Страница:
В своем заявлении в Партколлегию по Закавказью т. Штернберг утверждает, что Янушевская, будучи в Москве, в беседе с членом КП(б) с 1918 г. т. Райской М.Я. (зав. китайским сектором Ленинской школы при Коминтерне в Москве) также сказала, что книга тов. Берия – это разработка Сефа.
В этом же заявлении т. Штернберг сообщает, что об этих разговорах ею было подано заявление на Ваше имя в апреле и марте 1936 г. и поставила об этом в известность инструктора ОРПО ЦК ВКП(б) т. Шацкую.
На наш запрос т. Шацкая сообщила, что т. Штернберг действительно поставила ее в известность об этой антипартийной болтовне, которую с Штернберг вели Сеф и Янушевская. Т. Штернберг же в заявлении на имя Партколлегии по Закавказью указывает, что эту болтовню с ней вела только Янушевская.
Сообщая о вышеизложенном, прошу поручить опросить тт. Райскую и Шацкую, уточнив, кто вел эту болтовню с Штернберг, Сеф или Янушевская, и протоколы опроса обеих вместе с заявлением Штернберг на Ваше имя, поданное в марте и апреле 1936 г.».
Шацкая, в свою очередь, написала заявление на имя члена Партколлегии по Закавказью Кудрявцева: «По твоей просьбе сообщаю все, что знаю о разговоре т.т. Сефа и Штернберг, Янушевской и Штернберг.
В марте или апреле этого года ко мне на работу в ЦК зашли т. Штернберг, член ВКП(б), бывший инструктор ОРПО ЦК ВКП(б), и в разговоре заявила мне, что считает возмутительным разговоры Янушевской и Сефа о том, что книгу тов. Берия будто бы готовил Сеф. Тут же Штернберг сказала, что Сеф бывший оппозиционер (я лично т. Сефа не знаю и никогда его не видела).
Я посоветовала т. Штернберг написать об этом в Заккрайком и, будучи сама в Тифлисе, вспомнила свой разговор со Штернберг и спросила тебя, получено ли какое-нибудь заявление крайкомом. Ты ответил отрицательно, а затем через несколько дней после моего возвращения в Москву получила от тебя телеграмму с извещением, что Сеф категорически все отрицает, и ты просишь меня написать, что я и делаю».
Горячеву и другому члену Партколлегии по Закавказью Вацену написала письмо и сама Штернберг (оно поступило адресату 19 октября): «В ответ на ваше отношение… от 14/IX – 1936 г…. считаю необходимым сообщить следующее:
Будучи в командировке в Тифлисе в последних числах сентября 1935 года (в связи с вопросом о реконструкции Гори и создании там сталинского музея. – Б. С.), я была у т. т. Сефа и Янушевской и в беседе со мной по вопросу о книге тов. Берия “По вопросу об истории большевистских организаций Закавказья” Янушевская в довольно откровенной форме дала понять, что этот доклад т. Берия является результатом работы Сефа. Эта постановка вопроса заставила меня насторожиться.
По приезде в Москву в беседе с т. Райской М.Я., членом партии с 1918 г. (Зав. китайским сектором Ленинской школы в Москве) о книге т. Берия, она мне сказала, что Янушевская, будучи в Москве, ей также сказала, что книга т. Берия – это результат работы Сефа. Эту антипартийную болтовню мне удалось узнать из двух источников в Тифлисе, Москве, и для меня совершенно ясно, что эти разговоры значительно шире.
Сеф член ВКП(б), б. эсер, был в ленинградской оппозиции и в 1926 г. выслан из Ленинграда;
Янушевская член ВКП(б), также была в ленинградской оппозиции и в свое время выслана.
Считаю эти разговоры антипартийными, злостной клеветой на лучшего ученика т. Сталина т. Берия. Мной об этих разговорах было подано заявление на имя секретаря ЦК ВКП(б) т. Ежова в апреле или марте 1936 года и тов. Шацкой – инструктору ОРПО я сказала значительно раньше (сейчас же по приезде).
Примечание: Подавая заявление на имя секретаря ЦК ВКП(б), я не считала возможным в свое время послать копию в Закавказский крайком…
Парторг “Минусазолото”, член ВКП(б) с 1919 г. Штернберг».
Ранее секретарь Закавказской контрольной комиссии Кудрявцев направил письмо в Особый сектор ЦК ВКП(б) И.И. Шапиро, который был по совместительству помощником Ежова: «По сообщению тов. Шацкой – инструктора ОРПО ЦК ВКП(б) в апреле 1936 года бывшим работником ЦК ВКП(б) тов. Штернберг было подано вам заявление об антипартийной болтовне работника Закпарторганизации тов. Сефа по поводу книги тов. Берия “К вопросу об истории большевистских организаций в Закавказье”. В связи с расследованием этого дела Заккрайкомом ВКП(б) прошу Вас, если можно, прислать копию заявления тов. Штенберга (так в документе. – Б. С.) или сообщить результаты заявления тов. Штенберга».
На этом письме Ежов 16 августа наложил резолюцию: «Дать материал мне».
И первое заявление Штернберг, датированное 10 апреля 1936 года, тотчас нашлось. Оно гласило: «Считаю необходимым довести до вашего сведения следующее:
Будучи в командировке в Тифлисе, при встрече с Янушевской Л. – членом партии (женой Сефа) последняя мне заявила при разговоре о докладе и книги т. Берия, что этот доклад т. Берия является результатом работы Сефа. И дальше после этого уже в Москве при разговоре с т. Райской (членом ВКП(б)) я узнала, что Янушевская и т. Райской говорила, что доклад т. Берия является результатом трудов Сефа.
Сэф был эсер, активный участник контрреволюционной троцкистско-зиновьевской группы в 1926 г. в Ленинграде, сослан из Ленинграда в 1926 г.
Янушевская Л., жена его, также была в этой контрреволюционной группе и также выслана из Ленинграда в 1926 г. Сейчас эти люди, которые активно боролись против нашей партии, распространяют клевету, что он, Сеф, освещает историю нашей партии и одной из организаций, выращенной непосредственно тов. Сталиным.
Считаю, что Сеф, сохранивший себя в рядах нашей партии, до настоящего времени продолжает свою гнусную работу и клевещет на одного из учеников т. Сталина т. Берия.
Полагаю, что эта клевета имеет организованный характер, так как я одна имела возможность слышать эту клевету из двух источников».
Штернберг явно находилась под сильным влиянием Берии, в свое время поразившего ее проектом реставрации сталинского домика Гори и превращения родины вождя в настоящий международный туристический центр. Ее первое заявление было неприкрытым доносом против бывшего оппозиционера Сефа, посмевшего покуситься на авторитет верного ученика Сталина. Но простодушная Штернберг (простодушие замечательно сочеталось с подлостью) на этот раз просчиталась. Рассчитывая защитить Лаврентия Павловича от наветов Сефа, она невольно оказала ему медвежью услугу. Ежов сразу сообразил, что дыма без огня не бывает, что вряд ли жена Сефа вдруг ни с того ни с сего стала рассказывать каждому встречному-поперечному, что ее муж, а вовсе не Берия, создал эпохальный труд «К истории большевистских организаций Закавказья». В те годы партийные вожди первого ряда еще сами писали собственные доклады и статьи. Хотя вожди второго ряда – секретари обкомов и республиканских парторганизаций уже начинали пользоваться услугами спичрайтеров. Дальше мы увидим, что бериевский доклад был плодом коллективного творчества. Но Лаврентий Павлович как раз стремился пробиться в первый ряд вождей – тех, чьи портреты несут на московских демонстрациях. И то, что его уличат в присвоении авторства не им написанного текста, было серьезной угрозой.
Вероятно, Ежов сразу оценил значение компромата против одного из наиболее видных региональных руководителей и сосредоточил все материалы об «антипартийной болтовне» Сефа и Янушевской в своих руках. Характерно, что второе заявление Штернберг, написанное в октябре 1936 года, уже куда более спокойное по отношению к Сефу и его жене. Может быть, ей дали понять, что надо немного умерить пыл. Ежову-то важнее было не осудить чересчур разговорчивого спичрайтера, а держать на крючке главу Заккрайкома. Но тогда дело Сефа и Янушевской своего развития не получило. Берия находился в явном фаворе у Сталина, а Ежов, только что, 26 сентября 1936 года, назначенный наркомом внутренних дел, еще не видел в Берии опасного для себя человека. Эх, знал бы Николай Иванович где упасть, соломки бы подстелил!
Пока все закончилось печально только для Сефа. Ранее, после высылки из Ленинграда, Семен Ефимович публично осудил свои прежние оппозиционные взгляды и продолжал относительно успешную карьеру. В 1927–1930 годах он – редактор закавказской краевой газеты, в 1930–1932 годах – заведующий культпропагандистским отделом Фрунзенского райкома Москвы, в 1932–1933 годах – заместитель директора Института красной профессуры. Затем Сеф возвращается в Закавказье. В 1933–1934 годах он – заведующий кульпропагандистским отделом Закавказского крайкома, а в 1934–1935 годах – второй секретарь Бакинского горкома партии. В это время отношения Берии и его спичрайтера по какой-то причине разладились, и в карьере Сефа произошел слом. Его перебрасывают с партийной работы на гораздо менее престижную хозяйственную. В 1935–1936 годах он – председатель Закавказского Союза потребкооперации, а в апреле 1936 года его назначили уполномоченным наркомата легкой промышленности при Совнаркоме Закавказской Федерации. Вероятно, это назначение никак не было связано с заявлением Штернберг, датированным 10 апреля 1936 года. Ведь ему был дан ход только в августе – сентябре. А вот какой-то конфликт, происшедший между Берией и Сефом в 1935 году, по всей вероятности подвигнул обиженного Семена Ефимовича и особенно его супругу, переживавшую за карьеру мужа, к неосторожным разговорам. Мол, Лаврентий Павлович попользовался плодами чужого труда, а теперь сплавил Семена Ефимовича на протребкооперацию. В общем, поматросил и бросил. Эти разговоры услышала Штернберг, которая как раз тогда побывала в Тифлисе. И, пусть с опозданием, но решилась написать донос. Последствия же для Семена Ефимовича оказались трагическими.
Семена Ефимовича сняли с работы, исключили из партии, а в 1937 году арестовали и расстреляли (при Хрущеве реабилитировали). О судьбе Людмилы Павловны Янушевской у меня сведений нет. Скорее всего ее арестовали вместе с мужем, но, как члена семьи «врага народа», могли не расстрелять, а отправить в лагерь. Неизвестно, дожила ли она до реабилитации.
Замечу, что по своей номенклатурной должности – уполномоченный наркомата легкой промышленности по Закавказью Сеф вовсе не обязательно подлежал репрессиям. Правда, его и его жены участие в зиновьевской оппозиции оставляло им немного шансов уцелеть. Бывшие оппозиционеры репрессировались в первую очередь.
В Закавказье Лаврентий Павлович принял активное участие в терроре 1937–1938 годов, широко применял санкционированное Ежовым и Сталиным избиение подследственных. На февральско-мартовском пленуме 1937 года он сообщил, что только за последний год в Грузию вернулось почти полторы тысяч меньшевиков, дашнаков и мусаватистов, причём «за исключением отдельных единиц, большинство из возвращающихся остаётся врагами Советской власти, является лицами, которые организуют контрреволюционную вредительскую, шпионскую, диверсионную работу… Мы знаем, что с ними нужно поступить как с врагами».
А 17 июля 1937 года Лаврентий Павлович докладывал Сталину о разоблачении очередного «заговора»: «В Аджарии раскрыта контрреволюционная организация, связанная с турецкой разведкой и ставящая своей целью присоединение Аджарии к Турции. Организация вербовала себе сторонников и последователей в деревнях Аджарии, увязывая свою работу с эмигрантскими элементами, находящимися в Турции. Показаниями почти всех арестованных председатель ЦИК Аджарии Лордкипанидзе Зекерий изобличается в том, что он является руководителем этой контрреволюционной организации и связан с турецким консулом в Батуми и турецкой разведкой. Прошу санкционировать его арест. В настоящее время Лордкипанидзе находится под наблюдением для предотвращения возможного бегства за границу. В ближайшие дни представлю кандидатуру аджарца на пост председателя ЦИК Аджарии». Сталин оставил резолюцию: «Т. Берия! ЦК санкционирует арест Лордкипанидзе». Ясно, что ни с каким ЦК он не советовался, а единолично решил судьбу несчастного Закерии, который ни с какой разведкой связан не был, а от аджарских эмигрантов мог ждать только смерти. Но она настигла Лордкипанидзе от рук «своих».
