Страница:
Как и Мария Башкирцева, Мисси ничего не написала, кроме этих дневниковых тетрадок, но уж эта-то книга… Читатели из разных стран, прочитав дневники этой молодой женщины, говорили: такого я не читал…
Мисси ненавидела сатану Гитлера, но политика ее мало занимала. Как ни странно, политические рассуждения попадаются в июльской дневниковой записи 1943 года – именно там, где Мисси говорит о своей матери, о княгине Лидии Леонидовне. Приведу отрывок из этой записи, так как он может объяснить кое-что о поколении русских аристократов, упокоившемся под березами Сент-Женевьев-де-Буа…
Один из немецких знакомых княгини Васильчиковой (граф Пюклер) написал донос на нее в гестапо: «Княгиня Васильчикова – подруга детства моей жены – настроена против нашей политики в России и критически отзывается о нашем отношении к военнопленным… Ее не следует выпускать из страны».
Приведя это письмо в своем дневнике, Мисси считает нужным подробно объяснить, что же вдруг произошло с ее мамой:
«Maman всегда была ярой антикоммунисткой, и это неудивительно, если вспомнить, что у нее два брата погибли в самом начале революции. Она придерживалась этой неколебимой позиции двадцать лет, и дело дошло до того, что даже Гитлер виделся ей в благоприятном свете, согласно принципу «враги моего врага – мои друзья»… в сентябре 1941 года она еще надеялась, что немецкое вторжение в Россию приведет к массовому народному восстанию против коммунистической системы: после чего с немцами, в свою очередь, разделается возрожденная Россия. Так как она не жила подолгу в Германии, ее нелегко было убедить, что Гитлер не меньший злодей, чем Сталин. Мы же с Татьяной… были свидетелями гнусного сговора между Гитлером и Сталиным, имевшего целью уничтожить Польшу, и мы из первых рук знали о немецких зверствах в этой стране… Но по мере того, как становилось известно о тупой жестокости германской политики на оккупированных территориях СССР и все больше становилось жертв, и там, и в лагерях русских военнопленных, любовь Maman к своей стране, усугубленная ее скрытой прежней германофобией, восходящей к тем годам, когда она была медсестрой на фронтах Первой мировой войны, – эта любовь взяла верх над ее бескомпромиссными антисоветскими убеждениями, и она решила принять посильное участие в облегчении страданий своих соотечественников, и в первую очередь русских военнопленных.
С помощью друзей она связалась с соответствующими учреждениями германского Верховного командования… В отличие от дореволюционной России Советское правительство отказалось от предложенной помощи Международного Креста. Это означало, что русские пленные, будучи в глазах своего правительства изменниками родины, предоставлялись собственной судьбе – в большинстве случаев голодной смерти.
Maman обратилась к своей тетушке, а моей крестной, графине Софье Владимировне Паниной, которая работала в Толстовском фонде в Нью-Йорке. Кроме того, она втянула в эту деятельность двух всемирно известных американских авиаконструкторов русского происхождения – Сикорского и Северского, а также православные церкви Северной и Южной Америки. Вскоре была создана специальная организация помощи пленным, которой удалось собрать столько продуктов, одеял, одежды, лекарств и т. д., что для их перевозки понадобилось несколько кораблей…».
…Всю жизнь я читал про ту войну, заставшую меня в Москве ребенком… Но что-то ни в одном самом подробном описании не встречал я имен княгини Васильчиковой, графини С. В. Паниной (создательницы Народного дома в Петербурге), Сикорского и Северского…
Кн. ВАСИЛЬЧИКОВА (урожд. княжна МЕЩЕРСКАЯ) СОФЬЯ НИКОЛАЕВНА, 1867 – 29.04.1942
ВЕЙДЛЕ (WEIDLE) ВЛАДИМИР ВАСИЛЬЕВИЧ, 1895 – 1979
ВЕЛИКАНОВ СИМЕОН ГРИГОРЬЕВИЧ, протоиерей, 5.4.1869 – 15.12.1948
ВЕРДЕРЕВСКИЙ Д. Н., контр-адмирал, 4.11.1873 – 22.08.1947
ВИЛЬЧКОВСКИЙ СЕРГЕЙ НИКОЛАЕВИЧ, б. директор русского Дома, генерал-майор, б. офицер л.-гв. Преображенского полка, 4.09.1871 – 4-17.09.1934
ВИЛЬЧКОВСКИИ (WILCZKOWSKI) КИРИЛЛ СЕРГЕЕВИЧ, 29.04.1904–19.10.1960
ВИНОГРАДСКИЙ А. 1935
Мисси ненавидела сатану Гитлера, но политика ее мало занимала. Как ни странно, политические рассуждения попадаются в июльской дневниковой записи 1943 года – именно там, где Мисси говорит о своей матери, о княгине Лидии Леонидовне. Приведу отрывок из этой записи, так как он может объяснить кое-что о поколении русских аристократов, упокоившемся под березами Сент-Женевьев-де-Буа…
Один из немецких знакомых княгини Васильчиковой (граф Пюклер) написал донос на нее в гестапо: «Княгиня Васильчикова – подруга детства моей жены – настроена против нашей политики в России и критически отзывается о нашем отношении к военнопленным… Ее не следует выпускать из страны».
