прозрачная тишина, вокруг легкий шорох палых листьев, чуть-чуть тянуло свежим воздухом с севера.
   Капитан Ермаков лежал рядом, тоже без сапог, без ремня и фуражки. Полковник, хмурясь, сбоку рассматривал его исхудалое, побледневшее лицо, прямые брови, — черные волосы упали на висок, шевелились от ветра.
   — Та-ак, — проговорил Гуляев. — Значит, раньше времени прибежал? Что, не терпелось, терпежу не было?
   Борис вертел опавший желтый яблоневый лист, задумчиво улыбаясь, внимательно щурился на него.
   — Променять госпитальную койку вот на это… стоило, честное слово, — ответил он, сдунул лист с ладони, затем спросил полусерьезно: — Вы что-то, полковник, растолстели? В обороне стоите?
   — Ты мне не вкручивай, — недовольно перебил Гуляев. — Я спрашиваю, почему прибежал?
   Борис потянулся к яблоне, сорвал голую веточку, опять внимательно осмотрел ее, сказал:
   — Вот, оторвал эту ветку — и она погибла. Верно? Ну ладно, оставим лирику. Как там моя батарея, жива?
   Он, слегка усмехнувшись, взглянул на полковника, повторил:
   — Жива?
   — Твоя батарея ночью форсировала Днепр. Ясно? — Гуляев, сопя, повернулся, поерзал животом по желтой траве, по сухим листьям, раздраженно спросил: — Ну, еще вопросы?
   — Кто командует батареей?
   — Кондратьев.
   — Это хорошо.
   — Что хорошо?
   — Кондратьев.
   — Вот что, — грубовато и решительно проговорил Гуляев, — хочу предупредить тебя, и без шуток, дорогой мой. Будешь грудью по-дурацки, по-ослиному пули ловить, храбрость показывать — к чертовой бабушке спишу в запасной полк! И баста! Спишу — и баста!
   — Ясно, — сказал Борис.
   — Убьют дурака. Что?
   — Ясно, — кивнул Борис. — Все ясно.
   Обветренное, крупное, заметное покатым морщинистым лбом, лицо полковника медленно отпускало с себя выражение недовольства, нечто похожее на улыбку слабо тронуло его губы, и он проговорил с грустным весельем:
   — Оторванная ветка! Ска-жит-те! Философ, пороть тебя некому!
   Лежа на спине, Борис по-прежнему задумчиво глядел в холодноватую синеву неба, и Гуляев подумал, что этому молодому, здоровому офицеру мало дела до его слов, до откровенного беспокойства, не предусмотренного никаким уставом, — они знали друг друга со Сталинграда. Был полковник одинок, вдов, бездетен, и он как бы видел в Ермакове свою молодость и многое прощал ему, как многое прощал и себе в те годы, как это иногда бывает у немало поживших и не совсем счастливых одиноких людей.
   Долго лежали молча. Пустой, перепутанный паутиной садик был насквозь пронизан золотистым солнцем. В теплом воздухе планировали листья, бесшумно стукаясь о ветви, цепляясь за паутину на яблонях. В тишину долетало отдаленное гудение танков из леса, тонкое шипение маневрового паровозика на путях: отзвуки жизни.
   Сухой лист упал полковнику на плечо. Он медлительно смял его в кулаке, скосил глаза на Бориса.
   — Прорывать оборону будем. Крепкий орешек на правом берегу. Что молчишь?
   — Так, думаю. И сам не знаю о чем, — сказал Борис.
   Со стороны вокзала, приближаясь, послышались голоса, показавшиеся странными здесь, — женские голоса, звучные и будто стеклянные в тихом воздухе полуоблетевшего сада. Полковник Гуляев, неловко повернув обожженную шею, крякнул от боли, удивленно оглядываясь, спросил:
   — Это что же такое?
   По тропинке от вокзала через сад двигались две женщины, несли огромный сундук, переплетенный веревками. Одна, молодая, гибкая, босоногая, в выцветшей блузке, небрежно заправленной в юбку, косынка надвинута на тонкие брови, шла изогнувшись, напрягая крепкие икры; другая — в мужской поношенной телогрейке, в сапогах, смуглое лицо изможденно, потно, волосы растрепались, и солнце, бившее сзади, просвечивало их.
   — Далеко ли, красавицы бабоньки? — крикнул Гуляев и, кряхтя, сел, медленно потирая колени.
   Женщины опустили сундук. Молодая выпрямилась, нестеснительно оглядела грузноватую фигуру Гуляева, игриво-дерзким взглядом скользнула по лицу Бориса и вдруг фыркнула, засмеялась.
   — Помогли бы, товарищ полковник, вещи у нас больно тяжелые! Серьезно…
   Борис спросил с явным интересом:
   — А вы что же, недалеко здесь живете? Вы здешние?
   Молодая заулыбалась, выставив грудь, ловкими пальцами поправляя косынку, а та, постарше, что в телогрейке, низко опустив лицо, смутилась, смугло покраснела. Молодая бойко сказала:
   — Мы рядом тут. В лесу село… Одни мы! Просто одни. Помогли бы, а?
   — Пойдем? — полувопросительно сказал Борис. — А, товарищ полковник?
   — Да ты что? — свирепым шепотом остановил его Гуляев, протестующе замахав крупной рукой. — Не в форме мы, красавицы, босиком, видите? Наше дело военное, бабоньки, некогда нам! Идите, идите!
   Немного спустя, когда женщины скрылись в глубине сада, полковник, наморщив озабоченно лоб, заторопился, стал натягивать шерстяные носки, говоря:
   — Ну все. Поехали. Хватит.