В Грузии Берия как глава местной парторганизации творил то же самое, что в 1937–1938 годах творили по всей стране другие секретари обкомов и республиканских парторганизаций, ничем особенным не отличаясь ни в лучшую, ни в худшую сторону. Тем более что контрольные цифры, сколько расстреливать, а сколько сажать, задавались из Москвы. Самодеятельность же местных чекистов и партсекретарей, равно как и прокуроров, составлявших на местах Особые тройки, была очень ограничена и распространялась лишь на самые низшие ступени номенклатуры. Сколько именно невинных душ загубил тогда Лаврентий Павлович в Грузии, данных нет, точно так же, как нет раскладки числа расстрелянных по другим областям и республикам. Конечно, местный секретарь, получив общую директиву из центра репрессировать всех бывших акционеров, дворян, поляков, кулаков и иные неблагонадежные категории населения, мог кого-то из списка кандидатов в ГУЛАГ или на расстрел изъять, хотя и рисковал, что в будущем его обвинят в том, что покрывает врагов народа. Можно было, конечно, и добавить кого-то, если только кандидат на пулю занимал не слишком видное положение и его казнь не требовалось согласовывать с Москвой. Тех же Бедию или Сефа, например, Берия при желании вполне мог добавить в список обреченных на смерть. Но не исключено, что они попали туда и без его участия, просто как бывшие оппозиционеры. А уж Лаврентий Павлович, даже если бы узнал об этом, наверняка не проявил бы никаких стараний, чтобы спасти от «вышки» болтунов-спичрайтеров.
Сколько именно людей отправил на смерть Берия в Грузии, повторяю, пока точно неизвестно. Учитывая общую численность населения СССР в тот момент – около 170 млн. человек, и численность населения Грузии – около 3,5 млн. человек, можно предположить, из общего числа 682 тысяч человек, расстрелянных по политическим мотивам в 1937–1938 годах, на долю возглавлявшейся Берией республики придется около 9,6 тысяч человек. Но это только в том случае, если допустить, что репрессии распределялись по территории страны абсолютно равномерно. Между тем, несомненно, что по крайней мере в столицах, Москве и Ленинграде концентрация расстрелов была значительно выше – ведь здесь отстреливали не только местную, но и общесоюзную. С учетом этого реальное число казненных в Грузии могло быть на 2–3 тысячи меньше, достигая 6–7 тысяч человек. Примерно такая норма осужденных на смерть – несколько тысяч человек была де-факто установлена для секретарей обкомов и большинства республик, занимавших свои посты в 1937–1938 годах. Только для Москвы и Ленинграда, а также такой крупной республики, как Украина, она достигала уже нескольких десятков тысяч казненных. При этом выполнение нормы само по себе отнюдь не давало гарантии на то, что соответствующий чиновник уцелеет.
УБИВАЛ ЛИ БЕРИЯ? ДЕЛО ХАНДЖЯНА
В этом же заявлении т. Штернберг сообщает, что об этих разговорах ею было подано заявление на Ваше имя в апреле и марте 1936 г. и поставила об этом в известность инструктора ОРПО ЦК ВКП(б) т. Шацкую.
На наш запрос т. Шацкая сообщила, что т. Штернберг действительно поставила ее в известность об этой антипартийной болтовне, которую с Штернберг вели Сеф и Янушевская. Т. Штернберг же в заявлении на имя Партколлегии по Закавказью указывает, что эту болтовню с ней вела только Янушевская.
Сообщая о вышеизложенном, прошу поручить опросить тт. Райскую и Шацкую, уточнив, кто вел эту болтовню с Штернберг, Сеф или Янушевская, и протоколы опроса обеих вместе с заявлением Штернберг на Ваше имя, поданное в марте и апреле 1936 г.».
Шацкая, в свою очередь, написала заявление на имя члена Партколлегии по Закавказью Кудрявцева: «По твоей просьбе сообщаю все, что знаю о разговоре т.т. Сефа и Штернберг, Янушевской и Штернберг.
В марте или апреле этого года ко мне на работу в ЦК зашли т. Штернберг, член ВКП(б), бывший инструктор ОРПО ЦК ВКП(б), и в разговоре заявила мне, что считает возмутительным разговоры Янушевской и Сефа о том, что книгу тов. Берия будто бы готовил Сеф. Тут же Штернберг сказала, что Сеф бывший оппозиционер (я лично т. Сефа не знаю и никогда его не видела).
Я посоветовала т. Штернберг написать об этом в Заккрайком и, будучи сама в Тифлисе, вспомнила свой разговор со Штернберг и спросила тебя, получено ли какое-нибудь заявление крайкомом. Ты ответил отрицательно, а затем через несколько дней после моего возвращения в Москву получила от тебя телеграмму с извещением, что Сеф категорически все отрицает, и ты просишь меня написать, что я и делаю».
Горячеву и другому члену Партколлегии по Закавказью Вацену написала письмо и сама Штернберг (оно поступило адресату 19 октября): «В ответ на ваше отношение… от 14/IX – 1936 г…. считаю необходимым сообщить следующее:
Будучи в командировке в Тифлисе в последних числах сентября 1935 года (в связи с вопросом о реконструкции Гори и создании там сталинского музея. – Б. С.), я была у т. т. Сефа и Янушевской и в беседе со мной по вопросу о книге тов. Берия “По вопросу об истории большевистских организаций Закавказья” Янушевская в довольно откровенной форме дала понять, что этот доклад т. Берия является результатом работы Сефа. Эта постановка вопроса заставила меня насторожиться.
По приезде в Москву в беседе с т. Райской М.Я., членом партии с 1918 г. (Зав. китайским сектором Ленинской школы в Москве) о книге т. Берия, она мне сказала, что Янушевская, будучи в Москве, ей также сказала, что книга т. Берия – это результат работы Сефа. Эту антипартийную болтовню мне удалось узнать из двух источников в Тифлисе, Москве, и для меня совершенно ясно, что эти разговоры значительно шире.
Сеф член ВКП(б), б. эсер, был в ленинградской оппозиции и в 1926 г. выслан из Ленинграда;
Янушевская член ВКП(б), также была в ленинградской оппозиции и в свое время выслана.
Считаю эти разговоры антипартийными, злостной клеветой на лучшего ученика т. Сталина т. Берия. Мной об этих разговорах было подано заявление на имя секретаря ЦК ВКП(б) т. Ежова в апреле или марте 1936 года и тов. Шацкой – инструктору ОРПО я сказала значительно раньше (сейчас же по приезде).
Примечание: Подавая заявление на имя секретаря ЦК ВКП(б), я не считала возможным в свое время послать копию в Закавказский крайком…
Парторг “Минусазолото”, член ВКП(б) с 1919 г. Штернберг».
Ранее секретарь Закавказской контрольной комиссии Кудрявцев направил письмо в Особый сектор ЦК ВКП(б) И.И. Шапиро, который был по совместительству помощником Ежова: «По сообщению тов. Шацкой – инструктора ОРПО ЦК ВКП(б) в апреле 1936 года бывшим работником ЦК ВКП(б) тов. Штернберг было подано вам заявление об антипартийной болтовне работника Закпарторганизации тов. Сефа по поводу книги тов. Берия “К вопросу об истории большевистских организаций в Закавказье”. В связи с расследованием этого дела Заккрайкомом ВКП(б) прошу Вас, если можно, прислать копию заявления тов. Штенберга (так в документе. – Б. С.) или сообщить результаты заявления тов. Штенберга».
На этом письме Ежов 16 августа наложил резолюцию: «Дать материал мне».
И первое заявление Штернберг, датированное 10 апреля 1936 года, тотчас нашлось. Оно гласило: «Считаю необходимым довести до вашего сведения следующее:
Будучи в командировке в Тифлисе, при встрече с Янушевской Л. – членом партии (женой Сефа) последняя мне заявила при разговоре о докладе и книги т. Берия, что этот доклад т. Берия является результатом работы Сефа. И дальше после этого уже в Москве при разговоре с т. Райской (членом ВКП(б)) я узнала, что Янушевская и т. Райской говорила, что доклад т. Берия является результатом трудов Сефа.
Сэф был эсер, активный участник контрреволюционной троцкистско-зиновьевской группы в 1926 г. в Ленинграде, сослан из Ленинграда в 1926 г.
Янушевская Л., жена его, также была в этой контрреволюционной группе и также выслана из Ленинграда в 1926 г. Сейчас эти люди, которые активно боролись против нашей партии, распространяют клевету, что он, Сеф, освещает историю нашей партии и одной из организаций, выращенной непосредственно тов. Сталиным.
Считаю, что Сеф, сохранивший себя в рядах нашей партии, до настоящего времени продолжает свою гнусную работу и клевещет на одного из учеников т. Сталина т. Берия.
Полагаю, что эта клевета имеет организованный характер, так как я одна имела возможность слышать эту клевету из двух источников».
Штернберг явно находилась под сильным влиянием Берии, в свое время поразившего ее проектом реставрации сталинского домика Гори и превращения родины вождя в настоящий международный туристический центр. Ее первое заявление было неприкрытым доносом против бывшего оппозиционера Сефа, посмевшего покуситься на авторитет верного ученика Сталина. Но простодушная Штернберг (простодушие замечательно сочеталось с подлостью) на этот раз просчиталась. Рассчитывая защитить Лаврентия Павловича от наветов Сефа, она невольно оказала ему медвежью услугу. Ежов сразу сообразил, что дыма без огня не бывает, что вряд ли жена Сефа вдруг ни с того ни с сего стала рассказывать каждому встречному-поперечному, что ее муж, а вовсе не Берия, создал эпохальный труд «К истории большевистских организаций Закавказья». В те годы партийные вожди первого ряда еще сами писали собственные доклады и статьи. Хотя вожди второго ряда – секретари обкомов и республиканских парторганизаций уже начинали пользоваться услугами спичрайтеров. Дальше мы увидим, что бериевский доклад был плодом коллективного творчества. Но Лаврентий Павлович как раз стремился пробиться в первый ряд вождей – тех, чьи портреты несут на московских демонстрациях. И то, что его уличат в присвоении авторства не им написанного текста, было серьезной угрозой.
Вероятно, Ежов сразу оценил значение компромата против одного из наиболее видных региональных руководителей и сосредоточил все материалы об «антипартийной болтовне» Сефа и Янушевской в своих руках. Характерно, что второе заявление Штернберг, написанное в октябре 1936 года, уже куда более спокойное по отношению к Сефу и его жене. Может быть, ей дали понять, что надо немного умерить пыл. Ежову-то важнее было не осудить чересчур разговорчивого спичрайтера, а держать на крючке главу Заккрайкома. Но тогда дело Сефа и Янушевской своего развития не получило. Берия находился в явном фаворе у Сталина, а Ежов, только что, 26 сентября 1936 года, назначенный наркомом внутренних дел, еще не видел в Берии опасного для себя человека. Эх, знал бы Николай Иванович где упасть, соломки бы подстелил!
Пока все закончилось печально только для Сефа. Ранее, после высылки из Ленинграда, Семен Ефимович публично осудил свои прежние оппозиционные взгляды и продолжал относительно успешную карьеру. В 1927–1930 годах он – редактор закавказской краевой газеты, в 1930–1932 годах – заведующий культпропагандистским отделом Фрунзенского райкома Москвы, в 1932–1933 годах – заместитель директора Института красной профессуры. Затем Сеф возвращается в Закавказье. В 1933–1934 годах он – заведующий кульпропагандистским отделом Закавказского крайкома, а в 1934–1935 годах – второй секретарь Бакинского горкома партии. В это время отношения Берии и его спичрайтера по какой-то причине разладились, и в карьере Сефа произошел слом. Его перебрасывают с партийной работы на гораздо менее престижную хозяйственную. В 1935–1936 годах он – председатель Закавказского Союза потребкооперации, а в апреле 1936 года его назначили уполномоченным наркомата легкой промышленности при Совнаркоме Закавказской Федерации. Вероятно, это назначение никак не было связано с заявлением Штернберг, датированным 10 апреля 1936 года. Ведь ему был дан ход только в августе – сентябре. А вот какой-то конфликт, происшедший между Берией и Сефом в 1935 году, по всей вероятности подвигнул обиженного Семена Ефимовича и особенно его супругу, переживавшую за карьеру мужа, к неосторожным разговорам. Мол, Лаврентий Павлович попользовался плодами чужого труда, а теперь сплавил Семена Ефимовича на протребкооперацию. В общем, поматросил и бросил. Эти разговоры услышала Штернберг, которая как раз тогда побывала в Тифлисе. И, пусть с опозданием, но решилась написать донос. Последствия же для Семена Ефимовича оказались трагическими.
Семена Ефимовича сняли с работы, исключили из партии, а в 1937 году арестовали и расстреляли (при Хрущеве реабилитировали). О судьбе Людмилы Павловны Янушевской у меня сведений нет. Скорее всего ее арестовали вместе с мужем, но, как члена семьи «врага народа», могли не расстрелять, а отправить в лагерь. Неизвестно, дожила ли она до реабилитации.