Приведя это письмо в своем дневнике, Мисси считает нужным подробно объяснить, что же вдруг произошло с ее мамой:
«Maman всегда была ярой антикоммунисткой, и это неудивительно, если вспомнить, что у нее два брата погибли в самом начале революции. Она придерживалась этой неколебимой позиции двадцать лет, и дело дошло до того, что даже Гитлер виделся ей в благоприятном свете, согласно принципу «враги моего врага – мои друзья»… в сентябре 1941 года она еще надеялась, что немецкое вторжение в Россию приведет к массовому народному восстанию против коммунистической системы: после чего с немцами, в свою очередь, разделается возрожденная Россия. Так как она не жила подолгу в Германии, ее нелегко было убедить, что Гитлер не меньший злодей, чем Сталин. Мы же с Татьяной… были свидетелями гнусного сговора между Гитлером и Сталиным, имевшего целью уничтожить Польшу, и мы из первых рук знали о немецких зверствах в этой стране… Но по мере того, как становилось известно о тупой жестокости германской политики на оккупированных территориях СССР и все больше становилось жертв, и там, и в лагерях русских военнопленных, любовь Maman к своей стране, усугубленная ее скрытой прежней германофобией, восходящей к тем годам, когда она была медсестрой на фронтах Первой мировой войны, – эта любовь взяла верх над ее бескомпромиссными антисоветскими убеждениями, и она решила принять посильное участие в облегчении страданий своих соотечественников, и в первую очередь русских военнопленных.
С помощью друзей она связалась с соответствующими учреждениями германского Верховного командования… В отличие от дореволюционной России Советское правительство отказалось от предложенной помощи Международного Креста. Это означало, что русские пленные, будучи в глазах своего правительства изменниками родины, предоставлялись собственной судьбе – в большинстве случаев голодной смерти.
Maman обратилась к своей тетушке, а моей крестной, графине Софье Владимировне Паниной, которая работала в Толстовском фонде в Нью-Йорке. Кроме того, она втянула в эту деятельность двух всемирно известных американских авиаконструкторов русского происхождения – Сикорского и Северского, а также православные церкви Северной и Южной Америки. Вскоре была создана специальная организация помощи пленным, которой удалось собрать столько продуктов, одеял, одежды, лекарств и т. д., что для их перевозки понадобилось несколько кораблей…».
…Всю жизнь я читал про ту войну, заставшую меня в Москве ребенком… Но что-то ни в одном самом подробном описании не встречал я имен княгини Васильчиковой, графини С. В. Паниной (создательницы Народного дома в Петербурге), Сикорского и Северского…
Кн. ВАСИЛЬЧИКОВА (урожд. княжна МЕЩЕРСКАЯ) СОФЬЯ НИКОЛАЕВНА, 1867 – 29.04.1942
Вот что рассказывает о княгине Софье Николаевне Васильчиковой живший рядом с ней в Русском Доме и отпевавший ее позднее о. Борис Старк: «Княгиня С. Н. Васильчикова была сестрой мужа нашей директрисы в Русском Доме Сент-Женевьев-де-Буа, кн. Петра Николаевича Мещерского. Она была вдовой бывшего члена Государственного совета, бывшего министра земледелия, кн. Б. А. Васильчикова. В свое время, во второй половине войны 1914 – 1917 гг., о ней много говорили… Она была послана под эгидой Международного Красного Креста в Германию, чтобы проверить состояние лагерей для русских военнопленных. По своем возвращении под впечатлением страданий наших солдат в плену и под впечатлением большого авторитета Распутина при дворе, она написала письмо Императрице Александре Федоровне как женщина женщине, умоляя ее услышать голос людей, желающих счастья Родине. В ответ на это письмо ее мужа вызвал к себе министр двора и объявил ему Высочайшее повеление о высылке его жены в Новгородскую губернию. Это был факт, не имевший места со времени императора Павла I. В эмиграции княгиня проживала скромно со своим мужем, а потом, после его смерти, заканчивала свою жизнь в Русском доме, около своего брата и невестки. Мне часто приходилось ее исповедовать, беседовать с ней, и перед своей кончиной она вызвала меня в свою комнату, где после тяжелой ночи и умерла у меня на руках. Рядом сидела ее невестка, очень с ней дружная, княгиня Вера Кирилловна, и ее брат Петр Николаевич. Память о покойной Софье Николаевне осталась как память об очень скромном, умном и тактичном человеке, человеке большой доброты».
ВЕЙДЛЕ (WEIDLE) ВЛАДИМИР ВАСИЛЬЕВИЧ, 1895 – 1979
Владимир Вейдле был замечательный литературный критик, историк искусства и публицист. Он был известным эмигрантским литератором, великим знатоком европейского искусства, писал и печатался на четырех языках, знаком был европейским критикам и писателям, лично знал Клоделя, Валери, Т. С. Элиота, сотрудничал во всех крупнейших эмигрантских изданиях, издавал книги, читал лекции в университетах и институтах, в том числе и в Богословском институте. И при этом жил в бедности, почти в нищете, и только после войны его, как и Г. Газданова, и А. Бахраха, стало выручать мюнхенское радио, нынешняя «Свобода».
