Страница:
Бережно хранили монахи и некоторые личные вещи Сергия: его богослужебные ризы, келейные иконы, книги, посох.
Уже в середине XV века Сергий почитался как общерусский святой. У его гробницы происходили многочисленные чудеса, о которых составлялись обширные сказания.
Постепенно Сергий становится самым известным общерусским святым.
В своей «посмертной жизни» Сергий обрел как бы несколько ипостасей. Московские великие князья, а затем и цари считали его своим личным небесным покровителем. К нему обращались они в трудную минуту с молитвой о помощи. Со времен Василия II (1425–1462) московские правители вместе с семьей и боярами часто ездили на богомолье в Троицкий монастырь. Эти так называемые «троицкие походы» приурочивались обычно ко дню памяти Сергия — 25 сентября.
Это княжеско-царское почитание Сергия запечатлелось различными историческими фактами, обросло легендами. В феврале 1446 года великий князь Василий II, захваченный своими врагами в Троицком монастыре, умолял их о пощаде, держа в руках икону «Явление Богоматери Сергию», взятую с гробницы чудотворца. Позднее, в 1585 году, при переложении мощей Сергия в новую, изготовленную по заказу царя Федора Ивановича серебряную раку, на доске от старой гробницы троицкий иконописец Евстафий Головкин напишет новый образ «Явление Богоматери Сергию». Эта чудотворная икона станет неизменной спутницей русской армии во всех ее больших походах вплоть до Первой мировой войны.
В XVI веке существовала легенда о том, что жена Ивана III Софья зачала долгожданного первенца — сына Василия после богомолья в Троицкий монастырь. Сам Сергий явился ей у ворот обители и предсказал скорое рождение сына.
Во время похода Ивана Грозного на Казань в 1552 году он молился перед иконами «Троицы» и «Явление Богоматери Сергию», принесенными из самой обители. Рассказывали, что во время осады Казани русскими войсками, накануне дня решающего штурма, сам Сергий с метлой расхаживал по улицам города, подметал с них сор и пыль. Когда кто-то спросил его, зачем он это делает, «старец» ответил: «Утром у меня здесь будет много гостей».
Возвращаясь из казанского похода, Иван IV по дороге останавливался в Троицком монастыре, молился и благодарил чудотворца за помощь.
Сергий Радонежский появлялся и в тяжелые для Российского государства минуты. Во время героической обороны Троицкого монастыря от польско-литовских интервентов в 1608–1610 годах Преподобный, согласно «Сказанию» троицкого келаря Авраамия Палицына, часто являлся то одному, то другому защитнику обители, ободрял их и даже посылал через кольцо врагов с вестью в Москву трех своих «старцев» на крылатых конях. В память об этом в селе Деулине близ Троице-Сергиева монастыря, где в 1618 году было подписано перемирие с польским королевичем Владиславом, завершившее борьбу с чужеземцами в Смутное время, была построена церковь во имя Сергия Радонежского.
Предводитель народного ополчения Кузьма Минин доверительно рассказывал троицкому архимандриту Дионисию, что именно Сергий, трижды явившись ему во сне, заставил его бросить клич о сборе людей и средств для освобождения Москвы от чужеземцев.
Таковы лишь некоторые эпизоды из «посмертных деяний» Сергия как небесного покровителя Российской державы и ее государей. Они свидетельствуют о том, что образ Сергия уже через несколько десятилетий после его кончины вырос до значения национального символа. Его имя утверждало политическую и духовную независимость страны.
Но было и иное бессмертие Сергия Радонежского. Оно заключалось в сохранении и развитии тех начал, которые он утверждал всей своей жизнью. «Великий старец» жил в своих учениках, в мыслях и делах тех, кого он мог бы назвать своими духовными детьми. Иноки его «школы» как бы разделили между собой мистически-созерцательное, «антониевское» и деятельно-проповедническое, «феодосиевское» начала, гармонически сочетавшиеся в личности их учителя. Одни, вкусив «сладость безмолвия», уже не могли оставить ее и в поисках «пустыни» уходили в глухие заволжские леса; другие стремились своей «высокой жизнью» в городских киновиях учить людей любви и единомыслию.
Впрочем, деление это весьма условно. Две ветви сергиевской лозы постоянно сближались, переплетались друг с другом. И наибольшую известность получили именно те из учеников «великого старца», кто сумел, подобно ему, совместить оба эти начала.
Самым ярким среди «светильников» русского монашеского мира первой половины XV века был Кирилл Белозерский.
Выходец из московской знати, монах, а затем и настоятель Симонова монастыря, Кирилл был близко знаком с Сергием. Бывая в Москве, радонежский игумен обязательно приходил проведать Кирилла, побеседовать с ним. Однажды, уже лет через пять после кончины Сергия, Кирилл ночью увидел в оконце своей кельи чудесный свет и услышал голос самой Богородицы, повелевавшей ему отправиться в леса Белозерья и там основать «пустынный» монастырь. Не медля, Кирилл приступил к исполнению небесного повеления.
Со временем Кириллов монастырь стал для русского Севера тем же, чем маковецкая обитель — для Средней Руси. Выходцы из этой киновии основали в пустынных северных лесах в XV–XVI веках десятки новых иноческих общин, продолжив тем самым начатую еще во второй половине XIV века «монастырскую колонизацию».
Разумеется, эта деятельность требовала большого мужества, энергии, веры. Все это давал в XV столетии своим питомцам Кириллов монастырь — один из крупнейших в ту эпоху «центров духовного лучеиспускания» (105, 149).
Подобно Сергию, Кирилл не мог взирать равнодушно на бедствия «мира сего». Известно несколько его посланий к русским князьям. Они посвящены не только нравственно-христианским, но и социально-политическим темам. «Старец» призывал великого князя Василия Дмитриевича (1389–1425): «Возненавиди, господине, всякую власть, влекущую тя на грех» (1, 22).
Эту мысль смело можно признать сергиевской. Не она ли была в основе его безвластного, смиренного игуменства?
У каждого — своя правда, считал Кирилл. И пока люди не научатся видеть и уважать чужую правду, цепь злодеяний останется непрерывной. «Ты, господине, свою правду сказываешь, а они свою, — писал он князю Василию по случаю его войны с суздальскими князьями. — А в том, господине, межи вас крестьяном кровопролитие велико чинится. Ино, господине, посмотри того истинно, в чем будет их правда пред тобою, и ты, господине, своим смирением поступи на себе; а в чем будет твоя правда пред ними, и ты, господине, за себя стой по правде» (1, 22).В этом рассуждении изложена самая суть сергиевского взгляда на общественный порядок, твердо усвоенного ближайшим из его духовных наследников.
Другому сыну куликовского героя, удельному князю Андрею Дмитриевичу, во владениях которого находился Кириллов монастырь, «старец» отправил послание, в котором указывал на огромную ответственность правителя перед Богом за порученных ему людей. Он требовал от Андрея быть милосердным, справедливым. Князь должен искоренить в своих владениях лихоимство, пьянство, неправедный суд, разбой и прочие пороки.
Обращает на себя внимание самый тон посланий. Кирилл обращается к князьям с положенным монаху смирением, но без всякого подобострастия. Он не только считает себя вправе, но, более того, чувствует себя обязанным обличить князя, указать установленные евангельскими заповедями пределы его власти и в то же время показать направления, в которых князь должен действовать во исполнение тех же заповедей. Правда Евангелия выше правды Власти. Без Евангелия всякая власть греховна. Таковы в самом кратком виде основы «сергиевско-кирилловского» отношения к государству.
Запомним эти послания Кирилла: они написаны на языке свободы. Уничижаясь, он не унижается, но, напротив, вырастает до высот, с которых становится виден и слышен всем. Вероятно, именно так, в таком тоне и в таком направлении вел свои беседы с князьями и Сергий. Разница заключается лишь в том, что Сергий, живя в центре Владимирской Руси, мог за два-три дня добраться едва ли не в каждый из ее городов и потому предпочитал посланиям личную встречу и беседу. Кирилл находился за шесть сотен верст от Москвы и вынужден был больше писать, чем говорить.
Подобно Сергию, Кирилл не оставил после себя письменного изложения установленных им в монастыре порядков, а также каких-либо назиданий, обращенных к братьям. Замечено, что такие документы вообще не приняты были в русских монастырях до конца XV века. Все передавалось из уст в уста, от человека к человеку. Но и при таком порядке заветы основателя обители могли долгое время сохраняться благодаря преемственности. Основатель оставлял игуменом самого верного из своих учеников, тот — своего. Духовная свеча, зажженная Кириллом от пламени Сергиевой свечи, оставалась негасимой на Белоозере едва ли не до середины XVI века — значительно дольше, чем в самом Троицком монастыре. Кириллов монастырь славился своим «высоким житием», нестяжательскими традициями, твердостью «старцев» в отстаивании своих религиозных и политических убеждений. И лишь в эпоху Ивана Грозного обремененный огромным хозяйством, превратившийся в место ссылки опальной аристократии, Кириллов монастырь утрачивает энергию «духовного лучеиспускания». Но за полтора века его расцвета из монастыря вышли и разбрелись по Руси десятки подвижников, живых носителей «кирилловских» традиций духовной свободы и «высокого жития». Среди них наибольшую известность получили Савватий Соловецкий (умер в 1435 г.) и Нил Сорский (умер в 1508 г.).
Савватий Соловецкий прославился как один из основателей знаменитого островного монастыря, ставшего для Поморья тем, чем была для Средней Руси Троица, а для Заволжья — Кириллов. По мере падения духовного потенциала этих монастырей в XVI–XVII веках значение Соловецкого монастыря как религиозного центра неуклонно возрастало, выйдя наконец далеко за пределы Беломорья.
Другой знаменитый воспитанник Кириллова монастыря — Нил Сорский. Подобно Сергию, он искал пути обновления монашеской жизни. Обогащение и «обмирщение» не только городских, но и пустынных киновий заставили Нила искать новую форму для поддержания «высокого жития». Такой формой он считал скит — поселение двух-трех монахов в уединенном, отдаленном от основного монастыря месте. Само название этого типа иноческой общины происходит от пустыни Скит близ Александрии, где в IV веке н. э. «безмолвствовал» один из отцов христианского монашества Макарий Великий (63, 505).Занимаясь по будним дням келейной молитвой и физическим трудом, обитатели скита лишь по праздникам и воскресным дням приходили в свой монастырь на общую храмовую молитву.
Одно из главных достоинств скитничества, по мнению Нила, заключалось в том, что оно позволяло иноку жить трудом рук своих, а не находиться на содержании у богатых покровителей и живущих в монастырских вотчинах крестьян.
Монахи-скитники имели гораздо больше свободы действий, чем иноки, живущие в киновий. Каждый из них в своей келье занимался каким-либо рукоделием и затем продавал плоды своего труда. Исповедуя евангельскую бедность и обеспечивая себя трудом рук своих, обитатели скита обретали полную независимость от «мира».
Скитники имели много времени для индивидуальной, келейной молитвы. Поэтому среди них процветали созерцательность и напряженное богомыслие. Свобода от любого внешнего произвола сочеталась у скитников с внутренней свободой мистических озарений.
Поднимаясь к высотам духа, Нил и его последователи не изменили, однако, коренной традиции русского монашества — его отзывчивости к жалобам страждущего «мира», постоянной готовности стоять за правду. Безупречные в своем «высоком житии», скитники смело обличали тех, кто, по их мнению, отступал от евангельских заповедей. Впрочем, сам Нил совершенно по-сергиевски предпочитал учить не столько словом, сколько личным примером, всем своим образом жизни. Но ученики его — и в первую очередь Вассиан Патрикеев — не отказывались от устной и письменной полемики. Они отвергали основные направления деятельности тогдашнего церковного руководства: стремление к сохранению прежних и приобретению новых вотчин; стремление к жестокой физической расправе с вольнодумцами и еретиками; стремление заключить взаимовыгодный союз с «мирской» властью, предоставив ей заведомое отпущение грехов за любое злодейство, а за это получив ее поддержку в борьбе с еретиками и согласие на дальнейший рост церковного и главным образом монастырского землевладения. Именно за выступления против монастырского землевладения Нил и его последователи получили свое прозвище — «нестяжатели».
Позиция нестяжателей по всем названным вопросам определялась прежде всего их преданностью евангельским идеалам бедности, милосердия и независимости. Здесь — основа основ их мировоззрения. И в этом пламенном желании уподобиться Иисусу, соблюсти его заповеди и убедить других поступать так же — прямое духовное родство нестяжателей с Сергием.
Целый ряд более частных особенностей религиозных взглядов самого Нила прямо перекликается с Сергиевским мировоззрением. Выше всего в поведении инока Нил ценил смирение — этот ключ к братской любви. Сам он был скромен настолько, что даже не хотел называть себя по традиции «отцом» своих иноков, но только «братом».
Как и Сергий, Нил необычайно высоко ставил учение Василия Великого (77, 261).Эта любовь к творениям «великого каппадокийца» стала как бы родовой чертой всей нестяжательской «школы» (85, 47).Ей не противоречил и взгляд Василия на киновию как на лучшую форму иноческой общины. Нил также высоко ценил киновию, считал ее необходимой ступенью монашеской «лестницы к небу» (77, 265–266).Только пройдя через киновию, избранные иноки могли обратиться к «безмолвию» в скиту.
Протестуя против забвения заповедей Спасителя, нестяжатели оставались, однако, в лоне церкви, не посягая на ее догматы и уставы. Их взгляды, как и мировоззрение Сергия, отнюдь не были радикально-еретическими.
Благодаря своему высокому нравственному авторитету и сам Нил Сорский, и его последователи пользовались большим уважением как в светских, так и в церковных верхах. Нельзя было усомниться в том, что именно они представляют изначальный евангельский дух христианства. Именно поэтому нестяжателям долго прощали их смелые обличения. Государи — Иван III, Василий III и поначалу Иван IV — уважительно прислушивались к «заволжским старцам». Впрочем, их симпатия к нестяжательской проповеди была не вполне бескорыстна: власти пытались использовать в своих интересах некоторые стороны их учения, особенно требование «обезземелить» монастыри.
Признавая нравственную высоту учения нестяжателей, большинство иерархов в практических вопросах придерживались взглядов их главного противника — Иосифа Волоцкого, игумена Успенского монастыря близ Волоколамска (умер в 1515 г.). В отличие от Нила, уповавшего на нравственное самоусовершенствование, Иосиф верил в спасительную силу Организации. Его идеалом монашеского поселения была киновия.
Только укрепив Власть во всех ее ипостасях — игуменскую, архипастырскую, великокняжескую, — можно будет установить в рыхлом русском обществе порядок, полагал Иосиф. И если Нил исходил прежде всего из заповедей любви, то Иосиф искал опору в страхе человека перед земной и небесной карой. Вполне закономерно, что в поисках аргументов Иосиф обратился к Ветхому Завету с его обожествлением Власти и многочисленными сценами беспощадного истребления грешников.
Эта тенденция в произведениях Иосифа вызвала саркастическую отповедь в послании к нему кирилловских «старцев»: «Поразумей, господине Иосифе, много розни промеж Моисеа, Илии — и Петра апостола и Павла апостола, да и тебе от них» (11, 360).Примечательно, что тяга к ветхозаветным образам стала со временем характерной чертой религиозности Ивана IV.
По мере развития самодержавных начал в политике и образе мыслей московских государей влияние нестяжателей неуклонно падало. Воспитанная иосифлянской доктриной «земного Бога», самодержавная гордыня не могла мириться с чьей бы то ни было независимостью суждений. Иван ГУ уже вполне осознает себя в роли первосвященника, «помазаника Божьего», неподсудного человеческому нравственному закону. Расцвет «святополковских», братоубийственных начал в великокняжеской политике в период обострения борьбы за ликвидацию уделов (конец XV — первая половина XVI в.) также способствовал гонениям на нестяжателей. Своенравные последователи Нила Сорского, оказавшись на видных постах в иерархии, часто отказывались выполнять те требования государя, которые возмущали их христианскую совесть.
Все это привело к тому, что в середине XVI века нестяжательство практически исчезает как целостное религиозно-нравственное течение. Явившись своего рода «защитной реакцией» лучших, нравственно здоровых сил Русской Церкви на развитие вседозволенности в политике государей и приспособленчества в поведении высшего духовенства, нестяжательство в конце концов было подавлено общими усилиями духовных и светских властей. Русское централизованное государство построило свою нравственную доктрину на «святополковском» принципе: морально все, что идет на пользу интересам «державы», а точнее — самого «скипетро-держателя».
Иосифлянская иерархия в целом послушно и безответно восприняла даже такое безумие Власти, как опричнину. Впрочем, дух независимости и самоотверженного служения «миру» еще давал себя знать в Русской Церкви. Некоторые попытки препятствовать опричному террору предпринимал митрополит Афанасий (1564–1566). Однако подлинным обличителем опричнины выступил его преемник митрополит Филипп Колычев (1566–1568). Опасаясь вызвать бунт прямой расправой с популярным в народе иерархом, царь устроил судебный фарс, обвинив его в злоупотреблениях на посту игумена Соловецкого монастыря. Филипп был сведен с митрополии, сослан в Тверь и там два года спустя задушен Малютой Скуратовым по приказу царя. Напуганные этой расправой иерархи не пытались более спорить с Иваном IV. Не только в последней трети XVI века, но и позднее, в XVII–XVIII веках, в Русской Церкви уже не видно было этого древнего — идущего от Феодосия Печерского к Сергию Радонежскому и далее, к Кириллу Белозерскому, Нилу Сорскому, Филиппу Колычеву — способа служения людям путем обличения и «вразумления» Власти.
И все же стремление к служению «миру», отличавшее Сергия и его последователей, оказалось подобным тому зерну, о котором Иисус сказал: «Если пшеничное зерно, пав на землю, не умрет, то останется одно; а если умрет, то принесет много плода» (Иоанн, 12, 24).Всходы духовных зерен порой оказывались неожиданными. Иногда они прорастали на собственно церковной ниве. Так, найденная последователем Сергия Нилом форма иноческого жития, скит, воскресла в середине XIX века в Оптиной пустыни и некоторых других монастырях. Но главное, она возродилась в этих скитах не в одной только форме, но и в духе, в служении миру мудрых «старцев» — утешителей, увековеченных Достоевским в образе старца Зосимы.
Дело маковецкого игумена живет не в одной лишь истории церкви. Оно стало частью духовного наследия русского народа. «Отвръзите мне врага правды, и вшед в ня…» (9, 428).«Отворите мне врата правды, и я войду в них…» В этих словах из Жития Сергия — самая суть его личности, его жизненного пути. И скольких людей увлек он за собой на поиски этих таинственных «врат»! И не в его ли «любви нелицемерной равно к всем человеком» (9, 418) —истоки той всечеловеческой ответственности, той неистовой жажды всеобщей правды, которой отмечены религиозно-нравственные искания великих русских мыслителей XIX — начала XX века?
Заветы Сергия — любовь к людям, непрерывное восхождение к нравственному совершенству путем мужественного самоотречения — стали характерными чертами русской духовной культуры. И сам Сергий — то явно, то сокровенно — живет в ней и будет жить, «доколе стоит земля Русская».
ПРИЛОЖЕНИЯ
Уже в середине XV века Сергий почитался как общерусский святой. У его гробницы происходили многочисленные чудеса, о которых составлялись обширные сказания.
Постепенно Сергий становится самым известным общерусским святым.
В своей «посмертной жизни» Сергий обрел как бы несколько ипостасей. Московские великие князья, а затем и цари считали его своим личным небесным покровителем. К нему обращались они в трудную минуту с молитвой о помощи. Со времен Василия II (1425–1462) московские правители вместе с семьей и боярами часто ездили на богомолье в Троицкий монастырь. Эти так называемые «троицкие походы» приурочивались обычно ко дню памяти Сергия — 25 сентября.
Это княжеско-царское почитание Сергия запечатлелось различными историческими фактами, обросло легендами. В феврале 1446 года великий князь Василий II, захваченный своими врагами в Троицком монастыре, умолял их о пощаде, держа в руках икону «Явление Богоматери Сергию», взятую с гробницы чудотворца. Позднее, в 1585 году, при переложении мощей Сергия в новую, изготовленную по заказу царя Федора Ивановича серебряную раку, на доске от старой гробницы троицкий иконописец Евстафий Головкин напишет новый образ «Явление Богоматери Сергию». Эта чудотворная икона станет неизменной спутницей русской армии во всех ее больших походах вплоть до Первой мировой войны.
В XVI веке существовала легенда о том, что жена Ивана III Софья зачала долгожданного первенца — сына Василия после богомолья в Троицкий монастырь. Сам Сергий явился ей у ворот обители и предсказал скорое рождение сына.
Во время похода Ивана Грозного на Казань в 1552 году он молился перед иконами «Троицы» и «Явление Богоматери Сергию», принесенными из самой обители. Рассказывали, что во время осады Казани русскими войсками, накануне дня решающего штурма, сам Сергий с метлой расхаживал по улицам города, подметал с них сор и пыль. Когда кто-то спросил его, зачем он это делает, «старец» ответил: «Утром у меня здесь будет много гостей».
Возвращаясь из казанского похода, Иван IV по дороге останавливался в Троицком монастыре, молился и благодарил чудотворца за помощь.
Сергий Радонежский появлялся и в тяжелые для Российского государства минуты. Во время героической обороны Троицкого монастыря от польско-литовских интервентов в 1608–1610 годах Преподобный, согласно «Сказанию» троицкого келаря Авраамия Палицына, часто являлся то одному, то другому защитнику обители, ободрял их и даже посылал через кольцо врагов с вестью в Москву трех своих «старцев» на крылатых конях. В память об этом в селе Деулине близ Троице-Сергиева монастыря, где в 1618 году было подписано перемирие с польским королевичем Владиславом, завершившее борьбу с чужеземцами в Смутное время, была построена церковь во имя Сергия Радонежского.
Предводитель народного ополчения Кузьма Минин доверительно рассказывал троицкому архимандриту Дионисию, что именно Сергий, трижды явившись ему во сне, заставил его бросить клич о сборе людей и средств для освобождения Москвы от чужеземцев.
Таковы лишь некоторые эпизоды из «посмертных деяний» Сергия как небесного покровителя Российской державы и ее государей. Они свидетельствуют о том, что образ Сергия уже через несколько десятилетий после его кончины вырос до значения национального символа. Его имя утверждало политическую и духовную независимость страны.
Но было и иное бессмертие Сергия Радонежского. Оно заключалось в сохранении и развитии тех начал, которые он утверждал всей своей жизнью. «Великий старец» жил в своих учениках, в мыслях и делах тех, кого он мог бы назвать своими духовными детьми. Иноки его «школы» как бы разделили между собой мистически-созерцательное, «антониевское» и деятельно-проповедническое, «феодосиевское» начала, гармонически сочетавшиеся в личности их учителя. Одни, вкусив «сладость безмолвия», уже не могли оставить ее и в поисках «пустыни» уходили в глухие заволжские леса; другие стремились своей «высокой жизнью» в городских киновиях учить людей любви и единомыслию.
Впрочем, деление это весьма условно. Две ветви сергиевской лозы постоянно сближались, переплетались друг с другом. И наибольшую известность получили именно те из учеников «великого старца», кто сумел, подобно ему, совместить оба эти начала.
Самым ярким среди «светильников» русского монашеского мира первой половины XV века был Кирилл Белозерский.
Выходец из московской знати, монах, а затем и настоятель Симонова монастыря, Кирилл был близко знаком с Сергием. Бывая в Москве, радонежский игумен обязательно приходил проведать Кирилла, побеседовать с ним. Однажды, уже лет через пять после кончины Сергия, Кирилл ночью увидел в оконце своей кельи чудесный свет и услышал голос самой Богородицы, повелевавшей ему отправиться в леса Белозерья и там основать «пустынный» монастырь. Не медля, Кирилл приступил к исполнению небесного повеления.
Со временем Кириллов монастырь стал для русского Севера тем же, чем маковецкая обитель — для Средней Руси. Выходцы из этой киновии основали в пустынных северных лесах в XV–XVI веках десятки новых иноческих общин, продолжив тем самым начатую еще во второй половине XIV века «монастырскую колонизацию».
Разумеется, эта деятельность требовала большого мужества, энергии, веры. Все это давал в XV столетии своим питомцам Кириллов монастырь — один из крупнейших в ту эпоху «центров духовного лучеиспускания» (105, 149).
Подобно Сергию, Кирилл не мог взирать равнодушно на бедствия «мира сего». Известно несколько его посланий к русским князьям. Они посвящены не только нравственно-христианским, но и социально-политическим темам. «Старец» призывал великого князя Василия Дмитриевича (1389–1425): «Возненавиди, господине, всякую власть, влекущую тя на грех» (1, 22).
Эту мысль смело можно признать сергиевской. Не она ли была в основе его безвластного, смиренного игуменства?
У каждого — своя правда, считал Кирилл. И пока люди не научатся видеть и уважать чужую правду, цепь злодеяний останется непрерывной. «Ты, господине, свою правду сказываешь, а они свою, — писал он князю Василию по случаю его войны с суздальскими князьями. — А в том, господине, межи вас крестьяном кровопролитие велико чинится. Ино, господине, посмотри того истинно, в чем будет их правда пред тобою, и ты, господине, своим смирением поступи на себе; а в чем будет твоя правда пред ними, и ты, господине, за себя стой по правде» (1, 22).В этом рассуждении изложена самая суть сергиевского взгляда на общественный порядок, твердо усвоенного ближайшим из его духовных наследников.
Другому сыну куликовского героя, удельному князю Андрею Дмитриевичу, во владениях которого находился Кириллов монастырь, «старец» отправил послание, в котором указывал на огромную ответственность правителя перед Богом за порученных ему людей. Он требовал от Андрея быть милосердным, справедливым. Князь должен искоренить в своих владениях лихоимство, пьянство, неправедный суд, разбой и прочие пороки.
Обращает на себя внимание самый тон посланий. Кирилл обращается к князьям с положенным монаху смирением, но без всякого подобострастия. Он не только считает себя вправе, но, более того, чувствует себя обязанным обличить князя, указать установленные евангельскими заповедями пределы его власти и в то же время показать направления, в которых князь должен действовать во исполнение тех же заповедей. Правда Евангелия выше правды Власти. Без Евангелия всякая власть греховна. Таковы в самом кратком виде основы «сергиевско-кирилловского» отношения к государству.
Запомним эти послания Кирилла: они написаны на языке свободы. Уничижаясь, он не унижается, но, напротив, вырастает до высот, с которых становится виден и слышен всем. Вероятно, именно так, в таком тоне и в таком направлении вел свои беседы с князьями и Сергий. Разница заключается лишь в том, что Сергий, живя в центре Владимирской Руси, мог за два-три дня добраться едва ли не в каждый из ее городов и потому предпочитал посланиям личную встречу и беседу. Кирилл находился за шесть сотен верст от Москвы и вынужден был больше писать, чем говорить.
Подобно Сергию, Кирилл не оставил после себя письменного изложения установленных им в монастыре порядков, а также каких-либо назиданий, обращенных к братьям. Замечено, что такие документы вообще не приняты были в русских монастырях до конца XV века. Все передавалось из уст в уста, от человека к человеку. Но и при таком порядке заветы основателя обители могли долгое время сохраняться благодаря преемственности. Основатель оставлял игуменом самого верного из своих учеников, тот — своего. Духовная свеча, зажженная Кириллом от пламени Сергиевой свечи, оставалась негасимой на Белоозере едва ли не до середины XVI века — значительно дольше, чем в самом Троицком монастыре. Кириллов монастырь славился своим «высоким житием», нестяжательскими традициями, твердостью «старцев» в отстаивании своих религиозных и политических убеждений. И лишь в эпоху Ивана Грозного обремененный огромным хозяйством, превратившийся в место ссылки опальной аристократии, Кириллов монастырь утрачивает энергию «духовного лучеиспускания». Но за полтора века его расцвета из монастыря вышли и разбрелись по Руси десятки подвижников, живых носителей «кирилловских» традиций духовной свободы и «высокого жития». Среди них наибольшую известность получили Савватий Соловецкий (умер в 1435 г.) и Нил Сорский (умер в 1508 г.).
Савватий Соловецкий прославился как один из основателей знаменитого островного монастыря, ставшего для Поморья тем, чем была для Средней Руси Троица, а для Заволжья — Кириллов. По мере падения духовного потенциала этих монастырей в XVI–XVII веках значение Соловецкого монастыря как религиозного центра неуклонно возрастало, выйдя наконец далеко за пределы Беломорья.
Другой знаменитый воспитанник Кириллова монастыря — Нил Сорский. Подобно Сергию, он искал пути обновления монашеской жизни. Обогащение и «обмирщение» не только городских, но и пустынных киновий заставили Нила искать новую форму для поддержания «высокого жития». Такой формой он считал скит — поселение двух-трех монахов в уединенном, отдаленном от основного монастыря месте. Само название этого типа иноческой общины происходит от пустыни Скит близ Александрии, где в IV веке н. э. «безмолвствовал» один из отцов христианского монашества Макарий Великий (63, 505).Занимаясь по будним дням келейной молитвой и физическим трудом, обитатели скита лишь по праздникам и воскресным дням приходили в свой монастырь на общую храмовую молитву.
Одно из главных достоинств скитничества, по мнению Нила, заключалось в том, что оно позволяло иноку жить трудом рук своих, а не находиться на содержании у богатых покровителей и живущих в монастырских вотчинах крестьян.
Монахи-скитники имели гораздо больше свободы действий, чем иноки, живущие в киновий. Каждый из них в своей келье занимался каким-либо рукоделием и затем продавал плоды своего труда. Исповедуя евангельскую бедность и обеспечивая себя трудом рук своих, обитатели скита обретали полную независимость от «мира».
Скитники имели много времени для индивидуальной, келейной молитвы. Поэтому среди них процветали созерцательность и напряженное богомыслие. Свобода от любого внешнего произвола сочеталась у скитников с внутренней свободой мистических озарений.
Поднимаясь к высотам духа, Нил и его последователи не изменили, однако, коренной традиции русского монашества — его отзывчивости к жалобам страждущего «мира», постоянной готовности стоять за правду. Безупречные в своем «высоком житии», скитники смело обличали тех, кто, по их мнению, отступал от евангельских заповедей. Впрочем, сам Нил совершенно по-сергиевски предпочитал учить не столько словом, сколько личным примером, всем своим образом жизни. Но ученики его — и в первую очередь Вассиан Патрикеев — не отказывались от устной и письменной полемики. Они отвергали основные направления деятельности тогдашнего церковного руководства: стремление к сохранению прежних и приобретению новых вотчин; стремление к жестокой физической расправе с вольнодумцами и еретиками; стремление заключить взаимовыгодный союз с «мирской» властью, предоставив ей заведомое отпущение грехов за любое злодейство, а за это получив ее поддержку в борьбе с еретиками и согласие на дальнейший рост церковного и главным образом монастырского землевладения. Именно за выступления против монастырского землевладения Нил и его последователи получили свое прозвище — «нестяжатели».
Позиция нестяжателей по всем названным вопросам определялась прежде всего их преданностью евангельским идеалам бедности, милосердия и независимости. Здесь — основа основ их мировоззрения. И в этом пламенном желании уподобиться Иисусу, соблюсти его заповеди и убедить других поступать так же — прямое духовное родство нестяжателей с Сергием.
Целый ряд более частных особенностей религиозных взглядов самого Нила прямо перекликается с Сергиевским мировоззрением. Выше всего в поведении инока Нил ценил смирение — этот ключ к братской любви. Сам он был скромен настолько, что даже не хотел называть себя по традиции «отцом» своих иноков, но только «братом».
Как и Сергий, Нил необычайно высоко ставил учение Василия Великого (77, 261).Эта любовь к творениям «великого каппадокийца» стала как бы родовой чертой всей нестяжательской «школы» (85, 47).Ей не противоречил и взгляд Василия на киновию как на лучшую форму иноческой общины. Нил также высоко ценил киновию, считал ее необходимой ступенью монашеской «лестницы к небу» (77, 265–266).Только пройдя через киновию, избранные иноки могли обратиться к «безмолвию» в скиту.
Протестуя против забвения заповедей Спасителя, нестяжатели оставались, однако, в лоне церкви, не посягая на ее догматы и уставы. Их взгляды, как и мировоззрение Сергия, отнюдь не были радикально-еретическими.
Благодаря своему высокому нравственному авторитету и сам Нил Сорский, и его последователи пользовались большим уважением как в светских, так и в церковных верхах. Нельзя было усомниться в том, что именно они представляют изначальный евангельский дух христианства. Именно поэтому нестяжателям долго прощали их смелые обличения. Государи — Иван III, Василий III и поначалу Иван IV — уважительно прислушивались к «заволжским старцам». Впрочем, их симпатия к нестяжательской проповеди была не вполне бескорыстна: власти пытались использовать в своих интересах некоторые стороны их учения, особенно требование «обезземелить» монастыри.
Признавая нравственную высоту учения нестяжателей, большинство иерархов в практических вопросах придерживались взглядов их главного противника — Иосифа Волоцкого, игумена Успенского монастыря близ Волоколамска (умер в 1515 г.). В отличие от Нила, уповавшего на нравственное самоусовершенствование, Иосиф верил в спасительную силу Организации. Его идеалом монашеского поселения была киновия.
Только укрепив Власть во всех ее ипостасях — игуменскую, архипастырскую, великокняжескую, — можно будет установить в рыхлом русском обществе порядок, полагал Иосиф. И если Нил исходил прежде всего из заповедей любви, то Иосиф искал опору в страхе человека перед земной и небесной карой. Вполне закономерно, что в поисках аргументов Иосиф обратился к Ветхому Завету с его обожествлением Власти и многочисленными сценами беспощадного истребления грешников.
Эта тенденция в произведениях Иосифа вызвала саркастическую отповедь в послании к нему кирилловских «старцев»: «Поразумей, господине Иосифе, много розни промеж Моисеа, Илии — и Петра апостола и Павла апостола, да и тебе от них» (11, 360).Примечательно, что тяга к ветхозаветным образам стала со временем характерной чертой религиозности Ивана IV.
По мере развития самодержавных начал в политике и образе мыслей московских государей влияние нестяжателей неуклонно падало. Воспитанная иосифлянской доктриной «земного Бога», самодержавная гордыня не могла мириться с чьей бы то ни было независимостью суждений. Иван ГУ уже вполне осознает себя в роли первосвященника, «помазаника Божьего», неподсудного человеческому нравственному закону. Расцвет «святополковских», братоубийственных начал в великокняжеской политике в период обострения борьбы за ликвидацию уделов (конец XV — первая половина XVI в.) также способствовал гонениям на нестяжателей. Своенравные последователи Нила Сорского, оказавшись на видных постах в иерархии, часто отказывались выполнять те требования государя, которые возмущали их христианскую совесть.
Все это привело к тому, что в середине XVI века нестяжательство практически исчезает как целостное религиозно-нравственное течение. Явившись своего рода «защитной реакцией» лучших, нравственно здоровых сил Русской Церкви на развитие вседозволенности в политике государей и приспособленчества в поведении высшего духовенства, нестяжательство в конце концов было подавлено общими усилиями духовных и светских властей. Русское централизованное государство построило свою нравственную доктрину на «святополковском» принципе: морально все, что идет на пользу интересам «державы», а точнее — самого «скипетро-держателя».
Иосифлянская иерархия в целом послушно и безответно восприняла даже такое безумие Власти, как опричнину. Впрочем, дух независимости и самоотверженного служения «миру» еще давал себя знать в Русской Церкви. Некоторые попытки препятствовать опричному террору предпринимал митрополит Афанасий (1564–1566). Однако подлинным обличителем опричнины выступил его преемник митрополит Филипп Колычев (1566–1568). Опасаясь вызвать бунт прямой расправой с популярным в народе иерархом, царь устроил судебный фарс, обвинив его в злоупотреблениях на посту игумена Соловецкого монастыря. Филипп был сведен с митрополии, сослан в Тверь и там два года спустя задушен Малютой Скуратовым по приказу царя. Напуганные этой расправой иерархи не пытались более спорить с Иваном IV. Не только в последней трети XVI века, но и позднее, в XVII–XVIII веках, в Русской Церкви уже не видно было этого древнего — идущего от Феодосия Печерского к Сергию Радонежскому и далее, к Кириллу Белозерскому, Нилу Сорскому, Филиппу Колычеву — способа служения людям путем обличения и «вразумления» Власти.
И все же стремление к служению «миру», отличавшее Сергия и его последователей, оказалось подобным тому зерну, о котором Иисус сказал: «Если пшеничное зерно, пав на землю, не умрет, то останется одно; а если умрет, то принесет много плода» (Иоанн, 12, 24).Всходы духовных зерен порой оказывались неожиданными. Иногда они прорастали на собственно церковной ниве. Так, найденная последователем Сергия Нилом форма иноческого жития, скит, воскресла в середине XIX века в Оптиной пустыни и некоторых других монастырях. Но главное, она возродилась в этих скитах не в одной только форме, но и в духе, в служении миру мудрых «старцев» — утешителей, увековеченных Достоевским в образе старца Зосимы.
Дело маковецкого игумена живет не в одной лишь истории церкви. Оно стало частью духовного наследия русского народа. «Отвръзите мне врага правды, и вшед в ня…» (9, 428).«Отворите мне врата правды, и я войду в них…» В этих словах из Жития Сергия — самая суть его личности, его жизненного пути. И скольких людей увлек он за собой на поиски этих таинственных «врат»! И не в его ли «любви нелицемерной равно к всем человеком» (9, 418) —истоки той всечеловеческой ответственности, той неистовой жажды всеобщей правды, которой отмечены религиозно-нравственные искания великих русских мыслителей XIX — начала XX века?
Заветы Сергия — любовь к людям, непрерывное восхождение к нравственному совершенству путем мужественного самоотречения — стали характерными чертами русской духовной культуры. И сам Сергий — то явно, то сокровенно — живет в ней и будет жить, «доколе стоит земля Русская».
ПРИЛОЖЕНИЯ
В данном разделе помещены материалы, позволяющие лучше понять труды и заботы преподобного Сергия Радонежского как настоятеля Троицкой обители и вместе с тем — как выдающегося церковно-политического деятеля своего времени.
Первыми помещены извлечения из сочинений о монашестве одного из отцов церкви — Василия Великого (ок. 330–379), архиепископа Кесарии Каппадокийской. Наставления Василия Великого можно было найти практически в каждой монастырской библиотеке средневековой Руси. Крупнейший философ и богослов своего времени, горячий борец с ересями, «великий каппадокиец» выступил и как создатель одного из первых общежительных монашеских уставов. «Наше православное греко-российское монашество, — писал историк Русской Церкви Е. Е. Голубинский, — есть монашество по уставу Василия Великого, так что Василий Великий должен быть признаваем нашими монахами за их учителя по преимуществу и по превосходству».
Мысли Василия Великого о монашестве, равно как и сама светлая, харизматическая личность святителя, ярко отразились в его богатом эпистолярном наследии. Ниже мы публикуем три его письма, два из которых содержат рассуждения об иночестве, а третье — ответ на обвинения в ереси, высказанные кем-то из недругов Василия. В этих письмах святитель является во всем блеске своего литературного таланта.
Долгая и драматическая борьба вокруг митрополичьей кафедры, начавшаяся после кончины митрополита Алексея 12 февраля 1378 года, породила целый ряд страстных публицистических произведений. Одно из них — послание митрополита Киприана к игуменам Сергию Радонежскому и Федору Симоновскому. Потерпев неудачу в своей дерзкой попытке «явочным порядком» утвердиться в Москве, литовский митрополит Киприан 23 июня 1378 года шлет своим корреспондентам кипящее гневом послание с описанием унижений, которым подверг его московский князь Дмитрий Иванович. В конце концов князь распорядился под стражей выслать незваных гостей из своей столицы и сопроводить их до литовской границы. Очутившись на свободе, Киприан взялся за перо и дал волю своим чувствам. Он горько упрекает обоих игуменов за то, что те уклонились от прямого выступления в его поддержку. Однако примечательно, что упреки не переходят в брань и проклятия. Митрополит явно не хочет разрывать отношения и дает понять, что продолжает считать Сергия и Федора своими сторонниками. Несомненно, Киприан рассчитывал, что это послание станет известно не только адресатам, но и всем его доброхотам в Москве. Поэтому он ищет подтверждений своей правоты в Священном Писании и прибегает к эффектным приемам византийской риторики. При всей эмоциональности послание тщательно продумано и отшлифовано.
С «мятежом во святительстве» связана и Уставная грамота суздальского архиепископа Дионисия псковскому Снетогорскому монастырю. Новейшие исследователи датируют ее февралем 1383 года (Русский феодальный архив XIV — первой трети XVI века. (Далее — РФА) Вып. 3. М., 1987. С. 486) Она сохранилась в списке первой трети XVI века.
Отправившись в Константинополь в 1379 году для участия в борьбе за митрополичий престол, епископ Дионисий через несколько лет вернулся на Русь уже в сане архиепископа и в качестве доверенного лица (экзарха) патриарха Нила. Очевидно, ему поручено было ознакомиться с состоянием церковной и монашеской дисциплины во Пскове, жители которого постоянно жаловались на произвол и небрежение со стороны их прямого духовного главы — новгородского архиепископа. В Снетогорском монастыре Дионисий обнаружил вопиющие нарушения правил «общего жития». Желая покончить с этим, архиепископ от имени патриарха постановляет: «Отселе… в монастыри сем честней ничтоже своего ни игумену, ни братии, но все отдати Богу и Святей Богородици в монастырь, ни ести в келий, ни пити, ни у келаря просити; а келарю не дати, ни клучьнику не дати никомуже ничегоже без игуменова слова; ести же и пити в трапезе вкупе всем; опрочь же тряпезе ни ясти, ни пити никакоже, ни до обеда, ни по обедех; а до пияна никакоже не пити. А одеяние потребное имати у игумена, обычный, а не немечьскых сукон… А на службу, идеже аще послеть мниха, без ослушания да идеть; а без благословенна игуменя никакоже не ходить никуды. Послушание же и покорение имети во всем игумену: аще кто въпреки начнеть глаголати игумену и въздвигати начнеть свары, заперт таковый да будеть в темници, дондеже покается…» (23, 209)
Из этих постановлений можно представить реальную картину тогдашней жизни Снетогорского монастыря: имущественная и духовная обособленность каждого инока, заносчивость, бесчинства и пьянство монастырской верхушки. Очевидно, эти пороки в той или иной степени были присущи большинству тогдашних русских обителей.
«Монастырская реформа» митрополита Алексея и преподобного Сергия Радонежского подняла иноческую жизнь в Северо-Восточной Руси на новую высоту. Однако по мере ухода «в лучший мир» первых ревнителей «общего жития» все понемногу стало возвращаться «на круги своя». Проблема поддержания уставных порядков в общежительных монастырях становилась все более актуальной. Об этом свидетельствует Уставная грамота митрополита Ионы архимандриту и братии некоего монастыря о соблюдении общежительного устава. Время написания грамоты — конец 40-х годов XV века (РФА. Вып. 1. М., 1986. С. 145). Митрополит предписывает игумену избрать по согласованию с братией главных должностных лиц монастыря и строго сохранять уставную общую трапезу. Инокам под угрозой конфискации имущества и изгнания из обители запрещается «торговати или села строити собе на собину» — для собственного дохода.
Первыми помещены извлечения из сочинений о монашестве одного из отцов церкви — Василия Великого (ок. 330–379), архиепископа Кесарии Каппадокийской. Наставления Василия Великого можно было найти практически в каждой монастырской библиотеке средневековой Руси. Крупнейший философ и богослов своего времени, горячий борец с ересями, «великий каппадокиец» выступил и как создатель одного из первых общежительных монашеских уставов. «Наше православное греко-российское монашество, — писал историк Русской Церкви Е. Е. Голубинский, — есть монашество по уставу Василия Великого, так что Василий Великий должен быть признаваем нашими монахами за их учителя по преимуществу и по превосходству».
Мысли Василия Великого о монашестве, равно как и сама светлая, харизматическая личность святителя, ярко отразились в его богатом эпистолярном наследии. Ниже мы публикуем три его письма, два из которых содержат рассуждения об иночестве, а третье — ответ на обвинения в ереси, высказанные кем-то из недругов Василия. В этих письмах святитель является во всем блеске своего литературного таланта.
Долгая и драматическая борьба вокруг митрополичьей кафедры, начавшаяся после кончины митрополита Алексея 12 февраля 1378 года, породила целый ряд страстных публицистических произведений. Одно из них — послание митрополита Киприана к игуменам Сергию Радонежскому и Федору Симоновскому. Потерпев неудачу в своей дерзкой попытке «явочным порядком» утвердиться в Москве, литовский митрополит Киприан 23 июня 1378 года шлет своим корреспондентам кипящее гневом послание с описанием унижений, которым подверг его московский князь Дмитрий Иванович. В конце концов князь распорядился под стражей выслать незваных гостей из своей столицы и сопроводить их до литовской границы. Очутившись на свободе, Киприан взялся за перо и дал волю своим чувствам. Он горько упрекает обоих игуменов за то, что те уклонились от прямого выступления в его поддержку. Однако примечательно, что упреки не переходят в брань и проклятия. Митрополит явно не хочет разрывать отношения и дает понять, что продолжает считать Сергия и Федора своими сторонниками. Несомненно, Киприан рассчитывал, что это послание станет известно не только адресатам, но и всем его доброхотам в Москве. Поэтому он ищет подтверждений своей правоты в Священном Писании и прибегает к эффектным приемам византийской риторики. При всей эмоциональности послание тщательно продумано и отшлифовано.
С «мятежом во святительстве» связана и Уставная грамота суздальского архиепископа Дионисия псковскому Снетогорскому монастырю. Новейшие исследователи датируют ее февралем 1383 года (Русский феодальный архив XIV — первой трети XVI века. (Далее — РФА) Вып. 3. М., 1987. С. 486) Она сохранилась в списке первой трети XVI века.
Отправившись в Константинополь в 1379 году для участия в борьбе за митрополичий престол, епископ Дионисий через несколько лет вернулся на Русь уже в сане архиепископа и в качестве доверенного лица (экзарха) патриарха Нила. Очевидно, ему поручено было ознакомиться с состоянием церковной и монашеской дисциплины во Пскове, жители которого постоянно жаловались на произвол и небрежение со стороны их прямого духовного главы — новгородского архиепископа. В Снетогорском монастыре Дионисий обнаружил вопиющие нарушения правил «общего жития». Желая покончить с этим, архиепископ от имени патриарха постановляет: «Отселе… в монастыри сем честней ничтоже своего ни игумену, ни братии, но все отдати Богу и Святей Богородици в монастырь, ни ести в келий, ни пити, ни у келаря просити; а келарю не дати, ни клучьнику не дати никомуже ничегоже без игуменова слова; ести же и пити в трапезе вкупе всем; опрочь же тряпезе ни ясти, ни пити никакоже, ни до обеда, ни по обедех; а до пияна никакоже не пити. А одеяние потребное имати у игумена, обычный, а не немечьскых сукон… А на службу, идеже аще послеть мниха, без ослушания да идеть; а без благословенна игуменя никакоже не ходить никуды. Послушание же и покорение имети во всем игумену: аще кто въпреки начнеть глаголати игумену и въздвигати начнеть свары, заперт таковый да будеть в темници, дондеже покается…» (23, 209)
Из этих постановлений можно представить реальную картину тогдашней жизни Снетогорского монастыря: имущественная и духовная обособленность каждого инока, заносчивость, бесчинства и пьянство монастырской верхушки. Очевидно, эти пороки в той или иной степени были присущи большинству тогдашних русских обителей.
«Монастырская реформа» митрополита Алексея и преподобного Сергия Радонежского подняла иноческую жизнь в Северо-Восточной Руси на новую высоту. Однако по мере ухода «в лучший мир» первых ревнителей «общего жития» все понемногу стало возвращаться «на круги своя». Проблема поддержания уставных порядков в общежительных монастырях становилась все более актуальной. Об этом свидетельствует Уставная грамота митрополита Ионы архимандриту и братии некоего монастыря о соблюдении общежительного устава. Время написания грамоты — конец 40-х годов XV века (РФА. Вып. 1. М., 1986. С. 145). Митрополит предписывает игумену избрать по согласованию с братией главных должностных лиц монастыря и строго сохранять уставную общую трапезу. Инокам под угрозой конфискации имущества и изгнания из обители запрещается «торговати или села строити собе на собину» — для собственного дохода.