Вывод из такого поворота событий был один, и тот неутешительный: не ровен час, через неделю-две будет «дан приказ ему на Запад», придется паковать чемоданы, облегченные за счет съеденного провианта, и, как из Египта в 1973-м, назад – к березкам, к докторской колбасе по два двадцать и черному ржаному хлебу. «Родиной нас не испугать!» – говорили мы с долей горького сарказма, но втайне надеялись, что пронесет, что воды большой политики не смоют нас с йеменских горизонтов, что мы продолжим выполнение призрачного интернационального долга, оплачивающегося по фантастическим расценкам.
   То, что расценки именно таковые, стало понятно еще до отлета в Сану – в приказе о постановке на денежное довольствие значилось, что получать я буду около 1400 йеменских риалов в месяц, что эквивалентно 300 долларам США или по официальному курсу – около 1000 чеков Внешпосылторга, которые на тот момент без зазрения совести и в нарушение правил операций с ними легко и со свистом обменивались один к двум. Зарплата академика в 1977 году, если мне не изменяет память, составляла (базовая) 600 рублей в месяц. Командир подводной лодки (атомной) получал со всеми надбавками 1500 рублей, члены Политбюро ЦК КПСС (если им вообще были нужны деньги) – 2000 или 2500 рублей. Военный переводчик в Сане – почти столько же! Напоминаю, что в СССР средняя зарплата инженера-внешторговца составляла, наверное, 150 рублей в месяц, а стоимость вожделенного автомобиля «жигули» начиналась с 5600 рублей. Такая несуразица, неожиданная несправедливость приятно ранила юную душу, но тем более отвратительной и несправедливой казалась мысль о возможном даже гипотетически свертывании военно-технического сотрудничества с Йеменской Арабской Республикой, только сбросившей оковы империализма, ступившей на светлый путь… обидно, согласитесь. Вполне реальная опасность прерывания командировки портила аппетит, который, как известно, приходит во время еды.
   Несмотря на переворот, жизнь продолжалась, все мы исправно ходили на работу в войска, кто куда, в зависимости от распределения, я получил назначение в Центральный военный госпиталь г. Саны и с головой окунулся в мир касторки и йода, шприцов и белых халатов. Белый халат мне выдали сразу, и почти сразу «подсоветная сторона», то есть коллеги-йеменцы, стала звать меня то ли в шутку, то ли всерьез «дуктур Бу-рис», с ударением на первом слоге.
   …Утром прогремел далекий, глухой взрыв, задребезжали стекла, взлетели вороны с площади перед жилым домом. Это бывало и раньше, и я бы не обратил внимания на утренний взрыв, но что-то подсказывало, что в городе будет сегодня неспокойно – по центральным улицам выдвигались на полном ходу бэтээры, усиленные посты появились на всех перекрестках, и к тому моменту, как я оказался в госпитале, на работе, гражданское движение в Сане практически прекратилось.
   В среде йеменских санитаров, тем более военнослужащих-пациентов, мой авторитет был достаточно высок. Единственный переводчик у Группы советских военных врачей, я был, надеюсь, уже полезен, принимал участие в операциях, «мылся», как говорят хирурги, сидел на амбулаторном приеме, участвовал в консилиумах, в общем, был свой, чем был горд, хотя особо и не важничал. По долгу службы общение с поступающими больными часто начиналось именно с меня, если я попадался им первым на дороге. Так и в тот день я, к своему вящему неудовольствию, увидел быстро приближающуюся ко мне группу солдат, но с автоматами, а ношение оружия в госпитале было строжайше запрещено! Я уже собрался привычно прикрикнуть на них «Так, ребята, в чем дело?!», как увидел, что и на крышах госпиталя споро занимают свои места пулеметчики, снайперы…
   «Так. Это опять какая-то фигня в городе. Повременю с замечаниями, пожалуй», – подумал я, и действительно, буквально через несколько минут в ворота госпиталя влетело с полдюжины армейских машин и охранники президентской гвардии вынесли из одной из них тело президента Гашми. «Срочно в операционную!» – скомандовал наш главный хирург полковник Николай Васильевич Гриценко, и операционный блок был немедленно блокирован десятками до зубов вооруженных йеменцев. Оказалось, утренний взрыв был в президентском дворце, специальный посланник южнойеменских лидеров Али Насера Мухаммада и Фаттаха Исмаила привез президенту Гашми якобы мирный план и, уходя из кабинета, случайно оставил под его столом чемоданчик. Этот чемоданчик возьми да и взорвись через несколько минут, после того как посланник вышел из дворца (что с ним было, я не знаю). Гашми получил тяжелейшие травмы, но был доставлен в госпиталь, благо от него до дворца минуты три быстрой езды.