В отличие от множества (как Вы, наверное, отметили по именам на крестах и надгробьях) детей вполне обрусевших немцев на этом кладбище он был не родным, а приемным сыном обрусевшего немца-промышленника Вильгельма Вейдле. Закончив петербургское Реформаторское училище, он поступил в Петербургский университет, где в 1918 году стал приват-доцентом. Потом он преподавал в Перми и Томске, а с 1924 года жил в эмиграции в Париже. Дружил с Ходасевичем (который называл его «Вейдличка»), сотрудничал с К. Мочульским, с Ф. Степуном, И. Фондаминским, увлекался экуменическими идеями, бывал у Бердяева, выступал на русско-французских конференциях, близок был к писателям «незамеченного поколения», из эмигрантов кроме Ходасевича ценил Алданова, Бунина и Набокова, написал о них замечательные статьи, высоко ценил «петербургскую поэтику» Гумилева, Мандельштама и Ахматовой. Историк эмигрантской литературы Г. Струве писал, что Вейдле явился «самым ценным приобретением зарубежной литературной критики после 1925 г.».
Именно в милосердии, вытекающем, как писал о нем критик В. Толмачев, «из христианского понимания греха, из духовного понимания красоты страдания», видел Вейдле истоки своеобразия русской литературы и культуры. Большевики прервали эту греко-христианскую преемственность русской культуры, и теперь Россия должна снова стать «Европой и Россией. Это будет для всех русских, где бы они ни жили, возвращением на родину», тем более что в этом веке, по мнению Вейдле, «не было двух литератур, была одна русская литература двадцатого столетия». Но у Вейдле не было иллюзии, что это могло случиться еще при жизни СССР, ибо для него «Россия не то самое, что зовется СССР. Так зовется лишь мундир, или тюрьма России».
Как большинство интеллигентных русских, Вейдле писал стихи – элегантные, вполне эстетские стихи об Италии, Венеции, о жизни и смерти, о запахе левкоев…
В отличие от множества (как Вы, наверное, отметили по именам на крестах и надгробьях) детей вполне обрусевших немцев на этом кладбище он был не родным, а приемным сыном обрусевшего немца-промышленника Вильгельма Вейдле. Закончив петербургское Реформаторское училище, он поступил в Петербургский университет, где в 1918 году стал приват-доцентом. Потом он преподавал в Перми и Томске, а с 1924 года жил в эмиграции в Париже. Дружил с Ходасевичем (который называл его «Вейдличка»), сотрудничал с К. Мочульским, с Ф. Степуном, И. Фондаминским, увлекался экуменическими идеями, бывал у Бердяева, выступал на русско-французских конференциях, близок был к писателям «незамеченного поколения», из эмигрантов кроме Ходасевича ценил Алданова, Бунина и Набокова, написал о них замечательные статьи, высоко ценил «петербургскую поэтику» Гумилева, Мандельштама и Ахматовой. Историк эмигрантской литературы Г. Струве писал, что Вейдле явился «самым ценным приобретением зарубежной литературной критики после 1925 г.».
Именно в милосердии, вытекающем, как писал о нем критик В. Толмачев, «из христианского понимания греха, из духовного понимания красоты страдания», видел Вейдле истоки своеобразия русской литературы и культуры. Большевики прервали эту греко-христианскую преемственность русской культуры, и теперь Россия должна снова стать «Европой и Россией. Это будет для всех русских, где бы они ни жили, возвращением на родину», тем более что в этом веке, по мнению Вейдле, «не было двух литератур, была одна русская литература двадцатого столетия». Но у Вейдле не было иллюзии, что это могло случиться еще при жизни СССР, ибо для него «Россия не то самое, что зовется СССР. Так зовется лишь мундир, или тюрьма России».
Как большинство интеллигентных русских, Вейдле писал стихи – элегантные, вполне эстетские стихи об Италии, Венеции, о жизни и смерти, о запахе левкоев…
Зачем, рассудок беспокоя,
Гадать, что ближе, свет иль тьма,
Когда от запаха левкоя
Мне так легко сойти с ума.
…Блаженное благоуханье
Сполна единый раз вдохну
И задохнусь в моем вдыханье,
В его дыханье утону —
Как будто машут, веют, тают
Там, где душа моя была,
Где будто в небо прорастают
Ее незримые крыла.
ВЕЛИКАНОВ СИМЕОН ГРИГОРЬЕВИЧ, протоиерей, 5.4.1869 – 15.12.1948
Об этом удивительном эмигрантском пастыре рассказал в своих мемуарах высокопреосвященнейший митрополит Евлогий, да так рассказал, с такой любовью, с такими подробностями эмигрантской жизни, что, каюсь, жалко мне слово выкинуть, наберитесь терпения. Вот что рассказал высокопреосвященнейший: «Весной 1924 года как-то раз на собрании Александро-Невского сестричества появился незнакомый мне священник и отрекомендовался о. Семеном Великановым. Первое впечатление он произвел на меня несколько странное. Длинные седые волосы, нервная речь, рваненькая ряса… Я узнал, что он приехал со своей паствой из Польши работать по контракту на огромный металлургический завод в Кнютанже (около Меца), во главе которого стоит директора monsieur Charbon, французский инженер, в свое время работавший на одном из заводов Донецкого бассейна и свободно владеющий русским языком. О. Семен и его паства – остатки русской армии, разоруженной в Польше. Там же, в Польше, архиепископ Владимир рукоположил его в священники и поставил во главе группы соотечественников. По приезде в Кнютанж русская колония расположилась в бараках, выпросив барак и под церковь. Хор (прекрасно спевшийся еще в Польше) русские рабочие привезли с собой. Церковь быстро устроилась, богослужение наладилось, а хор чудным своим пением стал привлекать в храм французов.
Осенью того же 1924 года я посетил Кнютанж.