Замечу, что по своей номенклатурной должности – уполномоченный наркомата легкой промышленности по Закавказью Сеф вовсе не обязательно подлежал репрессиям. Правда, его и его жены участие в зиновьевской оппозиции оставляло им немного шансов уцелеть. Бывшие оппозиционеры репрессировались в первую очередь.
В Закавказье Лаврентий Павлович принял активное участие в терроре 1937–1938 годов, широко применял санкционированное Ежовым и Сталиным избиение подследственных. На февральско-мартовском пленуме 1937 года он сообщил, что только за последний год в Грузию вернулось почти полторы тысяч меньшевиков, дашнаков и мусаватистов, причём «за исключением отдельных единиц, большинство из возвращающихся остаётся врагами Советской власти, является лицами, которые организуют контрреволюционную вредительскую, шпионскую, диверсионную работу… Мы знаем, что с ними нужно поступить как с врагами».
А 17 июля 1937 года Лаврентий Павлович докладывал Сталину о разоблачении очередного «заговора»: «В Аджарии раскрыта контрреволюционная организация, связанная с турецкой разведкой и ставящая своей целью присоединение Аджарии к Турции. Организация вербовала себе сторонников и последователей в деревнях Аджарии, увязывая свою работу с эмигрантскими элементами, находящимися в Турции. Показаниями почти всех арестованных председатель ЦИК Аджарии Лордкипанидзе Зекерий изобличается в том, что он является руководителем этой контрреволюционной организации и связан с турецким консулом в Батуми и турецкой разведкой. Прошу санкционировать его арест. В настоящее время Лордкипанидзе находится под наблюдением для предотвращения возможного бегства за границу. В ближайшие дни представлю кандидатуру аджарца на пост председателя ЦИК Аджарии». Сталин оставил резолюцию: «Т. Берия! ЦК санкционирует арест Лордкипанидзе». Ясно, что ни с каким ЦК он не советовался, а единолично решил судьбу несчастного Закерии, который ни с какой разведкой связан не был, а от аджарских эмигрантов мог ждать только смерти. Но она настигла Лордкипанидзе от рук «своих».
В Грузии Берия как глава местной парторганизации творил то же самое, что в 1937–1938 годах творили по всей стране другие секретари обкомов и республиканских парторганизаций, ничем особенным не отличаясь ни в лучшую, ни в худшую сторону. Тем более что контрольные цифры, сколько расстреливать, а сколько сажать, задавались из Москвы. Самодеятельность же местных чекистов и партсекретарей, равно как и прокуроров, составлявших на местах Особые тройки, была очень ограничена и распространялась лишь на самые низшие ступени номенклатуры. Сколько именно невинных душ загубил тогда Лаврентий Павлович в Грузии, данных нет, точно так же, как нет раскладки числа расстрелянных по другим областям и республикам. Конечно, местный секретарь, получив общую директиву из центра репрессировать всех бывших акционеров, дворян, поляков, кулаков и иные неблагонадежные категории населения, мог кого-то из списка кандидатов в ГУЛАГ или на расстрел изъять, хотя и рисковал, что в будущем его обвинят в том, что покрывает врагов народа. Можно было, конечно, и добавить кого-то, если только кандидат на пулю занимал не слишком видное положение и его казнь не требовалось согласовывать с Москвой. Тех же Бедию или Сефа, например, Берия при желании вполне мог добавить в список обреченных на смерть. Но не исключено, что они попали туда и без его участия, просто как бывшие оппозиционеры. А уж Лаврентий Павлович, даже если бы узнал об этом, наверняка не проявил бы никаких стараний, чтобы спасти от «вышки» болтунов-спичрайтеров.
Сколько именно людей отправил на смерть Берия в Грузии, повторяю, пока точно неизвестно. Учитывая общую численность населения СССР в тот момент – около 170 млн. человек, и численность населения Грузии – около 3,5 млн. человек, можно предположить, из общего числа 682 тысяч человек, расстрелянных по политическим мотивам в 1937–1938 годах, на долю возглавлявшейся Берией республики придется около 9,6 тысяч человек. Но это только в том случае, если допустить, что репрессии распределялись по территории страны абсолютно равномерно. Между тем, несомненно, что по крайней мере в столицах, Москве и Ленинграде концентрация расстрелов была значительно выше – ведь здесь отстреливали не только местную, но и общесоюзную. С учетом этого реальное число казненных в Грузии могло быть на 2–3 тысячи меньше, достигая 6–7 тысяч человек. Примерно такая норма осужденных на смерть – несколько тысяч человек была де-факто установлена для секретарей обкомов и большинства республик, занимавших свои посты в 1937–1938 годах. Только для Москвы и Ленинграда, а также такой крупной республики, как Украина, она достигала уже нескольких десятков тысяч казненных. При этом выполнение нормы само по себе отнюдь не давало гарантии на то, что соответствующий чиновник уцелеет.
УБИВАЛ ЛИ БЕРИЯ? ДЕЛО ХАНДЖЯНА
Да, Берия тогда, в Грузии, и позднее, в Москве, отправил на тот свет тысячи и тысячи людей. Но убивал он их, разумеется, не лично, а подписывал сверхсекретный расстрельный список или просто отдавал словесный приказ, без номера. Впрочем, убийство по крайней мере одного человека приписали лично Берии. Будто бы Лаврентий Павлович в своем собственном кабинете застрелил первого секретаря компартии Армении Агаси Гевондовича Ханджяна. Но обстоятельства этого дело заставляют очень сильно сомневаться в том, что последний умер насильственной смертью. Да и обвинения в убийстве Ханджяна предъявили Берии лишь почти три года спустя после ареста и казни, когда Лаврентий Павлович ни подтвердить, ни опровергнуть их уже не мог.
Вот как выглядит дело в записке заместителя председателя КПК П.Т. Комарова в ЦК КПСС от 8 февраля 1956 года: «Решением Президиума ЦК от 17 января 1956 г. Ханджян А.Г. … реабилитирован (посмертно) (в предложении о реабилитации генеральный прокурор Р.А. Руденко утверждал, что “расправу над Ханджяном” учинили Берия и его приспешники. – Б. С.).
Главной военной прокуратурой в 1955 г. производилась проверка заявлений матери Ханджяна – Ханджян Т.С., которая отвергала версию об обстоятельствах гибели сына, считая его убитым.
О факте гибели Ханджяна А.Г. имеется официальное извещение Заккрайкома ВКП(б) и ЦК КП(б) Армении, опубликованное 11 июля 1936 г. в печати, согласно которому Ханджян покончил жизнь самоубийством, якобы на квартире в г. Тбилиси около 9 час. вечера 9 июля 1936 г. путем выстрела из револьвера. В сообщении акт самоубийства связывался якобы с политическими ошибками Ханджяна. Политические обвинения против Ханджяна в настоящее время полностью отпали и являются нечем иным, как прикрытием факта гибели Ханджяна.
Как видно из имеющихся материалов, обстоятельства гибели Ханджяна в полагающемся законом порядке в свое время не были расследованы, а оружие, из которого был сделан выстрел, не было установлено.
По показаниям лиц, охранявших Ханджяна, последний между 7 и 8 час. вечера был обнаружен лежащим в своей комнате на кровати с огнестрельной раной в голову. Между тем на Тбилисской станции скорой помощи вызов к Ханджяну зарегистрирован в 9 час. 25 мин., и пострадавший доставлен в больницу в 10 час. 25 мин. вечера.
После консилиума врачей Ханджян оперирован в 1 час. 30 мин. утра 10 июля 1936 г., и затем он умер, о чем имеется запись в операционном журнале. В то же время в акте вскрытия трупа Ханджяна от 10 июля 1936 г. указано, что он умер 9 июля 1936 года. История болезни Ханджяна в больнице не обнаружена, хотя на всех больных того периода они имеются (она могла быть изъята впоследствии из-за политического характера дела о самоубийстве Ханджяна; все-таки не каждый день в тбилисской горбольнице умирали столь высокопоставленные чиновники. – Б. С.). Указанные данные дают основание для предположения, что могла быть произведена фикция операции над трупом.
В больнице скорой помощи, куда был доставлен Ханджян, по имеющимся данным, находились Берия, Агрба, наркомздрав Грузии Мамаладзе, прокурор республики Вардзиели и главный врач больницы Киршенблат. Следует отметить, что Агрба, Мамаладзе и Вардзиели в 1937–1938 гг. были осуждены и расстреляны, а Киршенблат, осужденный к 10 годам лишения свободы, был расстрелян в феврале 1938 г. в Полтавской тюрьме по постановлению тройки УНКВД без всяких на то оснований. Охранники Саноян и Мкртчян арестовывались после смерти Ханджяна и освобождены через 1,5 месяца.
Акт вскрытия трупа Ханджяна был произведен не судебным экспертом-врачом, а паталогоанатомом Джорбенадзе. Указанный акт в 1955 г. Главной военной прокуратурой был направлен судебно-медицинским экспертам. Главный судебно-медицинский эксперт Министерства обороны проф. Авдеев М.А. дал заключение, что обнаруженная, согласно записи в акте, у Ханджяна на голове огнестрельная рана не могла быть нанесена выстрелом из пистолета “Лигнозе” калибра 6,35 (который имелся у Ханджяна), а нанесена она пулей револьвера калибра не менее 7,5 мм. В извещении Заккрайкома ВКП(б) было указано, что Ханджян застрелился из револьвера (а не пистолета).
В момент гибели Ханджяна в Заккрайкоме ВКП(б) в гор. Тбилиси находилась тройка КПК при ЦК ВКП(б) в составе председателя Короткова И.И. (умершего несколько лет тому назад), партследователя т. Ивановой и третий член тройки не установлен, но, по заявлению Ивановой, им был Синайский-Михайлов.
В своем заявлении в КПК и в показаниях, данных Главной военной прокуратуре, тов. Иванова сообщает, что 9 июля 1936 г. вечером она, Коротков и Синайский работали в здании Заккрайкома ВКП(б). Вдруг в кабинете Берия раздались 2 выстрела. Тов. Коротков бросился в кабинет Берия и долго там задержался. Не дождавшись Короткова, Иванова и третий член парттройки ушли в гостиницу, куда позже вернулся и Коротков. На расспросы Ивановой Коротков ответил, что “произошло ужасное”, о чем будет известно завтра. На другой день утром они в газетах прочитали извещение о самоубийстве Ханджяна, и Коротков тогда заявил: “Иезуит Берия убил Ханджяна”. Предложение Ивановой немедленно сообщить об этом в Москву Коротков отклонил, также запретил и ей делать это, сказав, что “история разберется”. 11 или 12 июля 1936 г. они поездом выехали в Москву. В купе вагона Коротков, любивший рисовать, на бумаге нарисовал кабинет Берия, где на ковре лежал окровавленный Ханджян. Иванова этот рисунок уничтожила. Она предполагает, что Коротков, бывший очевидцем этого происшествия, изобразил на бумаге представившуюся ему в кабинете Берия картину.
Сообщение Ивановой об убийстве Ханджяна в здании Заккрайкома находит подтверждение в таком факте: маляр Гаспарян, ремонтировавший дом, расположенный напротив квартиры Ханджяна, 9 июля 1936 г. вечером услышал выстрел и, выйдя на балкон, увидел, как от подъезда дома, где была квартира Ханджяна, отъехала автомашина Берия.
Отсюда возникает версия, что Ханджян, застреленный в кабинете Берия, был доставлен на машине последнего на квартиру последнего, в квартиру и с целью инсценировки самоубийства был произведен выстрел. Через несколько минут Берия позвонил по телефону Ханджяну, и вошедший по этому звонку в комнату Ханджяна охранник Саноян обнаружил лежащего на постели окровавленного Ханджяна. Осмотром на месте бывшей квартиры Ханджяна установлено, что в его комнату имелся второй вход с лестничной клетки, минуя переднюю и комнату обслуживающего персонала, через комнату, которую тогда занимали Аматуни и Гулоян.
Как показала жена т. Ханджяна т. Винзберг Роза и охранник Саноян, Ханджян, уезжая 8 июля 1936 г. из Еревана в Тбилиси, взял с собой принадлежащий ему пистолет “Лигнозе” малого калибра, другого оружия с собой он не брал. Кроме того, Ханджян сказал ей, что в Тбилиси решительно поставит вопрос об освобождении его от работы в Армении ввиду травли со стороны Берия, и если ему откажут, то проедет далее в Москву, для чего взял с собой необходимые вещи. Таким образом, при выезде из Еревана у Ханджяна мысли о самоубийстве не было.
В ходе проверки главный судебно-медицинский проф. Авдеев М.А. высказал мнение о желательности эксгумирования черепа Ханджяна с проведением тщательного исследования.