   Через час с небольшим меня срочно вызвали к операционной. Вышедший Николай Васильевич снимал перчатки и был возбужден:
   – Боря, значит, так, сейчас отсюда выйдешь, выбирайся из госпиталя, за тобой вряд ли кто смотрит, мухой в посольство и доложи, что Гашми скончался на операционном столе. Диагноз – обширная баротравма внутренних органов, компрессия, несовместимая с жизнью… Операция результатов не дала.
   …Я, соблюдая спокойствие, вышел через центральные ворота, охранявшиеся группой спецназа, не привлекая внимания, пошел по направлению к ближайшим лавкам, мало ли что нужно купить, сердце колотилось от сознания важности поставленной задачи. Это сейчас я понимаю, что вряд ли кому в мире, кроме сугубых специалистов-дипломатов, было особо интересно, кто на данный момент является президентом Северного Йемена и является ли вообще кто-то таковым, а тогда мне казалось, что я нахожусь в самом центре мирового действа, в точке первичного взрыва мировой политики, что от моего забега по Сане зависит если не судьба планеты, то уж Йемена точно. Через пару кварталов я побежал, оглядываясь на патрули, которым фигурка долговязого белого парня в йеменской форме без различий не показалась подозрительной, слава богу.
   Километр вправо до Тарик-аль-Матар («Аэропортовская»), плавно переходящую в Абд-эль-Могни («улица Горького»), центральную улицу Саны, потом резко во дворы и направо – на «26 июля», длинную, ужасно длинную, как мне тогда казалось, улицу, ведущую именно к посольству СССР в ЙАР. Я бежал около получаса, наверное, это много, я жутко устал, притормаживал на секунду от колик в боку, в общем, все как положено в условиях миссии военного времени.
   Посольство усиленно охранялось йеменцами, мне удалось быстро пробраться внутрь, не помню, что я лепил охранникам, но через пару минут я стоял в кабинете посла и докладывал сбивающимся от одышки голосом про «обширную баротравму», «ампутацию обеих конечностей» и далее по тексту.
   Группа руководителей посольства выслушала меня молча, посол встал и удалился, видимо, для спецсвязи в какую-то особую комнату, через несколько минут меня отпустили домой…
   …На несколько минут в жизни я был единственным человеком, кто владел информацией, неизвестной практически никому в мире (кроме хирурга Гриценко, но он не мог ее донести до советского правительства, так как был под охраной!). Информацией, которая через несколько часов с пометкой «срочно!» попадет на ленты всех информационных агентств мира.
   Ситуация повторилась, положение Группы советских военных специалистов и советников вновь оказалось под вопросом, новые политические силы приходили к руководству страной, и их интересы могли вполне пойти вразрез с умеренной политикой балансирования в регионе, которой запомнился Гашми. Южнойеменские ребята, доморощенные марксисты-чегеваровцы, оставили тяжелый кровавый след на йеменской земле, на юге и на севере, увы, не без помощи Советского Союза. Москва замаячила вновь, но, как известно, «родиной нас не запугаешь», и мы продолжали надеяться на лучшее, и оно не замедлило появиться в лице губернатора провинции Таиз, бывшего командующего 6-й танковой бригадой, базирующейся в местечке Мафрак, что в 100 километрах от того самого Баб-эль-Мандебского пролива, подполковника Али Абделлы Салеха, 30 с небольшим лет от роду, компромиссного на тот момент политика средней руки, который правит Йеменом, уже давно объединенным, кстати, уже ровно 30 лет. Вот как бывает в жизни. А тогда ни о какой стабильности мы и не мечтали, думали, чтоб хоть продержался бы Салех до конца нашей командировки, а он вон как выступил! Я ему мысленно аплодирую.