Маленькая, чистенькая, убогая церковь… Чувствуешь, что все, до мелочей, создано трудами благочестивых бедных людей. О. Семен, ревностный, самоотверженный священник – бессребреник, приятно поразил меня своим горячим, ревностным отношением к пастырскому долгу. Осень… холодно… а он в одной рваненькой ряске (я подарил ему свою, хоть и моя тоже была неновая). Я узнал, что о. Семен живет в мансарде и питается кое-как: сам на спиртовке себе обед варит: один день кашу, другой – компот… «Очень удобно, – рассказывал он мне, – перед обедней поставлю кастрюлю на огонь, а приду из церкви – готово!» Рабочие поселки в окрестностях Кнютанжа, где тоже живут русские, он объезжает на Пасхальной неделе «на собственном автомобиле», т. е. попросту обходит их пешком. Немудрый, простой священник, но преданный пастве всей душой. Благодаря глубокому пониманию пастырского долга и подвижнической жизни, он достиг крепчайшей спайки с приходом. Когда приходу нужны деньги для каких-нибудь неотложных нужд, о. Семен возит хор по ближайшим городкам и зарабатывает деньги. Впоследствии из церковного хора выделился другой, под названием «Гусляр». При церкви возникла школа… Заведовал школой во главе со старостой генералом П. Н. Буровым (теперь по профессии он маляр, и мне довелось его видеть подвешенным в малярной люльке с кистью в руках). Преподавательский персонал подобрался отличный, и дети поступали из школы прямо в иностранные лицеи.
Несмотря на бедность, приход имел своих стипендиатов в нашем Богословском институте (о. Виктор Юрьев, ныне священник Введенской церкви, – воспитанник Кнютанжа), посылал всегда делегатов на съезды «Христианского Движения» и от времени до времени приглашал из Движения к себе докладчиков. Детский вопрос, благотворительный, просветительный …все хорошо поставили…
В первый приезд в Кнютанж я зашел к директору. От него я услышал самые хорошие отзывы о русских рабочих. «Скромные, честные, интеллигентные люди и без претензий, – сказал директор. – И священник прекрасный, заслуживает глубокого уважения. Когда он о чем-нибудь меня просит, я не в силах ему отказать. Для этого достаточно мне просто его увидеть…» Не отказал директор, между прочим, и в самом важном, – построил «Русский дом», в котором теперь помещается церковь и школа.
Свою ревность о. Семен простирает и за пределы Кнютанжа: в Нанси, где есть русские студенты, в Люксембург (там есть общинка на Эше), в Прирейнскую Германию (есть общинка в Саарбрюке). Всюду разъезжает без виз. «Крест надену – вот и вся моя виза…» – говорит о. Семен. Любящий отец для прихожан, он, однако, умеет, когда нужно, проявить и власть. Для любительского спектакля сестричество выбрало пьесу «Монашенка» – о. Семен усмотрел в ней поношение монашеству и чуть было не закрыл сестричество. «Если так, не надо и сестричества!..» Не без труда я этот конфликт уладил…».
Может, вспоминая эти театральные треволнения, улыбается в раю безгрешный о. Семен… Понятно, судьи серьезные, вроде газеты «Монд», поставили б ему в грех такое мракобесие, а только где «Монд», а где заводские бараки 20-х годов, где священник в рваной ряске, где генерал в малярской люльке, член педсовета?..
Впрочем, может, внуками их и нынче довольны на заводах и в НИИ Кнютанжа, Страсбурга, Силиконовой Долины?
Осенью того же 1924 года я посетил Кнютанж.
Маленькая, чистенькая, убогая церковь… Чувствуешь, что все, до мелочей, создано трудами благочестивых бедных людей. О. Семен, ревностный, самоотверженный священник – бессребреник, приятно поразил меня своим горячим, ревностным отношением к пастырскому долгу. Осень… холодно… а он в одной рваненькой ряске (я подарил ему свою, хоть и моя тоже была неновая). Я узнал, что о. Семен живет в мансарде и питается кое-как: сам на спиртовке себе обед варит: один день кашу, другой – компот… «Очень удобно, – рассказывал он мне, – перед обедней поставлю кастрюлю на огонь, а приду из церкви – готово!» Рабочие поселки в окрестностях Кнютанжа, где тоже живут русские, он объезжает на Пасхальной неделе «на собственном автомобиле», т. е. попросту обходит их пешком. Немудрый, простой священник, но преданный пастве всей душой. Благодаря глубокому пониманию пастырского долга и подвижнической жизни, он достиг крепчайшей спайки с приходом. Когда приходу нужны деньги для каких-нибудь неотложных нужд, о. Семен возит хор по ближайшим городкам и зарабатывает деньги. Впоследствии из церковного хора выделился другой, под названием «Гусляр». При церкви возникла школа… Заведовал школой во главе со старостой генералом П. Н. Буровым (теперь по профессии он маляр, и мне довелось его видеть подвешенным в малярной люльке с кистью в руках). Преподавательский персонал подобрался отличный, и дети поступали из школы прямо в иностранные лицеи.
Несмотря на бедность, приход имел своих стипендиатов в нашем Богословском институте (о. Виктор Юрьев, ныне священник Введенской церкви, – воспитанник Кнютанжа), посылал всегда делегатов на съезды «Христианского Движения» и от времени до времени приглашал из Движения к себе докладчиков. Детский вопрос, благотворительный, просветительный …все хорошо поставили…
В первый приезд в Кнютанж я зашел к директору. От него я услышал самые хорошие отзывы о русских рабочих. «Скромные, честные, интеллигентные люди и без претензий, – сказал директор. – И священник прекрасный, заслуживает глубокого уважения. Когда он о чем-нибудь меня просит, я не в силах ему отказать. Для этого достаточно мне просто его увидеть…» Не отказал директор, между прочим, и в самом важном, – построил «Русский дом», в котором теперь помещается церковь и школа.
Свою ревность о. Семен простирает и за пределы Кнютанжа: в Нанси, где есть русские студенты, в Люксембург (там есть общинка на Эше), в Прирейнскую Германию (есть общинка в Саарбрюке). Всюду разъезжает без виз. «Крест надену – вот и вся моя виза…» – говорит о. Семен. Любящий отец для прихожан, он, однако, умеет, когда нужно, проявить и власть. Для любительского спектакля сестричество выбрало пьесу «Монашенка» – о. Семен усмотрел в ней поношение монашеству и чуть было не закрыл сестричество. «Если так, не надо и сестричества!..» Не без труда я этот конфликт уладил…».
Может, вспоминая эти театральные треволнения, улыбается в раю безгрешный о. Семен… Понятно, судьи серьезные, вроде газеты «Монд», поставили б ему в грех такое мракобесие, а только где «Монд», а где заводские бараки 20-х годов, где священник в рваной ряске, где генерал в малярской люльке, член педсовета?..
Впрочем, может, внуками их и нынче довольны на заводах и в НИИ Кнютанжа, Страсбурга, Силиконовой Долины?
ВЕРДЕРЕВСКИЙ Д. Н., контр-адмирал, 4.11.1873 – 22.08.1947
Контр-адмирал Дмитрий Николаевич Вердеревский был в 1917 году командующим Балтийским флотом, а также морским министром военного флота во Временном правительстве России. После Октябрьского переворота он пытался сотрудничать с большевиками, но позднее уехал в эмиграцию и жил в Париже. После победы России над Германией в 1945 году, в пору эмигрантского советско-патриотического подъема, адмирал, вместе с другими русскими собратьями-масонами, пошел на прием к советскому послу, потом принял советское подданство и получил советский паспорт.
Советский посол Богомолов предупредил новых «советских патриотов», что поездку в Советский Союз еще надо заслужить. Адмирал Вердеревский уехал незадолго до смерти в Советскую Россию и даже сумел вернуться.
– Вероятно, заслужил, – сказал мне по поводу этой поездки почтенный эмигрант, герой войны Н. В.
В масонской ложе «Юпитер» и в мастерских русских высших степеней брат Д. Н. Вердеревский занимал высокое положение. В период его командорства в этих мастерских (в 1945 году) были возведены в 33-ю степень Г. Н. Товстолес и И. А. Кривошеин, требовавший во главе своей группы немедленного перевода всей масонской работы в сталинскую Россию, где масонов не могло ждать ничего, кроме нар в лагерях ГУЛАГА (оба названных выше масона вернулись в Россию и изведали лагерей). Д. Н. Вердеревский (вместе с П. А. Бобринским) поддерживал просоветские усилия великого командора Русского особого совета 22-й степени брата Н. Л. Голеевского. Вне ложи Голеевский занимал удобное положение сперва русского военного атташе в США, а затем и секретаря американского консульства в Париже. Это он вел в апреле 1945 года переговоры с советским послом Богомоловым. В чисто «провокационных целях» перевода масонства в сталинскую «свободную» Россию еще в начале 30-х годов разобрался брат М. А. Осоргин, а позднее разобрался даже и вполне благожелательно настроенный к тогдашним Советам брат П. А. Бурышкин, который писал:
«Хотя авторы идеи о возвращении масонства на родину и утверждали, что они стоят вне всякой политики и действуют только во имя чисто масонских и чисто посвятительных идеалов, но их просоветские симпатии и их деятельность в союзе «советских патриотов» секрета не представляли».
Продолжая свой анализ деятельности братьев-масонов, П. А. Бурышкин дает свое объяснение популярности сталинского режима среди видных деятелей нескольких эмигрантских движений:
«Вместе с тем, почти все они были известны как люди весьма правых убеждений, как монархисты и даже не конституционные монархисты. Один из них, правда, задолго до вступления в масонство, участвовал в монархическом съезде в Рейхенгалле, собравшем немалое число русских черносотенцев, другие – опять-таки задолго до войны – «симпатизировали» авторитарным режимам Гитлера и Муссолини и, во всяком случае, пытались проповедовать «объективное отношение» к оным. Демократические принципы для этих людей значения не имели, что и позволило им с большой легкостью отказаться и от масонской сущности».
Что касается «масонской сущности», то это дело непростое. За год до своей смерти, памятной весной 1946 года великий масон Вердеревский, разглядевший «Высшее Начало» в опутанной колючей проволокой сталинской России, произнес в ложе «Юпитер» свой знаменитый доклад о «посвятительном мире» масонской истины:
«В мире же посвятительном, наоборот, все зиждется в конечном итоге на Абсолюте и в нем находит свое оправдание и смысл. Великий Свет, блеснувший при посвящении, призывает масонов искать Высшее Начало во всем. Символ есть знак, при помощи которого вольные каменщики прозревают присутствие Великого Архитектора Вселенной не только в мире духовном, но и в явлениях повседневной, будничной действительности. Поэтому масонство пользуется для своего посвятительного действия символическим методом и на нем строит свои ритуалы и обряды».
А год спустя автор этого сообщения, которое привело в восторг его масонских братьев, покинул наш несовершенный мир и ушел на Восток Вечный. 9 октября 1947 года в Париже состоялось траурное собрание памяти Вердеревского, на котором один из видных лидеров зарубежного русского масонства С. Г. Лианозов объявил, что «русское масонство лишилось признанного вождя», а брат Д. Н. Ермолов напомнил, что «брат Дмитрий Николаевич горячо верил в близость морального и духовного оздоровления человечества…».
Чтобы не приходить в отчаяние от всего этого красноречия, можно вспомнить один из выводов, к которым приходит современный историк русского масонства А. И. Серков, цитирующий по этому поводу книгу брата М. А. Осоргина о «северных братьях»:
«В подавляющем большинстве случаев масонское посвящение не изменяло людей, т. к. «большинство вступает в ряды Братства по естественному любопытству и по влечению к таинственности». Историк А. И. Серков завершает фразу Осоргина с большой трезвостью: «…не говоря уж о корыстных целях».
Советский посол Богомолов предупредил новых «советских патриотов», что поездку в Советский Союз еще надо заслужить. Адмирал Вердеревский уехал незадолго до смерти в Советскую Россию и даже сумел вернуться.
– Вероятно, заслужил, – сказал мне по поводу этой поездки почтенный эмигрант, герой войны Н. В.
В масонской ложе «Юпитер» и в мастерских русских высших степеней брат Д. Н. Вердеревский занимал высокое положение. В период его командорства в этих мастерских (в 1945 году) были возведены в 33-ю степень Г. Н. Товстолес и И. А. Кривошеин, требовавший во главе своей группы немедленного перевода всей масонской работы в сталинскую Россию, где масонов не могло ждать ничего, кроме нар в лагерях ГУЛАГА (оба названных выше масона вернулись в Россию и изведали лагерей). Д. Н. Вердеревский (вместе с П. А. Бобринским) поддерживал просоветские усилия великого командора Русского особого совета 22-й степени брата Н. Л. Голеевского. Вне ложи Голеевский занимал удобное положение сперва русского военного атташе в США, а затем и секретаря американского консульства в Париже. Это он вел в апреле 1945 года переговоры с советским послом Богомоловым. В чисто «провокационных целях» перевода масонства в сталинскую «свободную» Россию еще в начале 30-х годов разобрался брат М. А. Осоргин, а позднее разобрался даже и вполне благожелательно настроенный к тогдашним Советам брат П. А. Бурышкин, который писал:
«Хотя авторы идеи о возвращении масонства на родину и утверждали, что они стоят вне всякой политики и действуют только во имя чисто масонских и чисто посвятительных идеалов, но их просоветские симпатии и их деятельность в союзе «советских патриотов» секрета не представляли».
Продолжая свой анализ деятельности братьев-масонов, П. А. Бурышкин дает свое объяснение популярности сталинского режима среди видных деятелей нескольких эмигрантских движений:
«Вместе с тем, почти все они были известны как люди весьма правых убеждений, как монархисты и даже не конституционные монархисты. Один из них, правда, задолго до вступления в масонство, участвовал в монархическом съезде в Рейхенгалле, собравшем немалое число русских черносотенцев, другие – опять-таки задолго до войны – «симпатизировали» авторитарным режимам Гитлера и Муссолини и, во всяком случае, пытались проповедовать «объективное отношение» к оным. Демократические принципы для этих людей значения не имели, что и позволило им с большой легкостью отказаться и от масонской сущности».
Что касается «масонской сущности», то это дело непростое. За год до своей смерти, памятной весной 1946 года великий масон Вердеревский, разглядевший «Высшее Начало» в опутанной колючей проволокой сталинской России, произнес в ложе «Юпитер» свой знаменитый доклад о «посвятительном мире» масонской истины:
«В мире же посвятительном, наоборот, все зиждется в конечном итоге на Абсолюте и в нем находит свое оправдание и смысл. Великий Свет, блеснувший при посвящении, призывает масонов искать Высшее Начало во всем. Символ есть знак, при помощи которого вольные каменщики прозревают присутствие Великого Архитектора Вселенной не только в мире духовном, но и в явлениях повседневной, будничной действительности. Поэтому масонство пользуется для своего посвятительного действия символическим методом и на нем строит свои ритуалы и обряды».
А год спустя автор этого сообщения, которое привело в восторг его масонских братьев, покинул наш несовершенный мир и ушел на Восток Вечный. 9 октября 1947 года в Париже состоялось траурное собрание памяти Вердеревского, на котором один из видных лидеров зарубежного русского масонства С. Г. Лианозов объявил, что «русское масонство лишилось признанного вождя», а брат Д. Н. Ермолов напомнил, что «брат Дмитрий Николаевич горячо верил в близость морального и духовного оздоровления человечества…».
Чтобы не приходить в отчаяние от всего этого красноречия, можно вспомнить один из выводов, к которым приходит современный историк русского масонства А. И. Серков, цитирующий по этому поводу книгу брата М. А. Осоргина о «северных братьях»:
«В подавляющем большинстве случаев масонское посвящение не изменяло людей, т. к. «большинство вступает в ряды Братства по естественному любопытству и по влечению к таинственности». Историк А. И. Серков завершает фразу Осоргина с большой трезвостью: «…не говоря уж о корыстных целях».
