Страница:
Ее картонные карточки хранились теперь в бумажниках многих членов штаба генерала де Голля, и Селестину это радовало – небольшой дополнительный доход, дух патриотизма, да и вообще после стольких лет было приятно снова болтать в будуаре по-французски. Проходя мимо штаб-квартиры Свободной Франции, Селестина непременно посылала зданию воздушный поцелуй и молча желала молодым людям в его стенах bonne chance[15].
Она приняла как большую честь возможность услужить блестящему молодому наследнику барона де Шавиньи и была очень польщена, когда в заключение довольно бурных совокуплений он объяснил ей, как способен объяснить только француз, злосчастные терзания своего младшего брата. Выступать в такой роли ей уже доводилось, и она сразу же дала согласие. Ей любопытно было познакомиться с юным Эдуардом, и, улыбаясь про себя, она подумала, что с ее помощью он, возможно, станет куда более искусным любовником, чем его энергичный, но прямолинейный брат.
К встрече с ним она готовилась очень тщательно, по опыту зная, что костюм во вкусе клиентов постарше – черный кружевной корсет, стягивающий талию и выпячивающий, не закрывая, ее полные груди, пышные подвязки, тончайшие чулки и прозрачный пеньюар – скорее всего перепугает мальчика. Когда она кончила одеваться для него, то осталась довольна: эротично, но не вызывающе, вместо черного – белое, милые ленточки, кружева – и все скрыто халатом из голубого крепдешина. Она тщательно причесалась и всунула миниатюрные красивые ножки в голубые туфли на высоком каблуке, украшенные перьями марабу.
Жан-Поль предусмотрительно снабдил ее бутылкой шампанского, которую она уже поставила на лед. Как и чайник на огонь – некоторые молодые люди в первый раз предпочитали чай.
Закончив приготовления, она села ждать его.
Эдуард отправился в незнакомый район Мейда-Вейл на такси. Приехал он в четверть третьего и сорок пять минут расхаживал по улицам в нервном волнении. Несколько раз он уже готов был подозвать проезжающее такси и вернуться домой, но это было бы трусостью. Как он посмотрит в глаза Жан-Полю? И в конце концов ровно в три он подошел к двери и нажал кнопку звонка.
Жан-Поль сказал – пять фунтов. Эдуарду это показалось не просто скаредным, но плебейским. Поэтому он забрал из запасов Итон-сквер большую коробку французских шоколадных конфет – в Лондоне теперь ничего подобного купить было невозможно, – положил внутрь десятифунтовую купюру и тщательно вернул на место ленту и обертку. Кроме того, он купил у цветочницы букетик роз и теперь, ожидая у двери, перекладывал розы и конфеты из руки в руку.
Никогда еще он не чувствовал себя таким растерянным, таким никчемным и никогда еще не испытывал столь полного отсутствия хоть какого-то интереса к женщинам. Но все переменилось, едва Селестина открыла дверь, вспорхнула впереди него по лестнице, стуча туфельками с перьями, и пригласила войти в гостиную. Она весело болтала по-французски, и его смущение тут же рассеялось. Она налила ему шампанского, и он осушил бокал одним глотком, а потом, к величайшему его облегчению, она просто села и завела разговор, словно они были старыми друзьями.
Эдуард смотрел на нее и думал, что она, возможно, не так уж юна, но зато обворожительна. Она напомнила ему картины Ренуара в отцовской коллекции – отливающие червонным золотом, высоко зачесанные волосы, пряди, вьющиеся у глаз, ложащиеся на нежную шею. Глаза у нее были прозрачно-голубые, а крохотные морщинки в уголках только придавали ласковость ее улыбке. Она не нуждалась в косметике и почти ею не пользовалась – ее лицо все еще хранило свежесть и мягкие тона молодости.
Он зачарованно глядел, как она качнула стройной ногой и повернула лодыжку, словно любуясь голубой туфелькой. Когда она наклонилась вперед, чтобы предложить ему еще бокал шампанского, а он вежливо отказался, ее халат приоткрылся и он увидел манящий изгиб пышных грудей. Этого оказалось достаточно: он с восторгом почувствовал, что его тело как будто отозвалось. И Селестина словно бы поняла, потому что встала и ласково повела его к себе в спальню, где, к его все возрастающему восторгу, сначала раздела его, а потом позволила ему снять с себя халат. С внезапной отчаянной самоуверенностью он опрокинул ее на белоснежные простыни и принялся страстно целовать. А менее чем через пять минут, к своему мучительному, унизительному стыду, вдруг разрыдался.
Селестина полулежала на подушках, крепко обнимая мальчика. Он сердито всхлипывал, уткнувшись ей в грудь, а она нежно, по-матерински гладила его волосы, пока первый пароксизм злости и горя не миновал и он не затих в ее объятиях. Она смотрела на темный затылок, и ее отзывчивое сердце преисполнялось состраданием. Если бы он только знал – этот красивый юный мальчик, – что первый раз почти всегда бывает именно так; что он не первый и не последний мужчина, оплакивающий злыми слезами то, что ему представляется непростительным фиаско, которое довелось потерпеть только ему. Очень ласково, все время поглаживая его густые волосы, она заговорила:
– Vas-y, mon petit[16]. Не нужно плакать. В первый раз всегда так, поверь мне. Ты взволнован, тебе не терпится, но это только естественно. Не тревожься. Ну, ты кончил быстро – слишком быстро, как тебе кажется. И, может быть, ты вообразил, будто я обиделась. Да ничего подобного! Я принимаю это как комплимент, mon cherie[17], как комплимент. Ты слышишь? В моем возрасте приятно убедиться, что ты еще можешь так сильно понравиться молодому человеку. А кроме того, у нас еще много времени – столько, сколько ты захочешь. И ты убедишься, cherie, что в твоем возрасте подобное – пустяк, который тут же забывается. Следующий раз – а их предстоит так много! – будет гораздо лучше. А потом все лучше, все лучше, пока наконец ты не начнешь учить меня; ты будешь решать, ты будешь… как это говорится?.. Ты будешь заказывать музыку.
Она улыбнулась, все так же ласково поглаживая его по голове.
– Неужели ты думаешь, cherie, что умение заниматься любовью мы получаем от рождения? Что мы, мужчины и женщины, в самый первый раз уже знаем, что делать, а также самый лучший, самый приятный способ, как это cherie. Мало-помалу. Ну, как в школе. Только эти уроки приятны. И доставляют всем наслаждение…
Она улыбнулась в его волосы, почувствовав, как расслабляется его сильное юное тело. Скоро, подумала она, через минуту и гораздо раньше, чем он отдает себе отчет, у него снова встанет и он будет готов заняться любовью во второй раз. Но пока не следует его торопить. Он – как олененок, подумала она, маленький, робкий олененок. Что-то неожиданное, что-то грубое, и она вспугнет его, внушит ему страх. Нет, надо быть нежной и неторопливой… медлить… медлить… А он красив. Как красив! Она уже почти забыла, каким красивым может быть юношеское тело – гладкая, как у девушки, кожа, гибкость мышц, плотные округлости ягодиц, плоский живот, сильные бедра. Она ощутила медленно поднимающуюся блаженную волну желания. Что за глаза – такая изумительная синева, и эти черные-черные волосы… Она погладила широкие плечи. Напряжение, сковавшее его тело, прошло.
Она осторожно приподняла его и тоже села. А теперь что-нибудь простое, телесное, подумала она. Да, пожалуй, так лучше всего.
– cherie… – Она подняла его руки, придавая своей просьбе вид самой обычной услуги. – По-моему, так не совсем честно. Ты выглядишь таким красивым, тебе удобно, а я… а на мне все еще эта глупая вещь. А кроме того… – она дразняще перехватила его взгляд, – она же теперь чуть-чуть мокрая, правда? Ты не поможешь мне расстегнуть ее? Да-да, на спине. Все эти крючочки и петельки, До них так трудно дотянуться. И чулки! Ну для чего мне чулки…
Сначала он снял чулки. Затем дрожащими пальцами расстегнул белый кружевной корсет. Селестина осталась нагой. Она улыбалась ему, а Эдуард смотрел завороженным взглядом. Конечно, он видел такие картинки – Жан-Поль ему показывал… Но живую нагую женщину он видел впервые. Он даже вообразить не мог такое роскошество плоти, такую прелесть. У Селестины были полные тяжелые груди с розовыми сосками. Пышные бедра контрастировали с еще тонкой талией, а между ногами темнел треугольник рыжевато-золотистых волос, курчавых, пружинящих на ощупь, таких заметных на фоне кремовой кожи! Почти машинально он потрогал ее там, слегка нажав на завитки волос, и, к его удивлению и радости, Селестина чуть-чуть застонала от его прикосновения.
Он растерянно посмотрел на нее, и ее губы сморщились в улыбке, голубые глаза заблестели.
– Но, да… ты удивлен? Почему? Мне очень приятно, когда ты трогаешь меня там. И мне будет приятно, я думаю, если ты меня поцелуешь. Один маленький поцелуйчик.
Эдуард неуклюже обхватил ее руками и, наклонившись! к ее лицу, целомудренно поцеловал ее сомкнутые губы – очень нежно, и Селестина испустила глубокой вздох.
– Ах, как хорошо! Мне нравится, как ты целуешь. Еще, прошу тебя…
На этот раз, когда он прикоснулся к ее теплым мягким губам, она приоткрыла их. Эдуард чуть-чуть тронул их языком, а она снова вздохнула и прильнула к нему.
– Comme зa, cherie. Oh oui, comme зa…[18] Она с нежной настойчивостью забрала его язык в рот, обнимая его так, чтобы он не прижимался к ней слишком сильно, чтобы совокуплялись только их рты. Эдуард ощутил экстатическую дрожь. Селестина принялась ласкать его шею, плечи, спину, и тут же он ощутил, как подпрыгнул и отвердел его член, губы Селестины вздернулись в торжествующей улыбке. Она воркующе засмеялась и чуть отодвинулась, глядя вниз.
– А! Вот видишь, что произошло? И так быстро! Одна минута – и ты снова такой большой. Большой, твердый, сильный. Ты настоящий мужчина, cherie, ты знаешь это? Этим ты можешь доставить женщине такое наслаждение, cherie, такое наслаждение…
Она тщательно избегала прикосновения к нему, а когда он попытался снова опрокинуть ее на подушки, мягко его остановила и с упреком покачала головой. С радостью она увидела в его глазах дразнящий огонек. Его позабавило… Отлично! Значит, он становится уверенным в себе.
– Подождать? – Он улыбнулся. – Не слишком торопиться?
Селестина взяла его руку.
– Ради меня, – сказала она нежно. – Ты знаешь, для женщины заниматься любовью – это чудо. И она хочет, чтобы оно длилось, не обрывалось вдруг. Она не всегда способна возбуждаться так же быстро, как мужчина, и он должен помочь ей.
Она подняла его ладонь и прижала ее к соску.
– Коснись меня тут, cherie. Ах, как я хочу, чтобы ты гладил меня. Вот здесь, видишь? Вот так. Да, вот так…
Эдуард подсунул ладони под ее груди и ощутил их вес. Затем, сам не зная как, он сделал то, что жаждал сделать, о чем мечтал. Он пригнул лицо, целуя упругую плоть. Потом уткнулся лицом в ложбинку между ее грудями, приподнимал их, гладил, по очереди зажимал губами мягкие розовые соски. Он щекотал их языком и почувствовал, как они твердеют. По его телу пробежала судорога, и Селестина удержала его.
– Doucement, doucement, mon cherie. Pas trop vite… doucement…[19]
Он сдержался, помедлил, почувствовал, что напряжение проходит, и посмотрел на нее.
– Coome зa? Comme зa tu aimes?[20] – Он снова взял сосок в губы и принялся сосать. На этот раз судорога пробежала по телу Селестины.
– Mais oui. Tu sais bien. Comme зa, Edouard, comma зa…[21]
Селестина чувствовала, что ее собственное тело отзывается, кровь билась в жилах, словно невидимая цепь нервов соединяла ее груди и лоно, и каждый этот нерв пел от наслаждения. Она почувствовала, что увлажняется, и ей уже было трудно сохранять неподвижность. Ей хотелось раздвинуть ноги, позволить ему прикоснуться к ней там. Он учится быстро, мелькнуло у нее в голове, очень быстро…
Он оторвался от ее груди и поцеловал в губы.
– Mais, que tu es belle, si belle…[22] – бормотал он ей в рот, его дыхание учащалось, и Селестина боролась с собственными инстинктами, боролась, чтобы поцелуй был медленным и нежным. Не чересчур страстным, не чересчур глубоким, не чересчур долгим – пока еще… пока еще… Его член упирался ей в живот, и она осторожно, бережно отодвинулась, чтобы высвободить его, опасаясь, что от давления он тут же кончит…
– Doucement, Edouard. – Она позволила своим ладоням погладить его прекрасные плотные ягодицы и слегка подвинулась, так что теперь они лежали рядом. Когда она решила, что он опять чуть-чуть успокоился, то взяла его руку и поднесла к губам.
– Ты такой чудесный. Такое чудесное чувство, когда ты прикасаешься ко мне. Ты это знаешь? По-моему, ты чувствуешь, как мне это нравится, да? Ты видишь, какими твердыми становятся мои соски, когда ты прикасаешься ко мне, когда целуешь меня там. Это первый признак, Эдуард. Но есть и другие… – Очень медленно она потянула его руку вниз к треугольнику золотых волос. Она задержала ее там, потом раздвинула ноги.
– Чувствуешь? Тайное место женщины, что в ней, то известно только ее любовнику. Чувствуешь, cherie, как мягко, как влажно? Это потому, что ты сделал так, что я хочу тебя, Эдуард, очень хочу…
Эдуард позволил, чтобы его руку увлекли в мягкое, влажное. Он раздвинул две мягкие губы и среди складок и складочек нащупал тайну – нащупал бугорок. Он осторожно прикоснулся к ней указательным пальцем и изумился: Селестина вскрикнула, выгнулась. Он наклонился и поцеловал ее долгим, медленным, блаженным поцелуем, а его рука осторожно поглаживала, осторожно исследовала. Селестина пошевелилась под ним. Она приподняла колени и раздвинула ноги шире – Эдуарду она казалась невыразимо мягкой, невыразимо упругой, невыразимо и волшебно распахнутой. Он отнял руку, но Селестина взяла ее, поцеловала, и впервые в жизни Эдуард ощутил медовое благоухание женщины, готовой для любовного действа, пряное, чуть солоноватое, точно запах обитателей морских вод.
Он снова опустил руку, Селестина сделала движение навстречу, и его пальцы легко, нежно погрузились в нее. Он застонал, и Селестина поняла, что ей надо поторопиться.
С ловкостью, рожденной опытом, она повернулась так, что он оказался между ее бедер. Ласково отодвинув его руку, она направила набухшую головку его члена в мягкое влагалище. Ее губы чуть приподнялись, и он погрузился в нее. И тут она замерла, хотя его красота и нежность действовали на нее возбуждающе и больше всего ей хотелось приподняться, втянуть его глубже, глубже. Но она не шевелилась, предоставляя все ему. На пятом движении он с судорожным криком кончил внутри ее, и Селестина нежно и бережно обвила его руками.
Не прошло и часа, как он снова испытал эрекцию, но уже без смущения и страха, явно гордясь собой. Селестина тоже испытывала гордость. И он очень ей нравится, думала она, с нежностью поглядывая, как он сосет ее полные груди. Ей нравилось, что в нем нет хвастливости нравилась инстинктивная ласковость и деликатность его прикосновений. О, из него, из этого юноши, получится великолепный любовник, возможно, даже великий, редкостный, а таких очень мало. Он не уподобится многим и многим из них: жадные скоты, такие грубые, такие торопливые, а после думающие только, как бы скорее сбежать. Нет, он будет щедрым, даря наслаждение, а не только его получая, – открытым, отзывчивым…
– Tu seras… exceptionel, tu sais[23], – прошептала она, и мальчик поднял голову. Комплимент его обрадовал, но и немного насмешил, и это ей тоже понравилось. Ей нравился его быстрый ум, его веселость. В конце-то концов, серьезность в постели совсем не обязательна, все становится таким скучным! Страсть – да, женщинам она нужна, но и немножко любовной игры тоже.
– Покажи мне… научи меня… – Он замялся. – Я хочу доставить наслаждение тебе в ответ…
Селестина вздохнула и погладила его по голове. многим женщинам ее толка, ей было трудно достичь оргазма с мужчиной. Она давно примирилась с этим. Процесс доставлял ей удовольствие, и отсутствие финала никогда ее особенно не огорчало. Она находила достаточно удовлетворения в объятиях и ласках, а если их оказывалось мало, то было нетрудно снять телесное напряжений когда мужчина уходил. Ее наслаждением было доставлять наслаждение. В молодости, с первым ее ком, и со вторым, все было иначе. Они легко умели доводить ее до экстаза. Но они с ней расстались, и дальше стало труднее. У нее складывалось убеждение, что ей мешает собственное сознание, которое противилось тому, чтобы она отдавала все мужчинам, чаще и чаще совсем чужим и незнакомым.
Но ее умилила просьба мальчика, и она улыбнулась ему.
– Хорошо… Дай я покажу тебе.
Она осторожно положила руку себе между ног, всунула палец между губами и подвигала рукой.
– Видишь? Где ты ко мне уже прикоснулся, cherie. Если ты тронешь меня там, только не грубо, а легонько и не торопясь…
Она вынула заблестевшие пальцы. Эдуард тронул ее так, как она только что себя трогала, почувствовал бугорок клитора между мягкими губами и, подчинившись неожиданному порыву, опустился на колени и поцеловал ее. Вновь этот пьянящий, влажный, солоноватый запах! Он чуть-чуть прикоснулся языком к набухшему бугорку – эффект был мгновенным. Вновь она выгнулась, ее руки опустились на его голову, и он, не отнимая языка, сжал руками ее груди, и Селестина застонала.
– Вот так? – Он остановился, и она торопливо пригнула его назад.
– Да, Эдуард, да. Там. Вот так…
Селестина вся дрожала. Нет, он был достаточно неловок, но более опытный мужчина оставил бы ее холодной. А вот он сумел, осознала она с удивлением, пока внутри ее нарастали и нарастали жаркие волны. Что-то в нем, какая-то магия, то, что он захотел доставить ей наслаждение, то, как он смотрел на ее тело – конечно, со сладострастием, но и нежно, застенчиво. Ей вспомнилось прошлое, и стало хорошо, так хорошо… И да! Вопреки всему она поняла, что это произойдет. Ее тело напряглось в ожидании взрыва. И тут мягкие ритмичные движения его языка остановились, давление его губ исчезло, и она вскрикнула от муки внезапной неутоленной потребности. Но он снова прикоснулся к ней влажным ртом, его руки сжимали ее бедра, притягивали ее к нему, и она закричала, потому что горячий вал подхватил и понес ее. Эдуард почувствовал под губами внезапное яростное биение. Он приподнялся, толчком вошел в нее и с огромной радостью ощутил, как сжались ее мышцы вокруг его плоти и разжались.
Теперь четырьмя-пятью фрикциями дело не ограничилось. Он победоносно обнаружил, как прекрасно, как замечательно, как возбуждающе почти выскальзывать из ее тела, а потом погружаться глубоко-глубоко, чувствуя прикосновение к шейке ее матки; а потом переменить ритм с медленного на быстрый, а потом опять на медленный. Он открыл для себя, как меняются ощущения, когда Селестина тоже начала двигаться, сначала медленно, а потом все быстрее, поворачиваясь, когда он выскальзывал из нее, снова поворачиваясь, когда он погружался. Со внезапной пронзительной сладостью он кончил. А потом она лежала в изгибе его локтя, и, сплетясь телами, они оба ненадолго уснули.
Когда он проснулся, Селестина взяла его за подбородок и с сочувственным смешком посмотрела ему в глаза.
– Ты быстро учишься. Так быстро! Скоро мне уже нечему будет учить тебя…
Эдуард засмеялся и обнял ее. Он был покрыт шелковистой пленкой пота, тело налилось тяжелой истомой.
– Я хочу снова увидеться с тобой. Скоро. И потом еще, еще и еще. Селестина. Селестина…
– Я буду очень рада, – ответила она просто.
Вечером Эдуард обедал дома с матерью и Жан-Полем. Единственной гостьей за столом была Изобел. Такие семейные обеды редко проходили удачно. Жан-Поль изнывал и думал только о том, как вырваться в ночной клуб. Луиза, то ли чувствуя это, то ли просто скучая по более блестящему обществу, бывала раздражительной. Обычно Эдуард отчаянно старался развеселить их обоих, хотя бы отчасти восстановить атмосферу легкости и непринужденности таких обедов во Франции, когда за столом председательствовал его отец.
Но в этот вечер, сидя в вечернем костюме у длинного стола, он был рассеян и мечтателен. Ему не удавалось сосредоточиться на разговоре. Он не замечал ни что говорят, ни кто говорит, уносясь мыслями за мили и мили через весь Лондон в небольшую спальню на Мейда-Вейл.
Эти обеды всегда бывали длительными, так как Луиза настаивала на полном соблюдении этикета. Им прислуживали Парсонс и двое вышколенных лакеев; шесть-семь перемен блюд, и обязательно превосходные вина. И обед представлялся Эдуарду нескончаемым. Гусиный паштет казался безвкусным, жареная рыба – куском картона, фазана он отодвинул, даже не попробовав.
Столь необычная потеря аппетита не осталась незамеченной. Раза два подняв глаза, Эдуард встречал лукаво-насмешливый взгляд Изобел, сидевшей напротив. Ее изумрудные глаза блестели, ярко-алые губы изгибались в улыбке. Разговор угасал, и Луиза пришла в дурное настроение. В дурном настроении она всегда жаловалась, а в этот вечер – весьма красноречиво. Ее ничто не устраивало. Лондон невыносимо скучен, сообщила она Изобел, – сначала тут было приятно, но теперь она все больше и больше тоскует по Парижу. Одни и те же лица – снова и снова, и право же, хотя англичане умеют быть очаровательными, англичанки такие… такие странные – почти все аляповатые, никакого шика, – тут она смерила Изобел колючим взглядом. И эта их страсть к животным, их маниакальная любовь к собакам! Погостить за городом, конечно, очень мило, но когда на тебя прыгают лабрадоры, и эти длинные прогулки, даже под дождем… Нет, правда, англичане странные люди, совсем не такие, как французы, как американцы. Ну а потом… разумеется, она так, так тоскует без милого Ксави! Почти никаких известий, и она живет в постоянной тревоге…
– Ему следовало бы подумать, как я буду тревожиться. – Ее голос чуть-чуть поднялся. – Отослать нас всех сюда, оставить самих заботиться о себе… Я знаю, Жан-Поль, ты с этим не согласен, но право, если подумать, это, по-моему, эгоистично. Милый Ксави бывает таким ужасно упрямым. Я не сомневаюсь, что он мог бы поехать с нами, если бы захотел. Он просто не представляет себе, какая здесь трудная жизнь. Невозможно купить бензин – ну что за нелепость? А как тогда прикажете съездить за город на автомобиле? Я живу в вечном страхе, что кто-нибудь из слуг захочет уйти! Ведь – вы же знаете, Изобел! – найти замену невозможно. Все мужчины в армии, а все женщины изготовляют подшипники на заводах – ну для чего им столько подшипников? А эти отвратительные сирены? Только соберешься куда-нибудь, и тут они начинают выть, и уже нельзя выйти на улицу. Не думаю, что Ксави понимает, насколько все это утомительно.
– Идет война, мама! – Жан-Поль поднял голову и подмигнул Изобел. Луиза заметила это и сердито покраснела.
– Жан-Поль, прошу тебя! Мне это известно. Я только что объясняла, как хорошо мне это известно. И вынуждена сказать, что ни от тебя, ни от Эдуарда никакой помощи нет. Вы оба заняты бог знает чем и даже не думаете о моих чувствах…
Она оборвала свою тираду – при словах «бог знает чем» Жан-Поль фыркнул от смеха. Лицо Луизы сморщилось, темные глаза метнули яростный взгляд по всей длине стола.
– Я сказала что-то забавное, Жан-Поль? Будь добр, объясни. Мы все готовы разделить с тобой шутку.
– Простите меня, мама! – Жан-Поль одарил ее самой чарующей своей улыбкой. Эдуард поднял глаза, торопясь увидеть, как он выпутается. Луиза не умела долго на него сердиться и всегда поддавалась его обаянию – порой Эдуарду казалось, что Жан-Поль ее за это немножко презирает.
– Просто вы же знаете, что это неправда. Эдуард и я всегда о вас думаем. Вы же знаете сами…
– Но вы могли бы иногда как-то это показывать! – Луиза посмотрела на него с упреком, но она уже поостыла.
Жан-Поль с непоколебимым апломбом поднялся из-за стола, мельком покосившись на свои часы.
– Милая мама! – Он подошел к ней и поднес ее руку к губам. – Вы устали. Вам необходимо больше отдыхать. Хотите, я провожу вас в вашу комнату? Распоряжусь, чтобы кофе вам подали туда. Пришлю вам вашу горничную. Нет-нет, не возражайте! Я обещал папа оберегать вас. Вы крепко уснете…
Победа осталась за ним. Луиза встала, оперлась о его руку и послушно вышла с ним из столовой. В дверях он оглянулся и снова подмигнул Эдуарду с Изобел.
Едва дверь за ними затворилась, Изобел вскочила и бросила салфетку на стол. Эдуард, с трудом вернувшись из спальни на Мейда-Вейл, растерянно посмотрел на нее.
– Он всегда так улещивает вашу мать? – Зеленые глаза смотрели на него с любопытством.
Эдуард тоже встал и пожал плечами.
– Обычно да. Она обожает Жан-Поля. С самого его рождения. И он может сделать с ней все, что захочет… – Он помолчал. – Она ведь многое говорит несерьезно, – добавил он виновато, потому что часто стыдился за мать. – Просто у нее такая манера говорить. И она очень нервна…
– Ах, не важно! – Изобел нетерпеливо отвернулась. – Давай поставим какую-нибудь музыку. Я хочу танцевать.
Она схватила его за руку и потащила из столовой в комнату, где они проводили вечера. Паркет там был зеркальный, и иногда Эдуард терпеливо подкручивал патефон и менял пластинки, а Жан-Поль с Изобел томно кружились в центре комнаты. Сам он прежде никогда с Изобел не танцевал, но теперь она выбрала пластинку, она завела патефон, она отогнула ковер.
Она приняла как большую честь возможность услужить блестящему молодому наследнику барона де Шавиньи и была очень польщена, когда в заключение довольно бурных совокуплений он объяснил ей, как способен объяснить только француз, злосчастные терзания своего младшего брата. Выступать в такой роли ей уже доводилось, и она сразу же дала согласие. Ей любопытно было познакомиться с юным Эдуардом, и, улыбаясь про себя, она подумала, что с ее помощью он, возможно, станет куда более искусным любовником, чем его энергичный, но прямолинейный брат.
К встрече с ним она готовилась очень тщательно, по опыту зная, что костюм во вкусе клиентов постарше – черный кружевной корсет, стягивающий талию и выпячивающий, не закрывая, ее полные груди, пышные подвязки, тончайшие чулки и прозрачный пеньюар – скорее всего перепугает мальчика. Когда она кончила одеваться для него, то осталась довольна: эротично, но не вызывающе, вместо черного – белое, милые ленточки, кружева – и все скрыто халатом из голубого крепдешина. Она тщательно причесалась и всунула миниатюрные красивые ножки в голубые туфли на высоком каблуке, украшенные перьями марабу.
Жан-Поль предусмотрительно снабдил ее бутылкой шампанского, которую она уже поставила на лед. Как и чайник на огонь – некоторые молодые люди в первый раз предпочитали чай.
Закончив приготовления, она села ждать его.
Эдуард отправился в незнакомый район Мейда-Вейл на такси. Приехал он в четверть третьего и сорок пять минут расхаживал по улицам в нервном волнении. Несколько раз он уже готов был подозвать проезжающее такси и вернуться домой, но это было бы трусостью. Как он посмотрит в глаза Жан-Полю? И в конце концов ровно в три он подошел к двери и нажал кнопку звонка.
Жан-Поль сказал – пять фунтов. Эдуарду это показалось не просто скаредным, но плебейским. Поэтому он забрал из запасов Итон-сквер большую коробку французских шоколадных конфет – в Лондоне теперь ничего подобного купить было невозможно, – положил внутрь десятифунтовую купюру и тщательно вернул на место ленту и обертку. Кроме того, он купил у цветочницы букетик роз и теперь, ожидая у двери, перекладывал розы и конфеты из руки в руку.
Никогда еще он не чувствовал себя таким растерянным, таким никчемным и никогда еще не испытывал столь полного отсутствия хоть какого-то интереса к женщинам. Но все переменилось, едва Селестина открыла дверь, вспорхнула впереди него по лестнице, стуча туфельками с перьями, и пригласила войти в гостиную. Она весело болтала по-французски, и его смущение тут же рассеялось. Она налила ему шампанского, и он осушил бокал одним глотком, а потом, к величайшему его облегчению, она просто села и завела разговор, словно они были старыми друзьями.
Эдуард смотрел на нее и думал, что она, возможно, не так уж юна, но зато обворожительна. Она напомнила ему картины Ренуара в отцовской коллекции – отливающие червонным золотом, высоко зачесанные волосы, пряди, вьющиеся у глаз, ложащиеся на нежную шею. Глаза у нее были прозрачно-голубые, а крохотные морщинки в уголках только придавали ласковость ее улыбке. Она не нуждалась в косметике и почти ею не пользовалась – ее лицо все еще хранило свежесть и мягкие тона молодости.
Он зачарованно глядел, как она качнула стройной ногой и повернула лодыжку, словно любуясь голубой туфелькой. Когда она наклонилась вперед, чтобы предложить ему еще бокал шампанского, а он вежливо отказался, ее халат приоткрылся и он увидел манящий изгиб пышных грудей. Этого оказалось достаточно: он с восторгом почувствовал, что его тело как будто отозвалось. И Селестина словно бы поняла, потому что встала и ласково повела его к себе в спальню, где, к его все возрастающему восторгу, сначала раздела его, а потом позволила ему снять с себя халат. С внезапной отчаянной самоуверенностью он опрокинул ее на белоснежные простыни и принялся страстно целовать. А менее чем через пять минут, к своему мучительному, унизительному стыду, вдруг разрыдался.
Селестина полулежала на подушках, крепко обнимая мальчика. Он сердито всхлипывал, уткнувшись ей в грудь, а она нежно, по-матерински гладила его волосы, пока первый пароксизм злости и горя не миновал и он не затих в ее объятиях. Она смотрела на темный затылок, и ее отзывчивое сердце преисполнялось состраданием. Если бы он только знал – этот красивый юный мальчик, – что первый раз почти всегда бывает именно так; что он не первый и не последний мужчина, оплакивающий злыми слезами то, что ему представляется непростительным фиаско, которое довелось потерпеть только ему. Очень ласково, все время поглаживая его густые волосы, она заговорила:
– Vas-y, mon petit[16]. Не нужно плакать. В первый раз всегда так, поверь мне. Ты взволнован, тебе не терпится, но это только естественно. Не тревожься. Ну, ты кончил быстро – слишком быстро, как тебе кажется. И, может быть, ты вообразил, будто я обиделась. Да ничего подобного! Я принимаю это как комплимент, mon cherie[17], как комплимент. Ты слышишь? В моем возрасте приятно убедиться, что ты еще можешь так сильно понравиться молодому человеку. А кроме того, у нас еще много времени – столько, сколько ты захочешь. И ты убедишься, cherie, что в твоем возрасте подобное – пустяк, который тут же забывается. Следующий раз – а их предстоит так много! – будет гораздо лучше. А потом все лучше, все лучше, пока наконец ты не начнешь учить меня; ты будешь решать, ты будешь… как это говорится?.. Ты будешь заказывать музыку.
Она улыбнулась, все так же ласково поглаживая его по голове.
– Неужели ты думаешь, cherie, что умение заниматься любовью мы получаем от рождения? Что мы, мужчины и женщины, в самый первый раз уже знаем, что делать, а также самый лучший, самый приятный способ, как это cherie. Мало-помалу. Ну, как в школе. Только эти уроки приятны. И доставляют всем наслаждение…
Она улыбнулась в его волосы, почувствовав, как расслабляется его сильное юное тело. Скоро, подумала она, через минуту и гораздо раньше, чем он отдает себе отчет, у него снова встанет и он будет готов заняться любовью во второй раз. Но пока не следует его торопить. Он – как олененок, подумала она, маленький, робкий олененок. Что-то неожиданное, что-то грубое, и она вспугнет его, внушит ему страх. Нет, надо быть нежной и неторопливой… медлить… медлить… А он красив. Как красив! Она уже почти забыла, каким красивым может быть юношеское тело – гладкая, как у девушки, кожа, гибкость мышц, плотные округлости ягодиц, плоский живот, сильные бедра. Она ощутила медленно поднимающуюся блаженную волну желания. Что за глаза – такая изумительная синева, и эти черные-черные волосы… Она погладила широкие плечи. Напряжение, сковавшее его тело, прошло.
Она осторожно приподняла его и тоже села. А теперь что-нибудь простое, телесное, подумала она. Да, пожалуй, так лучше всего.
– cherie… – Она подняла его руки, придавая своей просьбе вид самой обычной услуги. – По-моему, так не совсем честно. Ты выглядишь таким красивым, тебе удобно, а я… а на мне все еще эта глупая вещь. А кроме того… – она дразняще перехватила его взгляд, – она же теперь чуть-чуть мокрая, правда? Ты не поможешь мне расстегнуть ее? Да-да, на спине. Все эти крючочки и петельки, До них так трудно дотянуться. И чулки! Ну для чего мне чулки…
Сначала он снял чулки. Затем дрожащими пальцами расстегнул белый кружевной корсет. Селестина осталась нагой. Она улыбалась ему, а Эдуард смотрел завороженным взглядом. Конечно, он видел такие картинки – Жан-Поль ему показывал… Но живую нагую женщину он видел впервые. Он даже вообразить не мог такое роскошество плоти, такую прелесть. У Селестины были полные тяжелые груди с розовыми сосками. Пышные бедра контрастировали с еще тонкой талией, а между ногами темнел треугольник рыжевато-золотистых волос, курчавых, пружинящих на ощупь, таких заметных на фоне кремовой кожи! Почти машинально он потрогал ее там, слегка нажав на завитки волос, и, к его удивлению и радости, Селестина чуть-чуть застонала от его прикосновения.
Он растерянно посмотрел на нее, и ее губы сморщились в улыбке, голубые глаза заблестели.
– Но, да… ты удивлен? Почему? Мне очень приятно, когда ты трогаешь меня там. И мне будет приятно, я думаю, если ты меня поцелуешь. Один маленький поцелуйчик.
Эдуард неуклюже обхватил ее руками и, наклонившись! к ее лицу, целомудренно поцеловал ее сомкнутые губы – очень нежно, и Селестина испустила глубокой вздох.
– Ах, как хорошо! Мне нравится, как ты целуешь. Еще, прошу тебя…
На этот раз, когда он прикоснулся к ее теплым мягким губам, она приоткрыла их. Эдуард чуть-чуть тронул их языком, а она снова вздохнула и прильнула к нему.
– Comme зa, cherie. Oh oui, comme зa…[18] Она с нежной настойчивостью забрала его язык в рот, обнимая его так, чтобы он не прижимался к ней слишком сильно, чтобы совокуплялись только их рты. Эдуард ощутил экстатическую дрожь. Селестина принялась ласкать его шею, плечи, спину, и тут же он ощутил, как подпрыгнул и отвердел его член, губы Селестины вздернулись в торжествующей улыбке. Она воркующе засмеялась и чуть отодвинулась, глядя вниз.
– А! Вот видишь, что произошло? И так быстро! Одна минута – и ты снова такой большой. Большой, твердый, сильный. Ты настоящий мужчина, cherie, ты знаешь это? Этим ты можешь доставить женщине такое наслаждение, cherie, такое наслаждение…
Она тщательно избегала прикосновения к нему, а когда он попытался снова опрокинуть ее на подушки, мягко его остановила и с упреком покачала головой. С радостью она увидела в его глазах дразнящий огонек. Его позабавило… Отлично! Значит, он становится уверенным в себе.
– Подождать? – Он улыбнулся. – Не слишком торопиться?
Селестина взяла его руку.
– Ради меня, – сказала она нежно. – Ты знаешь, для женщины заниматься любовью – это чудо. И она хочет, чтобы оно длилось, не обрывалось вдруг. Она не всегда способна возбуждаться так же быстро, как мужчина, и он должен помочь ей.
Она подняла его ладонь и прижала ее к соску.
– Коснись меня тут, cherie. Ах, как я хочу, чтобы ты гладил меня. Вот здесь, видишь? Вот так. Да, вот так…
Эдуард подсунул ладони под ее груди и ощутил их вес. Затем, сам не зная как, он сделал то, что жаждал сделать, о чем мечтал. Он пригнул лицо, целуя упругую плоть. Потом уткнулся лицом в ложбинку между ее грудями, приподнимал их, гладил, по очереди зажимал губами мягкие розовые соски. Он щекотал их языком и почувствовал, как они твердеют. По его телу пробежала судорога, и Селестина удержала его.
– Doucement, doucement, mon cherie. Pas trop vite… doucement…[19]
Он сдержался, помедлил, почувствовал, что напряжение проходит, и посмотрел на нее.
– Coome зa? Comme зa tu aimes?[20] – Он снова взял сосок в губы и принялся сосать. На этот раз судорога пробежала по телу Селестины.
– Mais oui. Tu sais bien. Comme зa, Edouard, comma зa…[21]
Селестина чувствовала, что ее собственное тело отзывается, кровь билась в жилах, словно невидимая цепь нервов соединяла ее груди и лоно, и каждый этот нерв пел от наслаждения. Она почувствовала, что увлажняется, и ей уже было трудно сохранять неподвижность. Ей хотелось раздвинуть ноги, позволить ему прикоснуться к ней там. Он учится быстро, мелькнуло у нее в голове, очень быстро…
Он оторвался от ее груди и поцеловал в губы.
– Mais, que tu es belle, si belle…[22] – бормотал он ей в рот, его дыхание учащалось, и Селестина боролась с собственными инстинктами, боролась, чтобы поцелуй был медленным и нежным. Не чересчур страстным, не чересчур глубоким, не чересчур долгим – пока еще… пока еще… Его член упирался ей в живот, и она осторожно, бережно отодвинулась, чтобы высвободить его, опасаясь, что от давления он тут же кончит…
– Doucement, Edouard. – Она позволила своим ладоням погладить его прекрасные плотные ягодицы и слегка подвинулась, так что теперь они лежали рядом. Когда она решила, что он опять чуть-чуть успокоился, то взяла его руку и поднесла к губам.
– Ты такой чудесный. Такое чудесное чувство, когда ты прикасаешься ко мне. Ты это знаешь? По-моему, ты чувствуешь, как мне это нравится, да? Ты видишь, какими твердыми становятся мои соски, когда ты прикасаешься ко мне, когда целуешь меня там. Это первый признак, Эдуард. Но есть и другие… – Очень медленно она потянула его руку вниз к треугольнику золотых волос. Она задержала ее там, потом раздвинула ноги.
– Чувствуешь? Тайное место женщины, что в ней, то известно только ее любовнику. Чувствуешь, cherie, как мягко, как влажно? Это потому, что ты сделал так, что я хочу тебя, Эдуард, очень хочу…
Эдуард позволил, чтобы его руку увлекли в мягкое, влажное. Он раздвинул две мягкие губы и среди складок и складочек нащупал тайну – нащупал бугорок. Он осторожно прикоснулся к ней указательным пальцем и изумился: Селестина вскрикнула, выгнулась. Он наклонился и поцеловал ее долгим, медленным, блаженным поцелуем, а его рука осторожно поглаживала, осторожно исследовала. Селестина пошевелилась под ним. Она приподняла колени и раздвинула ноги шире – Эдуарду она казалась невыразимо мягкой, невыразимо упругой, невыразимо и волшебно распахнутой. Он отнял руку, но Селестина взяла ее, поцеловала, и впервые в жизни Эдуард ощутил медовое благоухание женщины, готовой для любовного действа, пряное, чуть солоноватое, точно запах обитателей морских вод.
Он снова опустил руку, Селестина сделала движение навстречу, и его пальцы легко, нежно погрузились в нее. Он застонал, и Селестина поняла, что ей надо поторопиться.
С ловкостью, рожденной опытом, она повернулась так, что он оказался между ее бедер. Ласково отодвинув его руку, она направила набухшую головку его члена в мягкое влагалище. Ее губы чуть приподнялись, и он погрузился в нее. И тут она замерла, хотя его красота и нежность действовали на нее возбуждающе и больше всего ей хотелось приподняться, втянуть его глубже, глубже. Но она не шевелилась, предоставляя все ему. На пятом движении он с судорожным криком кончил внутри ее, и Селестина нежно и бережно обвила его руками.
Не прошло и часа, как он снова испытал эрекцию, но уже без смущения и страха, явно гордясь собой. Селестина тоже испытывала гордость. И он очень ей нравится, думала она, с нежностью поглядывая, как он сосет ее полные груди. Ей нравилось, что в нем нет хвастливости нравилась инстинктивная ласковость и деликатность его прикосновений. О, из него, из этого юноши, получится великолепный любовник, возможно, даже великий, редкостный, а таких очень мало. Он не уподобится многим и многим из них: жадные скоты, такие грубые, такие торопливые, а после думающие только, как бы скорее сбежать. Нет, он будет щедрым, даря наслаждение, а не только его получая, – открытым, отзывчивым…
– Tu seras… exceptionel, tu sais[23], – прошептала она, и мальчик поднял голову. Комплимент его обрадовал, но и немного насмешил, и это ей тоже понравилось. Ей нравился его быстрый ум, его веселость. В конце-то концов, серьезность в постели совсем не обязательна, все становится таким скучным! Страсть – да, женщинам она нужна, но и немножко любовной игры тоже.
– Покажи мне… научи меня… – Он замялся. – Я хочу доставить наслаждение тебе в ответ…
Селестина вздохнула и погладила его по голове. многим женщинам ее толка, ей было трудно достичь оргазма с мужчиной. Она давно примирилась с этим. Процесс доставлял ей удовольствие, и отсутствие финала никогда ее особенно не огорчало. Она находила достаточно удовлетворения в объятиях и ласках, а если их оказывалось мало, то было нетрудно снять телесное напряжений когда мужчина уходил. Ее наслаждением было доставлять наслаждение. В молодости, с первым ее ком, и со вторым, все было иначе. Они легко умели доводить ее до экстаза. Но они с ней расстались, и дальше стало труднее. У нее складывалось убеждение, что ей мешает собственное сознание, которое противилось тому, чтобы она отдавала все мужчинам, чаще и чаще совсем чужим и незнакомым.
Но ее умилила просьба мальчика, и она улыбнулась ему.
– Хорошо… Дай я покажу тебе.
Она осторожно положила руку себе между ног, всунула палец между губами и подвигала рукой.
– Видишь? Где ты ко мне уже прикоснулся, cherie. Если ты тронешь меня там, только не грубо, а легонько и не торопясь…
Она вынула заблестевшие пальцы. Эдуард тронул ее так, как она только что себя трогала, почувствовал бугорок клитора между мягкими губами и, подчинившись неожиданному порыву, опустился на колени и поцеловал ее. Вновь этот пьянящий, влажный, солоноватый запах! Он чуть-чуть прикоснулся языком к набухшему бугорку – эффект был мгновенным. Вновь она выгнулась, ее руки опустились на его голову, и он, не отнимая языка, сжал руками ее груди, и Селестина застонала.
– Вот так? – Он остановился, и она торопливо пригнула его назад.
– Да, Эдуард, да. Там. Вот так…
Селестина вся дрожала. Нет, он был достаточно неловок, но более опытный мужчина оставил бы ее холодной. А вот он сумел, осознала она с удивлением, пока внутри ее нарастали и нарастали жаркие волны. Что-то в нем, какая-то магия, то, что он захотел доставить ей наслаждение, то, как он смотрел на ее тело – конечно, со сладострастием, но и нежно, застенчиво. Ей вспомнилось прошлое, и стало хорошо, так хорошо… И да! Вопреки всему она поняла, что это произойдет. Ее тело напряглось в ожидании взрыва. И тут мягкие ритмичные движения его языка остановились, давление его губ исчезло, и она вскрикнула от муки внезапной неутоленной потребности. Но он снова прикоснулся к ней влажным ртом, его руки сжимали ее бедра, притягивали ее к нему, и она закричала, потому что горячий вал подхватил и понес ее. Эдуард почувствовал под губами внезапное яростное биение. Он приподнялся, толчком вошел в нее и с огромной радостью ощутил, как сжались ее мышцы вокруг его плоти и разжались.
Теперь четырьмя-пятью фрикциями дело не ограничилось. Он победоносно обнаружил, как прекрасно, как замечательно, как возбуждающе почти выскальзывать из ее тела, а потом погружаться глубоко-глубоко, чувствуя прикосновение к шейке ее матки; а потом переменить ритм с медленного на быстрый, а потом опять на медленный. Он открыл для себя, как меняются ощущения, когда Селестина тоже начала двигаться, сначала медленно, а потом все быстрее, поворачиваясь, когда он выскальзывал из нее, снова поворачиваясь, когда он погружался. Со внезапной пронзительной сладостью он кончил. А потом она лежала в изгибе его локтя, и, сплетясь телами, они оба ненадолго уснули.
Когда он проснулся, Селестина взяла его за подбородок и с сочувственным смешком посмотрела ему в глаза.
– Ты быстро учишься. Так быстро! Скоро мне уже нечему будет учить тебя…
Эдуард засмеялся и обнял ее. Он был покрыт шелковистой пленкой пота, тело налилось тяжелой истомой.
– Я хочу снова увидеться с тобой. Скоро. И потом еще, еще и еще. Селестина. Селестина…
– Я буду очень рада, – ответила она просто.
Вечером Эдуард обедал дома с матерью и Жан-Полем. Единственной гостьей за столом была Изобел. Такие семейные обеды редко проходили удачно. Жан-Поль изнывал и думал только о том, как вырваться в ночной клуб. Луиза, то ли чувствуя это, то ли просто скучая по более блестящему обществу, бывала раздражительной. Обычно Эдуард отчаянно старался развеселить их обоих, хотя бы отчасти восстановить атмосферу легкости и непринужденности таких обедов во Франции, когда за столом председательствовал его отец.
Но в этот вечер, сидя в вечернем костюме у длинного стола, он был рассеян и мечтателен. Ему не удавалось сосредоточиться на разговоре. Он не замечал ни что говорят, ни кто говорит, уносясь мыслями за мили и мили через весь Лондон в небольшую спальню на Мейда-Вейл.
Эти обеды всегда бывали длительными, так как Луиза настаивала на полном соблюдении этикета. Им прислуживали Парсонс и двое вышколенных лакеев; шесть-семь перемен блюд, и обязательно превосходные вина. И обед представлялся Эдуарду нескончаемым. Гусиный паштет казался безвкусным, жареная рыба – куском картона, фазана он отодвинул, даже не попробовав.
Столь необычная потеря аппетита не осталась незамеченной. Раза два подняв глаза, Эдуард встречал лукаво-насмешливый взгляд Изобел, сидевшей напротив. Ее изумрудные глаза блестели, ярко-алые губы изгибались в улыбке. Разговор угасал, и Луиза пришла в дурное настроение. В дурном настроении она всегда жаловалась, а в этот вечер – весьма красноречиво. Ее ничто не устраивало. Лондон невыносимо скучен, сообщила она Изобел, – сначала тут было приятно, но теперь она все больше и больше тоскует по Парижу. Одни и те же лица – снова и снова, и право же, хотя англичане умеют быть очаровательными, англичанки такие… такие странные – почти все аляповатые, никакого шика, – тут она смерила Изобел колючим взглядом. И эта их страсть к животным, их маниакальная любовь к собакам! Погостить за городом, конечно, очень мило, но когда на тебя прыгают лабрадоры, и эти длинные прогулки, даже под дождем… Нет, правда, англичане странные люди, совсем не такие, как французы, как американцы. Ну а потом… разумеется, она так, так тоскует без милого Ксави! Почти никаких известий, и она живет в постоянной тревоге…
– Ему следовало бы подумать, как я буду тревожиться. – Ее голос чуть-чуть поднялся. – Отослать нас всех сюда, оставить самих заботиться о себе… Я знаю, Жан-Поль, ты с этим не согласен, но право, если подумать, это, по-моему, эгоистично. Милый Ксави бывает таким ужасно упрямым. Я не сомневаюсь, что он мог бы поехать с нами, если бы захотел. Он просто не представляет себе, какая здесь трудная жизнь. Невозможно купить бензин – ну что за нелепость? А как тогда прикажете съездить за город на автомобиле? Я живу в вечном страхе, что кто-нибудь из слуг захочет уйти! Ведь – вы же знаете, Изобел! – найти замену невозможно. Все мужчины в армии, а все женщины изготовляют подшипники на заводах – ну для чего им столько подшипников? А эти отвратительные сирены? Только соберешься куда-нибудь, и тут они начинают выть, и уже нельзя выйти на улицу. Не думаю, что Ксави понимает, насколько все это утомительно.
– Идет война, мама! – Жан-Поль поднял голову и подмигнул Изобел. Луиза заметила это и сердито покраснела.
– Жан-Поль, прошу тебя! Мне это известно. Я только что объясняла, как хорошо мне это известно. И вынуждена сказать, что ни от тебя, ни от Эдуарда никакой помощи нет. Вы оба заняты бог знает чем и даже не думаете о моих чувствах…
Она оборвала свою тираду – при словах «бог знает чем» Жан-Поль фыркнул от смеха. Лицо Луизы сморщилось, темные глаза метнули яростный взгляд по всей длине стола.
– Я сказала что-то забавное, Жан-Поль? Будь добр, объясни. Мы все готовы разделить с тобой шутку.
– Простите меня, мама! – Жан-Поль одарил ее самой чарующей своей улыбкой. Эдуард поднял глаза, торопясь увидеть, как он выпутается. Луиза не умела долго на него сердиться и всегда поддавалась его обаянию – порой Эдуарду казалось, что Жан-Поль ее за это немножко презирает.
– Просто вы же знаете, что это неправда. Эдуард и я всегда о вас думаем. Вы же знаете сами…
– Но вы могли бы иногда как-то это показывать! – Луиза посмотрела на него с упреком, но она уже поостыла.
Жан-Поль с непоколебимым апломбом поднялся из-за стола, мельком покосившись на свои часы.
– Милая мама! – Он подошел к ней и поднес ее руку к губам. – Вы устали. Вам необходимо больше отдыхать. Хотите, я провожу вас в вашу комнату? Распоряжусь, чтобы кофе вам подали туда. Пришлю вам вашу горничную. Нет-нет, не возражайте! Я обещал папа оберегать вас. Вы крепко уснете…
Победа осталась за ним. Луиза встала, оперлась о его руку и послушно вышла с ним из столовой. В дверях он оглянулся и снова подмигнул Эдуарду с Изобел.
Едва дверь за ними затворилась, Изобел вскочила и бросила салфетку на стол. Эдуард, с трудом вернувшись из спальни на Мейда-Вейл, растерянно посмотрел на нее.
– Он всегда так улещивает вашу мать? – Зеленые глаза смотрели на него с любопытством.
Эдуард тоже встал и пожал плечами.
– Обычно да. Она обожает Жан-Поля. С самого его рождения. И он может сделать с ней все, что захочет… – Он помолчал. – Она ведь многое говорит несерьезно, – добавил он виновато, потому что часто стыдился за мать. – Просто у нее такая манера говорить. И она очень нервна…
– Ах, не важно! – Изобел нетерпеливо отвернулась. – Давай поставим какую-нибудь музыку. Я хочу танцевать.
Она схватила его за руку и потащила из столовой в комнату, где они проводили вечера. Паркет там был зеркальный, и иногда Эдуард терпеливо подкручивал патефон и менял пластинки, а Жан-Поль с Изобел томно кружились в центре комнаты. Сам он прежде никогда с Изобел не танцевал, но теперь она выбрала пластинку, она завела патефон, она отогнула ковер.