Страница:
«Еще и сейчас храбрится: «Я если пять-десять километров не пройду – аппетиту нет»» (В. Крупин. «Тринадцать писем»).
«И пахло до отказу лавровишней.
Куда же ты? Ни лавров нет, ни вишен»
(О. Мандельштам. «Полночь в Москве…»).
«Да и вообще, большинство претендентов нынче в стремлении повыгоднее загнать свой эфемерный товар весьма смахивают на Чичикова. Шансов практически нет, а дивиденду хочется» («Огонек». 1996. № 17).
«Я уеду, уеду, уеду,
Мне милее мундир голубой,
Чем глаза твои синего цвету —
Как смогу я остаться с тобой?»
(Ю. Давыдов. «Я уеду»).
«Встречал британского премьера дородный работник лионской торговли, переодетый для куражу в форму британского королевского гренадера»Другой случай. В винительном падеже существительные мужского (а во множественном числе женского и даже среднего) рода принимают ту или иную форму в зависимости от того, что (или же кого) они обозначают.
(«Комсомольская правда». 29.06.1996).
Мы говорим: «люблю (этот) город», но «люблю брата». «Вижу березы», но «вижу коров». «Мою окна», но «мою моих солнышек» (про детей). Собственно, через формы падежа здесь выражается другая грамматическая категория – одушевленность, в основе которой лежит противопоставление живых существ неживой природе. Не будем специально останавливаться на условности этого деления (любопытно в данном смысле поведение слов покойник, кукла, кумир, насекомое, микроб, бацилла и т. п.), покажем только, как данное противопоставление используется в «игровых» целях:
«Машин от снега не очищают.
Сугроб сугроба просит прикурить»
(А. Вознесенский. «Вслепую»).
«Сосны цветут – свечи огня,
Спрятав в ладошки будущих шишек…»
(А. Вознесенский. «В глуши»).
«Во всех квартирах пекли пироги, варили студень, жарили индеек (а где не достали индеек, жарили кого-нибудь другого), заправляли майонезом салаты, выставляли на балконы водку и шампанское…»По этому поводу уместно также вспомнить старый анекдот про человека, который хотел на Рождество заказать в лавке пару гусей. Но поскольку он был не силен в грамматике (в категории одушевленности!), то засомневался – как написать правильно: «Прошу прислать два гуся» или «Прошу прислать двух гусей». Наконец его осенило, и он написал: «Пришлите, пожалуйста, гуся». А в нижней части листа сделал приписку: «Постскриптум. Пришлите еще одного!»
(Э. Брагинский, Э. Рязанов. «Ирония судьбы, или С легким паром»).
Некоторым падежным формам в русском языке свойственно передавать еще одну содержательную категорию, ее называют «категорией неотчуждаемой принадлежности». Это значит: если некоторый предмет составляет неотъемлемую часть, неотторжимую принадлежность какого-то лица, то он выражается определенной падежной формой; если же предмет может существовать и сам по себе, в отдельности от своего нынешнего «хозяина», то он обозначается другой формой. В качестве такого различительного, диагностирующего средства выступает, в частности, дательный падеж. Мы можем сказать по-русски: Осторожно, ты сломаешь девочке ручку. Он наступил хозяйке на ногу. Мальчик уперся отцу в плечо и т. п. Здесь ручка (рука), нога, плечо – названия частей тела, и все они выражены существительными в дательном падеже. Но неправильными или маловероятными выглядят предложения, в которых дательный падеж используется для обозначения отчуждаемой принадлежности, типа: «Осторожно, ты сломаешь чайнику ручку» (надо: ручку чайника или ручку у чайника), «Он наступил хозяйке на ковер» (надо: на ковер хозяйки), «Мальчик уперся отцу в чемодан» (надо: в чемодан отца). Тем не менее изредка подобные нарушения встречаются:
«– У меня с ними (мальчиками. – Б.Н.) свои счеты, – сказал Безайс, раздеваясь. – Вчера я поймал их за тем, что они лежали на полу и выкалывали глаза семейным фотографиям»
(В. Кин. «По ту сторону»).
Приведем еще некоторые примеры «игры с падежом»:
«А за стенкой кто-то, пьяный,
В зимней шапке и галошах
Тыкал в клавиши роялю
И смеялся»
(Р. Мандельштам. «Качания фонарей»).
«Идея принадлежала месткому, стихи были мои:
Раскопай своих подвалов
И шкафов перетряси,
Разных книжек и журналов
По возможности неси»
(А. Стругацкий, Б. Стругацкий. «Понедельник начинается в субботу»).
«К примеру, дед у дядь Мить Семенова даже мечтать не мог о цветном телевизоре, а дядь Мить Семенов прикупил уже второй, потому что первый быстро сломался»В первом случае родительный падеж употреблен на месте «законного» винительного: подвалов вместо подвалы и т. п.; основанием для этого, возможно, служат отношения взаимозаменяемости данных падежей в иных ситуациях (ср.: я читал книгу – я не читал книги и т. п.). Во втором же примере форма дядь Мить (однотипная с мам, пап, Сереж и т. п.), употребляющаяся в современной речи только в функции обращения, неправомерно расширяет круг своих синтаксических обязанностей и заменяет иные падежи. Опять игра!
(И. Двинский, В. Коваль. «Пугало огородное»).
Грамматические категории глагола тоже лишь относительно, опосредованно связаны с внеязыковой действительностью; обслуживая речевое общение, они подчиняются прежде всего законам самого языка. Эта их относительная самостоятельность открывает широкие горизонты для речевого творчества.
Очень интересны в свете сказанного категории времени и вида. В основе грамматического времени лежит, конечно, понятие о времени объективном, физическом, но каждый язык весьма своеобразно воплощает это понятие в совокупность значений и форм. В русском – три времени, в других языках их может быть значительно больше. Например, в английском, французском, испанском языках – несколько прошедших времен и несколько будущих. А в языках от нас далеких, экзотических, это разнообразие может быть еще большим. Вот как писал об австралийских аборигенах французский психолог Л. Леви-Брюль в своей книге «Первобытное мышление»: «В некоторых языках есть обилие временных форм. Так, в языке племени нжеумба (Новый Южный Уэльс) по-разному выражается: я буду молотить (будущее несовершенного вида) утром, весь день, вечером, ночью, снова и т. д.».
Нам, говорящим по-русски, деление на три времени кажется наиболее естественным и логичным. Имеется в виду, что ситуация, о которой мы говорим, или уже состоялась (т. е. она предшествует моменту речи), или она совпадает с моментом речи (включает его в себя), или же последует за моментом речи (состоится позже) – это и выражается триадой «писал» – «пишу» – «буду писать». Но на практике использование категории времени, в том числе и в русском языке, значительно сложнее и «свободнее». Ведь, скажем, форма прошедшего времени может обозначать событие, произошедшее только что, за минуту до акта речи, или событие, состоявшееся неделю назад, или событие, имевшее место несколько веков назад, или вообще бывшее когда-то (причем не важно когда – важно то, что оно вообще было)… В следующей цитате из романа А. Битова «Улетающий Монахов» обыгрывается как раз такая «многоликость» формы прошедшего времени (кстати, если переводить этот текст на английский или французский язык, то формы сказал, сказала в разных репликах получили бы разное соответствие):
«– Монахов, милый, я тебя бросила, прости. Ты скучал? Монахов смотрел неприветливо.Но дело не только в смысловой широте или неопределенности временных форм. В нашем сознании время может течь вспять или прерываться, оно может представать перед нашим умственным взором в виде отдельных, изолированных моментов. Мы можем представлять себе историческое прошлое как настоящее, а можем переноситься мыслями в будущее. Язык старательно обслуживает все эти наши потребности. Если же при этом возникают какие-то нестыковки, шероховатости, то человек довольно быстро с ними свыкается и перестает их замечать. «Ну, я пошел!» – говорим мы о своем намерении куда-то пойти, еще не двигаясь с места. Здесь форма прошедшего времени обозначает действие в будущем. «Послезавтра мы идем в театр!» – здесь другое будущее действие выражается формой настоящего времени. В третьем случае предстоящее действие, обозначенное формой прошедшего времени, имеет особый оттенок «желательности». «Никаких разговоров, все улеглись и заснули!» – командует воспитательница в детском саду. Естественно, все эти возможности используются в художественной литературе. Приведем две иллюстрации.
– Ты не сердись, Монахов… Должна же я была ему сказать, – добавила она вполголоса.
– Что сказать?
<…>
– Что я тебя люблю, что хочу остаться сейчас с тобою…
– Ты же говорила, что уже сказала?.. – шепотом просвистел Монахов.
– Да нет, – поморщилась Наталья, – вот сейчас сказала.
– А зачем же ты мне тогда сказала? – не понимал Монахов.
– Хотела посмотреть, что ты скажешь.
– И что я сказал?
– Да ничего ты не сказал, не бойся.
– Так, может, ты и сейчас не сказала, а только говоришь?..
– Тьфу, Монахов. Сказала. Тоска, Монахов…»
«Собирай мальчиков, по кустам расползлись и вперед, за Родину, за Сталина! Возьмешь – «Красное Знамя», не возьмешь – сдавай партбилет, ясно? Выполняй!» (В. Некрасов. «Саперлипопет»).В первой цитате предстоящая ситуация описывается при помощи разных глагольных форм, среди которых обращает на себя внимание форма прошедшего времени (расползлись): фактически она выражает собой приказ. Во второй цитате ситуация, наоборот, относится к прошлому – это воспоминание о патриархальных нравах, – но в ее описание вкраплены формы будущего времени (снимет, поддаст), обозначающие некоторое повторяющееся действие.
«– …Нас все равно никто не слушает.
– А вы?
– Слушали. Попробуй я отцу слово поперек сказать. Снимет штаны и за милую душу поддаст горячих. Уважение было. Дети родителей почитали»
(А. Безуглов. «Следователь по особо важным делам»).
Носитель языка может сознательно сопоставлять в одном контексте формы разных времен, уточняя или развивая свою мысль.
«…Официанты оставили свои подозрения и принялись за дело серьезно. Один уже подносил спичку Бегемоту… другой подлетел, звеня зеленым стеклом и выставляя у приборов рюмки, лафитники и тонкостенные бокалы, из которых так хорошо пьется нарзан под тентом… нет, забегая вперед, скажем: пился нарзан под тентом незабвенной грибое-довской веранды»
(М. Булгаков. «Мастер и Маргарита»).
«– Сколько стоит? – спросил художник.Казалось бы, говорящий здесь просто переносит описываемую ситуацию в иной временной план: не пьется, а пился, не стоит, а стоил… Ан нет, игра в том и заключается, что изменившаяся временная форма свидетельствует: ситуация стала в корне иной. Пился – значит, ресторана больше уже нет. Стоил означает «уже не имеет цены, уже продан».
– Стоил. Недорого, – засмеялся Евгений. – Сто рублев»
(Н. Давыдова. «Сокровища на земле»).
Особенно наглядной «игра с временем» становится тогда, когда в одном контексте сталкиваются трудно совместимые по своим значениям грамматические показатели времени (глагольные формы) и лексические сигнализаторы (обстоятельства времени). Несколько иллюстраций:
«…Вот в таких прекрасных дворцах будут жить все трудящиеся в недавно наступившем светлом будущем»
(А. Зиновьев. «Зияющие высоты»).
«Прошлое для тебя еще может измениться и наступать. «Наполеон, – говорю я, – был выдающийся государственный деятель».
Ты отвечаешь: «Посмотрим!»
Зато будущее для тебя достоверно и безусловно.
«Завтра мы пошли в лес», – говоришь ты. У, какой лес зашумел назавтра!..»
(А. Вознесенский. «Оза»).
«– Ей разрежут живот! – ликуя, кричит маленький Андрей.Категория времени тесно связана с категорией вида. Вид в славянских языках – специфическая глагольная категория, суть которой сводится к выражению ограниченности действия (лингвисты предлагают еще термины предельность, точечность, завершенность и др.) либо к отсутствию таковой. Большинство глаголов образуют видовые пары – совершенного и несовершенного вида: принести – приносить, сбыть – сбывать, прочитать – прочитывать, охнуть – охать и т. п. (мы не касаемся здесь внутренних механизмов и направленности словообразовательных процессов). Важно другое: если вид – нормальная грамматическая категория, то она должна каждому совершенновидовому глаголу придавать соответствие в виде несовершенновидового, и наоборот. А на практике так не бывает, соотносительность видов сильно ограничена словообразовательными запретами. Как, например, образовать несовершенный вид от глаголов погодить или нахлынуть? Как образовать совершенный вид от глаголов раздражать или отрицать? Но опять-таки: «если нельзя, но очень хочется…» – и в рамках языковой игры такие образования становятся возможны. Покажем на некоторых примерах обход запретов на образование несовершенновидового глагола.
– Вчера будет родительский день, а ей разрежут живот!
– Вчера! – иронически говорит Алеша. – Не вчера, а завтра»
(Р. Зернова. «Солнечная сторона»).
«Всё задремывает… И разнокалиберная шумливая птица в птичнике, и толстая неповоротливая, обильно кормленная и поенная скотина в хлеву… – всё, всё спит»
(А. Аверченко. «Дюжина ножей в спину революции»).
«– …Ну друг! Дай я тебя поцелую!
Петухов поцелуй вытерпливает, но говорит…»
(Л. Лиходеев. «Слоны»).
«Машина затряслась и запрыгала… Мотор взревывал, камни били в днище»
(А. Стругацкий, Б. Стругацкий. «Понедельник начинается в субботу»).
«Вот, например, у меня есть душа внутренняя, а прана – это душа внешняя… Через эту самую прану передаются мысли на расстоянии, нах… как сказать… нахлынывают случайные воспоминания…»Здесь во всех случаях при образовании несовершенновидовой пары прибавляется суффикс-ива-/-ыва-. Но в тех же целях может использоваться и иное средство: «отнятие» от глагола приставки (которая, собственно, и несла значение совершенного вида). Примеры:
(В. Пьецух. «Рука»).
«Дело он двигал осторожно и на все подстегивания главного инженера небрежно отмахивался: – Погодите, разберусь…
Бахиреву некогда было «годить»»
(Г. Николаева. «Битва в пути»).
«– Держи, бой, – сказал я и дал ему значки. Он остолбенел сперва… Пока он столбенел, мы спокойно шли. Но уже через несколько минут сзади раздался шум и гам»
(В. Конецкий. «Среди мифов и рифов»).
«– Господи, всю нервную систему ребенку расшатали… – Если бы у нее была своя внучка, она ни за что не шатала бы ее систему, а жила только ее интересами»
(В. Токарева. «Уж как пал туман»).
«Мы быстро осиротели.Точно так же могут образовываться и окказиональные (это значит – для данного случая, на один раз) глаголы совершенного вида. Примеры:
Сиротели мы две четверти. Без кошек и шашек нам стало так скучно, прямо хоть реви»
(В. Панков. «Весело!»).
«Тут под звуки меланхолического вальса из кулисы выехала толстая блондинка… И блондинка заездила по сцене»
(М. Булгаков. «Мастер и Маргарита»).
«Оказывается, мы прообщались с Еленой Павловной целую перемену»
(Ю. Поляков. «Работа над ошибками»).
«А знаешь, этот Костик… Он посожалел»Кроме того, в сфере вида действует еще множество общих и частных условий и оговорок. Например, известно такое правило: в конструкциях с отрицанием может употребляться только глагол несовершенного вида: не оборачивайся, не чешись, не приноси и т. п. – нельзя сказать «не обернись» и т. п. Исключение составляют только некоторые глаголы, используемые в «ситуации предупреждения»: (смотри) не забудь, не споткнись, не опоздай… В речевой же практике, как и следовало ожидать, данное правило может нарушаться, если говорящий преследует какие-то особые цели:
(В. Токарева. «Инфузория-туфелька»).
Или вот еще такое частное правило. Глагол взять имеет в качестве несовершенновидовой пары слово с другим корнем: брать. Мы можем сказать: «Я взял книгу в библиотеке» или «Я много раз брал книги в библиотеке». Но взять имеет и другие, переносные значения. Так, оно употребляется в предложениях, обозначающих неожиданное, непредсказуемое действие: А вдруг они возьмут и приедут? А он взял и отказался от своих слов. Или так: А Петя возьми и скажи… В этой своей функции глагол взять выпадает из видовой пары брать – взять (фактически он тут становится чем-то вроде частицы). Нельзя сказать: «Он каждый раз брал и отказывался». Но, подчиняясь всесильным законам игры, может пасть и этот запрет:
«И стеклянною волной
Ласточка шмыгнула мимо,
Прошептала: Берегись!
Помни! Жди! Не обернись!»
(Д. Пригов. «Мистическое»).
«– Кажется, погода испортилась! – сказал слоненок.Из других глагольных категорий стоило бы специально остановиться на лице и безличности. Грамматическое лицо выражает отношение ситуации, о которой идет речь в высказывании, к самому акту речи, а точнее, к его участникам. Как известно, 1-е лицо обозначает говорящего («Я вхожу в класс»), 2-е – слушающего, или адресата («Ты входишь в класс»); если же речь идет о ком-то или чем-то «постороннем», не принимающем участия в речевом акте, то употребляется 3-е лицо («Он входит в класс»). Возможности игры здесь заключаются прежде всего в функциональном «переодевании» лица. Это значит, формы лица используются не по своему прямому назначению, а принимают в данном контексте чужие обязанности.
– То есть как это испортилась? – возмутился попугай. – Что значит испортилась? Чего это ей ни с того ни с сего брать и портиться?»
(Г. Остер. «Бабушка удава»).
Например, если говорящий повествует о себе в 3-м лице, то в этом уже содержится элемент языковой игры, сопряженный с передачей дополнительных значений. На этом основаны многообразные выражения типа «ваш покорный слуга», «наш брат художник», «автор этих строк» и т. п. Со специальными целями такой прием может применяться и в художественных текстах, в частности, если говорящий хочет охарактеризовать себя со стороны, взглянуть на себя чужими глазами. Так, в следующем диалоге один из персонажей (женщина по имени Марина) говорит о себе в 3-м лице – «эта»:
«Смирновский (отшучивается). Не выйдет, малыш. Я лягу при входе. Ты же не переедешь папочку?Говорящий может использовать в игровых целях и форму 2-го лица. Например, в разговорной речи встречаются случаи, когда человек буквально повторяет обращенную к нему реплику собеседника: «Ты это сделаешь?» – «Сделаешь» (вместо «Сделаю»). В принципе можно считать, что перед нами пародирование типичной диалоговой ситуации, в которой реплики собеседников формально различаются только своей интонацией. Мы ведь привыкли к таким «эхо-ответам», ср.: «Готов?» – «Готов»; «Ладно?» – «Ладно» и т. п. А вот подтверждающая цитата из художественного текста – рассказа А. Кабакова «Love история»:
Марина (показывая на себя). Эта? Эта кого хочешь переедет»
(Э. Брагинский, Э. Рязанов. «Гараж»).
«– Ты меня любишь? – спросила она.Игровой можно считать также такую ситуацию, когда говорящий обращает свое высказывание к неодушевленному предмету. Поскольку предмет заведомо не услышит этого обращения и не отреагирует на него, весь речевой акт можно было бы считать искусственным и бессмысленным; но говорящий, очевидно, рассчитывает на какого-то иного слушателя: либо на присутствующих при этом лиц, либо на самого себя (ему нужно выплеснуть свой эмоциональный заряд). Классический образец такого поведения – речь Гаева в чеховском «Вишневом саде», обращенная к шкафу:
– Любишь, любишь.
– Правда? – спросила она.
– Правда, правда.
– Я самая-самая? – спросила она.
– Самая, самая, самая».
«Гаев….Дорогой, многоуважаемый шкаф! Приветствую твое существование, которое вот уже больше ста лет было направлено к светлым идеалам добра и справедливости; твой молчаливый призыв к плодотворной работе не ослабевал в течение ста лет, поддерживая (сквозь слезы) в поколениях нашего рода бодрость, веру в лучшее будущее и воспитывая в нас идеалы добра и общественного самосознания».Еще один случай – использование в речи форм 1-го лица множественного числа со значением совместного действия. «Ну, как мы себя чувствуем?» – интересуется врач при обходе. «Шею брить будем? Височки какие сделаем?» – обращается парикмахер к сидящему в кресле клиенту. «На следующей выходим?» – спрашивает пассажир у человека, стоящего перед ним в проходе. Ясно, что «совместность» тут деланная, фиктивная. По существу же эти формы обозначают действие одного субъекта, только окрашенное толикой вежливости, участливого или заинтересованного отношения со стороны говорящего.
На внутренней противоречивости таких форм основан следующий анекдот – характерный пример языковой игры:
«– Ну что, будем говорить? – спросил полковник матерого шпиона.Возможности использования форм лица с дополнительной нагрузкой вообще довольно широки. Однако иногда «игра с лицом» требует специального пояснения, «введения». Например, в повести В. Нечаева «Последний путь куда-нибудь» два персонажа общаются друг с другом довольно странным образом:
– Будем, – ответил шпион.
И полковник начал рассказывать».
«Гонт уже привык к его молчанию.Читатель недоумевает: как понимать это «он» в речи Коробейникова – о ком это он? Что это, еще одно действующее лицо? Или же это проявление раздвоения личности? А может быть, связь между собеседниками оборвана и каждый говорит о своем? И только дальше всё разъясняется и становится на свои места: оказывается, «он» – это «ты». Процитируем текст:
Он сделал заказ, не забыв для себя бутылку сухого вина, и как бы между прочим спросил Коробейникова:
– За каким дьяволом тебя погнало в Японию?
– А как он думает? – тихим, невзрачным голосом сказал Коробейников. – Он думает, что это случайно. Лодка сбилась с курса. И штормовой ветер погнал ее к иноземным берегам.
<…>
– Ты что будешь заказывать? – милостиво обратился он к Коробейникову.
Тот презрительно пожал плечами.
– Меня там кормили супами и кашами. Я уже забыл вкус настоящей пищи… Но он ведь уже сделал заказ. Или он в самом деле идиот».
«– Мы оба сироты. Мы не имеем корней и традиций, – Гонт почти прослезился.Такое использование формы 3-го лица оказывается для читателя довольно трудным, чреватым непониманием, а потому, как мы видим, нуждается в специальном «обосновании».
– И в этом он находит свое оправдание, не так ли?
– Говори мне ты, – вспылил Гонт. – Что это за дурацкая манера обращаться к человеку в третьем лице.
– Не могу. На вы – незаслуженно, а на ты – не могу. Язык не поворачивается. «Ты» можно сказать брату, другу, врагу. С кем меня связывает что-то существенное и личное. А нас связала только оказия».
Значительно более частый и естественный случай языковой игры связан с противопоставлением лица и безличности: это еще один пример «балансирования на гранях» языковой системы. Дело в том, что, кроме возможности обозначить разное лицо – 1-е, 2-е или 3-е, – у говорящего есть возможность никак не выражать лицо. Тогда используются неопределенно-личные или безличные конструкции. Например, вместо «я думаю, что…» можно сказать «мне думается, что…», вместо «ветер захлопнул дверь» – «ветром захлопнуло дверь» и т. п. Иногда смысловая разница между такими вариантами несущественна, незаметна, но бывает и наоборот: говорящий может сознательно противопоставлять личной ситуации безличную, подчеркивать, что последняя организуется как бы сама по себе, вопреки воле субъекта.