ВИЛЬЧКОВСКИЙ СЕРГЕЙ НИКОЛАЕВИЧ, б. директор русского Дома, генерал-майор, б. офицер л.-гв. Преображенского полка, 4.09.1871 – 4-17.09.1934
Как ни заботился о благополучии обитателей находившегося под его командованием старческого дома генерал С. Н. Вильчковский (это ведь он вместе с князем М. С. Путятиным устроил там прекрасную домовую церковь), подопечные его первыми стали заполнять знаменитое ныне здешнее кладбище. В свой черед последовал за ними и сам директор…
ВИЛЬЧКОВСКИИ (WILCZKOWSKI) КИРИЛЛ СЕРГЕЕВИЧ, 29.04.1904–19.10.1960
Кирилл Сергеевич Вильчковский, сын бывшего директора Русского дома, бывшего генерал-майора и бывшего офицера лейб-гвардии Преображенского полка, Сергея Николаевича Вильчковского, прожил еще более короткую жизнь, чем его отец, но успел вписать свое имя в историю Великой Эмиграции как правая рука знаменитого Главы младоросской партии Александра Казем-Бека. Младороска Нина Кривошеина, вспоминая парижские 30-е годы, пишет, что «главный секретарь и поверенное лицо» Казем-Бека Кирилл Вильчковский «был еще очень молод… имел солидное политическое образование, и вполне очевидно испытывал сильное влияние Шарля Морраса (Charles Maurras), известного идеолога французской монархической партии…». Можно добавить, что кроме расистских писаний Морраса и деятельности ультраправой организации «Аксьон франсез», Вильчковский, как и его Глава Казем-Бек, увлекался писаниями и деятельностью Гитлера и Муссолини, а также национал-большевизмом, который был покруче национал-социализма. Вильчковский выписал из работы активиста-евразийца Льва Карсавина такую лестную для младороссов фразу:
«Там, в России, национал-большевизм уже зарождается: среди нас – это движение младороссов… «Молодая Россия» в качестве верхнего слоя Евразии должна действовать в соответствии с национальным инстинктом, который и является в настоящий момент национал-большевистским… делая его все более благородным и духовным…».
Впрочем, с началом Второй мировой войны Вильчковский не сбежал за границу, в отличие от Главы, и даже не примкнул к гитлеровцам, в отличие от своего кумира Морраса, а примкнул в Пиринеях к французскому Сопротивлению. Более того, узнав о добровольном (или вынужденном) бегстве Казем-Бека из США в Советский Союз, а чуть позднее прочитав в «Правде» антиамериканское интервью бывшего друга и Главы, Кирилл Вильчковский написал в журнал «Возрождение» (март 1957 года) вполне рассудительное письмо:
«Поведение Казем-Бека – это поведение труса, и я испытываю по этому поводу стыд и горечь. Даже если его принудили сделать это, ему не может быть оправдания, ибо даже если он уехал туда по собственной воле, то получая советский паспорт, он не мог не знать, в чьи руки он вверяет свою судьбу.
После войны я дважды видел Казем-Бека в Швейцарии, в первый раз в 1954 году, по его инициативе, а вторично, по моей инициативе, в 1956 году, за несколько недель до его отъезда. При первой встрече Казем-Бек упомянул о некой «перемене позиции». И это означало нечто совершенно противоположное тому, что случилось, – он говорил о своем желании посвятить остаток жизни «разработке монархической доктрины второй половины XX века». При втором разговоре, очень коротком, он известил меня о своем желании вернуться в Россию «чтобы трудиться для церкви», если митрополит Крутицкий (с которым он встретился в Соединенных Штатах) добудет для него визу.
В пору обеих этих встреч Казем-Бек действительно проходил курс излечения болезни горла и хронического воспаления радужной оболочки глаза. Как мне, так и всем моим друзьям, он показался (особенно во время нашей первой встречи) человеком, который находится на грани нервного срыва. Я думаю, что решение, которое принял Казем-Бек, объясняется главными четырьмя причинами:
«1. тем, что он путает русский патриотизм с советским империализмом. В отличие от большинства из нас, бывших когда-то младороссами, Казем-Бек не изжил страстей национализма. Напротив, под влиянием своего болезненного отвращения к Америке в нем за последние годы развилась некая националистическая мания преследования, которая мешает ему вынести здравое суждение как о внутренней ситуации в России, так и о международном положении.
2. иллюзиями, которые он питает в отношении политической независимости московского патриархата.
3. утратой морального равновесия, объясняемой в первую очередь его личной драмой. Казем-Бек так и не смог оправиться от жестокого падения, которое превратило его, главу эмигрантской политической организации, в обыкновенного человека.
4. импульсивностью и специфической психологией игрока, которые всегда были его чертой, но которые обострило его взвинченное состояние. Мне показалось, что он даже не задумывался о моральной недопустимости своего поступка, ни о том риске, которому он подвергает свою семью, бросив ее барахтаться перед лицом событий.
Хотел бы повторить, что это с моей стороны попытка найти объяснение, но никак не оправдание его поступку. Несмотря на сочувствие, испытываемое мной к человеку, которого я знал с детства, которого я любил ( несмотря на все его недостатки, которые не были от меня скрыты), к человеку, которому я был многим обязан и с которым я работал вместе на протяжении шестнадцати лет, я сожалею о том, что, попав в эту ловушку, он предпочел нравственную смерть смерти физической».
Я привел это сдержанное и романтическое письмо Кирилла Вильчковского полностью, ибо оно демонстрирует случай (далеко не банальный), когда человек умнеет к старости. О репутации, которую приобрел к тому времени К. Вильчковский в Париже, свидетельствует запись в масонских отчетах «Великой ложи Франции», извлеченная и переведенная на русский язык историком А. И. Серковым:
«Следующее большое заседание, 30 мая, было проведено в порядке закрытого собрания с участием лож Юпитер и La Loi d’Action для заслушания сообщения «профана», писателя и литературного критика, известного в иезуитских кругах как специалиста по проблемам советской действительности. Доклад К. С. Вильчковского на французском языке на тему «Влияние доктринальных вариаций коммунистической партии на организацию политического воспитания советской молодежи» («Миф и реальность. Заметки о некоторых проблемах советской действительности») – привлек большой интерес. Докладчик отметил и объяснил на примерах постоянную оппортунистическую смену приемов и тактики в доктринальных установках, как непогрешимая истина преподносимых молодежи, часто не поспевающей за идеологическими расхождениями в партийных верхах».
«Там, в России, национал-большевизм уже зарождается: среди нас – это движение младороссов… «Молодая Россия» в качестве верхнего слоя Евразии должна действовать в соответствии с национальным инстинктом, который и является в настоящий момент национал-большевистским… делая его все более благородным и духовным…».
Впрочем, с началом Второй мировой войны Вильчковский не сбежал за границу, в отличие от Главы, и даже не примкнул к гитлеровцам, в отличие от своего кумира Морраса, а примкнул в Пиринеях к французскому Сопротивлению. Более того, узнав о добровольном (или вынужденном) бегстве Казем-Бека из США в Советский Союз, а чуть позднее прочитав в «Правде» антиамериканское интервью бывшего друга и Главы, Кирилл Вильчковский написал в журнал «Возрождение» (март 1957 года) вполне рассудительное письмо:
«Поведение Казем-Бека – это поведение труса, и я испытываю по этому поводу стыд и горечь. Даже если его принудили сделать это, ему не может быть оправдания, ибо даже если он уехал туда по собственной воле, то получая советский паспорт, он не мог не знать, в чьи руки он вверяет свою судьбу.
После войны я дважды видел Казем-Бека в Швейцарии, в первый раз в 1954 году, по его инициативе, а вторично, по моей инициативе, в 1956 году, за несколько недель до его отъезда. При первой встрече Казем-Бек упомянул о некой «перемене позиции». И это означало нечто совершенно противоположное тому, что случилось, – он говорил о своем желании посвятить остаток жизни «разработке монархической доктрины второй половины XX века». При втором разговоре, очень коротком, он известил меня о своем желании вернуться в Россию «чтобы трудиться для церкви», если митрополит Крутицкий (с которым он встретился в Соединенных Штатах) добудет для него визу.
В пору обеих этих встреч Казем-Бек действительно проходил курс излечения болезни горла и хронического воспаления радужной оболочки глаза. Как мне, так и всем моим друзьям, он показался (особенно во время нашей первой встречи) человеком, который находится на грани нервного срыва. Я думаю, что решение, которое принял Казем-Бек, объясняется главными четырьмя причинами:
«1. тем, что он путает русский патриотизм с советским империализмом. В отличие от большинства из нас, бывших когда-то младороссами, Казем-Бек не изжил страстей национализма. Напротив, под влиянием своего болезненного отвращения к Америке в нем за последние годы развилась некая националистическая мания преследования, которая мешает ему вынести здравое суждение как о внутренней ситуации в России, так и о международном положении.
2. иллюзиями, которые он питает в отношении политической независимости московского патриархата.
3. утратой морального равновесия, объясняемой в первую очередь его личной драмой. Казем-Бек так и не смог оправиться от жестокого падения, которое превратило его, главу эмигрантской политической организации, в обыкновенного человека.
4. импульсивностью и специфической психологией игрока, которые всегда были его чертой, но которые обострило его взвинченное состояние. Мне показалось, что он даже не задумывался о моральной недопустимости своего поступка, ни о том риске, которому он подвергает свою семью, бросив ее барахтаться перед лицом событий.
Хотел бы повторить, что это с моей стороны попытка найти объяснение, но никак не оправдание его поступку. Несмотря на сочувствие, испытываемое мной к человеку, которого я знал с детства, которого я любил ( несмотря на все его недостатки, которые не были от меня скрыты), к человеку, которому я был многим обязан и с которым я работал вместе на протяжении шестнадцати лет, я сожалею о том, что, попав в эту ловушку, он предпочел нравственную смерть смерти физической».
Я привел это сдержанное и романтическое письмо Кирилла Вильчковского полностью, ибо оно демонстрирует случай (далеко не банальный), когда человек умнеет к старости. О репутации, которую приобрел к тому времени К. Вильчковский в Париже, свидетельствует запись в масонских отчетах «Великой ложи Франции», извлеченная и переведенная на русский язык историком А. И. Серковым:
«Следующее большое заседание, 30 мая, было проведено в порядке закрытого собрания с участием лож Юпитер и La Loi d’Action для заслушания сообщения «профана», писателя и литературного критика, известного в иезуитских кругах как специалиста по проблемам советской действительности. Доклад К. С. Вильчковского на французском языке на тему «Влияние доктринальных вариаций коммунистической партии на организацию политического воспитания советской молодежи» («Миф и реальность. Заметки о некоторых проблемах советской действительности») – привлек большой интерес. Докладчик отметил и объяснил на примерах постоянную оппортунистическую смену приемов и тактики в доктринальных установках, как непогрешимая истина преподносимых молодежи, часто не поспевающей за идеологическими расхождениями в партийных верхах».