Страница:
«– Как ты? – говорю. – Я ведь тебя оставил социалистом, республиканцем и спичкой, а теперь ты целая бочка.
– Ожирел, брат, – отвечает, – ожирел и одышка замучила»
(Н.С. Лесков. «Смех и горе»).
«– Дайте мне щетку, чистый воротничок и согласие на законный брак, – сказал Норфольк»
(А. Бухов. «Лавочка смеха»).
«Восходят из долины к террасам англичане, аббаты, экскурсии и ослы»
(О. Форш. «Сумасшедший корабль»).
«Сержант Ланцов – старик тридцати лет, кадровый… учитель жизни и минометного искусства, которое есть первейшее для нас…» (Б. Окуджава. «Уроки музыки»).
«Кто вы такая? Откуда вы?
Ах, я смешной человек…
Просто вы дверь перепутали,
Улицу, город и век»
(Б. Окуджава. «Тьмою здесь все занавешено…»).
Во всех приведенных цитатах происходит соединение несоединимого – слов, принадлежащих к заведомо разным тематическим классам (соответственно понятий, относящихся к разным сферам действительности). Приведем теперь несколько примеров, в которых сочинительная связь объединяет слова, разнородные по своей синтаксической функции (синтаксическая функция – это грамматическая роль, которую играет слово в предложении, например: подлежащее, дополнение и т. п.) – это приводит, в общем-то, к тому же эффекту.
«Вот, скажем, я любим собой,
Своим обедом и женой,
Пишу стихи, имею сбыт…»
(Д. Пригов. «Изгнанники земли»).
«Скрипка и немножко нервно»
(название раннего стихотворения В. Маяковского).
«Но, живого и наяву,
Слышишь ты, как тебя зову»
(А. Ахматова. «Cinque»).
«Скорей со сна, чем с крыш; скорей
Забывчивый, чем робкий,
Топтался дождик у дверей…»
(Б. Пастернак. «Лето»).
«Забыться бы, заснуть летаргическим сном и очнуться бы в семидесятом году профессором и при коммунизме»
(Ю. Щеглов. «Поездка в степь»).
«– А как же ты сюда попал?
– …Я сюда, кажется, взбежал. Или вскочил.
– Как вскочил?
– С разбегу! – объяснил слоненок.
– По-моему, ты вскочил не с разбегу, а с перепугу, – сказала мартышка»
(Г. Остер. «Бабушка удава»).
«После того как обезьянка ушла, Гена вышел вслед за ней и написал у входа на бумажке:При всем разнообразии приведенных примеров у них есть нечто общее: это намеренно допускаемая неправильность при образовании сочинительных конструкций. Разъясним данное свойство на последнем из примеров. Здесь закрыт на ужин – значит «закрыт по какой причине»? (или «с какой целью?»). А закрыт до утра – это значит «закрыт до какого времени? как надолго?». Объединять причину и время в сочинительном ряду в общем-то нельзя, однако «если нельзя, но очень хочется, то можно», – вот тут-то и рождается игра. Конечно, не всегда можно с уверенностью сказать, сознательно ли использовал писатель данное средство (как прием) или же у него просто «так получилось». Но читатель наверняка оценит по достоинству дополнительные усилия автора.
ДОМ ДРУЖБЫ ЗАКРЫТ НА УЖИН Потом он подумал немного и добавил:
И ДО УТРА»
(Э. Успенский. «Крокодил Гена и его друзья»).
Что же касается сведения в одну сочинительную конструкцию обстоятельств причины и времени, то здесь уместно вспомнить анекдот об армейском старшине, который превзошел Эйнштейна, сумев объединить пространство и время. Он приказал своим солдатам: «Копайте вот от этого забора и до обеда!» Вообще, один из самых характерных в данном отношении жанров, в котором регулярно происходит речевое нарушение логических оснований классификации (в том числе единства уровня обобщения и тематической однородности понятий), – это так называемые армеизмы: перлы армейской словесности, приписываемые не шибко грамотным офицерам. Тут действительно – чем глупее, тем лучше.
Почему у вас здесь водятся крысы и другие насекомые?Смешно? Конечно, смешно. Но для филолога – еще и интересно: какие правила построения текста здесь нарушены?..
Сначала пройдут люди, а потом поедем мы.
Поставьте на дороге шлагбаум или толкового майора.
Что у вас за носки? Вы курсант или где? Вы на занятиях или как?
Надо смотреть не глазами, а подбородок поворачивать!
Товарищ солдат, вы где были? В туалете? Вы бы еще в театр сходили!
А вдруг война или какое другое мероприятие?
Навести порядок на лице и в кровати.
Сапоги и портянки должны стоять около табурета.
Рулевое управление танка служит для поворота направо, налево и в другие стороны.
По команде «вольно» ослабляется не правая и никакая другая нога, а левая!
Опрос будет письменный, но устно.
Короткими перебежками от меня и до следующего столба!
Автобусов не будет!
Придут два ЗИЛа, один – ЗИЛ, другой – КамАЗ.
Передайте вашему командиру, пусть найдет меня живым или по телефону.
Носки должны быть не какие-нибудь красные или зеленые, а однотонные.
Я вас не спрашиваю, где вы были. Я спрашиваю, откуда вы идете.
Чтоб к моему возвращению ногти были подстрижены. И на пальцах тоже!
Пусть он будет вытянутым, но чтобы это был круг!
Противогаз надевают на лицевые части лица.
Я вам и старшина, и отец родной, и бабушка!
Напомним: внутренние принципы лексической классификации, особенности «устройства» словарного запаса в голове человека – это проявление самобытности и относительной самостоятельности языка. И они же – в случае нарушения писаных и неписаных правил – предоставляют говорящему многообразные возможности для языковой игры.
А упомянутые нами конкретные факты – условия образования сочинительных конструкций – это удобный повод для того, чтобы перейти ко второй составной части языковой системы (кроме лексики), к грамматике.
«Без грамматической ошибки я русской речи не люблю…»
Если в том, что касается закрепления названий за предметами и самого устройства словарного запаса, язык то и дело демонстрирует свою самостоятельность, свое право на независимость от окружающего мира, то в сфере грамматики это его своеобразие доведено до максимума.
Можно сказать, здесь оно задано изначально. Дело в том, что слова мы можем – пусть с некоторыми оговорками – соотносить с реалиями объективной действительности. Мы можем показать: вот это – стол, вот это – ходить, вот это – зеленый… Грамматические же значения настолько отвлеченны, оторваны от действительности, что показать, чему они соответствуют в реальности, трудно или просто невозможно. Как показать «в жизни» будущее время? Как продемонстрировать несовершенный вид глагола? Что в природе соответствует родительному или творительному падежу? И т. д.
Конечно, и среди слов встречаются такие, которые обозначают максимально обобщенные, абстрактные понятия. Это значит – лексические значения тоже бывают отвлеченные. Например: истина, справедливость, отношение… И все же значения этих слов намного более конкретны и наглядны, чем значения грамматические, которые преимущественно принадлежат самой языковой системе, как бы замыкаются в ее границах.
Итак, если лексика (словарный состав) отражает мир в каком-то искривленном и колеблющемся зеркале, то грамматика вообще слабо связана с этим миром. И тем не менее языков без грамматики не бывает. Каждый язык обязательно включает в свою систему какие-либо грамматические категории – такие, как род, число, падеж, лицо, время, вид, наклонение, степени сравнения и т. п. (хотя, конечно, сам набор этих категорий в каждом языке своеобразен. В частности, в русском языке есть такие грамматические категории, которых нет в английском, и наоборот).
Зачем же вообще нужна грамматика? Для чего служат грамматические значения, формы и объединяющие их грамматические категории? Как гласит старинный афоризм, «грамматика ум в порядок приводит». Это значит, что она, при всей своей отвлеченности, помогает человеку разложить по полочкам окружающие его явления природы и общества: поделить их на предметы и живые существа, действия и состояния, постоянные и переменные качества и т. д. Тем самым в языке закрепляется накопленный человечеством опыт. Кроме того – это, пожалуй, еще важнее – грамматика позволяет человеку строить множество конкретных сообщений, достигающих своей цели. Каждому случаю, каждому типу ситуации будут соответствовать свои грамматические значения лица, наклонения, падежа и т. д. Одно дело сказать: «Андрей прижал раму рукой», другое – «Андрей, прижми раму рукой», третье – «Андрею рамой прижало руку», четвертое – «Рама прижала руку Андрея», пятое – «Андрей прижал руку рамой» и т. д.
Грамматические значения – результат длительной познавательной и классификационной работы общественного сознания. Чем обобщеннее становились выделяемые человеком классы, тем более они приближались к тому, что мы сегодня называем грамматическими категориями. В этом смысле грамматика экономит усилия отдельного человека: она предлагает ему уже готовую классификацию и готовый свод правил для построения высказываний. Об этом хорошо писал в статье «Грамматика в новой школе» уже знакомый нам А.М. Пешковский: «Грамматика… занимается переводом подсознательных языковых явлений в сознательные. Другими словами, грамматика как наука производит коллективными силами как раз то, что каждому надо проделать индивидуально, чтобы говорить на литературном наречии родного языка. При этом в отличие от лексики… грамматика занимается наиболее укрытыми от нашего сознания явлениями языка…»
Ранее мы видели, что лексика отражает не всё подряд, а как бы ранжирует окружающие явления по степени их практической важности – и в этом порядке дает им названия. Грамматика тоже поступает избирательно: у каждого языка, как уже отмечалось, свой набор грамматических категорий. Но здесь уже речь не идет о практических нуждах: подбираются, исторически формируются эти категории более или менее случайно. Зато уж если некоторое значение приобретает ранг грамматического, то оно должно выражаться обязательно. Иными словами, к сфере грамматики относятся именно те значения, которые невозможно «обойти», когда ты говоришь на данном языке. Например, строя русскую фразу, нельзя не выразить в ней рода и падежа употребленных существительных, лица и времени глаголов… («моя твоя не понимай» потому и служит образцом непонимания, неумения говорить по-русски, что не содержит необходимых грамматических значений). А англичанин, говоря на своем языке, будет обязан каждому употребленному существительному приписывать значение определенности или неопределенности (то, что русскому кажется совершенно излишним). Именно в этом кроется главное различие между языками. «Языки различаются между собой не столько тем, что в них можно выразить, сколько тем, что в них должно быть выражено». Это положение, восходящее к работам американского лингвиста Франца Боаса, стало одним из постулатов современного языкознания.
Покажем теперь различие между лексическим и грамматическим значением на одном конкретном примере. Язык может разными способами отражать явление множественности: для этого используются числительные (пять, десять…), существительные с количественным значением (куча, уйма…), грамматическая категория числа (камень – камни, человек – люди…) и др. Вот, допустим, перед нами лежит некоторое количество камней. Можем ли мы о них сказать «куча»?.. Смотря сколько их, этих камней. Существует старинная притча-загадка, основанная на толковании данного слова. Двадцать камней – да, это куча. Три камня – еще не куча. А с какого количества начинается куча? Трудно сказать: может быть, с 5–6, а может быть, с 8—10… Такова природа лексического значения: оно нечетко, размыто в своем объеме. Грамматика же поступает с решительностью воинского устава: здесь «много» (т. е. множественное число) начинается с двух, и никаких сомнений быть не может – и про два камня мы скажем камни, и про десять, и про сто… При этом не выразить грамматического значения числа нельзя: если мы употребляем слово камень, то придется выбрать или единственное, или множественное число – третьего не дано.
Добавим, что не всегда было именно так. Некогда в русском языке «много» начиналось с трех, а для двух предметов существовало особое двойственное число. Это значит, говоря о двух камнях, или двух глазах, или двух братьях, нужно было употребить особую форму (не ту, которую мы употребляем, говоря о большем количестве предметов). Потом двойственное число отмерло (в некоторых языках до сих пор осталось!), что свидетельствует о дальнейшей обобщающей работе сознания. В самом деле, понять, что два – это тоже «много», было, очевидно, нелегко, тем более что когда мы имеем дело с двумя предметами, то их различия отчетливо видны и обобщить их трудно…
И тем не менее при всей условности и отвлеченности, при всей обязательности грамматических значений они, оказывается, тоже подвластны языковой игре.
Обратимся к той же категории числа. Противопоставление «единственное – множественное число» – одно из самых всеобъемлющих в грамматике: оно охватывает не только существительные, но и прилагательные, глаголы, многие местоимения… В основе данного противопоставления лежит, казалось бы, очень простой критерий: или предмет, о котором идет речь, один (камень, улица…), или этих предметов больше, чем один (камни, улицы…). Действительно, чего уж проще? Но эта простота – кажущаяся. В этом мы убеждаемся, как только узнаем, что при всей масштабности данной категории есть целые классы слов, которые ей не подчиняются или подчиняются не полностью. Что это за слова?
Во-первых, есть немало существительных, которые всегда стоят во множественном числе и вообще не имеют единственного. Это обозначения «парных» и «составных» предметов (щипцы, кусачки, ножницы, очки, брюки, весы, сани, перила, часы, цимбалы, шахматы и т. п.), названия обрядов и игр (смотрины, проводы, посиделки, похороны, крестины, жмурки, прятки и т. п.), обозначения остатков, «отходов производства» (опилки, очистки, обноски, отруби, высевки и т. п.), а также некоторые другие. (Причем время от времени данный класс пополняется новыми словами.)
Во-вторых, есть еще больше существительных, которые всегда выступают в единственном числе – множественного они не имеют. Среди них обозначения веществ (кислород, воздух, алюминий, золото, нефть, фарфор и т. п.), слова с собирательным значением (листва, белье, старье, купечество, профессура, богема и т. п.), слова с отвлеченным значением (доброта, ненависть, молодость, боязнь, правда, идиотизм и т. п.), названия уникальных объектов (космос, дьявол, Луна, Шекспир, Эрмитаж и т. п.)… И этот класс тоже растет в своем количестве.
И вот тут-то мы убеждаемся в том, что то противопоставление, которое казалось нам простым и очевидным («один – не один»), в действительности является сложным и относительным. В самом деле, спросим себя: брюки – это один предмет или несколько? Один? А почему тогда слово имеет только множественное число? А часы – это один предмет? А почему… и т. д. Поэтому некоторые ученые предлагают уточнить значение (понимание) грамматической категории числа. Правильнее считать, что в основе ее лежит противопоставление не по единственности – неединственности, а по расчлененности – нерасчлененности (А.В. Исаченко). Тогда слово брюки, отвечающее «идее расчлененности», попадает в одну графу с обычными формами множественного числа (камни, цветы и т. п.).
Но данное решение снимает только часть вопросов. Потому что наше понимание «расчлененности» или «нерасчлененности» оказывается условным, зависящим от языковой конвенции, договора. Это значит: мы как бы договорились, что считать расчлененным, а что – нет. Вот в весах язык «увидел» расчлененность (когда-то!), а в телефоне – нет. Поэтому весы стоят всегда во множественном числе, а телефон – обычное «двучисловое» существительное: в единственном числе – телефон, во множественном – телефоны. И таких непоследовательностей, «произвола» в грамматике хоть отбавляй. Гусли и цимбалы – музыкальные инструменты, включающие в себя много струн, поэтому естественно, что они обозначаются существительными во множественном числе. Однако подобные им инструменты – допустим, лютня или домра – обозначаются существительными в единственном числе, и тут язык никакой расчлененности «не замечает». Множественное число слов шахматы и шашки мы мотивируем множественностью, расчлененностью комплекта фигур для игры, хотя тут же, рядом, существуют названия домино или лото, которые как раз множественного числа-то и не имеют… А если выйти за пределы русского языка – обратиться хотя бы к близкородственным славянским языкам, то тут найдутся еще более удивительные примеры. Белорус как будто обращает внимание на то, что решетка (или ограда) состоит из прутьев, поэтому соответствующее существительное – краты – в белорусском имеет только множественное число. Поляк говорит о скрипке «они»: в польском языке название этого инструмента – skrzypce – тоже единственного числа не имеет. Словенец «замечает», что пол состоит из досок, поэтому в словенском название пола – tla – всегда «множественно»… И в каждом языке список таких случаев свой, особый. Конечно, все это – закрепленная в языке условность, и не более. Конвенция, которую приходится соблюдать.
Но вот тут-то как раз и открывается обширное поле для игры. Как уже отмечалось, специфической особенностью языковой игры является то, что она опирается на внутренние свойства языковой системы, на собственное устройство языка. Именно так происходит и здесь: говорящий в своих речевых вольностях как бы ничего не нарушает, а только следует языковым установлениям и «исправляет несправедливость», доводя изолированные формы до полного комплекта. Большим любителем и мастером такой языковой игры был Владимир Маяковский:
Надо сказать, что этот вид игры встречается и в разговорной речи, там можно услышать выражения вроде «смотри, еще одна сливка общества», «мне на платье брызга попала», «я по горло сыт этими идиотизмами» и т. п. Здесь же встречается намеренное образование неправильных форм множественного числа (человеки вместо люди, ребенки вместо дети, зубья вместо зубы, бол-гарцы вместо болгары, орелы вместо орлы и т. п.), а также демонстрация колебаний в выборе формы («взвешивание» вариантов): «он стоит по колени в воде, а может, по колена?» В основном все это, конечно, балагурство, хотя иногда такая игра может преследовать и эстетический эффект, как в следующих строках из стихотворения В. Шаламова:
Понятно, что «супить» одну бровь трудно – скорее всего имеются в виду обе брови, да и вскидываемых ног (во второй цитате) было много, но язык позволяет себе здесь обойтись единственным числом. В принципе это тоже может составлять повод для языковой игры. Четырехлетний мальчик, услышав от старших, что клоуны выступают в цирке, возмутился: «Как это – в цирке?! Будто в одном цирке! Надо говорить – в цирках!» Другой ребенок настаивал на употреблении формы множественного числа клубники: «Почему клубника? Смотри сколько, целый миллион штук, наверное» (пример Н.И. Лепской). А вот обыгрывание такого «обобщающего» единственного числа в юмористическом контексте. Речь идет о том, как группа советских туристов посещает ночной бар.
Можно сказать, здесь оно задано изначально. Дело в том, что слова мы можем – пусть с некоторыми оговорками – соотносить с реалиями объективной действительности. Мы можем показать: вот это – стол, вот это – ходить, вот это – зеленый… Грамматические же значения настолько отвлеченны, оторваны от действительности, что показать, чему они соответствуют в реальности, трудно или просто невозможно. Как показать «в жизни» будущее время? Как продемонстрировать несовершенный вид глагола? Что в природе соответствует родительному или творительному падежу? И т. д.
Конечно, и среди слов встречаются такие, которые обозначают максимально обобщенные, абстрактные понятия. Это значит – лексические значения тоже бывают отвлеченные. Например: истина, справедливость, отношение… И все же значения этих слов намного более конкретны и наглядны, чем значения грамматические, которые преимущественно принадлежат самой языковой системе, как бы замыкаются в ее границах.
Итак, если лексика (словарный состав) отражает мир в каком-то искривленном и колеблющемся зеркале, то грамматика вообще слабо связана с этим миром. И тем не менее языков без грамматики не бывает. Каждый язык обязательно включает в свою систему какие-либо грамматические категории – такие, как род, число, падеж, лицо, время, вид, наклонение, степени сравнения и т. п. (хотя, конечно, сам набор этих категорий в каждом языке своеобразен. В частности, в русском языке есть такие грамматические категории, которых нет в английском, и наоборот).
Зачем же вообще нужна грамматика? Для чего служат грамматические значения, формы и объединяющие их грамматические категории? Как гласит старинный афоризм, «грамматика ум в порядок приводит». Это значит, что она, при всей своей отвлеченности, помогает человеку разложить по полочкам окружающие его явления природы и общества: поделить их на предметы и живые существа, действия и состояния, постоянные и переменные качества и т. д. Тем самым в языке закрепляется накопленный человечеством опыт. Кроме того – это, пожалуй, еще важнее – грамматика позволяет человеку строить множество конкретных сообщений, достигающих своей цели. Каждому случаю, каждому типу ситуации будут соответствовать свои грамматические значения лица, наклонения, падежа и т. д. Одно дело сказать: «Андрей прижал раму рукой», другое – «Андрей, прижми раму рукой», третье – «Андрею рамой прижало руку», четвертое – «Рама прижала руку Андрея», пятое – «Андрей прижал руку рамой» и т. д.
Грамматические значения – результат длительной познавательной и классификационной работы общественного сознания. Чем обобщеннее становились выделяемые человеком классы, тем более они приближались к тому, что мы сегодня называем грамматическими категориями. В этом смысле грамматика экономит усилия отдельного человека: она предлагает ему уже готовую классификацию и готовый свод правил для построения высказываний. Об этом хорошо писал в статье «Грамматика в новой школе» уже знакомый нам А.М. Пешковский: «Грамматика… занимается переводом подсознательных языковых явлений в сознательные. Другими словами, грамматика как наука производит коллективными силами как раз то, что каждому надо проделать индивидуально, чтобы говорить на литературном наречии родного языка. При этом в отличие от лексики… грамматика занимается наиболее укрытыми от нашего сознания явлениями языка…»
Ранее мы видели, что лексика отражает не всё подряд, а как бы ранжирует окружающие явления по степени их практической важности – и в этом порядке дает им названия. Грамматика тоже поступает избирательно: у каждого языка, как уже отмечалось, свой набор грамматических категорий. Но здесь уже речь не идет о практических нуждах: подбираются, исторически формируются эти категории более или менее случайно. Зато уж если некоторое значение приобретает ранг грамматического, то оно должно выражаться обязательно. Иными словами, к сфере грамматики относятся именно те значения, которые невозможно «обойти», когда ты говоришь на данном языке. Например, строя русскую фразу, нельзя не выразить в ней рода и падежа употребленных существительных, лица и времени глаголов… («моя твоя не понимай» потому и служит образцом непонимания, неумения говорить по-русски, что не содержит необходимых грамматических значений). А англичанин, говоря на своем языке, будет обязан каждому употребленному существительному приписывать значение определенности или неопределенности (то, что русскому кажется совершенно излишним). Именно в этом кроется главное различие между языками. «Языки различаются между собой не столько тем, что в них можно выразить, сколько тем, что в них должно быть выражено». Это положение, восходящее к работам американского лингвиста Франца Боаса, стало одним из постулатов современного языкознания.
Покажем теперь различие между лексическим и грамматическим значением на одном конкретном примере. Язык может разными способами отражать явление множественности: для этого используются числительные (пять, десять…), существительные с количественным значением (куча, уйма…), грамматическая категория числа (камень – камни, человек – люди…) и др. Вот, допустим, перед нами лежит некоторое количество камней. Можем ли мы о них сказать «куча»?.. Смотря сколько их, этих камней. Существует старинная притча-загадка, основанная на толковании данного слова. Двадцать камней – да, это куча. Три камня – еще не куча. А с какого количества начинается куча? Трудно сказать: может быть, с 5–6, а может быть, с 8—10… Такова природа лексического значения: оно нечетко, размыто в своем объеме. Грамматика же поступает с решительностью воинского устава: здесь «много» (т. е. множественное число) начинается с двух, и никаких сомнений быть не может – и про два камня мы скажем камни, и про десять, и про сто… При этом не выразить грамматического значения числа нельзя: если мы употребляем слово камень, то придется выбрать или единственное, или множественное число – третьего не дано.
Добавим, что не всегда было именно так. Некогда в русском языке «много» начиналось с трех, а для двух предметов существовало особое двойственное число. Это значит, говоря о двух камнях, или двух глазах, или двух братьях, нужно было употребить особую форму (не ту, которую мы употребляем, говоря о большем количестве предметов). Потом двойственное число отмерло (в некоторых языках до сих пор осталось!), что свидетельствует о дальнейшей обобщающей работе сознания. В самом деле, понять, что два – это тоже «много», было, очевидно, нелегко, тем более что когда мы имеем дело с двумя предметами, то их различия отчетливо видны и обобщить их трудно…
И тем не менее при всей условности и отвлеченности, при всей обязательности грамматических значений они, оказывается, тоже подвластны языковой игре.
Обратимся к той же категории числа. Противопоставление «единственное – множественное число» – одно из самых всеобъемлющих в грамматике: оно охватывает не только существительные, но и прилагательные, глаголы, многие местоимения… В основе данного противопоставления лежит, казалось бы, очень простой критерий: или предмет, о котором идет речь, один (камень, улица…), или этих предметов больше, чем один (камни, улицы…). Действительно, чего уж проще? Но эта простота – кажущаяся. В этом мы убеждаемся, как только узнаем, что при всей масштабности данной категории есть целые классы слов, которые ей не подчиняются или подчиняются не полностью. Что это за слова?
Во-первых, есть немало существительных, которые всегда стоят во множественном числе и вообще не имеют единственного. Это обозначения «парных» и «составных» предметов (щипцы, кусачки, ножницы, очки, брюки, весы, сани, перила, часы, цимбалы, шахматы и т. п.), названия обрядов и игр (смотрины, проводы, посиделки, похороны, крестины, жмурки, прятки и т. п.), обозначения остатков, «отходов производства» (опилки, очистки, обноски, отруби, высевки и т. п.), а также некоторые другие. (Причем время от времени данный класс пополняется новыми словами.)
Во-вторых, есть еще больше существительных, которые всегда выступают в единственном числе – множественного они не имеют. Среди них обозначения веществ (кислород, воздух, алюминий, золото, нефть, фарфор и т. п.), слова с собирательным значением (листва, белье, старье, купечество, профессура, богема и т. п.), слова с отвлеченным значением (доброта, ненависть, молодость, боязнь, правда, идиотизм и т. п.), названия уникальных объектов (космос, дьявол, Луна, Шекспир, Эрмитаж и т. п.)… И этот класс тоже растет в своем количестве.
И вот тут-то мы убеждаемся в том, что то противопоставление, которое казалось нам простым и очевидным («один – не один»), в действительности является сложным и относительным. В самом деле, спросим себя: брюки – это один предмет или несколько? Один? А почему тогда слово имеет только множественное число? А часы – это один предмет? А почему… и т. д. Поэтому некоторые ученые предлагают уточнить значение (понимание) грамматической категории числа. Правильнее считать, что в основе ее лежит противопоставление не по единственности – неединственности, а по расчлененности – нерасчлененности (А.В. Исаченко). Тогда слово брюки, отвечающее «идее расчлененности», попадает в одну графу с обычными формами множественного числа (камни, цветы и т. п.).
Но данное решение снимает только часть вопросов. Потому что наше понимание «расчлененности» или «нерасчлененности» оказывается условным, зависящим от языковой конвенции, договора. Это значит: мы как бы договорились, что считать расчлененным, а что – нет. Вот в весах язык «увидел» расчлененность (когда-то!), а в телефоне – нет. Поэтому весы стоят всегда во множественном числе, а телефон – обычное «двучисловое» существительное: в единственном числе – телефон, во множественном – телефоны. И таких непоследовательностей, «произвола» в грамматике хоть отбавляй. Гусли и цимбалы – музыкальные инструменты, включающие в себя много струн, поэтому естественно, что они обозначаются существительными во множественном числе. Однако подобные им инструменты – допустим, лютня или домра – обозначаются существительными в единственном числе, и тут язык никакой расчлененности «не замечает». Множественное число слов шахматы и шашки мы мотивируем множественностью, расчлененностью комплекта фигур для игры, хотя тут же, рядом, существуют названия домино или лото, которые как раз множественного числа-то и не имеют… А если выйти за пределы русского языка – обратиться хотя бы к близкородственным славянским языкам, то тут найдутся еще более удивительные примеры. Белорус как будто обращает внимание на то, что решетка (или ограда) состоит из прутьев, поэтому соответствующее существительное – краты – в белорусском имеет только множественное число. Поляк говорит о скрипке «они»: в польском языке название этого инструмента – skrzypce – тоже единственного числа не имеет. Словенец «замечает», что пол состоит из досок, поэтому в словенском название пола – tla – всегда «множественно»… И в каждом языке список таких случаев свой, особый. Конечно, все это – закрепленная в языке условность, и не более. Конвенция, которую приходится соблюдать.
Но вот тут-то как раз и открывается обширное поле для игры. Как уже отмечалось, специфической особенностью языковой игры является то, что она опирается на внутренние свойства языковой системы, на собственное устройство языка. Именно так происходит и здесь: говорящий в своих речевых вольностях как бы ничего не нарушает, а только следует языковым установлениям и «исправляет несправедливость», доводя изолированные формы до полного комплекта. Большим любителем и мастером такой языковой игры был Владимир Маяковский:
«Пробиваясь сквозь все волокиты, ненависти, канцелярщины и тупости – ставлю второй вариант мистерии»
(«Я сам»);
«С едами плохо»
(Там же);
«Где пели птицы – тарелок лязги»
(«Война и мир»);
«А я
на земле
один
глашатай грядущих правд»
(Там же);
«То-то удивятся не ихней силище
путешественника неб»
(«Человек»);
«Метро согласились.
Метро со мною —
они
из своих облицованных нутр
публику выплюют…» («Париж»);
А вот примеры из произведений других авторов, современников Маяковского и наших современников:
«Дымовой
дых
тяг.
Воздуха береги»
(«Хорошо!»).
«А ныне – воздухами пьяный,
Взмываюсь вольною мечтой…»
(А. Белый. «Вольный ток»);
«Достаточно дешевизн:
Рифм, рельс, номеров, вокзалов…»
(М. Цветаева. «Поэма конца»);
«Каждое утро я казнил их,
Слушая трески,
Но они появлялись вновь спокойным прибоем»
(В. Хлебников. «Вши тупо молилися мне…»);
«Ах, кто это нам подмаргивает
из пищ?
Габр Маркес помалкивает —
отличнейшая дичь!»
(А. Вознесенский. «Художники обедают в парижском ресторане «Кус-кус»»);
«Фетисов. Ключики мы вам не отдадим. Мы вам не буратины»
(Э. Брагинский, Э. Рязанов. «Гараж»);
«Ох уж эти наполеоны гардеробщики, кладовщики!»
(В. Попов. «Фаныч»);
«– …Меня зовут Шапокляк, – ответила старуха. – Я собираю злы.Здесь везде существительные, которые согласно грамматической норме ограничены единственным числом, получают – хоть на один раз, для данного случая! – форму множественного числа. А вот примеры обратные: слова, выступающие обычно во множественном числе, приобретают в художественном тексте «недостающую» им форму единственного числа. Как и в предыдущем случае, текст от этого становится в глазах читателя более экспрессивным и раскованным, требующим к себе большего внимания и «уважения»:
– Не злы, а злые дела, – поправила ее Галя.
– … Я делаю пять зол в ден»
(Э. Успенский. «Крокодил Гена и его друзья»).
«…Венчали арки Константина
Руину храмов и дворцов»
(В. Брюсов. «На форуме»);
«А над сонным осень дышит
Чарой скошенных лугов»
(В. Брюсов. «В лугах»);
«Почему не поставят мусорные баки, как в других городах? Это ужасно! Все в одно время тащатся со своим отбросом, и стоят, и ждут» (Е. Попов. «Снегурочка»).
«…Когда ты падаешь в объятье
В халате с шелковою кистью»
(Б. Пастернак. «Осень»);
Надо сказать, что этот вид игры встречается и в разговорной речи, там можно услышать выражения вроде «смотри, еще одна сливка общества», «мне на платье брызга попала», «я по горло сыт этими идиотизмами» и т. п. Здесь же встречается намеренное образование неправильных форм множественного числа (человеки вместо люди, ребенки вместо дети, зубья вместо зубы, бол-гарцы вместо болгары, орелы вместо орлы и т. п.), а также демонстрация колебаний в выборе формы («взвешивание» вариантов): «он стоит по колени в воде, а может, по колена?» В основном все это, конечно, балагурство, хотя иногда такая игра может преследовать и эстетический эффект, как в следующих строках из стихотворения В. Шаламова:
Кстати говоря, ограничения на изменение по числу действуют не только в сфере существительных. Среди глаголов тоже имеются такие, значение которых предполагает наличие «расчлененного» субъекта (толпиться, сбежаться, повыскакивать, разъехаться…) или объекта (раздарить, рассовать, разогнать, пересчитать…). Соответственно подлежащее или дополнение при них обычно выступает во множественном числе. Однако в игровых целях данное правило может нарушаться, и единичный предмет становится представителем целой совокупности предметов.
«Нам все равно – листы ли, листья, —
Как называется предмет,
Каким – не только для лингвистов —
Дышать осмелился поэт»
(«Он из окон своей квартиры…»).
«Отсюда обычная формула: «Люди посходили с ума!», «Люди взбесились!», «Что творится с людьми!». Вы слышали когда-нибудь, чтобы человек воскликнул: «Я посходил с ума!»?..» (А. Зиновьев. «Зияющие высоты»).
«При мне какой-то мальчишка
На мосту под трамвай угодил.
Сбежались. Я тоже сбежался.
Кричали. Я тоже кричал…»
(Саша Черный. «Культурная работа»).
«А когда до войны гулять ходила, всегда мне кавалеры мороженое покупали. А один был такой – не купил. Я его быстренько разогнала…»В целом же, как учит грамматика – и наш материал это подтверждает, – противопоставление по единственности – множественности (нерасчлененности – расчлененности) весьма важно для носителя языка. Оно может даже специально подчеркиваться через противоположение в тексте соответствующих форм, например:
(Б. Окуджава. «Будь здоров, школяр»).
Но существуют контексты, в которых это противопоставление теряет свою остроту, становится неважным, неактуальным. Тогда вместо формы множественного числа может свободно употребляться единственное. Пример:
«Так писем не ждут,
Так ждут письма»
(М. Цветаева. «Письма»).
«Две сотни девушек, стоявших полукругом, одновременно вскидывали голую ногу, и вся их выгнутая шеренга напоминала чудовищное веко с белыми ресницами» (Ю. Трифонов. «Опрокинутый дом»).
«Не хочешь?
Мотаешь головою, кудластый?
Супишь седую бровь?»
(В. Маяковский. «Облако в штанах»);
Понятно, что «супить» одну бровь трудно – скорее всего имеются в виду обе брови, да и вскидываемых ног (во второй цитате) было много, но язык позволяет себе здесь обойтись единственным числом. В принципе это тоже может составлять повод для языковой игры. Четырехлетний мальчик, услышав от старших, что клоуны выступают в цирке, возмутился: «Как это – в цирке?! Будто в одном цирке! Надо говорить – в цирках!» Другой ребенок настаивал на употреблении формы множественного числа клубники: «Почему клубника? Смотри сколько, целый миллион штук, наверное» (пример Н.И. Лепской). А вот обыгрывание такого «обобщающего» единственного числа в юмористическом контексте. Речь идет о том, как группа советских туристов посещает ночной бар.
«Смугленький официант принес меню.Еще больше возможностей для языковой игры предоставляет грамматическая категория рода. Ее значение – тоже в определенном смысле условность, конвенция. Если в основе грамматической категории числа лежит реальная единственность или множественность предметов, то в глубине категории рода просматриваются половые различия, существующие между живыми организмами. Однако делением на мужской и женский пол можно объяснить в лучшем случае род слов типа читатель и читательница, герой и героиня, баран и овца и т. п. В остальных же случаях, при обозначении неодушевленных предметов, условность категории рода очевидна (почему океан мужского рода, река – женского, а море – среднего? И что это вообще за средний род – какому полу он соответствует?).
– Что-то сегодня ничего не хочется, – сразу выразил общее мнение старший, поспешно откладывая меню в сторону. Он сделал официанту знак, улыбнулся и объяснил: – К сожалению, бамбино, мы все за рулем…
– Причем за одним, – добавил словоохотливый воронежец»
(М. Городинский. «Стриптиз»).