Боукер Дэвид. Отходная молитва

   Бородач в пурпурном одеянии и с огромным серебряным крестом на груди разливал по стаканам глинтвейн. Лаверн догадался, что он – организатор и главный распорядитель, а немолодая женщина рядом с ним – его супруга.
   – Рады вас видеть, рады вас видеть, – улыбнулся бородач, по всей видимости, вполне искренне. – Вы к нам? Милости просим.
   – Да-да, если вы не против, – отозвалась Эдисон.
   Лаверн надеялся, что это она лишь из вежливости.
   – Ничуть. Наоборот, всегда рады. Горячее вино – пятьдесят пенсов, пирожок – двадцать. Собранные средства пойдут в помощь голодающим.
   – Два стакана вина и четыре пирожка, – сказал Лаверн. Даже если Эдисон откажется от пирогов, он с удовольствием съест ее долю.
   – Меня зовут Боб. А это моя возлюбленная женушка.
   Рано увядшая особа изобразила некое подобие улыбки. По всей видимости, она увяла слишком рано из-за чрезмерного прекраснодушия супруга.
   – Я Эдисон, – протянула Эдисон. – А это мой папа, – добавила она, чего Лаверн никак не ожидал.
   – Привет, Эдисон, привет, папа! – С этими словами Боб протянул им белые пластиковые стаканчики с глинтвейном, от которого исходил аромат специй. – Кстати, не выбрасывайте стаканы, а то они у нас кончаются.
   Музыканты, одетые в средневековые костюмы, заиграли старинную музыку; похоже, музыка была настоящей, а не фонограммой. Перед оркестром вышла приятная полная блондинка – к таким Лаверн питал слабость – и запела чистейшим сопрано:

 
Не лейте слезы печали, фонтаны,
Да не иссякнут звонкие струи!..
 

   Эдисон подошла поближе к оркестру, оставив "папочку" на растерзание Бобу.
   – Вам, наверное, интересно, что здесь происходит, – обратился тот к Лаверну, которому, откровенно говоря, было все равно. – Видите ли, когда три года назад я понял, что война – величайшее в мире зло, что она источник всех и всяческих страданий, то организовал движение "Англиканцы Йорка за мир". Только, пожалуйста, без шуток, я уже их наслушался. Например, известно ли вам, что основная причина голода – это войны? И мы сегодня собрались здесь не только для того, чтобы повеселиться. Каждый час мы устраиваем паузу для молитвы и созерцания. Мы молим Бога изменить мир к лучшему. Видите ли, Христос пребывает не только в христианах. Он повсюду; он там, где людей объединяет радость молитвы и, самое главное, любовь. Так что спасибо, что вы пришли. И кто знает, может, после сегодняшней ночи вы вступите в наше братство. В любом случае благослови вас Господь! Мы еще поболтаем с вами попозже.
   – С удовольствием, – отозвался Лаверн.
   К счастью, Боб выпустил его из своих любвеобильных объятий и теперь обслуживал другого клиента.
   Лаверн подошел к эстраде и встал рядом с Эдисон. Она улыбнулась ему и взяла за руку.

 
Блондинка продолжала петь:
Покой вам, о печальные очи!
Не лейте боле горькие слезы!
Тихо, нежно, под сенью ночи
Ее объемлют сладкие грезы...
 

   Песня закончилась под вежливые аплодисменты, музыканты заиграли что-то более веселое. Эдисон и Лаверн, прислонившись к колонне, продолжили беседу.
   – Ну как, тебе лучше?
   – Да, папуля, – хихикнула она, – извини. Сама не знаю, кто меня за язык дернул.
   Лаверн шутливо приставил ей к подбородку кулак.
   – Да нет, знаю, – продолжала Эдисон, – это все из-за того бродяги на улице. Из-за того, как ты с ним разговаривал. Ты делаешь вид, будто тебе ни до чего нет дела, но ведь это не так. Представить не могу, чтобы ты причинил кому-то боль.
   – Не стал бы утверждать, – буркнул Лаверн, вспомнив, как в свое время ему хотелось изувечить Болтонского Душителя. Лишь с трудом он подавил тогда в себе ярость. Пусть ему еще спасибо за это скажут.
   – Это был кто-то из людей Принса, – произнесла Эдисон.
   – Кто? Тот бомж? Почему мне ничего не сказала? А я еще дал ему три фунта!
   – Нет, ты не понял. Это действительно был бездомный бродяга, и ему требовалась помощь, Принс заставляет таких людей плясать под свою дудку.
   – И тебя в том числе?
   – Ну, я-то могу сама о себе позаботиться. А этот тип на улице наверняка и ручку с пером в жизни в руках не держал.
   Лаверн отхлебнул вина.
   – В стране полно бездомных. Не знаю, кто в этом виноват. Но раньше такого не было.
   – Они лишены всего на свете, – продолжала Эдисон, – а будет еще хуже. Ни больниц, ни пособий, ни работы. Вновь грядут Темные Века, и Хьюго мечтает стать их властелином.
   – Тоже мне властелин!.. Прохвост.
   – Ну не скажи. Он настоящий черный кахуна.
   – Черный кто? Кахуна?
   – Именно. Но истинные кахуна не такие, как Хьюго. Испокон веков это были жрецы и целители. Святые люди.
   Эдисон порылась в просторных карманах и извлекла откуда-то из-за подкладки порядком потрепанную книженцию в мягкой обложке.
   – Как эта женщина, которая подписала мне ее на память.
   Эдисон протянула книгу Лаверну. Тот взглянул на обложку. На ней красовалась пальма, а поверх крупными буквами заголовок – "Моя жизнь кахуны". Ниже значилось имя автора – Бабуля Мэй.
   – Видишь, подпись самой Мэй, – с гордостью произнесла Эдисон, – она просто чудо. Исцеление жизни берет свое начало в древней гавайской религии хуна. Если хочешь избавить себя от всякой второстепенной дребедени и сразу докопаться до истины – прочти эту книгу!
   – А если мне не хочется ее читать?
   Эдисон явно обиделась. Лаверн осознал, что она только что предложила ему самое бесценное свое сокровище, а он так бесцеремонно отказался.
   – Нет-нет, – поспешил он загладить вину, – мне, конечно, хочется ее прочитать. Спасибо.
   С этими словами Лаверн сунул книженцию себе в карман.
   – А Хьюго, как я уже сказала, – черный кахуна, потому что пользуется магией хуна во вред другим. Он просто наводит порчу, как злой чародей. Но даже черный кахуна бессилен против человека с чистой совестью.
   – Ну, это не про меня, – усмехнулся в ответ Лаверн.
   Эдисон опустила стакан и серьезно посмотрела на него.
   – Как мне кажется, ты ошибаешься. Уверена, он уже пытался наслать на тебя смерть. Но не сумел. Вижу, ты улыбаешься. У тебя все шуточки на уме. Но я-то знаю, что такими вещами не шутят. Сама видела, на что он способен.
   В ответ Лаверн лишь откусил огромный кусок пирога и задумчиво склонил голову.
   – Прошлой ночью я разговаривала о тебе с Хьюго. Я сказала ему, что, по-моему, для своего возраста ты еще даже очень симпатичный.
   Лаверн расхохотался такому откровенному комплименту, брызнув от смеха на рукав куртки вином и крошками пирога.
   – Нет же, – не поняв его веселья, подтвердила Эдисон, – это действительно так. Для своего возраста ты еще очень даже ничего. По словам Хьюго, нам с тобой предначертано быть вместе и я должна прислушиваться к тому, что говорит мой внутренний голос, мое низшее "Я".
   Лаверн презрительно хмыкнул.
   – Низшее "Я" обитает вот здесь, – продолжала Эдисон, не обращая внимания на его ухмылку, и похлопала себя по солнечному сплетению. – Это вместилище наших эмоций. От твоего присутствия я ощущаю здесь нечто волнующее. И все потому, что мое низшее "Я" неравнодушно к тебе. Наверное, оно действует по велению Аумакуа, или высшего "Я".
   – Пусть высшее достанется тебе. С меня достаточно низшего. Я хотел бы быть честен с тобой, Эдисон, дорогая моя. Для меня твои речи – сплошная абракадабра.
   – А как же иначе, – спокойно отреагировала Эдисон. – Все потому, что твое среднее "Я", то есть твое рассудительное "Я", то, которым ты обращен к миру, развило в тебе предрассудки, передавшиеся твоему низшему "Я". А низшее "Я" ужасно упрямое, и если уж оно что-то вбило себе в голову, то изменить его мнение не так-то легко. Собственно говоря, невозможно, охренеть легче.
   Лаверн не выносил сквернословия из уст женщин и поэтому брезгливо поморщился.
   Музыканты запели а капелла. Это была заунывная песня на гэльском языке. Под сводами собора их голоса звучали во сто крат мощнее и выразительнее. Казалось, будто печальная мелодия то волной набегает на стену, то откатывается от нее к другой, словно так было всегда, из века в век. Зачарованные пением, Лаверн и Эдисон неподвижно замерли на месте.
   Лаверн заглянул в удивительные фиолетовые глаза своей спутницы. "Дело не в том, милая, – подумал он, – что я не хочу прикоснуться к тебе, и даже не в том, что я не испытываю сакраментального томления ниже пояса. Просто я люблю свою жену. И знаю, что за желанием всегда приходит раскаяние. А главное, я люблю хорошенько выспаться, а не бражничать по ночам".
   Эдисон подняла на него полный восхищения взгляд.
   – В какой-то момент мне показалось, что ты вот-вот расплачешься.
   – Я никогда не плачу, – буркнул Лаверн. – Уже забыл, что это такое.
   Ой, о чем это он?
   Вино уже затуманивало ему сознание. Понадобилось несколько мгновений, прежде чем Лаверн вспомнил.
   – Ты говорила, что я тебе нравлюсь. Несмотря на то что я уже вышел из любовного возраста.
   Эдисон шутливо пихнула его локтем.
   – Ладно, не надо. Ну, в общем, когда я сказала Хьюго, что ты мне нравишься, он пришел в восторг. С ним такое редко случается. Он сказал, если я не отдамся тебе, то это будет предательством по отношению к собственной душе.
   – Которой? – с издевкой в голосе поинтересовался Лаверн.
   – Как я уже сказала, – продолжала Эдисон, ничуть не смутившись, – в тебе силен предрассудок. И он делает тебя глухим к увещеваниям. Я хочу, чтобы ты понял. Оказывается, Хьюго знал, что ты из полиции, еще когда ты только пришел к нам. Но ведь он мне и словом не обмолвился. Вместо этого, видя, как сильно ты мне нравишься, он как бы подтолкнул меня к тому, чтобы я отдалась тебе. Дело в том, что я должна была отдаться ему. А ведь он не из тех, кто готов поделиться возлюбленной. Так с какой стати он пошел на этот шаг? Для того чтобы ты раскаялся, чтобы ощутил вину и, стало быть, утратил то, что делает тебя неуязвимым перед отходной молитвой. Вот только откуда ему известно, что ты неуязвим? Ответ один: он уже пытался убить тебя, но не сумел.
   На сей раз Лаверну было не до ухмылки. Он тотчас представил свой дом в рождественскую ночь, вспомнил синяки на теле внучки и стоны на лестнице. И хотя все, что он слышал о религии хуна, вступало в противоречие со здравым смыслом и вызывало несварение желудка, Лаверн знал, что девушка права. Принс действительно пытался его убить.
   – Так. Значит, чувство вины. Вот оно что. Он сможет убить меня лишь тогда, когда меня гложет совесть.
   – Именно.
   – В этом есть что-то от гипноза. Он говорит людям, что собирается накликать на них смерть. А так как они верят в силу отходной молитвы, то шансы его возрастают. Что касается нечистой совести, то покажите мне, у кого она абсолютно чиста.
   – Господи, вот уж не знала, что ты так глуп! – Эдисон одарила его укоризненным взглядом и отпустила руку. – Пойду куплю себе еще стаканчик.
   Слегка изумившись, он дал ей пять фунтов, а сам остался доедать пироги, сыпля крошки себе на куртку. Эдисон вернулась с двумя стаканами, хотя он ее об этом и не просил. Свой первый, недопитый стакан Лаверн поставил на холодный каменный пол рядом с колонной.
   – Почему я такой непробиваемый, ты это хотела сказать? Чему удивляться? У легавых в башке всего одна извилина.
   Эдисон упрямо мотнула головой. Волосы ее взлетели вверх и опали вновь, распространяя в стылом воздухе аромат пачули.
   – Нет, скорее наивный. Просто ты не понимаешь, с кем столкнулся. Принс – не гипнотизер из захудалого цирка, которому в один прекрасный день надоело усыплять людей, чтобы они затем лаяли как собаки, вот он и решил: "А может, ради разнообразия мне отправлять их прямиком на тот свет?" Нет, он мощнейший чародей, и на его совести не одна душа. Так что не советую тебе строить иллюзий. Отходная молитва – не дешевый фокус. Она срабатывает, потому что в его руках души усопших. Они впиваются в несчастную жертву и высасывают из нее жизненную силу.
   – Ну, прямо как агенты по продаже недвижимости! – съязвил Лаверн.
   – У тебя одни шуточки на уме. А между тем ничуть не смешно.
   – Значит, ты веришь, что и на тебя он может наслать смерть.
   Эдисон помрачнела.
   – Верю.
   – Почему? Какая на тебе вина?
   – Полтора года назад у меня родился ребенок. Сын. Не от Хьюго, но он тогда помог мне. Одна я не могла справиться – ни с ребенком, ни со своей жизнью, буквально ни с чем. У меня был первый срыв. Хьюго же позволил мне остаться в аббатстве, а для ребенка нашел приемных родителей. И вот теперь я в этом раскаиваюсь.
   – Но если он такой щедрый, то почему он не позволил тебе остаться в аббатстве вместе с ребенком?
   Понимая, что у нее нет ответа на этот вопрос, Эдисон молча отвела глаза.
   – И ты хотела бы вернуть ребенка, – осторожно поинтересовался Лаверн.
   Эдисон только пожала плечами.
   – Я, наверно, и сейчас с ним бы не справилась... Я хочу сказать, что вся моя жизнь пошла наперекосяк. Но по ночам я мечтаю о нем. Представляю, будто держу его на руках.
   В словах Эдисон не было стремления разжалобить. Казалось, несчастья для нее – вещь заурядная, а ее страдания ничего не стоят.
   Немного поразмыслив, Лаверн произнес:
   – Не переживай. Вряд ли усыновление было законным. Такое не похоже на Принса. Я этим займусь.
   – А что ты сможешь?
   – Многое. Я ведь тоже волшебник, не правда ли?
   – Тебе все равно не освободить меня от угрызений совести. Ведь я сама отказалась от ребенка.
   Лаверн попытался ее успокоить:
   – Неправда. Тебе было некуда деться. Кто отважится тебя в чем-то обвинить? Вот увидишь, мы сумеем помочь тебе.
   Эдисон взяла Вернона за руку.
   – Эх, папуля!..
   – Но ты должна мне кое-что обещать.
   – И что же, господин начальник, сэр?
   – Помоги мне поймать Принса. Пусть я не верю в отходную молитву, но этот тип опасен. Я успокоюсь лишь тогда, когда увижу его за решеткой.
   С этими словами Лаверн энергично затопал на одном месте. Эдисон с удивлением наблюдала эту импровизированную чечетку.
   – В чем дело?
   – В ногах покалывает, – объяснил Лаверн.
   Лицо девушки омрачилось.
   – Это он, – прошептала она.
   Лаверн лишь рассмеялся.
   – Да нет, просто ноги затекли.
   В этот момент их прервала полная женщина в зеленом суконном пальто, раздававшая книжечки с гимнами.
   – В полночь будем петь. Присоединяйтесь к нам.
   Она улыбнулась во весь рот, демонстрируя пожелтевшие зубы, и пошла дальше, раздавая книжечки и повторяя одну и ту же фразу.
   – Послушай, – продолжал Лаверн, – я хотел бы вернуться домой. Поедешь со мной? Места у нас достаточно. Пожила бы у нас пару дней, а там видно будет.
   – А как же твоя жена?
   – Ты не знаешь Донну. Стоит мне сказать ей, что ты бездомная, как она тут же уложит тебя в постель с кружкой какао и грелкой.
   – А ей не покажется, что в этом есть что-то подозрительное?
   – Нет. Она сама как-то раз привела домой пару бездомных парней. Они выдули все мое виски и утащили видео. Да, а еще у нас гостили какие-то пенсионеры-склеротики, слегка дебильный продавец щеток, бездомные собаки... Кого только не было! Одной заблудшей душой больше – какая разница!
   Эдисон слегка оскорбилась.
   – Ну извини. Я не хотел зачислять тебя в заблудшие души. Я не нарочно, просто с языка сорвалось. Что взять с полицейского? Вроде и человек хороший, но глуп.
   Преподобный Боб не спускал глаз с часов, ожидая наступление полуночи.
   – Сейчас, сейчас, еще секундочку. Осталось совсем чуть-чуть...
   Все умолкли. И в следующее мгновение старинные фигурные часы начали гулко отбивать полночь.
   Церковь наполнилась ликующими возгласами. Лаверн не сводил взгляда с Эдисон. Впервые в ее глазах читалась надежда.
   – Обними меня, – попросила она.
   Он исполнил ее просьбу, не ощутив при этом никакой неловкости. На ее месте могла быть и его собственная дочь, столь естественными, отцовскими были эти объятия. И опять их развела женщина в зеленом суконном пальто. Сначала она поцеловала Эдисон, затем Лаверна.
   – Сегодня здесь начинается всеобщий мир, – вещал Боб. И хотя все уже порядком подустали, тем не менее его слова были восприняты как руководство к действию. Народ принялся обниматься и обмениваться поцелуями. Эдисон отошла, чтобы пожать руку мужчине в инвалидной коляске и его жене. Лаверн же опять пал жертвой словоохотливого Боба.
   – Да пребудет с тобой Господь Бог! – произнес тот, схватив Лаверна за руку, и принялся энергично ее трясти.
   – Господь Боб?
   – Да нет же, я сказал Господь Бог!
   Затем к Лаверну приблизилась невысокого роста особа с девочкой-подростком. Казалось, будто она выиграла первый приз в конкурсе на искренность. В отличие от мамаши дочка перекатывала во рту жевательную резинку, уставившись на него с немым упреком – будто Лаверн лично повинен во всех этих любвеобильных излияниях. Глядя ей поверх головы, суперинтендант углядел, что к Эдисон, чтобы похлопать ее по плечу, подошел какой-то старикашка, которого он раньше не заметил. Старик был облачен в серое монашеское одеяние до пят и был бел как лунь. Седые волосы доходили ему до плеч, от худого, изможденного лица веяло добротой и умудренностью. Эдисон тоже обернулась к нему, но в следующий момент между ней и Лаверном кто-то прошел, и девушка на несколько секунд пропала из виду.
   Когда Лаверн вновь увидел ее, она стояла на коленях. Незнакомец в ниспадающих одеждах сделал шаг назад, словно любуясь содеянным. Уже в следующее мгновение, один за другим, послышались возгласы ужаса. В руке старик держал длинный изогнутый нож, а из головы Эдисон фонтаном била струя алой крови.
   У Лаверна пересохло во рту. Он бросился к Эдисон. Оказалось, что кровь бьет не из головы, а из глубокой раны в груди. Машинальным движением девушка пыталась прикрыть рану ладонями, однако пронзенное сердце продолжало выплескивать фонтаны крови. В ужасе Лаверн попытался помочь ей, прижав свои руки поверх ее пальцев, но теперь алые струи только били ему в лицо, забрызгивая кровавыми пятнами одежду. Задыхаясь, Эдисон упала на пол. Он обхватил ее голову. Девушка посмотрела на него в немом изумлении, а затем испустила последний вздох.
   В следующее мгновение своды собора наполнились в знак пришествия Нового года оглушающим перезвоном колоколов. Лаверн с трудом встал на ноги; все присутствующие дружно, как по команде, отшатнулись от него. Неожиданно для себя он оказался в центре внимания. Кто-то из женщин бился в истерике. Словно в оправдание Лаверн покачал головой и лишь затем повернулся вслед убийце Эдисон. Тот быстрыми шагами удалялся к южному трансепту. Выругавшись про себя, Лаверн бросился ему вдогонку.
   Преподобный Боб – между прочим, игрок в регби – выкрикнул что-то неразборчивое и, набросившись на Лаверна, обхватил его за шею мощной ручищей.
   В ответ Лаверн без всякой злобы ударил его локтем в живот и, высвободившись из цепких объятий, резко оттолкнул к колонне. Боб грузно осел на пол, прижимая живот руками и ловя ртом воздух.
   Вновь обретя свободу, Лаверн помчался за убийцей. Сердце бешено колотилось в его груди. Костлявая фигура старика превратилась в смазанное пятно, удалявшееся к восточному приделу собора. Лаверн бежал, и со лба скатывались крупные капли пота, словно вместе с ним наружу выходили душевные муки.
   Перезвон колоколов только усугублял его страдания. Их гул до боли резал слух, словно то была не музыка сфер, а безумная, адская какофония. "Ты был с ней, – торжествовали они, – но не уберег. Не уберег. Не уберег".
   По другую сторону главной башни собора царил мрак. Лаверна охватил могильный холод, словно некая ледяная глыба заслонила от него солнце. Вверху над головой святой Павел потрясал мечом. Пятнадцать английских королей, выстроившихся у лестницы, казалось, пристально наблюдают за ним, отчего Лаверну стало не по себе.
   Понимая, что решимость на исходе, он заставил себя вступить в это царствие мрака. Казалось, будто его со всех сторон облаком окутывает чье-то нестройное перешептывание. Ноги отказывались повиноваться. Где-то сзади раздавались крики преследователей. Костлявая фигура впереди – казалось, она светилась в темноте – тоже замерла на месте. До нее оставалось не более десятка метров. В следующее мгновение одним-единственным полным грации движением незнакомец обернулся к нему. И хотя Лаверн не мог разглядеть его лица, он точно знал, что их взгляды встретились. Он вспомнил кроткую улыбку убийцы, и его объял ужас. Не желая предстать в собственных глазах трусом, Лаверн крикнул:
   – Стоять! Полиция!
   Затем, спотыкаясь, заставил-таки себя двинуться вперед. Когда до фигуры старика оставалось не более трех метров, в нос ему ударил тошнотворный смердящий запах, похожий на вонь гнилых овощей. Старик в ниспадающем платье понимающе кивнул – раз, второй, словно приглашая Лаверна подойти ближе. Инстинктивно Лаверн оглянулся и увидел самого себя, там, где он оставил свое тело несколько мгновений назад. Тот, второй, Лаверн наблюдал за ним с нескрываемым ужасом.
   Охваченный паникой, он бросился назад, внутрь своего двойника. Но ноги слушались с трудом, а сам он, словно младенец, судорожно хватал воздух пересохшим ртом. Каждый такой не то вздох, не то всхлип гулким эхом отзывался в голове. Лаверну стало страшно от собственной беспомощности. Однако, к счастью, он сумел овладеть собой, слегка отдышался и успокоился.
   Старик, который до этого цинично наблюдал за его метаниями, неожиданно потерял к нему всякий интерес и, резко повернувшись, растворился во мраке. Колокола умолкли, погрузившись в скорбное молчание, словно больше не видели причин для торжества. Йоркский Минстер посетила смерть, и отныне он осквернен. В нем нет места ничему святому. Кто знает, может, ничего святого здесь никогда и не было.
   Без всякой цели, так, на всякий случай, Лаверн подошел к крипту. Он уже знал, что найдет здесь. Железная решетка ворот была на цепи и тяжелом замке. Сквозь нее Лаверн сумел разглядеть ведущие вниз ступени, скрывавшиеся далее в кромешной тьме склепа, этом вместилище праха проклятых и сильных мира сего. Там, под изображением ада и Судного дня, покоились бренные останки убийцы Эдисон Реффел. Это был Томас Норт, рыцарь из Йорка, чья душа покинула тело семьсот восемьдесят восемь лет назад.

Глава 11

   Охваченный каким-то тупым ужасом, Лаверн, шатаясь, побрел назад к телу Эдисон, сел рядом и окаменел, не в силах сдвинуться с места. Йоркские "Англиканцы за мир" продолжали свои бдения, но уже иного рода. Теперь они не сводили глаз с убитого горем отца, который, весь забрызганный кровью, сидел на корточках возле тела дочери. Из уважения к чужому горю присутствующие держались на почтительном расстоянии.
   Жена преподобного Боба истерично причитала, а ее супруг – слишком перепуганный, чтобы обращать на нее внимание – в ожидании полиции нервно расхаживал взад-вперед, заложив руки за спину. Его паства, онемев от пережитого, выстроилась, словно на часах. Время от времени кто-нибудь, осмелев, шептался с соседом, и тогда Лаверн, очнувшись на мгновение от ступора, бросал на виновника недобрый, укоризненный взгляд. Было в нем что-то от пса, зорко стерегущего могилу хозяина.
   Наконец прибыла патрульная машина. Судя по всему, двое вышедших из нее полицейских, мужчина и женщина, сочли этот вызов очередной пустяковиной. С десяти вечера, когда началась их смена, они уже несколько раз выезжали разнимать пьяные потасовки. Когда полицейские входили в собор, на их лицах не читалось ни заинтересованности, ни служебного рвения. Но когда они увидели сидящего у мертвого тела посреди лужи крови Лаверна, равнодушия стражей правопорядка как не бывало.
   – Ни хрена себе! – вырвалось у мужчины.
   Услышав это, одна из верующих неодобрительно шикнула.
   Полицейские по рации вызвали подмогу, после чего женщина-констебль, невзирая на протесты Боба, попыталась заговорить с Лаверном.
   Тем временем словоохотливый Боб обрушил на нее лавину свидетельских показаний.
   – Он напал на собственную дочь. Что с ней стало – вы видите своими глазами. Ударил ее ножом и побежал. Я пытался остановить его, но он и меня чуть не убил.
   Констебль прикусил губу и покачал головой. Происшедшее с трудом укладывалось у него в сознании.
   – Не могу представить себе этого, сэр. Этот парень наш, из полиции.
   Боб недоверчиво хмыкнул:
   – Верится с трудом.
   – Как хотите, но он наш. И на хорошем счету.
   – Ну знаете, – мрачно съязвил Боб, – после этого случая он у вас вообще войдет в историю.
   Женщина в инвалидном кресле и ее спутник направились было к выходу, однако констебль, памятуя о своем долге, преградил им дорогу.
   – Прошу прощения, все остаются на своих местах. Мы будем записывать свидетельские показания.
   Прибыло подкрепление. Боб, очевидно, полагая, что и сейчас он самый главный, увязался вслед за полицейскими, ни на минуту не прекращая своих речей.
   – Это черный для меня день. Это черный день для Йоркского Минстера. Более того, это черный день для всех церквей нашего древнего города.
   Лаверна, который не смог выдавить из себя ни слова, увели в машину и повезли в участок на Фулфорд-роуд. Там его, всего забрызганного кровью, сфотографировали и взяли анализы из-под ногтей. Процедура проходила в тягостном молчании. Затем несколько полицейских в полиэтиленовых перчатках помогли ему снять окровавленную одежду. Униженный и растерянный, в одном исподнем, он сидел в углу комнаты для допросов. Кто-то послал за Этерингтоном. Все надеялись, что тому удастся вызвать Лаверна на откровенность. Этерингтон, в ужасе от происшедшего, однако польщенный оказанным ему доверием, принялся допрашивать собственного босса. Но единственное, что он услышал от Лаверна, это вопрос "Куда дели тело Эдисон?".