Страница:
– Дай мне винтарь! Я их! – орал Петр. Потом он прочистил горло, распрямил грудь и запел:
– Стадо ушло к озеру. А собаки – в Лосиную балку. Там волки. Однако.
Мужчины на двух «Буранах» пропали в метели.
– Надолго, – махнула рукой Лидия, – может, несколько дней. Пока волков догонят да олешков соберут – так и вьюга кончится…
Женщины колготились: делали приборку, носили дрова, кочегарили печку. Потом пришла Полина, и Варвара устроила выставку своей парфюмерии.
– Дарю, – расщедрилась она.
Полина и Лида выбрали помаду, Рита к помаде прихватила духи.
– Хорошие, – со знанием сказала она, поливаясь духами. – В Салехарде стоят три тысячи.
– Дерут, – ответила Варя. – В Москве, конечно, дешевле.
– Ты в Москве где живешь? – спросила Рита.
– В Мытищах. Такой район.
– А я кроме Салехарда, нигде не была. Даже в Москве.
– Ничего, успеешь еще!
– Страшно. Кирька зовет ехать куда-то на Кипр, а мне боязно. – Рита поежилась, как от холода.
– Чего бояться?
– Он рассказывал, поехали туристы из Ямбурга в Индокитай, а там в тюрягу угодили. Ни за что! Дикие законы. Одна девушка по имени Наташа сутки просидела в камере с ихними уголовниками. Это ж надо! Как можно так с женщинами? Дикари.
– Давайте спать, поздно, – сказала Лида.
– Пожалуй, – откликнулась Варя. – Целый день зеваю, в сон клонит. Наверное, от перемены климата. В Москве уж тепло…
Она залезла под шкуру и скоро задремала. Подумалось: «Хоть бы душик какой. Как без бани месяц?»
Ей привиделся директор Касьяненко в обличье Петра. Он заботливо вопрошал: «Вас океросинили?» А в руках держал, балда, банную шайку и мочалку. Варвара кинулась, как ведьма, по чуму, и ей сделалось весело. «Ни хрена, – крикнула, – нет керосина, нет бензина, и мазута то ж!» Директор пропал, а Варя уже баюкала младенца. Она баюкала и успокаивалась, и потом ей стало понятно, что все идет очень хорошо, просто замечательно. Пробежит месяц, она проживет здесь небольшую, но полную впечатлений жизнь, что-то узнает и напишет отпадные, на зависть друзьям и назло врагам, репортажи.
Она улыбнулась и крепко заснула.
Ложкин и Тучин
Браточки
Невесомость любви
Папашка
Воскресный день
Василий молча возился в сундуке, доставая карабин. Сказал:
«Тореадор, смелее в бой,
Тореадор, тореадор!..»
– Стадо ушло к озеру. А собаки – в Лосиную балку. Там волки. Однако.
Мужчины на двух «Буранах» пропали в метели.
– Надолго, – махнула рукой Лидия, – может, несколько дней. Пока волков догонят да олешков соберут – так и вьюга кончится…
Женщины колготились: делали приборку, носили дрова, кочегарили печку. Потом пришла Полина, и Варвара устроила выставку своей парфюмерии.
– Дарю, – расщедрилась она.
Полина и Лида выбрали помаду, Рита к помаде прихватила духи.
– Хорошие, – со знанием сказала она, поливаясь духами. – В Салехарде стоят три тысячи.
– Дерут, – ответила Варя. – В Москве, конечно, дешевле.
– Ты в Москве где живешь? – спросила Рита.
– В Мытищах. Такой район.
– А я кроме Салехарда, нигде не была. Даже в Москве.
– Ничего, успеешь еще!
– Страшно. Кирька зовет ехать куда-то на Кипр, а мне боязно. – Рита поежилась, как от холода.
– Чего бояться?
– Он рассказывал, поехали туристы из Ямбурга в Индокитай, а там в тюрягу угодили. Ни за что! Дикие законы. Одна девушка по имени Наташа сутки просидела в камере с ихними уголовниками. Это ж надо! Как можно так с женщинами? Дикари.
– Давайте спать, поздно, – сказала Лида.
– Пожалуй, – откликнулась Варя. – Целый день зеваю, в сон клонит. Наверное, от перемены климата. В Москве уж тепло…
Она залезла под шкуру и скоро задремала. Подумалось: «Хоть бы душик какой. Как без бани месяц?»
Ей привиделся директор Касьяненко в обличье Петра. Он заботливо вопрошал: «Вас океросинили?» А в руках держал, балда, банную шайку и мочалку. Варвара кинулась, как ведьма, по чуму, и ей сделалось весело. «Ни хрена, – крикнула, – нет керосина, нет бензина, и мазута то ж!» Директор пропал, а Варя уже баюкала младенца. Она баюкала и успокаивалась, и потом ей стало понятно, что все идет очень хорошо, просто замечательно. Пробежит месяц, она проживет здесь небольшую, но полную впечатлений жизнь, что-то узнает и напишет отпадные, на зависть друзьям и назло врагам, репортажи.
Она улыбнулась и крепко заснула.
Ложкин и Тучин
Давным-давно, в прошлом веке, когда еще летал Валерий Чкалов, молодые авиаторы Иван Ложкин и Павел Тучин нежданно-негаданно угодили в группу специального назначения. Эта группа именовалась особой эскадрильей воздушных авианосцев. Когда летчики узнали, чем им придется заниматься, они оробели. Мыслимое ли дело – кататься в небе верхом на бомбардировщике! Конечно, не буквально верхом, а на крыле, но ведь и крыло бомбовоза – это тебе не посадочная полоса для истребителя. А как взлетать?
Не за свои шкуры боялись Ложкин и Тучин. Мучил страшный вопрос: вдруг не оправдают высокого доверия партии и комсомола?
Курсантам объяснили, что они будут выполнять важные стратегические задачи. Какой запас топлива у истребителя? Максимум – на 50 минут. Только взлетел – думай о посадке. А на воздушном авианосце дуй хоть за тысячу верст, выполняй задание и подобным же макаром возвращайся на базу. Такая «верховая езда».
Полетели Ложкин и Тучин «верхом» в первый раз. Непривычно было и жутко! Бомбардировщик с «ястребками» на крыльях – как куриный нашест с хохлатками. Разбежался «нашест» длинно и вскарабкался, изо всех сил цепляясь за тучки, в небесную высь. Сидят пилоты в своих самолетах, млеют от новизны ощущений, на кабину «извозчиков» посматривают, не дают ли знака. Ага, машут, чтоб запускали движки: в начале тридцатых годов радиосвязь в советскую авиацию еще не дошла. И вновь знак: стартуйте! Тучин вспорхнул, а Ложкин не может: замки-держатели заклинили, не отпускают ястребок. Газует Ложкин, а из кабины бомбардировщика отчаянные угрозы кулаками: дескать, глуши мотор, балда, крыло оторвешь! И Тучину семафорят: садись на крыло, чтоб не было крена! А Тучин боится: вдруг врежется и собьет бомбовоз?!
Натерпелись…
Через год тренировок пилоты авианосцев умели играючи, как циркачи, выполнять взлеты-посадки, даже ночью экипажи были готовы к ответственным боевым операциям. Вдруг нежданно свалился приказ – эскадрилью разогнать. Каким-то высоким чинам затея с авианосцами показалась дурью, пустой тратой государственных средств. Военная служба – судьбина разбросала Ложкина и Тучина по белу свету: одного на юг, другого на восток. За три года до войны они потеряли друг друга из виду…
…Тяжелый бомбардировщик с грохотом ползет в кромешной тьме возле самых звезд – на максимальной высоте, какая доступна бомбовозу с двумя истребителями, прижавшимися к крыльям. Капитан Иван Ложкин уже три часа дремлет в открытой кабине биплана, периодически грея нос в кулаке. На пилоте меховой комбинезон, унты-сапоги, ушанка. По другую сторону фюзеляжа бомбардировщика прижух в кабине истребителя напарник Ложкина, капитан Павел Тучин. Офицеры встретились две недели назад. Ложкина сняли с боевого вылета и под секретом доставили в штаб воздушной армии. Смотрит Ложкин и глазам не верит: сидит в красном уголке живой и невредимый Тучин и листает от скуки замусоленные газеты! Вот была радость! Офицерам заявили в штабе, что надо вспомнить былое, и что они вновь становятся участниками «верховой езды». Но чтоб ни-ни! Никаких разговоров.
Возле «ишачка» Ложкин растрогался. На И-15 он начинал служить, воевал в Испании. Отличная боевая машина для тех лет. Время было победное, со звоном рекордов, блеском славы. Летали – сколько желали. Курсанты быстро становились мастерами. Но после гибели Тухачевского в ВВС хлынули люди, равнодушные к воздухоплаванию, истинные враги Отечества. Они, они сгубили боевую авиацию. Мало сказать, что чиновники свели до нуля летную подготовку, так они еще поставили под негласный запрет выполнение фигур высшего пилотажа: боялись, что будут ЧП. А без ЧП – все тихо, спокойно! Самыми лучшими летные показатели считались у тех авиачастей, где не наблюдалось и намеков на происшествия. Но, как правило, там и не летали.
Тучин смотрел на своего «ишака» с неприязнью, даже отвращением. На этом истребителе он был сбит в начале войны. Никакой самолет. Телега. А был массовым в сорок первом. Налет часов у немцев и у нас был разителен: наши почти не летали. Лишь немногие «старики», такие как он и Ложкин, выходили из боев невредимыми – сказывался опыт, мастерство.
Наконец начались тренировки. Высший пилотаж, воздушные посадки на крылья бомбардировщика, старты с крыла, учебные воздушные бои, бомбометание. Через две недели изнурительной подготовки начальство приказало «кончать игру».
…Летчиков доставили к командующему – живой бритоголовой легенде воздушного флота. Командарм изложил суть дела и поставил задачу. На большой высоте их доставят в Румынию, там они бесшумно спланируют к нефтяному району Плоешти, приблизятся к нефтепроводам через Дунай и уничтожат их к чертовой бабушке. Под конец монолога генерал сказал так:
– Тощий «ишак», конечно, не газель, но… Никакой другой истребитель тут не годится, требуется ведь длительное планирование с максимальной бомбовой загрузкой. С вашими навыками можно сотворить чудо. Слышите? Операция на контроле у Ставки.
Командующий поскреб лысину, вздохнул и неожиданно тепло добавил:
– Вот что, ребятки, я вам скажу. Одно из двух – или прорветесь, или сгорите. Надо, парни, прорваться…
«Уж над Румынией, – взглянув на светящийся циферблат, подумал Ложкин. – Скоро Плоешти. Подкрасться бы ловчее, а там… Порушим систему. За месяц не очухается фриц. Без нефти он, как без кислорода».
«Скорее бы, – посмотрев на часы, подумал Тучин и усмехнулся. – Отбабахать километровый мост с пятью трубопроводами – это тебе не пять пива выхлебать. Стратегически все верно: в канун масштабного фронтового наступления лишить врага нефти. Главное – подкрасться, не обнаружить себя раньше времени».
Звучит команда запускать движки. Тучин облегченно вздыхает, трогает тумблеры, кнопки, сектор газа. Неслышно в рокоте бомбардировщика чихает и просыпается мотор – задрожал фюзеляж, замерцали сигнальные лампочки. Отвалив от бомбардировщика, «ястребки» делают несколько поворотов и глиссад и, найдя невидимую, нужную им траекторию, начинают пологий спуск с огромной воздушной горы.
…В тяжелом и мутном осеннем рассвете еле проглядывалась цель. Ложкин вышел на нее, к своей радости, просто снайперски. Его самолет стремительной тенью скользнул над зенитными батареями, пошел над мостом и вывалил бомбы. Следом за ним – Тучин. На середине реки оба истребителя расшвыряла страшная взрывная волна: казалось, вспучился, вздыбился в огне и в дыму весь Дунай!
…Бомбардировщик барражировал еще около часа, поджидая самолеты. Потом прощально качнул крылом и ушел в тыл – за Кубань…
…Тучин сгорел, а Ложкин чудом спасся. Его схватили румынские крестьяне и продали местной полиции, а полиция – немцам. До конца войны Ложкин пребывал в фашистском лагере смертников. После Великой Победы американцы передали Ивана советской стороне. Десять лет он отбывал заключение в приполярных лагерях, раскинутых вдоль рождавшейся в конвульсиях и муках железной дороги Салехард – Игарка. Это было чуть южнее уренгойских и ямбургских ягельных мест. Потом «железка» и лагерные бараки заросли травой и деревьями. Лишь опрокинутые на бок паровозы, словно мертвые кровожадные ящеры, еще долго служили напоминаньем о мрачных временах.
…В 1965 году Ложкина наградили. Медалью!
Не за свои шкуры боялись Ложкин и Тучин. Мучил страшный вопрос: вдруг не оправдают высокого доверия партии и комсомола?
Курсантам объяснили, что они будут выполнять важные стратегические задачи. Какой запас топлива у истребителя? Максимум – на 50 минут. Только взлетел – думай о посадке. А на воздушном авианосце дуй хоть за тысячу верст, выполняй задание и подобным же макаром возвращайся на базу. Такая «верховая езда».
Полетели Ложкин и Тучин «верхом» в первый раз. Непривычно было и жутко! Бомбардировщик с «ястребками» на крыльях – как куриный нашест с хохлатками. Разбежался «нашест» длинно и вскарабкался, изо всех сил цепляясь за тучки, в небесную высь. Сидят пилоты в своих самолетах, млеют от новизны ощущений, на кабину «извозчиков» посматривают, не дают ли знака. Ага, машут, чтоб запускали движки: в начале тридцатых годов радиосвязь в советскую авиацию еще не дошла. И вновь знак: стартуйте! Тучин вспорхнул, а Ложкин не может: замки-держатели заклинили, не отпускают ястребок. Газует Ложкин, а из кабины бомбардировщика отчаянные угрозы кулаками: дескать, глуши мотор, балда, крыло оторвешь! И Тучину семафорят: садись на крыло, чтоб не было крена! А Тучин боится: вдруг врежется и собьет бомбовоз?!
Натерпелись…
Через год тренировок пилоты авианосцев умели играючи, как циркачи, выполнять взлеты-посадки, даже ночью экипажи были готовы к ответственным боевым операциям. Вдруг нежданно свалился приказ – эскадрилью разогнать. Каким-то высоким чинам затея с авианосцами показалась дурью, пустой тратой государственных средств. Военная служба – судьбина разбросала Ложкина и Тучина по белу свету: одного на юг, другого на восток. За три года до войны они потеряли друг друга из виду…
…Тяжелый бомбардировщик с грохотом ползет в кромешной тьме возле самых звезд – на максимальной высоте, какая доступна бомбовозу с двумя истребителями, прижавшимися к крыльям. Капитан Иван Ложкин уже три часа дремлет в открытой кабине биплана, периодически грея нос в кулаке. На пилоте меховой комбинезон, унты-сапоги, ушанка. По другую сторону фюзеляжа бомбардировщика прижух в кабине истребителя напарник Ложкина, капитан Павел Тучин. Офицеры встретились две недели назад. Ложкина сняли с боевого вылета и под секретом доставили в штаб воздушной армии. Смотрит Ложкин и глазам не верит: сидит в красном уголке живой и невредимый Тучин и листает от скуки замусоленные газеты! Вот была радость! Офицерам заявили в штабе, что надо вспомнить былое, и что они вновь становятся участниками «верховой езды». Но чтоб ни-ни! Никаких разговоров.
Возле «ишачка» Ложкин растрогался. На И-15 он начинал служить, воевал в Испании. Отличная боевая машина для тех лет. Время было победное, со звоном рекордов, блеском славы. Летали – сколько желали. Курсанты быстро становились мастерами. Но после гибели Тухачевского в ВВС хлынули люди, равнодушные к воздухоплаванию, истинные враги Отечества. Они, они сгубили боевую авиацию. Мало сказать, что чиновники свели до нуля летную подготовку, так они еще поставили под негласный запрет выполнение фигур высшего пилотажа: боялись, что будут ЧП. А без ЧП – все тихо, спокойно! Самыми лучшими летные показатели считались у тех авиачастей, где не наблюдалось и намеков на происшествия. Но, как правило, там и не летали.
Тучин смотрел на своего «ишака» с неприязнью, даже отвращением. На этом истребителе он был сбит в начале войны. Никакой самолет. Телега. А был массовым в сорок первом. Налет часов у немцев и у нас был разителен: наши почти не летали. Лишь немногие «старики», такие как он и Ложкин, выходили из боев невредимыми – сказывался опыт, мастерство.
Наконец начались тренировки. Высший пилотаж, воздушные посадки на крылья бомбардировщика, старты с крыла, учебные воздушные бои, бомбометание. Через две недели изнурительной подготовки начальство приказало «кончать игру».
…Летчиков доставили к командующему – живой бритоголовой легенде воздушного флота. Командарм изложил суть дела и поставил задачу. На большой высоте их доставят в Румынию, там они бесшумно спланируют к нефтяному району Плоешти, приблизятся к нефтепроводам через Дунай и уничтожат их к чертовой бабушке. Под конец монолога генерал сказал так:
– Тощий «ишак», конечно, не газель, но… Никакой другой истребитель тут не годится, требуется ведь длительное планирование с максимальной бомбовой загрузкой. С вашими навыками можно сотворить чудо. Слышите? Операция на контроле у Ставки.
Командующий поскреб лысину, вздохнул и неожиданно тепло добавил:
– Вот что, ребятки, я вам скажу. Одно из двух – или прорветесь, или сгорите. Надо, парни, прорваться…
«Уж над Румынией, – взглянув на светящийся циферблат, подумал Ложкин. – Скоро Плоешти. Подкрасться бы ловчее, а там… Порушим систему. За месяц не очухается фриц. Без нефти он, как без кислорода».
«Скорее бы, – посмотрев на часы, подумал Тучин и усмехнулся. – Отбабахать километровый мост с пятью трубопроводами – это тебе не пять пива выхлебать. Стратегически все верно: в канун масштабного фронтового наступления лишить врага нефти. Главное – подкрасться, не обнаружить себя раньше времени».
Звучит команда запускать движки. Тучин облегченно вздыхает, трогает тумблеры, кнопки, сектор газа. Неслышно в рокоте бомбардировщика чихает и просыпается мотор – задрожал фюзеляж, замерцали сигнальные лампочки. Отвалив от бомбардировщика, «ястребки» делают несколько поворотов и глиссад и, найдя невидимую, нужную им траекторию, начинают пологий спуск с огромной воздушной горы.
…В тяжелом и мутном осеннем рассвете еле проглядывалась цель. Ложкин вышел на нее, к своей радости, просто снайперски. Его самолет стремительной тенью скользнул над зенитными батареями, пошел над мостом и вывалил бомбы. Следом за ним – Тучин. На середине реки оба истребителя расшвыряла страшная взрывная волна: казалось, вспучился, вздыбился в огне и в дыму весь Дунай!
…Бомбардировщик барражировал еще около часа, поджидая самолеты. Потом прощально качнул крылом и ушел в тыл – за Кубань…
…Тучин сгорел, а Ложкин чудом спасся. Его схватили румынские крестьяне и продали местной полиции, а полиция – немцам. До конца войны Ложкин пребывал в фашистском лагере смертников. После Великой Победы американцы передали Ивана советской стороне. Десять лет он отбывал заключение в приполярных лагерях, раскинутых вдоль рождавшейся в конвульсиях и муках железной дороги Салехард – Игарка. Это было чуть южнее уренгойских и ямбургских ягельных мест. Потом «железка» и лагерные бараки заросли травой и деревьями. Лишь опрокинутые на бок паровозы, словно мертвые кровожадные ящеры, еще долго служили напоминаньем о мрачных временах.
…В 1965 году Ложкина наградили. Медалью!
Браточки
Братья Семка и Мишка отвоевались. Семка в Берлине, Мишка под Прагой. А до войны они были отродьем кулацких элементов, как выжили – не знали.
Война сделала их матерыми. Хотя ранения получили смешные: у Мишки оторвало два пальца на левой ноге, у Семки – два пальца на правой.
Служили братки шоферами, возили что придется: снаряды и продовольствие, раненых и мертвых. Не раз горели синим пламенем на своих полуторках, рвались на минах, расстреливались с небес. Но как-то избегали смерти.
Когда братков в очередной раз накрывала бомбежка, они яростно молили: «Господи Иисусе, убей быстрей!» И гнали грузовики сквозь взрывной кроваво-черный ад. В общем-то, жить, конечно, хотелось. Хотя все одно ведь убьют.
Сильнее всех мук терзало желание заснуть мертвым сном.
Были смешные эпизоды. Ехал как-то Мишка и вздремнул за рулем. А навстречу – штабной «виллис». Вильнул Мишка и долбанул своей полуторкой «виллиса» в бок. Хотели Мишку под трибунал как вражину. Комполка заступился: солдат, мол, не смыкал глаз четверо суток, а вовсе не покушался на жизнь начальства. Смеялись после.
А с Семкой была история покруче: в плен угодил. И полуторка вместе с американской тушенкой в плену очутилась. Семка валялся, избитый, в каком-то подвале, размышляя напоследок: «Прощевай, брательник! Уж скоро пулю схлопочу».
А утром наши отбили хутор и освободили Семку. Полуторка была целехонькой, только враг изгадил кузов, превратив его в сортир. Семка, матерясь на весь фронт, выдраил кузов и уж было принялся грузить остатки тушенки, заботливо складированные немцами в сарае, как налетел коршуном какой-то майор-интендант и конфисковал консервы.
– Не могу, бляха-муха, не положено! – отбивался Семка.
– Я те дам – не могу! – рычал майор. – Враз под трибунал загремишь!
И потрясал пистолетом.
– Хоть расписочку дайте!
– Это можно. – И расписался на клочке «Правды».
После смеялись. Вышли, однако, братки из войны! Много лет потом не верилось, что живые.
Послевоенная их жизнь была колхозной. Чтобы как-то прокормиться – надо было воровать. А на трудодни – палочки одни. На селе без живности – смерть. Но ежели у тебя корова – плати государству налог натурой: молоком, маслом, сметаной. Ежели курица – плати яйцом. Одно – тебе, другое – государству. Но зерна и кормов не продавали. А денег все равно у тебя в кармане пшик: на добровольные государственные займы стребована копейка. Доставай где хошь корма, но милиции не попадайся!
Так, крутясь ежечасно, дожили братки до своих полувековых юбилеев. Тут послабления всякие пошли, а колхоз от щедрот своих стал выдавать крестьянам и хлебушек, и корма. И легковые машины забегали по сельским проселкам. Пошла вроде жизнь. А все одно нету жизни!
Глянули Мишка и Семка друг на друга – заплакали. Старики стариками: черные, обугленные, морщинистые, седые, как ковыль. Была у них по молодой лихости радость – по девкам и бабам шастать. Прошла. Водочкой увлеклись. Бывало, под вечер, Нина, Семкина жена, глядит в окошко, а там Мишка на своем «зисе» тащит Семкин драндулет.
В хате братки садятся за стол:
– Ну, мать, угощай… По чарке… Спасибо Мишке – доволок.
Нина, раз такое дело, угощает. Выпив и закусив, меняются местами: Семка теперь тащит Мишку на буксире к братушкиной избе. Такие хитрецы!
А на седьмом десятке лет болячки всякие повылазили. И юбилейные медали пошли. Косяком. Пиджаки облепили.
Где ж вы раньше были, медали?
Перестройка подкосила братков. Новейших времен они просто не выдержали и скончались безропотно, один за другим, в канун нового века. Похоронили их незаметно и без речей. Видать, не забыл про братков Господь Бог, вот и позвал к себе. С медалями…
Война сделала их матерыми. Хотя ранения получили смешные: у Мишки оторвало два пальца на левой ноге, у Семки – два пальца на правой.
Служили братки шоферами, возили что придется: снаряды и продовольствие, раненых и мертвых. Не раз горели синим пламенем на своих полуторках, рвались на минах, расстреливались с небес. Но как-то избегали смерти.
Когда братков в очередной раз накрывала бомбежка, они яростно молили: «Господи Иисусе, убей быстрей!» И гнали грузовики сквозь взрывной кроваво-черный ад. В общем-то, жить, конечно, хотелось. Хотя все одно ведь убьют.
Сильнее всех мук терзало желание заснуть мертвым сном.
Были смешные эпизоды. Ехал как-то Мишка и вздремнул за рулем. А навстречу – штабной «виллис». Вильнул Мишка и долбанул своей полуторкой «виллиса» в бок. Хотели Мишку под трибунал как вражину. Комполка заступился: солдат, мол, не смыкал глаз четверо суток, а вовсе не покушался на жизнь начальства. Смеялись после.
А с Семкой была история покруче: в плен угодил. И полуторка вместе с американской тушенкой в плену очутилась. Семка валялся, избитый, в каком-то подвале, размышляя напоследок: «Прощевай, брательник! Уж скоро пулю схлопочу».
А утром наши отбили хутор и освободили Семку. Полуторка была целехонькой, только враг изгадил кузов, превратив его в сортир. Семка, матерясь на весь фронт, выдраил кузов и уж было принялся грузить остатки тушенки, заботливо складированные немцами в сарае, как налетел коршуном какой-то майор-интендант и конфисковал консервы.
– Не могу, бляха-муха, не положено! – отбивался Семка.
– Я те дам – не могу! – рычал майор. – Враз под трибунал загремишь!
И потрясал пистолетом.
– Хоть расписочку дайте!
– Это можно. – И расписался на клочке «Правды».
После смеялись. Вышли, однако, братки из войны! Много лет потом не верилось, что живые.
Послевоенная их жизнь была колхозной. Чтобы как-то прокормиться – надо было воровать. А на трудодни – палочки одни. На селе без живности – смерть. Но ежели у тебя корова – плати государству налог натурой: молоком, маслом, сметаной. Ежели курица – плати яйцом. Одно – тебе, другое – государству. Но зерна и кормов не продавали. А денег все равно у тебя в кармане пшик: на добровольные государственные займы стребована копейка. Доставай где хошь корма, но милиции не попадайся!
Так, крутясь ежечасно, дожили братки до своих полувековых юбилеев. Тут послабления всякие пошли, а колхоз от щедрот своих стал выдавать крестьянам и хлебушек, и корма. И легковые машины забегали по сельским проселкам. Пошла вроде жизнь. А все одно нету жизни!
Глянули Мишка и Семка друг на друга – заплакали. Старики стариками: черные, обугленные, морщинистые, седые, как ковыль. Была у них по молодой лихости радость – по девкам и бабам шастать. Прошла. Водочкой увлеклись. Бывало, под вечер, Нина, Семкина жена, глядит в окошко, а там Мишка на своем «зисе» тащит Семкин драндулет.
В хате братки садятся за стол:
– Ну, мать, угощай… По чарке… Спасибо Мишке – доволок.
Нина, раз такое дело, угощает. Выпив и закусив, меняются местами: Семка теперь тащит Мишку на буксире к братушкиной избе. Такие хитрецы!
А на седьмом десятке лет болячки всякие повылазили. И юбилейные медали пошли. Косяком. Пиджаки облепили.
Где ж вы раньше были, медали?
Перестройка подкосила братков. Новейших времен они просто не выдержали и скончались безропотно, один за другим, в канун нового века. Похоронили их незаметно и без речей. Видать, не забыл про братков Господь Бог, вот и позвал к себе. С медалями…
Невесомость любви
В тот памятный вечер пропал техник-старшина срочной службы Егор Новичков. Случилось это так. После вечерней поверки нагрянул в казарму командир нашей роты майор Хохлачев. Хотел он побеседовать с младшим начальствующим составом станций: ночью начиналась очень важная боевая работа. И легкий, на грани прочухана, инструктаж сержантов и старшин, по мнению майора, был не лишним. Тут и выяснилось, что пропал Новичков, скорее всего – удрал в самоволку.
…А старшина в это время валялся утомленный в лопухах за забором воинской части в обнимку со своей подружкой Маргаритой, студенткой местного педтехникума. Смотрел на близкие южные звезды и вслух мечтал о будущей жизни. Ритка тоже смотрела сквозь заросли бурьяна на звезды и влюбленно слушала бред Егора. Наконец, Егор замолк и озабоченно взглянул на светящийся циферблат:
– Ну, мне пора, боевая работа, понимаешь…В те уж стародавние времена, лет тридцать с гаком назад, когда еще существовала в природе Советская Армия, служил я в космических войсках. Это был отдельный научно-измерительный комплекс по обнаружению космических объектов и слежению за ними. Располагались мы далековато от Байконура и Плесецка, но имели к ним самое прямое отношение: как только там запускали какую-нибудь космическую «болванку», наш комплекс тут же садился ей на хвост, снимал с нее все данные и отправлял куда надо для последующей обработки. Таких комплексов в Союзе было с дюжину, в том числе и на «кораблях науки», бороздивших просторы мирового океана. Иногда боевая работа нашей части длилась месяцами, и тогда военный комплекс напоминал гигантского ежа, ощетинившегося крупными и мелкими иглами антенн, а громады куполов «Орбит» сверкали на солнце, как антоновские яблоки.
Впрочем, выпадали и каникулы между пусками ракет. И тогда далеко не придурковатый солдатский и сержантский контингент попадал в цепкие лапы «пехотинцев», с глубоким удовлетворением мучивших его строевой подготовкой, нормативами противоатомной и противохимической защиты. А потом – в жаркие объятия политдокладчиков, с наслаждением истязавших солдат основами марксизма-ленинизма. Но вот труба вновь звала боевые расчеты к ЭВМ, к телемониторам и осциллографам – и строевики с пропагандистами надолго выпадали из поля зрения личного состава. Между прочим, офицеры у нас поголовно являлись «академиками», солдаты как на подбор имели высшее, неоконченное высшее или средне-техническое образование. Родина знала, кого допускать к выполнению космических программ, заботливо и вволю кормила служивых сливочным маслицем, белым хлебушком, красной рыбкой, жирной фронтовой котлеткой, жареной окопной картошечкой, мясцом. Впрочем, каши «кирзы» тоже хватало, но ее скармливали в основном клиентуре гауптвахты.
После успешных боевых работ многие солдаты поощрялись отпуском домой, офицеры награждались медалями и орденами. Служил в нашей части майор Потапов, носивший Звезду Героя. Майор не любил казенщины и с подчиненными обходился по-братски. Рядовые платили взаимностью и стреляли у него сигареты. Потапов был начальником нашей станции ППСЕВ – приемного пункта сигналов единого времени. Когда он впервые появился на нашей станции, мы поинтересовались, какой подвиг он совершил. Майор вынул сигареты «Джебел», угостил нас и рассказал:
– На Байконуре как-то случилась нештатная ситуация. Представляете? Уже подали команду «ключ на старт», а какие-то головотяпы забыли отцепить от ракеты канат устойчивости, которым она обычно привязывается на ночь. Ну, думаю, амба, катастрофа! Мчусь к стартовой площадке. А там уже все в дыму, в пламени. Едва отцепил – и она пошла, родимая! Вот и дали…
Мы от души посмеялись шутке нового начальника, а после узнали, что звезду свою он на войне заработал: собственноручно подбил несколько «пантер» в Курской битве.
В промежутках между боевыми работами и «каникулами» проводился торжественный ритуал – «профилактика оборудования». Ответственный за все запасные части и приборы станции ефрейтор Подкорытов получал из рук майора трехлитровую канистру и удалялся на склад. А на станции в это время обнажались все мыслимые и немыслимые контакты многочисленных приборов и устройств. Тут появлялся озабоченно-сияющий посыльный и вручал бадью начальнику. Потапов доставал пять граненых стаканов, наполнял до краев спиртом, командовал:
– Вперед!
У каждого оператора была своя кружка. Полстакана спирта уходило в кружку – поближе к закуске в образе румяного пирожка с картошкой. Остатки выливались на контакты. Спустя несколько минут на всех станциях комплекса кипела веселая работа по мытью контактов. Офицеры дружно шлендали друг к другу в гости, образовывая возле сейфов со спиртом живописные скоротечные застолья.
…Итак, в тот драматический вечер тридцать с гаком лет назад пропал техник-старшина Егор Новичков. Обнаружил исчезновение майор Хохлачев. Майор заперся в каптерке со старшиной роты Макаром Чемодановым. Гневаясь со страшной силой, Хохлачев начал прижимать к стенке Макара:
– Ты че?! Ты понимаешь, че?! Обледенел?
Майор напирал, грозя старшине гауптвахтой, разжалованием и трибуналом. Но Чемоданов держался стойко. Он сдался, когда Хохлачев тихо и проникновенно, со слезой, произнес:
– Макар, ты че? Посадка с орбиты ведь! Эх, ты мой жеж!
И старшина понял, что имел ввиду под этим «эх» командир. Он имел ввиду начальника политотдела подполковника Лизогубова, запретившего проводить по субботам «голубые огоньки» на территории воинской части с приглашением девчат из города. В штабе, возле бюста вождя мирового пролетариата, громко ругались в тот день Лизогубов и заместитель командира части Суворов. Лизогубов был против «голубых огоньков», Суворов – за.
– После ваших огоньков, – вопил главный политрук, – мы находим кучи использованных презервативов!
«Батя», командир части, заботясь о моральном облике личного состава, поддержал тогда замполита. Если бы не поддержал, с горечью думал старшина Чемоданов, техник Новичков не удрал бы теперь в самоволку к своей Маргаритке, а спокойно дождался субботы, и майор Хохлачев не скулил бы теперь.
– Ладно, – сказал, вздыхая, Чемоданов. – Идемте…
Сначала они навестили начальника караула, а после, в сопровождении разводящего, проникли тайной тропой через часовые посты к забору, заросшему лопухами.
Возле секретной дырки группа остановилась и прислушалась.
– Ну, мне пора, – донесся из-за забора воркующий голос Новичкова. – А ты беги, не то опоздаешь на последний автобус.
Майор радостно встал на карачки, просунулся в дырку, зашипел торжествующе:
– Ш-ш-ш-уточки ш-ш-утишь, щ-щенок? Кастрирую!
…Только старшина Чемоданов, разводящий, часовые да звездная ночь были свидетелями кастрации: впереди бежал, подпрыгивая, Новичков, за ним гнался майор, периодически попадая в цель своим правым, до блеска начищенным ботинком. Мчались они в сторону технической территории, где вот-вот должна была начаться боевая работа.
Если об этой самоволке, не дай бог, узнают «батя» и политотдел – тогда пиши пропало: наша третья рота моментально очутится по всем показателям на самом последнем месте. Это отлично понимали все: и смущенный Новичков, и радостно-взволнованный Хохлачев, и раздосадованный старшина Чемоданов, и разводящий, бежавший трусцой последним…
Боевую работу мы провели на отлично! Но космонавт Владимир Комаров, пилотировавший «Союз-1», при посадке погиб.
…Осенью Новичков получил «дембель» и женился на Ритке…
…А старшина в это время валялся утомленный в лопухах за забором воинской части в обнимку со своей подружкой Маргаритой, студенткой местного педтехникума. Смотрел на близкие южные звезды и вслух мечтал о будущей жизни. Ритка тоже смотрела сквозь заросли бурьяна на звезды и влюбленно слушала бред Егора. Наконец, Егор замолк и озабоченно взглянул на светящийся циферблат:
– Ну, мне пора, боевая работа, понимаешь…В те уж стародавние времена, лет тридцать с гаком назад, когда еще существовала в природе Советская Армия, служил я в космических войсках. Это был отдельный научно-измерительный комплекс по обнаружению космических объектов и слежению за ними. Располагались мы далековато от Байконура и Плесецка, но имели к ним самое прямое отношение: как только там запускали какую-нибудь космическую «болванку», наш комплекс тут же садился ей на хвост, снимал с нее все данные и отправлял куда надо для последующей обработки. Таких комплексов в Союзе было с дюжину, в том числе и на «кораблях науки», бороздивших просторы мирового океана. Иногда боевая работа нашей части длилась месяцами, и тогда военный комплекс напоминал гигантского ежа, ощетинившегося крупными и мелкими иглами антенн, а громады куполов «Орбит» сверкали на солнце, как антоновские яблоки.
Впрочем, выпадали и каникулы между пусками ракет. И тогда далеко не придурковатый солдатский и сержантский контингент попадал в цепкие лапы «пехотинцев», с глубоким удовлетворением мучивших его строевой подготовкой, нормативами противоатомной и противохимической защиты. А потом – в жаркие объятия политдокладчиков, с наслаждением истязавших солдат основами марксизма-ленинизма. Но вот труба вновь звала боевые расчеты к ЭВМ, к телемониторам и осциллографам – и строевики с пропагандистами надолго выпадали из поля зрения личного состава. Между прочим, офицеры у нас поголовно являлись «академиками», солдаты как на подбор имели высшее, неоконченное высшее или средне-техническое образование. Родина знала, кого допускать к выполнению космических программ, заботливо и вволю кормила служивых сливочным маслицем, белым хлебушком, красной рыбкой, жирной фронтовой котлеткой, жареной окопной картошечкой, мясцом. Впрочем, каши «кирзы» тоже хватало, но ее скармливали в основном клиентуре гауптвахты.
После успешных боевых работ многие солдаты поощрялись отпуском домой, офицеры награждались медалями и орденами. Служил в нашей части майор Потапов, носивший Звезду Героя. Майор не любил казенщины и с подчиненными обходился по-братски. Рядовые платили взаимностью и стреляли у него сигареты. Потапов был начальником нашей станции ППСЕВ – приемного пункта сигналов единого времени. Когда он впервые появился на нашей станции, мы поинтересовались, какой подвиг он совершил. Майор вынул сигареты «Джебел», угостил нас и рассказал:
– На Байконуре как-то случилась нештатная ситуация. Представляете? Уже подали команду «ключ на старт», а какие-то головотяпы забыли отцепить от ракеты канат устойчивости, которым она обычно привязывается на ночь. Ну, думаю, амба, катастрофа! Мчусь к стартовой площадке. А там уже все в дыму, в пламени. Едва отцепил – и она пошла, родимая! Вот и дали…
Мы от души посмеялись шутке нового начальника, а после узнали, что звезду свою он на войне заработал: собственноручно подбил несколько «пантер» в Курской битве.
В промежутках между боевыми работами и «каникулами» проводился торжественный ритуал – «профилактика оборудования». Ответственный за все запасные части и приборы станции ефрейтор Подкорытов получал из рук майора трехлитровую канистру и удалялся на склад. А на станции в это время обнажались все мыслимые и немыслимые контакты многочисленных приборов и устройств. Тут появлялся озабоченно-сияющий посыльный и вручал бадью начальнику. Потапов доставал пять граненых стаканов, наполнял до краев спиртом, командовал:
– Вперед!
У каждого оператора была своя кружка. Полстакана спирта уходило в кружку – поближе к закуске в образе румяного пирожка с картошкой. Остатки выливались на контакты. Спустя несколько минут на всех станциях комплекса кипела веселая работа по мытью контактов. Офицеры дружно шлендали друг к другу в гости, образовывая возле сейфов со спиртом живописные скоротечные застолья.
…Итак, в тот драматический вечер тридцать с гаком лет назад пропал техник-старшина Егор Новичков. Обнаружил исчезновение майор Хохлачев. Майор заперся в каптерке со старшиной роты Макаром Чемодановым. Гневаясь со страшной силой, Хохлачев начал прижимать к стенке Макара:
– Ты че?! Ты понимаешь, че?! Обледенел?
Майор напирал, грозя старшине гауптвахтой, разжалованием и трибуналом. Но Чемоданов держался стойко. Он сдался, когда Хохлачев тихо и проникновенно, со слезой, произнес:
– Макар, ты че? Посадка с орбиты ведь! Эх, ты мой жеж!
И старшина понял, что имел ввиду под этим «эх» командир. Он имел ввиду начальника политотдела подполковника Лизогубова, запретившего проводить по субботам «голубые огоньки» на территории воинской части с приглашением девчат из города. В штабе, возле бюста вождя мирового пролетариата, громко ругались в тот день Лизогубов и заместитель командира части Суворов. Лизогубов был против «голубых огоньков», Суворов – за.
– После ваших огоньков, – вопил главный политрук, – мы находим кучи использованных презервативов!
«Батя», командир части, заботясь о моральном облике личного состава, поддержал тогда замполита. Если бы не поддержал, с горечью думал старшина Чемоданов, техник Новичков не удрал бы теперь в самоволку к своей Маргаритке, а спокойно дождался субботы, и майор Хохлачев не скулил бы теперь.
– Ладно, – сказал, вздыхая, Чемоданов. – Идемте…
Сначала они навестили начальника караула, а после, в сопровождении разводящего, проникли тайной тропой через часовые посты к забору, заросшему лопухами.
Возле секретной дырки группа остановилась и прислушалась.
– Ну, мне пора, – донесся из-за забора воркующий голос Новичкова. – А ты беги, не то опоздаешь на последний автобус.
Майор радостно встал на карачки, просунулся в дырку, зашипел торжествующе:
– Ш-ш-ш-уточки ш-ш-утишь, щ-щенок? Кастрирую!
…Только старшина Чемоданов, разводящий, часовые да звездная ночь были свидетелями кастрации: впереди бежал, подпрыгивая, Новичков, за ним гнался майор, периодически попадая в цель своим правым, до блеска начищенным ботинком. Мчались они в сторону технической территории, где вот-вот должна была начаться боевая работа.
Если об этой самоволке, не дай бог, узнают «батя» и политотдел – тогда пиши пропало: наша третья рота моментально очутится по всем показателям на самом последнем месте. Это отлично понимали все: и смущенный Новичков, и радостно-взволнованный Хохлачев, и раздосадованный старшина Чемоданов, и разводящий, бежавший трусцой последним…
Боевую работу мы провели на отлично! Но космонавт Владимир Комаров, пилотировавший «Союз-1», при посадке погиб.
…Осенью Новичков получил «дембель» и женился на Ритке…
Папашка
После шумного гулянья, после лихого катанья к Полярному Кругу зажили молодые счастливо. Серега Маринку на руках носит, Маринка Серегу лаской одаривает, родители по магазинам бегают. Тут парню в армию идти. Увезли Серегу за дремучие леса, за синие реки – на пограничную заставу. Надели на парня солдатскую форму, дали в руки ружье и велели Родину охранять.
Ходит Серега в дозоры, ловит шпионов, а по ночам снится ему молодая жена. Ну, нельзя сказать, чтоб всю ночь только жена. Родная установка подготовки газа порой снилась и коллеги-операторы. Но Маринка все же снилась чаще: раз десять за ночь. Само собой письма. Он – ей, она – ему. Однажды известила: беременная уже!
Нельзя сказать, чтоб новость эта застала Серегу врасплох. Внутренне давно подготовился. Но все же! Охватила пограничника эйфория, а командование посулило произвести для солидности в ефрейторы. Хотя старшина роты после третьей обмывочной рюмки пообещал сержантские погоны.
В один прекрасный день вызвали Серегу в штаб и предложили сплясать гопака. Начальство широко и загадочно улыбалось и бумажку в руках теребило. А то не простая бумажка – то телеграмма с известием – тройня родилась!
– Ну, ты и плодовитый папашка, трех пацанов родил! – с восхищением отмечая бравый вид солдата, восхитился «батя», начальник заставы. – Отслужил свое, домой собирайся!
…Вернулся сияющий ефрейтор в родимый дом!
Инспекторша загса расчувствовалась:
– Надо же, три дитенка! В городе многодетных детей почти не осталось. Просто необыкновенная история!
…У Сереги все в норме. Добывает газ, недавно квартиру получил. Живут душа в душу. Спит он теперь без сновидений – с пацанами не заскучаешь!
Но недавно привиделось: он с автоматом в дозоре. А рядом Маринка с коляской, где спят сыновья…
Ходит Серега в дозоры, ловит шпионов, а по ночам снится ему молодая жена. Ну, нельзя сказать, чтоб всю ночь только жена. Родная установка подготовки газа порой снилась и коллеги-операторы. Но Маринка все же снилась чаще: раз десять за ночь. Само собой письма. Он – ей, она – ему. Однажды известила: беременная уже!
Нельзя сказать, чтоб новость эта застала Серегу врасплох. Внутренне давно подготовился. Но все же! Охватила пограничника эйфория, а командование посулило произвести для солидности в ефрейторы. Хотя старшина роты после третьей обмывочной рюмки пообещал сержантские погоны.
В один прекрасный день вызвали Серегу в штаб и предложили сплясать гопака. Начальство широко и загадочно улыбалось и бумажку в руках теребило. А то не простая бумажка – то телеграмма с известием – тройня родилась!
– Ну, ты и плодовитый папашка, трех пацанов родил! – с восхищением отмечая бравый вид солдата, восхитился «батя», начальник заставы. – Отслужил свое, домой собирайся!
…Вернулся сияющий ефрейтор в родимый дом!
Инспекторша загса расчувствовалась:
– Надо же, три дитенка! В городе многодетных детей почти не осталось. Просто необыкновенная история!
…У Сереги все в норме. Добывает газ, недавно квартиру получил. Живут душа в душу. Спит он теперь без сновидений – с пацанами не заскучаешь!
Но недавно привиделось: он с автоматом в дозоре. А рядом Маринка с коляской, где спят сыновья…
Воскресный день
Дядькин проснулся.
Тикал будильник. Мурлыкал динамик.
Дядькин широко зевнул, потянулся и повернул голову.
Жена спала. «Дура», – с удовольствием подумал Дядькин. Он сполз со скрипучей кровати, подошел к окну и посмотрел на Петербургский проспект.
По проспекту ездили машины и ходили люди. Дядькин еще раз широко зевнул – делать было нечего. Подумав, Дядькин пошел на кухню. На кухне урчал холодильник. Справа стоял стол, слева – газовая плита. На столе красовалась тарелка с холодцом. Возле тарелки сидел кот и ел холодец.
Дядькин взял вилку, сказал: «Брысь!» – и поел холодца.
Холодильник выключил мотор и зашипел по-змеиному.
Дядькин подумал и полез в холодильник. На верхней полке лежало сало с чесноком, внизу виднелись апельсины. Дядькин почесал затылок и выбрал сало.
Кот снова сидел на столе и ел холодец. Дядькин прогнал кота, отрезал кусок сала, сделал бутерброд и, жуя на ходу, направился в сортир. В унитазе журчал ручеек. Дядькин сидел, ел бутерброд и рассматривал большую картину, приклеенную к туалетной двери. На картине были показаны голые ляжки с надписью «Маша Распутина».
В спальне завозилась жена.
– Сема, ты где? – громко спросила она.
– Тут я, – буркнул Дядькин и сплюнул.
– Поставь чайник!
Холодильник опять урчал. На столе сидел кот и ел сало. Дядькин прогнал кота, включил газ, полез в холодильник и взял апельсин.
– Сема! – громко позвала жена.
– Чего? – отозвался Дядькин.
– Иди что-то скажу!
Дядькин пришел:
– Чего?
– Почеши спинку – скажу.
Дядькин почесал.
– Спину мыть надо! – съязвил Дядькин.
– Кто б помыл, – обиделась жена. – Спишь, как боров.
– Сама корова, – ответил Дядькин и поглядел в окно. По проспекту ездили машины и сновали люди. Дома стояли строго в ряд, вверху висело солнце. Жена, кряхтя, встала и пошла умываться. Дядькин нацепил пижаму и подался в гостиную. Справа стоял шкаф с посудой, слева – телевизор. Вверху висела люстра.
– Сема! – донеслось из ванной.
В ванной стояла голая жена с мочалкой.
– Потри спинку!
Отчаянно засвистел чайник. Дядькин бросился на его зов. На столе сидел кот и ел холодец. Дядькин заварил чай и поел холодца.
Пришла жена. Она расставила тарелки, вынула из холодильника холодец, сало.
– Порежь хлеб и пойди умойся, – сказала она.
Дядькин почистил зубы и глянул в зеркало.
Из зеркала на него смотрела небритая физиономия. Дядькин побрился, умылся одеколоном, снял пижаму, надел бостоновый костюм и вышел из квартиры.
– А жрать?! – крикнула вдогонку жена.
Тикал будильник. Мурлыкал динамик.
Дядькин широко зевнул, потянулся и повернул голову.
Жена спала. «Дура», – с удовольствием подумал Дядькин. Он сполз со скрипучей кровати, подошел к окну и посмотрел на Петербургский проспект.
По проспекту ездили машины и ходили люди. Дядькин еще раз широко зевнул – делать было нечего. Подумав, Дядькин пошел на кухню. На кухне урчал холодильник. Справа стоял стол, слева – газовая плита. На столе красовалась тарелка с холодцом. Возле тарелки сидел кот и ел холодец.
Дядькин взял вилку, сказал: «Брысь!» – и поел холодца.
Холодильник выключил мотор и зашипел по-змеиному.
Дядькин подумал и полез в холодильник. На верхней полке лежало сало с чесноком, внизу виднелись апельсины. Дядькин почесал затылок и выбрал сало.
Кот снова сидел на столе и ел холодец. Дядькин прогнал кота, отрезал кусок сала, сделал бутерброд и, жуя на ходу, направился в сортир. В унитазе журчал ручеек. Дядькин сидел, ел бутерброд и рассматривал большую картину, приклеенную к туалетной двери. На картине были показаны голые ляжки с надписью «Маша Распутина».
В спальне завозилась жена.
– Сема, ты где? – громко спросила она.
– Тут я, – буркнул Дядькин и сплюнул.
– Поставь чайник!
Холодильник опять урчал. На столе сидел кот и ел сало. Дядькин прогнал кота, включил газ, полез в холодильник и взял апельсин.
– Сема! – громко позвала жена.
– Чего? – отозвался Дядькин.
– Иди что-то скажу!
Дядькин пришел:
– Чего?
– Почеши спинку – скажу.
Дядькин почесал.
– Спину мыть надо! – съязвил Дядькин.
– Кто б помыл, – обиделась жена. – Спишь, как боров.
– Сама корова, – ответил Дядькин и поглядел в окно. По проспекту ездили машины и сновали люди. Дома стояли строго в ряд, вверху висело солнце. Жена, кряхтя, встала и пошла умываться. Дядькин нацепил пижаму и подался в гостиную. Справа стоял шкаф с посудой, слева – телевизор. Вверху висела люстра.
– Сема! – донеслось из ванной.
В ванной стояла голая жена с мочалкой.
– Потри спинку!
Отчаянно засвистел чайник. Дядькин бросился на его зов. На столе сидел кот и ел холодец. Дядькин заварил чай и поел холодца.
Пришла жена. Она расставила тарелки, вынула из холодильника холодец, сало.
– Порежь хлеб и пойди умойся, – сказала она.
Дядькин почистил зубы и глянул в зеркало.
Из зеркала на него смотрела небритая физиономия. Дядькин побрился, умылся одеколоном, снял пижаму, надел бостоновый костюм и вышел из квартиры.
– А жрать?! – крикнула вдогонку жена.