Главной военной прокуратурой в период проверки были получены показания от Дэнуни Д.М. и Манукяна, проживающих в Ереване, о том, что, будучи арестованы в 1937 г., они находились во внутренней тюрьме НКВД Армении в одной камере вместе с арестованным профессором-хирургом Мирза-Аваковым, который в их присутствии, а также Вартаняна Григора и Карагезяна, рассказал о действительной причине его ареста. Как он заявил, в 1936 г., когда тело Ханджяна привезли в Ереван, Мирза Авакова вызвали для осмотра трупа; осмотрев голову Ханджяна, он обнаружил рану с левой стороны выше виска и что выстрел произведен с дальнего расстояния, в связи с чем Мирза-Аваков пришел к выводу, что Ханджян был убит, а не покончил самоубийством. О своем мнении Мирза-Аваков говорил Вартаняну Сергею и Манвеляну, и кто-то на него донес.
Как установлено в настоящее время Прокуратурой СССР, Мирза-Аваков числится “умершим в тюрьме”, в настоящее время он посмертно реабилитирован».
Члены Президиума ЦК единогласно одобрили записку Комарова, содержавшую версию о том, что коварный Берия собственноручно расправился с героем-мучеником Ханджяном. Однако включить этот эпизод в доклад Хрущева XX съезду с разоблачением культа личности Сталина все же не рискнули. Ведь при ближайшем рассмотрении версия об убийстве Ханджяна оказывалась шита белыми нитками и вряд ли бы убедила в виновности Берии человека, хоть сколько-нибудь знакомого с перипетиями внутрипартийной борьбы 20-х годов и особенностями Большого Террора 30-х.
В записке Комарова всячески подчеркивалось, что почти все люди, причастные к делу о «самоубийстве» Ханджяна, умерли не своей смертью. Берия, мол, убирал свидетелей. Но человек, помнивший Великую чистку, сразу бы догадался, что люди, занимавшие такие номенклатурные должности, как прокурор Грузии или нарком здравоохранения республики, да еще принадлежавшие к старым большевикам, и без всякого участия Лаврентия Павловича имели очень мало шансов уцелеть. Что же касается доктора Киршенблата, то на его расстрел тройкой НКВД в Полтаве в феврале 1938 года Берия вообще повлиять никак не мог. Тогда НКВД возглавляли Ежов и Фриновский. У последнего же отношения с Лаврентием Павловичем были напряженными еще по совместной работе в Закавказье. Неужели стал бы Берия просить Ежова или Фриновского обязательно ликвидировать мало кому известного узника Полтавской тюрьмы как опасного свидетеля?
Обстоятельства же будто бы происшедшего убийства Ханджяна вообще выглядят сплошной фантазией. Не настолько горяч был Лаврентий Павлович, чтобы в пылу полемики застрелить оппонента в собственном служебном кабинете, да еще в тот момент, когда в соседней комнате работала комиссия КПК. Опытный чекист Берия, будь на то острая необходимость, организовал бы убийство главы армянских коммунистов поэлегантнее, замаскировав его под несчастный случай, и уж, конечно же, не в своем служебном кабинете и не своими руками.
Вот как выглядит дело в записке заместителя председателя КПК П.Т. Комарова в ЦК КПСС от 8 февраля 1956 года: «Решением Президиума ЦК от 17 января 1956 г. Ханджян А.Г. … реабилитирован (посмертно) (в предложении о реабилитации генеральный прокурор Р.А. Руденко утверждал, что “расправу над Ханджяном” учинили Берия и его приспешники. – Б. С.).
Главной военной прокуратурой в 1955 г. производилась проверка заявлений матери Ханджяна – Ханджян Т.С., которая отвергала версию об обстоятельствах гибели сына, считая его убитым.
О факте гибели Ханджяна А.Г. имеется официальное извещение Заккрайкома ВКП(б) и ЦК КП(б) Армении, опубликованное 11 июля 1936 г. в печати, согласно которому Ханджян покончил жизнь самоубийством, якобы на квартире в г. Тбилиси около 9 час. вечера 9 июля 1936 г. путем выстрела из револьвера. В сообщении акт самоубийства связывался якобы с политическими ошибками Ханджяна. Политические обвинения против Ханджяна в настоящее время полностью отпали и являются нечем иным, как прикрытием факта гибели Ханджяна.
Как видно из имеющихся материалов, обстоятельства гибели Ханджяна в полагающемся законом порядке в свое время не были расследованы, а оружие, из которого был сделан выстрел, не было установлено.
По показаниям лиц, охранявших Ханджяна, последний между 7 и 8 час. вечера был обнаружен лежащим в своей комнате на кровати с огнестрельной раной в голову. Между тем на Тбилисской станции скорой помощи вызов к Ханджяну зарегистрирован в 9 час. 25 мин., и пострадавший доставлен в больницу в 10 час. 25 мин. вечера.
После консилиума врачей Ханджян оперирован в 1 час. 30 мин. утра 10 июля 1936 г., и затем он умер, о чем имеется запись в операционном журнале. В то же время в акте вскрытия трупа Ханджяна от 10 июля 1936 г. указано, что он умер 9 июля 1936 года. История болезни Ханджяна в больнице не обнаружена, хотя на всех больных того периода они имеются (она могла быть изъята впоследствии из-за политического характера дела о самоубийстве Ханджяна; все-таки не каждый день в тбилисской горбольнице умирали столь высокопоставленные чиновники. – Б. С.). Указанные данные дают основание для предположения, что могла быть произведена фикция операции над трупом.
В больнице скорой помощи, куда был доставлен Ханджян, по имеющимся данным, находились Берия, Агрба, наркомздрав Грузии Мамаладзе, прокурор республики Вардзиели и главный врач больницы Киршенблат. Следует отметить, что Агрба, Мамаладзе и Вардзиели в 1937–1938 гг. были осуждены и расстреляны, а Киршенблат, осужденный к 10 годам лишения свободы, был расстрелян в феврале 1938 г. в Полтавской тюрьме по постановлению тройки УНКВД без всяких на то оснований. Охранники Саноян и Мкртчян арестовывались после смерти Ханджяна и освобождены через 1,5 месяца.
Акт вскрытия трупа Ханджяна был произведен не судебным экспертом-врачом, а паталогоанатомом Джорбенадзе. Указанный акт в 1955 г. Главной военной прокуратурой был направлен судебно-медицинским экспертам. Главный судебно-медицинский эксперт Министерства обороны проф. Авдеев М.А. дал заключение, что обнаруженная, согласно записи в акте, у Ханджяна на голове огнестрельная рана не могла быть нанесена выстрелом из пистолета “Лигнозе” калибра 6,35 (который имелся у Ханджяна), а нанесена она пулей револьвера калибра не менее 7,5 мм. В извещении Заккрайкома ВКП(б) было указано, что Ханджян застрелился из револьвера (а не пистолета).
В момент гибели Ханджяна в Заккрайкоме ВКП(б) в гор. Тбилиси находилась тройка КПК при ЦК ВКП(б) в составе председателя Короткова И.И. (умершего несколько лет тому назад), партследователя т. Ивановой и третий член тройки не установлен, но, по заявлению Ивановой, им был Синайский-Михайлов.
В своем заявлении в КПК и в показаниях, данных Главной военной прокуратуре, тов. Иванова сообщает, что 9 июля 1936 г. вечером она, Коротков и Синайский работали в здании Заккрайкома ВКП(б). Вдруг в кабинете Берия раздались 2 выстрела. Тов. Коротков бросился в кабинет Берия и долго там задержался. Не дождавшись Короткова, Иванова и третий член парттройки ушли в гостиницу, куда позже вернулся и Коротков. На расспросы Ивановой Коротков ответил, что “произошло ужасное”, о чем будет известно завтра. На другой день утром они в газетах прочитали извещение о самоубийстве Ханджяна, и Коротков тогда заявил: “Иезуит Берия убил Ханджяна”. Предложение Ивановой немедленно сообщить об этом в Москву Коротков отклонил, также запретил и ей делать это, сказав, что “история разберется”. 11 или 12 июля 1936 г. они поездом выехали в Москву. В купе вагона Коротков, любивший рисовать, на бумаге нарисовал кабинет Берия, где на ковре лежал окровавленный Ханджян. Иванова этот рисунок уничтожила. Она предполагает, что Коротков, бывший очевидцем этого происшествия, изобразил на бумаге представившуюся ему в кабинете Берия картину.
Сообщение Ивановой об убийстве Ханджяна в здании Заккрайкома находит подтверждение в таком факте: маляр Гаспарян, ремонтировавший дом, расположенный напротив квартиры Ханджяна, 9 июля 1936 г. вечером услышал выстрел и, выйдя на балкон, увидел, как от подъезда дома, где была квартира Ханджяна, отъехала автомашина Берия.
Отсюда возникает версия, что Ханджян, застреленный в кабинете Берия, был доставлен на машине последнего на квартиру последнего, в квартиру и с целью инсценировки самоубийства был произведен выстрел. Через несколько минут Берия позвонил по телефону Ханджяну, и вошедший по этому звонку в комнату Ханджяна охранник Саноян обнаружил лежащего на постели окровавленного Ханджяна. Осмотром на месте бывшей квартиры Ханджяна установлено, что в его комнату имелся второй вход с лестничной клетки, минуя переднюю и комнату обслуживающего персонала, через комнату, которую тогда занимали Аматуни и Гулоян.
Как показала жена т. Ханджяна т. Винзберг Роза и охранник Саноян, Ханджян, уезжая 8 июля 1936 г. из Еревана в Тбилиси, взял с собой принадлежащий ему пистолет “Лигнозе” малого калибра, другого оружия с собой он не брал. Кроме того, Ханджян сказал ей, что в Тбилиси решительно поставит вопрос об освобождении его от работы в Армении ввиду травли со стороны Берия, и если ему откажут, то проедет далее в Москву, для чего взял с собой необходимые вещи. Таким образом, при выезде из Еревана у Ханджяна мысли о самоубийстве не было.
В ходе проверки главный судебно-медицинский проф. Авдеев М.А. высказал мнение о желательности эксгумирования черепа Ханджяна с проведением тщательного исследования.
Главной военной прокуратурой в период проверки были получены показания от Дэнуни Д.М. и Манукяна, проживающих в Ереване, о том, что, будучи арестованы в 1937 г., они находились во внутренней тюрьме НКВД Армении в одной камере вместе с арестованным профессором-хирургом Мирза-Аваковым, который в их присутствии, а также Вартаняна Григора и Карагезяна, рассказал о действительной причине его ареста. Как он заявил, в 1936 г., когда тело Ханджяна привезли в Ереван, Мирза Авакова вызвали для осмотра трупа; осмотрев голову Ханджяна, он обнаружил рану с левой стороны выше виска и что выстрел произведен с дальнего расстояния, в связи с чем Мирза-Аваков пришел к выводу, что Ханджян был убит, а не покончил самоубийством. О своем мнении Мирза-Аваков говорил Вартаняну Сергею и Манвеляну, и кто-то на него донес.
Как установлено в настоящее время Прокуратурой СССР, Мирза-Аваков числится “умершим в тюрьме”, в настоящее время он посмертно реабилитирован».
Члены Президиума ЦК единогласно одобрили записку Комарова, содержавшую версию о том, что коварный Берия собственноручно расправился с героем-мучеником Ханджяном. Однако включить этот эпизод в доклад Хрущева XX съезду с разоблачением культа личности Сталина все же не рискнули. Ведь при ближайшем рассмотрении версия об убийстве Ханджяна оказывалась шита белыми нитками и вряд ли бы убедила в виновности Берии человека, хоть сколько-нибудь знакомого с перипетиями внутрипартийной борьбы 20-х годов и особенностями Большого Террора 30-х.
В записке Комарова всячески подчеркивалось, что почти все люди, причастные к делу о «самоубийстве» Ханджяна, умерли не своей смертью. Берия, мол, убирал свидетелей. Но человек, помнивший Великую чистку, сразу бы догадался, что люди, занимавшие такие номенклатурные должности, как прокурор Грузии или нарком здравоохранения республики, да еще принадлежавшие к старым большевикам, и без всякого участия Лаврентия Павловича имели очень мало шансов уцелеть. Что же касается доктора Киршенблата, то на его расстрел тройкой НКВД в Полтаве в феврале 1938 года Берия вообще повлиять никак не мог. Тогда НКВД возглавляли Ежов и Фриновский. У последнего же отношения с Лаврентием Павловичем были напряженными еще по совместной работе в Закавказье. Неужели стал бы Берия просить Ежова или Фриновского обязательно ликвидировать мало кому известного узника Полтавской тюрьмы как опасного свидетеля?
Обстоятельства же будто бы происшедшего убийства Ханджяна вообще выглядят сплошной фантазией. Не настолько горяч был Лаврентий Павлович, чтобы в пылу полемики застрелить оппонента в собственном служебном кабинете, да еще в тот момент, когда в соседней комнате работала комиссия КПК. Опытный чекист Берия, будь на то острая необходимость, организовал бы убийство главы армянских коммунистов поэлегантнее, замаскировав его под несчастный случай, и уж, конечно же, не в своем служебном кабинете и не своими руками.