   …Через несколько месяцев, вы будете смеяться, был еще один переворот, вернее попытка очередного государственного переворота, и это был единственный раз, когда пули свистели где-то рядом, бойцы мятежников прятались за соседними стенами, и, естественно, нам, безоружным, от такого расклада весело совсем не было, а, признаюсь, мне было не по себе, страшно.
   Очень остро ощущаешь свою бренность, знаете, когда, кроме деревянной двери тебя ничего не отделяет ни от канонады близкого танкового боя (восстала одна из «придворных» бригад), ни от не разобравшегося в политике автоматчика-инсургента, ищущего прикрытия от наступающих правительственных войск почему-то именно во дворике твоего дома…
   Но попытка была довольно быстро подавлена, сыграла свою роль и бригада реактивной артиллерии на горе Нугум, расстрелявшая танкистов в пух и перья со своей доминирующей высоты. Недаром командовать ею был своевременно назначен брат Салеха. (Он мне потом, через два года, часы подарил в знак окончания службы! «Ориент» назывались, и я их не сдал начфину, как того требовала инструкция, а оставил на память, ибо это в высшей степени несправедливо – салеховские наградные часы отдавать какому-то «роно»…)
   После неудавшегося «горячего» переворота известных мне попыток изменения государственного устройства Йемена на моем веку не было, и, стало быть, опасность быть возвращенным на родину по этой причине отпала. Зато возникло – заткнись, Мефистофель! – множество причин иного рода.

Глава 4
«Великое сидение»

Глава, где подробно разъясняется, что такое наряд и устав караульной службы, а также говорится о песчаных бурях, кримплене и вельветовых штанах
   Как и в любой армейской части, гарнизоне, учреждении, служивый люд в Сане ходил в наряды. Мой первый наряд не замедлил быть объявленным буквально на вторую неделю пребывания в Йемене, ну это и естественно, новички всегда получают по полной программе, по максимуму. В наряды по штабу, в качестве помощника дежурного, я ходил исправно два раза в месяц, на 24 часа, и не скажу, что я был в восторге от этого мероприятия, ибо все это вносило элемент крайнего дискомфорта в налаживающуюся вроде жизнь, лейтенантский мой быт.
   Начать с того, что наряд начинается в 18.00, то есть после полноценного трудового дня и не менее полноценной командирской подготовки, или занятий с хабирами арабским, или комсомольского собрания, – в общем, что есть в тот день. А надо сказать, что, повинуясь какому-то садистскому уставу, начальство стремилось занять максимум свободного времени советских людей за рубежом, чтоб не отвлекались на многия раздумья или, упаси бог, какую противоправную деятельность.
   В то время, как все переводчики устремлялись домой или в кино в Хабуру, ты должен занять боевую позицию в штабе ГВС вместе со старшим офицером-дежурным, и… в общем, сидеть там без какого-то особого смысла и занятия, на тот маловероятный случай, а ну как что случится и надо будет оповещать начальство и связываться с посольством. Сразу скажу, что на моем веку в Йемене ничего такого, что требовало бы присутствия в штабе двух здоровых мужиков на протяжении 24 часов кряду, не случилось, если не считать мелких инцидентов.
   Официальная фабула великого «сидения» – обеспечение безопасности штаба и связи на случай чрезвычайных ситуаций. Одной из этих постоянно действующих чрезвычайных ситуаций, как я уже говорил, были постоянные перевороты или попытки оные свершить. Да даже и в отсутствие какой-либо очевидной опасности два безоружных сидельца вряд ли могли что-то противопоставить супостату, замысли он какое недружественное действие против советских специалистов, ну скажем, брось он в окно гранату какую, не дай бог, или пальни из чего… По боевой задаче мы вроде как обязаны были обеспечить сохранность сейфов, документов, имущества, поддерживать связь с руководством совзагранучреждений, в первую очередь с дежурным по посольству, иногда – сопровождать «секретчика» с докладом в посольство, но при этом были абсолютно не защищены сами, и этот факт не мог не тяготить мою юную душу.
   Эти долгие 24 часа естественным образом делились на первый день и второй – между ними была вожделенная ночь, и это было самое счастливое время наряда, когда не надо поддерживать бессмысленную беседу со случайным, в общем-то, товарищем по наряду, не надо курить, убивая время и собственное здоровье, не надо дергаться на каждый скрип двери – ночью все спят. Наряду, по уставу караульной службы, если кто помнит, спать полагается дозированно и по очереди – два часа сна, два часа бодрствования.
   Сейчас я могу открыть страшную тайну – ни один наряд в штабе ГВС в Сане не соблюдал устава караульной службы! Спать отправлялись оба товарища по несчастью, часов в 11 вечера, когда становилось ясно, что главный советник и его замы вряд ли появятся в штабе. Устраивались кто где мог, находясь при этом всегда в готовности (моральной) противостоять «потенциальному врагу». Старшие офицеры, люди, привыкшие к армейским порядкам (а они были на порядок, на два порядка жестче, конечно, в Союзе), часто оставались на первом этаже, у телефонов, а вдруг что. Такого уровня ответственности я в себе тогда еще не воспитал, увы, и неизменно отправлялся спать… в кабинет генерала, там кресла были мягкие, да и стол был большой, а ежели на него положить пару одеял, то великолепная кровать получается! Одно неудобство: в 6 утра приходит уборщица, и надо сматываться подобру-поздорову, но даже шести часов прерывистого сна почти хватало, чтобы дотянуть до следующего вечера. (Прерывистого потому, что, во-первых, жестко и не очень комфортно на столе-то, а во-вторых, в полпятого утра по любому начинает заливаться над ухом муэдзин, к несчастью, штаб ГВС находился прямо под голосистой районной мечетью.)
   Отдельного «спасибо» заслуживает наряд за то, что именно благодаря ему мне многократно пришлось встречать в Сане рассвет. Я по жизни жаворонок, но не настолько… Рассвет в горах, первые робкие лучи, первые трели птиц – это что-то. Большего духовного единения со Вселенной, чем в те часы, я, наверное, не испытывал никогда. Нужно было за час до рассвета подняться на «фок» и просто стоять, наблюдая за «акварелью» рассвета на глубоком небе (copyright мой – я потом в стихотворении этот образ зафиксировал, «светлеет небо акварелью…»), слушать спящую еще Сану, ежась в предрассветном холоде, да еще и от недосыпа… Сладкое ощущение свободы на несколько минут рассвета, свободы твоего бренного тела хотя бы на этот краткий миг, когда ты – один в мире.
   Помимо «великого сидения» важной функцией переводчика в наряде было слушание радио, запись новостей и доклад их вечером, перед демонстрацией кинофильма всему коллективу специалистов и их семей. Семьи сносили ежедневные политинформации о положении в мире и Советском Союзе стоически, то есть слушали внимательно. Так же надлежало было давать выжимки из новостей местных радиостанций.
   В 18.00 следующего дня – смена караула, и наконец-то путь домой…
   Вот так однажды, возвращаясь из наряда вечером, а было это по весне, как сейчас помню, попал я в историю. До дома мне оставалось идти минут 10, но по мгновенно потемневшему небу и усиливающемуся каждую секунду ветру я понял – не успею. Я только подходил к гигантскому городскому оврагу…
   Особенность песчаных бурь в Сане состояла в том, что они возникали внезапно, вроде ниоткуда, пролетали Сану с севера на юг по естественному горному коридору и оставляли за собой серьезные разрушения в основном в ветхом, фанерно-кибиточном жилом фонде малоимущего населения, бездомных бедняков. С севера на юг Сану пересекало сухое русло, овраг, с понятным каждому названием Сель. Два раза в год, в период не частых, но обильных дождей, оно наполнялось зловонными водами, вся накопившаяся грязь, мусор, сваливаемый в Сель местным населением для удобства, вымывались бурным потоком вниз по долине, и продолжали гнить где-то за городом. Удобная, естественная санация. В обычное же время Сель был полон пыли, мусора, пищевых отходов, собак и коз, самозабвенно жующих по его берегам полиэтиленовые (!) пакеты и пустые пачки сигарет Rothmans, любимое лакомство. Ну и запах соответствующий.
   
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента