Но сопоставимы ли эти бедствия с тоталитарными? Как видно, ответ на этот вопрос зависит от точки зрения.
Да, в странах Евросоюза начинающий профессор в университете получает около 100 тысяч евро в год. А я лично, заведуя кафедрой в университете российском, имея стаж в высшей школе ровно 30 лет, получая полторы ставки за перевыполнение часовой нагрузки – раз в 12 меньше его. Ну, и что? О причинах и темпах экономической отсталости нашей родины спорят давно и упорно. Но сейчас мы обсуждаем другую тему – тоталитаризм, его причины и последствия. Сдаётся мне, что одной из причин, затормозивших модернизацию нашей страны, вполне успешно шедшую вплоть до начала XX века [28], была не столько бездарность последнего российского императора, сколько политика советских вождей, в особенности Сталина.
• Мой оппонент сочувствует нынешним консерваторам. А кого у нас сейчас «считать консерваторами»?
Нео– и палеосталинистов? Клинических «патриотов», «русофилов»? То есть националистов худшего сорта. Уже ли новоявленного «евразийца» господина Дугина, выкормыша постсоветских спецслужб? А если разобраться, выше процитированная риторика о потерянной вместе с СССР земле обетованной ближе всего к Зюганову, носящему костюмы от Кардена, ездящему на 600-м «Мерседесе», и то и дело шныряющему за наставлениями в администрацию президента и публично ностальгирующему по СССР. А с Жириновским Вам, Борис Васильевич, солидаризироваться слабо? Ах, да, в его гэбеэшной роли не предусмотрена ностальгия по СССР.
Консерваторы, ау? Откликаются, поди ж ты, сплошь бывшие комсомольские активисты. Которые опоздали примазаться к новой партии власти. И «сенатор» Солонин. Будем теперь изучать на философском факультете консерватизм. Модная тема. Глядишь, и денежек подвалят на неё прорвавшиеся во власть коллеги. Между прочим, мой однокашник по аспирантуре Рамазан Абдулатипов, отставной сенатор, и не вспоминает, вероятно, теперь, что учился у советского профессора Аката Калистратовича Белыха на кафедре научного коммунизма ЛГУ имени Жданова. Чему там научились, то со страной и сделали такие как он. Когда Вы, Борис Васильевич, там же ассистентствовали, а я аспирантствовал. Но за решения горбачёвской и ельцинской «команд» ни Вы, ни я не отвечаем. Мы просто преподавали философию. А теперь вот «машем кулаками».
• Насчёт «розовых очков», которые Борис Васильевич предлагает всем снять при рассмотрении исторических событий, приведу ещё одно произведение малоизвестного стихотворца[29]. Называется «Баллада о красках». Цитирую по памяти.
• «В основном говорят дети узников Гулага, а почему молчат дети погибших в войне с фашизмом?»
Воспоминания и оценки советской эпохи со стороны жертв Гулага и их наследников на родине зазвучали на рубеже 1980-х – 1990-х годов и внесли свой вклад в так называемую «Перестройку». Эти речи материализовались в деятельности общества «Мемориал» и некоторых других похожих общественных движений. Но уже через несколько лет большая часть российского общества утратила интерес к разоблачениям прошлого. Закономерная и понятная реакция массового сознания: оно не согласно долго жить с призраками ужасного прошлого. А по ходу наших либеральных реформ и контрреформ обозначилась и реваншистская реакция. Сталин сразу вышел в лидеры национального опроса про самого знаменитого россиянина и, вероятно, был заменён на первых ступеньках этого рейтинга фигурами типа Александра Невского с помощью «административного ресурса». Так что «дети узников Гулага» уже не говорят публично, а если бы и говорили, то их никто у нас не станет слушать. Это отмечу, кстати, и по поводу «символического капитала», упоминаемого Борисом Васильевичем. Его сейчас зарабатывают как раз на Сталине.
Что касается «детей погибших на войне с фашизмом», то советская пропаганда только и делала, что тиражировала их образы. И в прозе, и в стихах, и в кино («Серёжа», «Иваново детство», «Судьба человека»» и т. п.). Есть, между прочим, специальные сборники «Дети на войне», «У войны не детское лицо». Только как эти рассказы связаны с опытом репрессий? Перед нами речи о разном. Одно (слава Победы «со слезою на глазах») не отменяет другого (ужаса и стыда Гулага). И наоборот.
Кроме того, а говорят ли дети победителей на войне всю правду? Голую правду о войне говорить трудно, а слушать ещё труднее. Примером этого служит военная проза Константина Дмитриевича Воробьёва («Это мы, господи!», где, кстати, показано и то, и другое: лагерь на войне).
Наконец, я убежден, что Гулаг – одна из главных причин той войны и особенно чудовищных потерь Советской армии и гражданского населения СССР в ней. Помимо обескровливания армии и тыла, репрессии потребовали около миллиона охранников Гулага. Все пять лет войны они только и делали, что охраняли заключённых. Никого из вохры на фронт не послали. Даже в штрафные батальоны и роты не брали заключённых по политическим статьям, как и по многим уголовным. В этом недавний телесериал «Штрафбат», вообще-то замечательный, исторически неточен.
• «Отвечает ли сын за отца»?
У Дж. Р. Р. Толкиена, в его знаменитой эпопее, есть характерный для жанра фэнтези сюжет, когда будущий властитель Средиземья, Арагорн, отвоёвывая своё царство у призраков тьмы, обращается за помощью, между прочим, к другим призракам. Идёт к ним «стезёй мертвецов» и взывает к ним – пусть выплатят свои долги живым!.. То же самое делаем мы с моим собеседником. «Если зовёт своих мёртвых Россия, то значит – беда.» (А. Галич).
Упоминая о своих предках, погибших смертью храбрых на войне, умерших в блокаду, Борис Васильевич предполагает, что в его роду потерь было не меньше, а может быть даже больше чем в моём. Правильно – у меня потерь меньше. Хотя моя семья вместе со мной вернулась на материк из Магадана, где провела четверть века, но выжили все. Точнее, почти все. Старший брат отца Сергей, несмотря на «белый билет», ушёл добровольцем в Красную армию, на колчаковский фронт, и был убит в первом же бою с белыми. В честь этого дяди потом назвали меня. Осталась групповая фотография Раменского футбольного клуба за 1917 год. Где, среди прочих, запечатлён юноша, очень похожий на моего отца – его старший брат, мой дядя Сергей Михайлович Щавелёв.
Для полной ясности вкратце расскажу о своём собственном отце. Для Бориса Васильевича сюрпризы будут продолжены: я не только сын «жертвы Гулага», но и сын одного из его палачей. Мой отец – Павел Михайлович Щавелёв родился в семье рабочего текстильной фабрики в подмосковном городе Раменском. Владельцы этой фабрики, в начале XX века некто Бардыгины, постарались обустроить быт её рабочих. К производственным зданиям примыкали так называемые корпуса – кирпичные общежития. Каждая семья имела там большую комнату, где и жили родители и их дети. Спали вповалку. Женщины нередко рожали детей прямо у станка. Но напротив каждого корпуса располагались сараи с подвалами-ледниками. У большинства рабочих семей имелись также коровники. Летом на два месяца фабрика останавливалась на профилактику. Рабочие – недавние рязанские крестьяне – тогда косили и сушили сено.
Коровье молоко; грибы и дичь из окрестных лесов; московские лавки, доступные на их рабочее жалование. Вот у меня перед пенсией нет больше половины зубов. А у моего отца до конца его дней все зубы были на месте: его с детства поили молоком. Конечно, потом наступили война, революция и снова гражданская война. Отец моего отца, мой дед, уехал на поиски продовольствия. Его маленький сын, потом мой отец, не умер от голода только потому, что его тётка работал поварихой в рабочей столовой, и чем могла, подкармливала мальчика. Кстати сказать, сын философа В.В. Розанова в ту же пору уехал по той же надобности – искать еду, и умер в пути от тифа, похоронен на станции Курск.
Короче говоря, Павел Михайлович Щавелёв выжил, стал одним из организаторов комсомольских ячеек в Подмосковье. После окончания техникума в Москве, когда он начал работать инженером на текстильной фабрике в Измайлове, его вызвали в райком комсомола и предложили перейти на работу органы НКВД. Положить комсомольский билет и не согласиться на призыв он не смог. Так началась карьера чекиста Щавелёва. А закончилась она в северо-кавказском трибунале, который вернул дело этого майора НКВД на новое следствие. Переследовать его злоупотребления по службе никто не стал: «особое совещание», так называемая «тройка», во внесудебном порядке дала ему 5 лет северного лагеря. Так отец и попал в Магадан. Мать ничего не знала о нём 8 лет. Пережила с матерью, моей бабкой, и детьми немецкую оккупацию Ростова-на-Дону. После войны отец нашёл её письмами и вызвал к себе. Семья воссоединилась.
В Ростове отца арестовывали Виктор Семёнович Абакумов, будущий маршал, руководитель легендарного СМЕРШа, вместе с которым отец пришёл в «органы», и начальник охраны Берии Гагуа. В вагоне, по пути в Москву, отец спросил: «Витя, а почему мне не дали полотенца, зубной щетки? На расстрел везёте?» Абакумов ответил: «Надо будет, расстреляем». Павел Михайлович возразил: «Скорее тебя расстреляют!..» Гагуа распорядился: «Наручники на него!» И вот лет пятнадцать спустя, купив в магаданском киоске газету с сообщением о расстреле «врага народа Абакумова», отец горько усмехнулся и вымолвил: «Я же ему говорил…»
За всеми этими семейными подробностями опять-таки маячит императив оценки. Она непроста, нелегка. С одной стороны, я – точно также как Борис Васильевич – в своих воевавших и вообще боровшихся за интересы своего государства и народа родственниках – вижу в отце и многих его соратниках-чекистах заслуженных офицеров тогдашней контрразведки. Они честно служили тому государству, идеологии которого искренне верили. Наверное, одни из них выполняли свою работу с большим садизмом, другие были более гуманны к подследственным. Отец гордился тем, что никого лично не расстрелял. Хотя ему неоднократно предлагали «проверить себя». Но что это меняет? Многих его подследственных отправили в расстрельный подвал согласно собранным им показаниям. Знает ли, например, нынешний академик-физик, директор Курчатовского ядерного центра Е. Велихов, что дело его отца году так в 1935 вёл мой отец? Чем тот подследственный был знаменит? Давнишней заметкой самого В.И. Ленина «Признания кадета Велихова».
Политическая полиция похожа по своим методам что при тоталитаризме, что при демократии, особенно накануне и во время войны. На железнодорожном вокзале Ростова-на-Дону установлена мемориальная доска в память о подвиге областного управления НКВД, сотрудники которого все до одного погибли там, прикрывая с наганами и винтовками последние эшелоны в эвакуацию, когда немцы уже штурмовали город.
С другой стороны, офицеры Дзержинского, Менжинского, Ягоды, Ежова, Берии и Абакумова уничтожили массу ни в чём не повинных сограждан. А теперь родственники тех чекистов, которые, в том числе, осуществляли карательную акцию в Катыни, будут гордиться предками? С отцом работал, среди прочих, Леонид Райхман, вышедший на пенсию полковником МГБ. Вряд ли он раскаивался за своё участии в Катынском деле… Напротив, пенсионером раздавал интервью о своей борьбе с врагами. Порадуемся за него? Получается, хорошо, что отца посадили раньше, и он не успел поработать в самые кровавые годы бериевщины. Даже ежовщина выглядит меньшим злом. Ежовские следователи пытали «только» угрозами да бессонницей, а бериевские уже избивали своих жертв.
Уход с исторической, общественной точки зрения в плоскость личносемейной повседневности, предлагаемый Борисом Васильевичем, не помогает мне вынести убедительную оценку ГПУ, НКВД, КГБ. Отец, которого эти органы последовательно наградили («Знак почёта»), осудили (за превышение служебных полномочий), спасли (от уранового рудника), сослали на край Земли и, в конечном счёте, сделали инвалидом, вызывает у меня чувство глубокого уважения как цельная личность и вечную благодарность за моё воспитание. А «органы», куда его мобилизовали, заставили совершать и преступления против своего народа, и подвиги по его защите, вызывают у меня теперь даже не двойственное, а тройственное чувство. Восхищения, сожаления и презрения. Как всё это согласовать, я не знаю. Равно как, наверное, для нынешних немцев гестапо, СД, СС, абвер. Для испанцев – штурмовые отряды франкистов, итальянцев – «коричневые рубашки» боевиков Муссолини, у культурных китайцев – хунвейбины и т. д. Тем не менее, никакого оправдания массовым репрессиям, что у них, что у нас, мне в голову не приходит.
• Кто имеет право писать историю былой эпохи?
Борис Васильевич убеждён, что историю любой эпохи должны писать её современники, очевидцы. Относительно молодые сегодня исследователи, пишущие о 1950-х и 1970-х года, кажутся ему инопланетянами, то есть непонимающими о том, о чём они пишут, априорно чуждыми былым реалиям жизни и культуры. Некий резон в таком впечатлении имеется (очевидец лучше расскажет, «как это было»). Только за этим тезисом стоит путаница жанров письма. Мы, современники «реального социализма», пишем о нём скорее мемуары, разумеется, с какой-то долей аналитики. Вспомним есенинское: «Лицом к лицу лица не увидать.» Ценность мемуаров в их субъективности. У представителей следующих поколений будет в научном идеале меньше эмоций, больше аналитики, больше объективности. На этом, вообще говоря, построена историческая наука. Никто из нас не бывал, допустим, при дворе Ивана Грозного, но об его царствовании сочинена библиотека исследований, в которых проанализированы разные источники той эпохи (Например, церковные синодики, куда скрупулёзно записали всех казнённых опричниками дворян и бояр). Впрочем, учёный любого поколения имеет право и должен собирать и анализировать факты о любой эпохе, включая свою собственную. Уже написаны документированные монографии, изданы сборники источников о репрессиях в СССР, об отдельных центрах Гулага [30]. Вопрос в том, как оценить наблюдения и выводы историков. Для философа Бориса Васильевича фактология, статистика не указ: что турецкая резня армян, что беспрерывно дымившиеся годами печи Освенцима, что десятилетиями переполненные бараки Гулага с его точки зрения вынуждены, то есть оправданы какой-то «логикой» той «эпохи». Философ, видите ли, убеждён в необходимости для тогдашних режимов убить массу невинных людей. Миллионы убитых не в счёт. Этих жертв требовала эпоха! Десятки миллионов их вдов и сирот – тем более. Они же выжили! Причём морально-психологический климат в тех семьях был якобы лучше нынешнего, когда все живы, но богатые получают больше бедных. Как философ, я бы назвал эту логику кощунством. Камни мемориалов, воздвигнутых над павшими узниками тюрем и концлагерей Германии, Польши, Белоруссии, Украины, России, Армении, должны возопить! Но философ философу не указ.
Тогда попробую высказаться как историк. Чтобы пояснить разницу личной исповеди о пережитом с опытом исторического изучения, напомню об известном фильме Гаса Ван Сента «Мой собственный Айдахо» («My Own Private Idaho»). Его главный герой живёт в вымышленном им самим мире – воспоминаний о счастливом раннем детстве с матерью, проведённом в штате Айдахо. Было это на самом деле или нет – зрителю фильма узнать не дано. Герой пытается доехать из Портленда (Орегон) на родину, но его «частный Айдахо» оказывается недостижим для наркомана и уличного проститута. В свою семью после скандала возвращается его случайный любовник, которого после смерти отца, мэра Портленда, ждёт наследство и высокое общественное положение.
В истории общества и его культуры не должно быть произвольно «приватизированных» тем. Рассказывая о своих семьях, переживших или не переживших катаклизмы эпохи, мы отнюдь не пишем её интегральную историю в научном, объективном, а значит и в каком-то смысле общезначимом плане понятия «история». Такого рода нарратив сейчас известнее под названием «устной истории». Он (она) представляет собой всего лишь источник, один из множества, для дальнейшего исторического познания. Например, уже записаны сотни воспоминаний участников и жертв коллективизации в советской деревне. Но итоговые оценки этой последней продолжают разниться не только в публицистике, но и в кастовой историографии. Но ею, во всяком случае, должны заниматься не обыватели, а дипломированные исследователи. Они-то в идеале и сравнят то, что надиктовали и Борис Васильевич, и Сергей Павлович, и многие другие об одном и том же отрезке своих биографий. Эти исследователи и станут делать выводы насчёт того, каким тот отрезок истории страны и её народа «был на самом деле».
Сознавая эклектизм своей идеи множества персонифицированных «историй», Борис Васильевич предлагает, чтобы тексты учебников по истории для школ утверждала некая «общественность». Опять непродуманный до утопичности вывод. Кто именно составит «общественность»? Если это неспециалисты, так сказать, присяжные от историографии, то они некомпетентны в силу неосведомленности, неподготовленности решать, что в истории правда, а что вымысел. Кто и по каким учебникам их учил истории? Что они запомнили из этих уроков? Если же это соответственно образованные эксперты, то их разделяют те же идеологические разногласия, что и нас с оппонентом (два профессора, а каждый о своём.).
Выше мной упоминалась Комиссия при президенте РФ по противодействию попыткам фальсификации истории в ущерб интересам России, созданная указом Д. Медведева в мае 2009 г. С тех пор, впрочем, я не слыхал о каких-то действиях или решениях этого органа. Зато знаком с протестами профессиональных историков разных стран против излишне политизированной историографии. Так, в начале 2010 г. в Москве, в президиуме РАН состоялся «круглый стол» на тему «История, историки и власть». Лейтмотивом дискуссии стали протесты учёных против замены научных исследований на заказные политтехнологические проекты; против запрета на диалог специалистов с разными точками зрения, как в самой России, так на международной арене. Интересам нашего общества в области истории способствовали бы окончательное рассекречивание архивов многолетней давности, поддержка дальнейших исторических исследований и популяризация их результатов [31].
Так где же он, глас общественности? В статистике Интернета (насчёт «героя России»)? В процентах голосования на выборах органов власти? (которые самим Борисом Васильевичем ставятся под сомнение, а мной игнорируются). Общественность – очередной миф деклассированных потомков идеологических войн.
Приведу для ясности недавний образец сбора фактов, их аналитики и оценки из исторической науки. Она не зависит от любой «общественности», которая расколота по определению на палачей и жертв, «своих» и «чужих». Историк ищет в прошлом истину, а не правду своей личной судьбы, не былые интересы именно своей страны. Некто Герман Франк Майер, отошедший от дел предприниматель, решил разыскать могилу своего отца, лейтенанта вермахта, казнённого греческими партизанами в 1943 г. Проследив военную судьбу родителя, Майер затем два десятилетия трудился над изучением боевого пути его воинского подразделения – одной из знаменитых дивизий фашистской армии – элитного подразделения горных стрелков «Эдельвейс». Этот «непрофессионал оказался во многих отношениях выше представителей исследовательского сообщества. Источниковая база исследования безупречна. Автор использовал материалы 26 архивов в 8 странах, побывал в 200 населённых пунктах только в Греции и Албании, взял более 80 интервью в Германии и в нескольких странах Восточной Европы» [32]. Его книга вызвала в Германии бурный общественный резонанс – новый всплеск споров противников и сторонников реабилитация фашизма. Выяснилось, что горные стрелки занимались карательными операциями по всей Европе не менее ретиво, чем подразделения СС. Они входили в мирные поселения и убивали, увивали, убивали стариков, женщин, детей, которые могли быть как-то связаны с партизанами.
Многие соотечественники станут до хрипоты спорить с этим историком. В Германии несмотря на всю денацификацию отмечается негативная общественная реакция на попытки учёных понять исторические корни национал-социализма. Бывшая казарма стрелков «Эдельвейса» с одобрения властей ФРГ превращена неонацистами в музей. По логике Бориса Васильевича Маркова, туда нужно водить впечатлительных посетителей из новых поколений. Утешать их: у греческих, итальянских, французских, белорусских, русских партизан свои «личные истории», а у потомков солдат вермахта, которые карали смертью наших партизанских земляков, – своя. Я лично считаю, что правда на стороне того немца, кто разоблачил кровавую карьеру горных стрелков Гитлера. И ведь память об отце не помешала ему искать и найти правду о той войне. Он ведь, благодаря комплексу исторических источников, увидел фактически, что его отец вместе со своими однополчанами входили в греческие и албанские деревни затем, чтобы убивать безоружных, беспомощных обывателей.
Дальше идёт оценка – надо ли было это делать? По логике Маркова, надо было убивать ни в чём не повинных греческих и албанских, чешских и польских, белорусских, украинских и русских крестьян. Ведь они могли поддерживать антифашистских партизан!?. «Логика эпохи». «Освенцим и Гулаг не так далеко друг от друга»?.. «Они убивали неправильно, а мы правильно»? «Нельзя было не убивать?» Или «Нужно было?»
Таковы логические выводы из тезиса Б.В. Маркова о праве эпохи на репрессии и отсутствии у потомков права эти репрессии осудить.
• Лучше жилось при тоталитаризме, чем сейчас
Борис Васильевич, утверждая абстрактный постулат априорно славного прошлого «любого народа», «всякого человека», сам не замечает, что некоторые приводимые им самим факты личной биографии противоречат этой идеологеме. Первые две его крупные работы, диссертации, потому были посвящены философии науки, что никакой другой идеологии ему бы в 1970-е – 1980-е годы критиковать не дали. Те же самые Рожины, Тугариновы и иже с ними – вне зависимости от их индивидуальных пристрастий… Ну, разве что кроме той, что практиковалась в рамках «научного коммунизма» или же в рамках «критики буржуазной философии». Если бы не либеральные реформы 1990-х, замечательные труды Маркова о Фуко и Ницше, все остальные его увлекательные статьи и книги, нипочём не увидели бы света. Да и не были бы написаны, я уверен. Так за что же нынешнему общепризнанному философу любить и восхвалять советское прошлое? За вкусные пельмени в университетской столовой? При полном отсутствии колбасы и молока в Вологде или в Курске. Или осудить тут же, возле «философского» факультета расположенные спецхраны библиотек университета и академии, где были спрятаны те иностранные книги, что потом оказались в свободном доступе? Но когда рухнул «железный занавес», в наших семьях, уверяет Борис Васильевич, произошла убыль родительского тепла, оказывается. Надо бы подумать о парадоксальной связи таких вещей.
Наш спор с Борисом Васильевичем воспроизводит две разные логики, равно глубоко укоренившиеся в общественном сознании российского социума. Одни из нас восхваляют советское государство за те или иные его достижения – и забывают о человеческой цене этих побед, а другие сожалеют о потерях, которые обесценили в их глазах возможные достижения. Сегодняшний пример из читаемой мной газеты «Известия». Ее талантливый журналист Сергей Лесков, обозревающий в основном научные темы, в одной из своих колонок посетовал на свёртывание строительства нашего собственного коллайдера, почти равного нынешнему швейцарскому. Читатель Сергей Беляев резонно возражает: «Стройку забросили в годы перестройки. Вместе с тоннелем потеряли государство», – сокрушается таинственный горный мастер. – Знаете, объявляет этот добровольный корреспондент, мне не жалко такого государства. Государство, которое было не способно производить ничего, кроме баллистических ракет и танков, – пусть великолепного качества, но загонявшее ради этого людей в бараки и считавшее рабов эшелонами, готовое уродовать окружающую среду радиоактивными утечками, жалеть не стоит».
Я согласен с этим выводом, а Борис Васильевич нет. Он предлагает гордиться достижениями советской оборонки, воздвигнутой на костях миллионов зэков. А среди них – наши общие родственники, как ни крути.
• «Забудем плохое, запомним хорошее»
Мой оппонент утверждает: «Пусть было репрессировано 20 миллионов, остальные 200 вели нормальную жизнь». Трудно высказать, но должен: людоедская логика. Да в гробу я видал моё личное благополучие, ради которого надо убить нескольких моих соседей. Да что там соседей – моих собственных близких, родных. Лучше уж все мы, живые, станем прозябать, коли нет другого выхода. Но дело-то в том, что и раньше, и сегодня, далеко не все прозябали. Только по-разному. В освободившуюся квартиру арестованных кто-то радостно вселился. Служебные места убитых кто-то быстренько занял. У каждого из репрес-сированных-то осталось по нескольку родных и близких. Представим себе их страдания от потери любимого человека, а то и кормильца? Причём точно о судьбах увезённых в ГУЛАГ родственники в большинстве случаев не знали, что усиливало их переживания.
Я не могу согласиться с прототалитарным выводом Бориса Васильевича по существу. Во-первых, приводимые им цифры неправильные, произвольные. Сразу видно философа. Более 20 миллионов, как принято считать, мы потеряли на войне. А до неё, после революции около 2 миллионов русских эмигрировали. Около 5 миллионов СЕМЕЙ «рускулаченных» крестьян выслали за Урал. А скольких наказали без суда? Смертной казнью, лишением свободы, высылкой в Северный край, лишением права на работу по профессии, лишением права на высшее образование, лишением права состоять в профсоюзе и получать хлебные карточки? Сколько миллионов репрессированных так или иначе на круг получается? Получается, Борис Васильевич, каждый второй. Тот, который помнит о репрессированном каждом «первом». Вот Вам и 10 %.
Во-вторых, как не подумать о кровной связи 20 и 200 миллионов. Ведь у каждого арестованного и убитого, либо заключенного на много лет в места лишения свободы, на воле остались родители, супруги, дети, друзья, коллеги, соседи, просто знакомые. Когда, например, пустел по ходу репрессий писательский посёлок Переделкино, это прибавляло вдохновения соседям убитых Пильняка, Мандельштама, Артёма Весёлого, Бориса Корнилова, Павла Васильева?.. Да, были бессовестные соседи вроде Сергея Михалкова, который заклинал: «Слава богу, что у нас есть ГПУ!» Но было куда больше уязвлённых в своих лучших чувствах из-за убийства друзей вроде Пастернака и т. п. художников. «Душа моя, печальница, о всех в кругу моём.», признавался Борис Леонидович (в свою очередь не чуждый иллюзий относительно Сталина, но в конце концов прозревший).
В-третьих, не в цифровых пропорциях дело. Отмахиваясь от всех этих и многих других страданий какой-то части наших сограждан, Борис Васильевич утрачивает позиции русской интеллигенции, которая всегда сострадала своему народу. В какой бы пропорции его не взять.
Да, в странах Евросоюза начинающий профессор в университете получает около 100 тысяч евро в год. А я лично, заведуя кафедрой в университете российском, имея стаж в высшей школе ровно 30 лет, получая полторы ставки за перевыполнение часовой нагрузки – раз в 12 меньше его. Ну, и что? О причинах и темпах экономической отсталости нашей родины спорят давно и упорно. Но сейчас мы обсуждаем другую тему – тоталитаризм, его причины и последствия. Сдаётся мне, что одной из причин, затормозивших модернизацию нашей страны, вполне успешно шедшую вплоть до начала XX века [28], была не столько бездарность последнего российского императора, сколько политика советских вождей, в особенности Сталина.
• Мой оппонент сочувствует нынешним консерваторам. А кого у нас сейчас «считать консерваторами»?
Нео– и палеосталинистов? Клинических «патриотов», «русофилов»? То есть националистов худшего сорта. Уже ли новоявленного «евразийца» господина Дугина, выкормыша постсоветских спецслужб? А если разобраться, выше процитированная риторика о потерянной вместе с СССР земле обетованной ближе всего к Зюганову, носящему костюмы от Кардена, ездящему на 600-м «Мерседесе», и то и дело шныряющему за наставлениями в администрацию президента и публично ностальгирующему по СССР. А с Жириновским Вам, Борис Васильевич, солидаризироваться слабо? Ах, да, в его гэбеэшной роли не предусмотрена ностальгия по СССР.
Консерваторы, ау? Откликаются, поди ж ты, сплошь бывшие комсомольские активисты. Которые опоздали примазаться к новой партии власти. И «сенатор» Солонин. Будем теперь изучать на философском факультете консерватизм. Модная тема. Глядишь, и денежек подвалят на неё прорвавшиеся во власть коллеги. Между прочим, мой однокашник по аспирантуре Рамазан Абдулатипов, отставной сенатор, и не вспоминает, вероятно, теперь, что учился у советского профессора Аката Калистратовича Белыха на кафедре научного коммунизма ЛГУ имени Жданова. Чему там научились, то со страной и сделали такие как он. Когда Вы, Борис Васильевич, там же ассистентствовали, а я аспирантствовал. Но за решения горбачёвской и ельцинской «команд» ни Вы, ни я не отвечаем. Мы просто преподавали философию. А теперь вот «машем кулаками».
• Насчёт «розовых очков», которые Борис Васильевич предлагает всем снять при рассмотрении исторических событий, приведу ещё одно произведение малоизвестного стихотворца[29]. Называется «Баллада о красках». Цитирую по памяти.
Теперь о возражениях моего уважаемого оппонента в ответном тексте. Выделяю противопоставленные моим тезисы жирным шрифтом, а эпиграфы к своим рассуждениям курсивом.
Мне нравилось в детстве сквозь красное стёклышко
смотреть, любоваться на ясное солнышко.
Я думал: всё было б намного красивее,
когда б этот цвет был разлит вместо синего,
деревья б окрашивал вместо зелёного.
Хотел необычного я, беззаконного.
Я вырос, и вот сквозь тюремное стёклышко
пришлось поглядеть мне на ясное солнышко.
Лазурь необъятную взором я впитывал,
тоску по деревьям зелёным испытывал.
А ночью на следствии мне было велено,
чтоб чёрное белым назвал я немедленно.
В лицо меня били. Сознание теряющий,
смотрел я – и красен был мир окружающий.
Я сплёвывал кровь, проклиная злосчастное
меня обманувшее стёклышко красное.
Колыма. Лагерь в п. Галимый. 1953 г.
• «В основном говорят дети узников Гулага, а почему молчат дети погибших в войне с фашизмом?»
«Волна подаст свой голос в хоре…» (Б.Л. Пастернак).
Воспоминания и оценки советской эпохи со стороны жертв Гулага и их наследников на родине зазвучали на рубеже 1980-х – 1990-х годов и внесли свой вклад в так называемую «Перестройку». Эти речи материализовались в деятельности общества «Мемориал» и некоторых других похожих общественных движений. Но уже через несколько лет большая часть российского общества утратила интерес к разоблачениям прошлого. Закономерная и понятная реакция массового сознания: оно не согласно долго жить с призраками ужасного прошлого. А по ходу наших либеральных реформ и контрреформ обозначилась и реваншистская реакция. Сталин сразу вышел в лидеры национального опроса про самого знаменитого россиянина и, вероятно, был заменён на первых ступеньках этого рейтинга фигурами типа Александра Невского с помощью «административного ресурса». Так что «дети узников Гулага» уже не говорят публично, а если бы и говорили, то их никто у нас не станет слушать. Это отмечу, кстати, и по поводу «символического капитала», упоминаемого Борисом Васильевичем. Его сейчас зарабатывают как раз на Сталине.
Что касается «детей погибших на войне с фашизмом», то советская пропаганда только и делала, что тиражировала их образы. И в прозе, и в стихах, и в кино («Серёжа», «Иваново детство», «Судьба человека»» и т. п.). Есть, между прочим, специальные сборники «Дети на войне», «У войны не детское лицо». Только как эти рассказы связаны с опытом репрессий? Перед нами речи о разном. Одно (слава Победы «со слезою на глазах») не отменяет другого (ужаса и стыда Гулага). И наоборот.
Кроме того, а говорят ли дети победителей на войне всю правду? Голую правду о войне говорить трудно, а слушать ещё труднее. Примером этого служит военная проза Константина Дмитриевича Воробьёва («Это мы, господи!», где, кстати, показано и то, и другое: лагерь на войне).
Наконец, я убежден, что Гулаг – одна из главных причин той войны и особенно чудовищных потерь Советской армии и гражданского населения СССР в ней. Помимо обескровливания армии и тыла, репрессии потребовали около миллиона охранников Гулага. Все пять лет войны они только и делали, что охраняли заключённых. Никого из вохры на фронт не послали. Даже в штрафные батальоны и роты не брали заключённых по политическим статьям, как и по многим уголовным. В этом недавний телесериал «Штрафбат», вообще-то замечательный, исторически неточен.
• «Отвечает ли сын за отца»?
«Призраки спешат к нам на помощь».
У Дж. Р. Р. Толкиена, в его знаменитой эпопее, есть характерный для жанра фэнтези сюжет, когда будущий властитель Средиземья, Арагорн, отвоёвывая своё царство у призраков тьмы, обращается за помощью, между прочим, к другим призракам. Идёт к ним «стезёй мертвецов» и взывает к ним – пусть выплатят свои долги живым!.. То же самое делаем мы с моим собеседником. «Если зовёт своих мёртвых Россия, то значит – беда.» (А. Галич).
Упоминая о своих предках, погибших смертью храбрых на войне, умерших в блокаду, Борис Васильевич предполагает, что в его роду потерь было не меньше, а может быть даже больше чем в моём. Правильно – у меня потерь меньше. Хотя моя семья вместе со мной вернулась на материк из Магадана, где провела четверть века, но выжили все. Точнее, почти все. Старший брат отца Сергей, несмотря на «белый билет», ушёл добровольцем в Красную армию, на колчаковский фронт, и был убит в первом же бою с белыми. В честь этого дяди потом назвали меня. Осталась групповая фотография Раменского футбольного клуба за 1917 год. Где, среди прочих, запечатлён юноша, очень похожий на моего отца – его старший брат, мой дядя Сергей Михайлович Щавелёв.
Для полной ясности вкратце расскажу о своём собственном отце. Для Бориса Васильевича сюрпризы будут продолжены: я не только сын «жертвы Гулага», но и сын одного из его палачей. Мой отец – Павел Михайлович Щавелёв родился в семье рабочего текстильной фабрики в подмосковном городе Раменском. Владельцы этой фабрики, в начале XX века некто Бардыгины, постарались обустроить быт её рабочих. К производственным зданиям примыкали так называемые корпуса – кирпичные общежития. Каждая семья имела там большую комнату, где и жили родители и их дети. Спали вповалку. Женщины нередко рожали детей прямо у станка. Но напротив каждого корпуса располагались сараи с подвалами-ледниками. У большинства рабочих семей имелись также коровники. Летом на два месяца фабрика останавливалась на профилактику. Рабочие – недавние рязанские крестьяне – тогда косили и сушили сено.
Коровье молоко; грибы и дичь из окрестных лесов; московские лавки, доступные на их рабочее жалование. Вот у меня перед пенсией нет больше половины зубов. А у моего отца до конца его дней все зубы были на месте: его с детства поили молоком. Конечно, потом наступили война, революция и снова гражданская война. Отец моего отца, мой дед, уехал на поиски продовольствия. Его маленький сын, потом мой отец, не умер от голода только потому, что его тётка работал поварихой в рабочей столовой, и чем могла, подкармливала мальчика. Кстати сказать, сын философа В.В. Розанова в ту же пору уехал по той же надобности – искать еду, и умер в пути от тифа, похоронен на станции Курск.
Короче говоря, Павел Михайлович Щавелёв выжил, стал одним из организаторов комсомольских ячеек в Подмосковье. После окончания техникума в Москве, когда он начал работать инженером на текстильной фабрике в Измайлове, его вызвали в райком комсомола и предложили перейти на работу органы НКВД. Положить комсомольский билет и не согласиться на призыв он не смог. Так началась карьера чекиста Щавелёва. А закончилась она в северо-кавказском трибунале, который вернул дело этого майора НКВД на новое следствие. Переследовать его злоупотребления по службе никто не стал: «особое совещание», так называемая «тройка», во внесудебном порядке дала ему 5 лет северного лагеря. Так отец и попал в Магадан. Мать ничего не знала о нём 8 лет. Пережила с матерью, моей бабкой, и детьми немецкую оккупацию Ростова-на-Дону. После войны отец нашёл её письмами и вызвал к себе. Семья воссоединилась.
В Ростове отца арестовывали Виктор Семёнович Абакумов, будущий маршал, руководитель легендарного СМЕРШа, вместе с которым отец пришёл в «органы», и начальник охраны Берии Гагуа. В вагоне, по пути в Москву, отец спросил: «Витя, а почему мне не дали полотенца, зубной щетки? На расстрел везёте?» Абакумов ответил: «Надо будет, расстреляем». Павел Михайлович возразил: «Скорее тебя расстреляют!..» Гагуа распорядился: «Наручники на него!» И вот лет пятнадцать спустя, купив в магаданском киоске газету с сообщением о расстреле «врага народа Абакумова», отец горько усмехнулся и вымолвил: «Я же ему говорил…»
За всеми этими семейными подробностями опять-таки маячит императив оценки. Она непроста, нелегка. С одной стороны, я – точно также как Борис Васильевич – в своих воевавших и вообще боровшихся за интересы своего государства и народа родственниках – вижу в отце и многих его соратниках-чекистах заслуженных офицеров тогдашней контрразведки. Они честно служили тому государству, идеологии которого искренне верили. Наверное, одни из них выполняли свою работу с большим садизмом, другие были более гуманны к подследственным. Отец гордился тем, что никого лично не расстрелял. Хотя ему неоднократно предлагали «проверить себя». Но что это меняет? Многих его подследственных отправили в расстрельный подвал согласно собранным им показаниям. Знает ли, например, нынешний академик-физик, директор Курчатовского ядерного центра Е. Велихов, что дело его отца году так в 1935 вёл мой отец? Чем тот подследственный был знаменит? Давнишней заметкой самого В.И. Ленина «Признания кадета Велихова».
Политическая полиция похожа по своим методам что при тоталитаризме, что при демократии, особенно накануне и во время войны. На железнодорожном вокзале Ростова-на-Дону установлена мемориальная доска в память о подвиге областного управления НКВД, сотрудники которого все до одного погибли там, прикрывая с наганами и винтовками последние эшелоны в эвакуацию, когда немцы уже штурмовали город.
С другой стороны, офицеры Дзержинского, Менжинского, Ягоды, Ежова, Берии и Абакумова уничтожили массу ни в чём не повинных сограждан. А теперь родственники тех чекистов, которые, в том числе, осуществляли карательную акцию в Катыни, будут гордиться предками? С отцом работал, среди прочих, Леонид Райхман, вышедший на пенсию полковником МГБ. Вряд ли он раскаивался за своё участии в Катынском деле… Напротив, пенсионером раздавал интервью о своей борьбе с врагами. Порадуемся за него? Получается, хорошо, что отца посадили раньше, и он не успел поработать в самые кровавые годы бериевщины. Даже ежовщина выглядит меньшим злом. Ежовские следователи пытали «только» угрозами да бессонницей, а бериевские уже избивали своих жертв.
Уход с исторической, общественной точки зрения в плоскость личносемейной повседневности, предлагаемый Борисом Васильевичем, не помогает мне вынести убедительную оценку ГПУ, НКВД, КГБ. Отец, которого эти органы последовательно наградили («Знак почёта»), осудили (за превышение служебных полномочий), спасли (от уранового рудника), сослали на край Земли и, в конечном счёте, сделали инвалидом, вызывает у меня чувство глубокого уважения как цельная личность и вечную благодарность за моё воспитание. А «органы», куда его мобилизовали, заставили совершать и преступления против своего народа, и подвиги по его защите, вызывают у меня теперь даже не двойственное, а тройственное чувство. Восхищения, сожаления и презрения. Как всё это согласовать, я не знаю. Равно как, наверное, для нынешних немцев гестапо, СД, СС, абвер. Для испанцев – штурмовые отряды франкистов, итальянцев – «коричневые рубашки» боевиков Муссолини, у культурных китайцев – хунвейбины и т. д. Тем не менее, никакого оправдания массовым репрессиям, что у них, что у нас, мне в голову не приходит.
• Кто имеет право писать историю былой эпохи?
«Мой личный штат Айдахо».
Борис Васильевич убеждён, что историю любой эпохи должны писать её современники, очевидцы. Относительно молодые сегодня исследователи, пишущие о 1950-х и 1970-х года, кажутся ему инопланетянами, то есть непонимающими о том, о чём они пишут, априорно чуждыми былым реалиям жизни и культуры. Некий резон в таком впечатлении имеется (очевидец лучше расскажет, «как это было»). Только за этим тезисом стоит путаница жанров письма. Мы, современники «реального социализма», пишем о нём скорее мемуары, разумеется, с какой-то долей аналитики. Вспомним есенинское: «Лицом к лицу лица не увидать.» Ценность мемуаров в их субъективности. У представителей следующих поколений будет в научном идеале меньше эмоций, больше аналитики, больше объективности. На этом, вообще говоря, построена историческая наука. Никто из нас не бывал, допустим, при дворе Ивана Грозного, но об его царствовании сочинена библиотека исследований, в которых проанализированы разные источники той эпохи (Например, церковные синодики, куда скрупулёзно записали всех казнённых опричниками дворян и бояр). Впрочем, учёный любого поколения имеет право и должен собирать и анализировать факты о любой эпохе, включая свою собственную. Уже написаны документированные монографии, изданы сборники источников о репрессиях в СССР, об отдельных центрах Гулага [30]. Вопрос в том, как оценить наблюдения и выводы историков. Для философа Бориса Васильевича фактология, статистика не указ: что турецкая резня армян, что беспрерывно дымившиеся годами печи Освенцима, что десятилетиями переполненные бараки Гулага с его точки зрения вынуждены, то есть оправданы какой-то «логикой» той «эпохи». Философ, видите ли, убеждён в необходимости для тогдашних режимов убить массу невинных людей. Миллионы убитых не в счёт. Этих жертв требовала эпоха! Десятки миллионов их вдов и сирот – тем более. Они же выжили! Причём морально-психологический климат в тех семьях был якобы лучше нынешнего, когда все живы, но богатые получают больше бедных. Как философ, я бы назвал эту логику кощунством. Камни мемориалов, воздвигнутых над павшими узниками тюрем и концлагерей Германии, Польши, Белоруссии, Украины, России, Армении, должны возопить! Но философ философу не указ.
Тогда попробую высказаться как историк. Чтобы пояснить разницу личной исповеди о пережитом с опытом исторического изучения, напомню об известном фильме Гаса Ван Сента «Мой собственный Айдахо» («My Own Private Idaho»). Его главный герой живёт в вымышленном им самим мире – воспоминаний о счастливом раннем детстве с матерью, проведённом в штате Айдахо. Было это на самом деле или нет – зрителю фильма узнать не дано. Герой пытается доехать из Портленда (Орегон) на родину, но его «частный Айдахо» оказывается недостижим для наркомана и уличного проститута. В свою семью после скандала возвращается его случайный любовник, которого после смерти отца, мэра Портленда, ждёт наследство и высокое общественное положение.
В истории общества и его культуры не должно быть произвольно «приватизированных» тем. Рассказывая о своих семьях, переживших или не переживших катаклизмы эпохи, мы отнюдь не пишем её интегральную историю в научном, объективном, а значит и в каком-то смысле общезначимом плане понятия «история». Такого рода нарратив сейчас известнее под названием «устной истории». Он (она) представляет собой всего лишь источник, один из множества, для дальнейшего исторического познания. Например, уже записаны сотни воспоминаний участников и жертв коллективизации в советской деревне. Но итоговые оценки этой последней продолжают разниться не только в публицистике, но и в кастовой историографии. Но ею, во всяком случае, должны заниматься не обыватели, а дипломированные исследователи. Они-то в идеале и сравнят то, что надиктовали и Борис Васильевич, и Сергей Павлович, и многие другие об одном и том же отрезке своих биографий. Эти исследователи и станут делать выводы насчёт того, каким тот отрезок истории страны и её народа «был на самом деле».
Сознавая эклектизм своей идеи множества персонифицированных «историй», Борис Васильевич предлагает, чтобы тексты учебников по истории для школ утверждала некая «общественность». Опять непродуманный до утопичности вывод. Кто именно составит «общественность»? Если это неспециалисты, так сказать, присяжные от историографии, то они некомпетентны в силу неосведомленности, неподготовленности решать, что в истории правда, а что вымысел. Кто и по каким учебникам их учил истории? Что они запомнили из этих уроков? Если же это соответственно образованные эксперты, то их разделяют те же идеологические разногласия, что и нас с оппонентом (два профессора, а каждый о своём.).
Выше мной упоминалась Комиссия при президенте РФ по противодействию попыткам фальсификации истории в ущерб интересам России, созданная указом Д. Медведева в мае 2009 г. С тех пор, впрочем, я не слыхал о каких-то действиях или решениях этого органа. Зато знаком с протестами профессиональных историков разных стран против излишне политизированной историографии. Так, в начале 2010 г. в Москве, в президиуме РАН состоялся «круглый стол» на тему «История, историки и власть». Лейтмотивом дискуссии стали протесты учёных против замены научных исследований на заказные политтехнологические проекты; против запрета на диалог специалистов с разными точками зрения, как в самой России, так на международной арене. Интересам нашего общества в области истории способствовали бы окончательное рассекречивание архивов многолетней давности, поддержка дальнейших исторических исследований и популяризация их результатов [31].
Так где же он, глас общественности? В статистике Интернета (насчёт «героя России»)? В процентах голосования на выборах органов власти? (которые самим Борисом Васильевичем ставятся под сомнение, а мной игнорируются). Общественность – очередной миф деклассированных потомков идеологических войн.
Приведу для ясности недавний образец сбора фактов, их аналитики и оценки из исторической науки. Она не зависит от любой «общественности», которая расколота по определению на палачей и жертв, «своих» и «чужих». Историк ищет в прошлом истину, а не правду своей личной судьбы, не былые интересы именно своей страны. Некто Герман Франк Майер, отошедший от дел предприниматель, решил разыскать могилу своего отца, лейтенанта вермахта, казнённого греческими партизанами в 1943 г. Проследив военную судьбу родителя, Майер затем два десятилетия трудился над изучением боевого пути его воинского подразделения – одной из знаменитых дивизий фашистской армии – элитного подразделения горных стрелков «Эдельвейс». Этот «непрофессионал оказался во многих отношениях выше представителей исследовательского сообщества. Источниковая база исследования безупречна. Автор использовал материалы 26 архивов в 8 странах, побывал в 200 населённых пунктах только в Греции и Албании, взял более 80 интервью в Германии и в нескольких странах Восточной Европы» [32]. Его книга вызвала в Германии бурный общественный резонанс – новый всплеск споров противников и сторонников реабилитация фашизма. Выяснилось, что горные стрелки занимались карательными операциями по всей Европе не менее ретиво, чем подразделения СС. Они входили в мирные поселения и убивали, увивали, убивали стариков, женщин, детей, которые могли быть как-то связаны с партизанами.
Многие соотечественники станут до хрипоты спорить с этим историком. В Германии несмотря на всю денацификацию отмечается негативная общественная реакция на попытки учёных понять исторические корни национал-социализма. Бывшая казарма стрелков «Эдельвейса» с одобрения властей ФРГ превращена неонацистами в музей. По логике Бориса Васильевича Маркова, туда нужно водить впечатлительных посетителей из новых поколений. Утешать их: у греческих, итальянских, французских, белорусских, русских партизан свои «личные истории», а у потомков солдат вермахта, которые карали смертью наших партизанских земляков, – своя. Я лично считаю, что правда на стороне того немца, кто разоблачил кровавую карьеру горных стрелков Гитлера. И ведь память об отце не помешала ему искать и найти правду о той войне. Он ведь, благодаря комплексу исторических источников, увидел фактически, что его отец вместе со своими однополчанами входили в греческие и албанские деревни затем, чтобы убивать безоружных, беспомощных обывателей.
Дальше идёт оценка – надо ли было это делать? По логике Маркова, надо было убивать ни в чём не повинных греческих и албанских, чешских и польских, белорусских, украинских и русских крестьян. Ведь они могли поддерживать антифашистских партизан!?. «Логика эпохи». «Освенцим и Гулаг не так далеко друг от друга»?.. «Они убивали неправильно, а мы правильно»? «Нельзя было не убивать?» Или «Нужно было?»
Таковы логические выводы из тезиса Б.В. Маркова о праве эпохи на репрессии и отсутствии у потомков права эти репрессии осудить.
• Лучше жилось при тоталитаризме, чем сейчас
«Времена не выбирают / В них живут и умирают…» (А. Кушнер)».
Борис Васильевич, утверждая абстрактный постулат априорно славного прошлого «любого народа», «всякого человека», сам не замечает, что некоторые приводимые им самим факты личной биографии противоречат этой идеологеме. Первые две его крупные работы, диссертации, потому были посвящены философии науки, что никакой другой идеологии ему бы в 1970-е – 1980-е годы критиковать не дали. Те же самые Рожины, Тугариновы и иже с ними – вне зависимости от их индивидуальных пристрастий… Ну, разве что кроме той, что практиковалась в рамках «научного коммунизма» или же в рамках «критики буржуазной философии». Если бы не либеральные реформы 1990-х, замечательные труды Маркова о Фуко и Ницше, все остальные его увлекательные статьи и книги, нипочём не увидели бы света. Да и не были бы написаны, я уверен. Так за что же нынешнему общепризнанному философу любить и восхвалять советское прошлое? За вкусные пельмени в университетской столовой? При полном отсутствии колбасы и молока в Вологде или в Курске. Или осудить тут же, возле «философского» факультета расположенные спецхраны библиотек университета и академии, где были спрятаны те иностранные книги, что потом оказались в свободном доступе? Но когда рухнул «железный занавес», в наших семьях, уверяет Борис Васильевич, произошла убыль родительского тепла, оказывается. Надо бы подумать о парадоксальной связи таких вещей.
Наш спор с Борисом Васильевичем воспроизводит две разные логики, равно глубоко укоренившиеся в общественном сознании российского социума. Одни из нас восхваляют советское государство за те или иные его достижения – и забывают о человеческой цене этих побед, а другие сожалеют о потерях, которые обесценили в их глазах возможные достижения. Сегодняшний пример из читаемой мной газеты «Известия». Ее талантливый журналист Сергей Лесков, обозревающий в основном научные темы, в одной из своих колонок посетовал на свёртывание строительства нашего собственного коллайдера, почти равного нынешнему швейцарскому. Читатель Сергей Беляев резонно возражает: «Стройку забросили в годы перестройки. Вместе с тоннелем потеряли государство», – сокрушается таинственный горный мастер. – Знаете, объявляет этот добровольный корреспондент, мне не жалко такого государства. Государство, которое было не способно производить ничего, кроме баллистических ракет и танков, – пусть великолепного качества, но загонявшее ради этого людей в бараки и считавшее рабов эшелонами, готовое уродовать окружающую среду радиоактивными утечками, жалеть не стоит».
Я согласен с этим выводом, а Борис Васильевич нет. Он предлагает гордиться достижениями советской оборонки, воздвигнутой на костях миллионов зэков. А среди них – наши общие родственники, как ни крути.
• «Забудем плохое, запомним хорошее»
«Который год я вышел из тюрьмы, / а мне побеги, всё побеги снятся…» (А. Жигулин).
Мой оппонент утверждает: «Пусть было репрессировано 20 миллионов, остальные 200 вели нормальную жизнь». Трудно высказать, но должен: людоедская логика. Да в гробу я видал моё личное благополучие, ради которого надо убить нескольких моих соседей. Да что там соседей – моих собственных близких, родных. Лучше уж все мы, живые, станем прозябать, коли нет другого выхода. Но дело-то в том, что и раньше, и сегодня, далеко не все прозябали. Только по-разному. В освободившуюся квартиру арестованных кто-то радостно вселился. Служебные места убитых кто-то быстренько занял. У каждого из репрес-сированных-то осталось по нескольку родных и близких. Представим себе их страдания от потери любимого человека, а то и кормильца? Причём точно о судьбах увезённых в ГУЛАГ родственники в большинстве случаев не знали, что усиливало их переживания.
Я не могу согласиться с прототалитарным выводом Бориса Васильевича по существу. Во-первых, приводимые им цифры неправильные, произвольные. Сразу видно философа. Более 20 миллионов, как принято считать, мы потеряли на войне. А до неё, после революции около 2 миллионов русских эмигрировали. Около 5 миллионов СЕМЕЙ «рускулаченных» крестьян выслали за Урал. А скольких наказали без суда? Смертной казнью, лишением свободы, высылкой в Северный край, лишением права на работу по профессии, лишением права на высшее образование, лишением права состоять в профсоюзе и получать хлебные карточки? Сколько миллионов репрессированных так или иначе на круг получается? Получается, Борис Васильевич, каждый второй. Тот, который помнит о репрессированном каждом «первом». Вот Вам и 10 %.
Во-вторых, как не подумать о кровной связи 20 и 200 миллионов. Ведь у каждого арестованного и убитого, либо заключенного на много лет в места лишения свободы, на воле остались родители, супруги, дети, друзья, коллеги, соседи, просто знакомые. Когда, например, пустел по ходу репрессий писательский посёлок Переделкино, это прибавляло вдохновения соседям убитых Пильняка, Мандельштама, Артёма Весёлого, Бориса Корнилова, Павла Васильева?.. Да, были бессовестные соседи вроде Сергея Михалкова, который заклинал: «Слава богу, что у нас есть ГПУ!» Но было куда больше уязвлённых в своих лучших чувствах из-за убийства друзей вроде Пастернака и т. п. художников. «Душа моя, печальница, о всех в кругу моём.», признавался Борис Леонидович (в свою очередь не чуждый иллюзий относительно Сталина, но в конце концов прозревший).
В-третьих, не в цифровых пропорциях дело. Отмахиваясь от всех этих и многих других страданий какой-то части наших сограждан, Борис Васильевич утрачивает позиции русской интеллигенции, которая всегда сострадала своему народу. В какой бы пропорции его не взять.
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента