Брайдер Юрий Михайлович. Посёлок на краю галактики

   - Да я вам истинную правду говорю! Мне совет нужен - как дальше быть. Что-то здесь нечисто.
   - Вопрос непростой, - гость словно невзначай зацепил вилкой пустую бутылку. - Тут разговор долгий может получиться.
   Магазин был давно закрыт, а занимать спиртное у соседей не хотелось. Баловнев извинился, завернул в газету литровую банку и побежал на опорный пункт.
   - Местного производства, - сказал он, вернувшись. - Есть еще несознательные элементы. Переводят продукты питания на всякие непотребные цели.
   - Я бы сказал, вполне приличная вещь, - сообщил гость, произведя дегустацию. - Чем-то напоминает шотландское виски. Сюда бы еще пару капель бальзама...
   После этого он принялся подробно излагать историю винокурения на Руси, начиная со времен Владимира Красное Солнышко. Разговор о инопланетянах удалось возобновить только после шестой рюмки.
   - Так, значит, кроме вас их никто не видит? - хитровато прищурясь, спросил писатель. - Стран-н-но.
   - Еще бы не странно. Ну, если бы только один раз - могло и померещиться. Но видеть их каждый день...
   - А тень у них имеется?
   - Имеется.
   - Значит, не черти!.. За это и выпьем!
   Писатель нетвердой рукой нацелил вилку в гриб, уронил его на пол и стал сбивчиво объяснять, как несправедлива к нему критика и какие прожженные бюрократы засели в редакциях и издательствах. В конце концов он принял Баловнева за гостиничного администратора и фальцетом заявил:
   - Мне "люкс" с видом на горы! Снимите с брони, вам говорят!
   - Пошли, - сказал Баловнев, подхватывая гостя под мышки. - "Люкс", не сомневайся. Только с видом на сарай.
   Рано утром, пока гость еще почивал, наполняя дом громоподобным храпом, Баловнев в присутствии двух заспанных сторожей, приглашенных в качестве понятых, вылил весь самогон в выгребную яму и оформил протокол по надлежащей форме. Сторожа, хорошо знавшие своего участкового, даже не пробовали отговорить его от этого кощунственного мероприятия, а лишь осуждающе трясли головами и печально вздыхали.
   Затем он вернулся в дом и, используя свой богатый профессиональный опыт, принялся будить писателя. В конце концов суровый массаж ушей и ватка с нашатырным спиртом возымели свое действие - стеная и болезненно морщась, гость оделся. По пути на вокзал Баловнев снова заикнулся о своем деле.
   - Вы это серьезно? - писатель остановился.
   - Вполне. Чего ради мне вас разыгрывать?
   - Да, да, я понимаю, - в голосе писателя послышались заискивающие нотки, свойственные людям, вынужденным помимо своей воли общаться с буйнопомешанными. - Только что же вам посоветовать... Случай, знаете ли, уникальный...
   - А может, останетесь на пару деньков? Вместе попробуем разобраться.
   - Нет, нет! - писатель испуганно оглянулся по сторонам, словно ища путь к спасению. - У меня поезд скоро... Меня в других местах ждут...
   - Извините. - Внезапно Баловнев потерял интерес к разговору. Спасибо за лекцию.
   - Бред все это, - слабым голосом сказал писатель. От его вчерашней энергии не осталось и следа. - Чепуха и дезинформация. Только вы ничего этого близко к сердцу не принимайте. Никто к нам не прилетит. Пуста Вселенная. Авторитетно вам заявляю. Спасибо за гостеприимство.
   - Счастливо доехать, - сказал Баловнев, глядя в спину удаляющегося в станционный буфет писателя. Он хотел добавить, что спиртное там не подают, а пиво на этой неделе еще не завезли, но почему-то передумал.
   До райцентра Баловнев добрался самым быстрым и удобным транспортом попутным молоковозом.
   В отделе милиции шла обычная утренняя суета: дежурный наряд сдавал смену, клиентов медвытрезвителя вели на разбор к начальству, в приемной толкались ранние посетители - в основном жены, накануне обиженные мужьями. Административно арестованные заканчивали уборку улицы. Ровно в девять началась "пятиминутка".
   Лицо начальника имело нездоровый, землистый оттенок. Он непрерывно курил, зажигая одну сигарету за другой. Говорил короткими, точными, почти афористическими фразами, часто шутил, не улыбаясь. По правую руку от него сидел новый, только что назначенный заместитель - молодой, но уже начавший лысеть со лба капитан. Стоило начальнику умолкнуть, как он тут же старался вставить свое слово. При этом он торопился, не всегда улавливал суть дела и резал общими фразами. Когда начальнику это надоедало, он, словно защищаясь, поднимал руку с растопыренными пальцами и миролюбиво говорил:
   - Ты подожди, подожди...
   Неизвестно почему Баловневу вдруг припомнилась виденная им однажды сцена травли волка и то, как молодой, еще глупый пес истерично лаял из-за плеча спокойно сосредоточенного волкодава. "Да, - подумал он, - трудновато будет без Антона Мироновича".
   - Вопросы есть? - спросил начальник. - Нет? Тогда идите. И не забывайте, что на нашей территории может появиться вооруженный преступник Селезнев, совершивший убийство в соседнем районе. Так что максимум внимания и осторожности. Все... Баловнев, задержитесь.
   Минут десять начальник подписывал рапорта, отдавал распоряжения по селектору, ставил печати на паспорта, и все это время Баловнев мучительно пытался вспомнить, не водится ли за ним какой-нибудь грешок. Антон Миронович никого к себе по пустякам не вызывал.
   - Ну, как обстановка на участке? - наконец спросил начальник.
   - Все нормально.
   - Зерновые убрали?
   - Процентов на девяносто.
   - Хищений не было?
   - Нет. На каждом зернотоке сторож. Сам каждую ночь проверял. Да и председатель не спит.
   - Ну, а эта... нечистая сила твоя?
   - Без сдвигов, - вздохнул Баловнев. - Нечистая сила имеется.
   - Послушай, Баловнев. По службе к тебе претензий нет. На участке порядок, раскрываемость хорошая, личные показатели неплохие. Работник ты, в общем, толковый. Но фантазии твои... пока так скажем... всю картину портят. Знаешь, как тебя люди зовут?
   - Знаю. Инопланетянин.
   - Вот-вот! Недавно я в отделе кадров вел разговор о тебе. Относительно выдвижения на оперативную работу. Зональный инспектор выслушал меня и говорит: "А-а, это тот, у которого черти на участке..." И больше ничего не сказал. Понял теперь?
   - Понял, товарищ майор. Только черти ни понимают. Да и не черти они вовсе.
   - А кто?
   - Пришельцы. Из космоса.
   - Сомневаться в тебе я не имею причин. Но пойми, все против тебя. Вопросом этим авторитетные люди занимались. Не подтвердились сигналы. В глупое положение себя ставишь. Подумай хорошенько. Разберись. Может, все же люди они? Геологи какие-нибудь или туристы. Это раньше, если командированный из Минска приезжал, на него, как на дрессированного удава, сбегались смотреть. Теперь кого только нет в районе. Шабашники из Средней Азии приезжают. Иностранные студенты свинокомплекс строят. У дочки заврайоно в прошлом году негритенок родился.
   - Нет. Не люди они. Голову даю на отсечение. Хотя людьми и прикидываются.
   - Ты документы у них спрашивал?
   - С хорьком легче беседовать, чем с кем-нибудь из них. Не успеешь рта раскрыть, а его уже и след простыл.
   - Что - быстро бегают?
   - Да нет. Еле ходят. Как медведи в цирке. Но не поймаешь. Объяснить это я не могу.
   - Фотографировать пробовал?
   - Пробовал. Ничего не вышло. То пленка бракованная, то проявитель не тот, то еще что-нибудь.
   В это время в дверь постучали. Вошел дежурный с листком бумаги в руках.
   - Позвонили с железнодорожной станции, - доложил он. - У одной гражданки сумочку похитили. С деньгами. Желтого цвета, из искусственной кожи, на длинном ремне.
   - Вызови ко мне кого-нибудь из уголовного розыска, - сказал начальник. - Ты, Баловнев, можешь идти. Подумай хорошенько над моими словами. Да и постричься тебе надо. Что это за кудри!
   В единственном кресле маленькой парикмахерской девчонка-практикантка возилась с заросшим, как Робинзон Крузо, рыжим верзилой. Баловнев повесил фуражку на крюк и принялся дожидаться своей очереди.
   Минут через пять ножницы перестали щелкать, и девчонка, критически осмотрев свое творение, похожее на растрепанное сорочье гнездо, ледяным голосом осведомилась:
   - Освежить?
   Не дожидаясь ответа, она сдернула с клиента простыню и энергично встряхнула ее. Однако счастливый обладатель соломенных лохм не спешил покидать кресло. Баловневу пришлось встать и легонько похлопать его по лицу. Парень при этом вздрогнул, как от электрического удара. Обреченно закрыв глаза, он пытался засунуть что-то себе под рубашку. На его коленях, словно змея, извивался тонкий желтый ремешок.
   Возня с железнодорожным воришкой растянулась почти до обеда. Вернувшись, в поселок, Баловнев сразу пошел в поликлинику. Главврач, сидя в терапевтическом кресле, царапал что-то авторучкой в амбулаторных картах, кучей наваленных перед ним на столе. Возраст его невозможно было определить на глаз. Он лечил еще бабушку Баловнева, а ему самому вправлял в детстве грыжу. Главврач постоянно выступал в клубе с беседами на медицинские и политические темы, больше всех в поселке выписывал газет и журналов и слыл непререкаемым авторитетом почти во всех житейских и метафизических вопросах.
   - Заболел? - спросил врач.
   - Да вроде нет. Интересуюсь, может ли медицина определить, нормальный человек или слегка того... - Баловнев покрутил пальцем у виска.
   - Может. Кого осмотреть?
   - Меня.
   - Сам пришел или начальство прислало?
   - Сам.
   - Если сам, это уже хорошо. Садись, - врач указал на покрытую клеенкой кушетку. - Нога на ногу...
   Он долго стучал молоточком по коленным чашечкам Баловнева, мял его мышцы, заглядывал в глаза и водил тем же молоточком перед носом. Потом заставил снять рубашку и лечь. Чиркая холодной рукояткой молоточка по животу Баловнева, он спросил:
   - Травмы черепа имелись?
   - Дырок вроде нет. А так - попадало.
   - Душевнобольные среди родственников были?
   - Точно не скажу. Прадед по отцу, говорят, на старости лет мусульманство принял. Хотел даже гарем завести, да люди не дали.
   - Какое сегодня число?
   Баловнев открыл уже рот, чтобы ответить, но тут почти с ужасом понял, что совершенно не помнит сегодняшнюю дату. Он точно знал, что нынче четверг, что со дня получки прошло восемь дней, но вот само число каким-то непостижимым образом совершенно выпало из памяти. Пока Баловнев лихорадочно искал ответ, доктор задал второй вопрос:
   - Сколько будет семью восемь?
   - Тридцать, - брякнул Баловнев, в голове которого уже совершенно перепутались календарь и таблица умножения.
   - Так-с, - констатировал врач. - Психически ты, безусловно, здоров. Но вот нервишки пошаливают. Сейчас я тебе рецептик выпишу.
   - Скажите, а галлюцинации от этого могут быть? Видения всякие?
   - Например?
   - Ну, такое вижу, что никто больше не видит.
   - До Архимеда тоже никто не видел, что на тело, погруженное в жидкость, что-то там действует... - спокойно сказал врач, заполняя бланк рецепта.
   - Меня из-за этого все за дурака считают.
   - Не обращай внимания. Циолковского тоже в свое время многие за дурака принимали. Да и не его одного... А что ты, кстати, видишь?
   - Таких... вроде бы людей. Но не люди они - точно знаю. И не к добру они здесь.
   - Вот это принимай три раза в день. После еды. Чаще гуляй на свежем воздухе. Больше спи.
   - Не спится что-то. - Раньше двух часов ночи уснуть не могу. Сова я.
   - Ты не сова. Сова птица дурная и жадная. Ты, скорее всего - пес. Только не обижайся. Это в том смысле, что сторож и защитник. Ну, что бы все мы, бараны да овцы, без псов делали? Волкам бы на обед достались. Хорошая собака, заметь, по ночам почти не спит. Уже потом, со светом, придремлет чуток. С древнейших времен между людьми разделение пошло. По-нынешнему говоря, специализация. Пока одни у костра дрыхли, другие их сторожили. Может, ты и есть потомок тех самых сторожей. Отсюда и галлюцинации. Не спишь, волнуешься за нас, бестолковых, беду караулишь. Зазорного тут ничего нет. Собаки тоже, бывает, лают впустую, приняв за вора случайную тень. Лучше лишний раз поднять тревогу, чем проворонить смертного врага. Кстати, видения и голоса всякие были у многих великих. Вспомни хоть бы Жанну д'Арк. И Сократ всю жизнь следовал внутреннему голосу. Про библейских пророков я уже и не говорю, а ведь все они, согласно науке, вроде бы реально существовали. Душа иногда куда зорче глаз бывает. Если во что-то верить фанатично, об этом все время думать, многое можно увидеть, что сокрыто от человеческих глаз. Думаешь, это просто видеть опасность? Напал на тебя бандит с ножом - разве это опасность? Опасность, что у нас в поселке за неделю вагон вина выпивают. Опасность, что мы детей своих воспитываем не так, как должны. Меня отец с пяти лет к работе приспособил. А теперь в первом классе ботинок одеть не умеют. До тридцати лет в детях ходят. Я уже не говорю про то, что некоторые забыли, для чего делалась революция. Опять деньгам молятся. Новые баре развелись. Горе наше стали забывать, смерть, голод. А ведь смерть к нам сейчас может за пять минут долететь. Вот спроси их, - он кивнул в окно, где, посмеиваясь над чем-то, судачили молодые медсестры, - что они знают о прошлой войне? Хиханьки да хаханьки, а все остальное для них стариковское брюзжание. А ведь тут кругом могила на могиле. Через наши края кто только ни проходил, начиная от варягов и кончая фрицами.
   Врач поднялся и, подойдя к шкафу, достал желтоватый человеческий череп.
   - Не волнуйся, это не по твоей части. Видишь, уже началась минерализация костей. Ему лет пятьдесят, а может, и все пятьсот. На прошлой неделе тракторист плугом в Заболотье вывернул. Мастерский удар, он провел пальцем по узкой, идеально ровной щели, рассекавшей череп от затылочного отверстия до макушки. - Мечом или шашкой... Зубы все целые. Молодой был, как и ты.
   Череп смотрел на Баловнева провалами глазниц. Кому принадлежал он когда-то - русскому ратнику или монгольскому кочевнику, немецкому кнехту или литовскому рыцарю, украинскому казаку или шведскому гренадеру, краковскому парню, обманутому бреднями о великой Польше от моря до моря, или юному конармейцу, рвавшемуся к Варшаве в мучительном и безнадежном порыве?
   - А может, тебе выписать бюллетень на пару деньков? - спросил врач.
   - Спасибо, не нужно. От себя самого никакой бюллетень не спасет.
   После полуночи он проверил сторожевые посты, осмотрел замки на магазинах и окончил обход на самой окраине поселка, у колхозных мастерских.
   Кривая багровая луна тонула в тучах. Где-то в конце улицы скрипел на столбе фонарь, бросая вокруг неверные, мечущиеся тени. Снизу, из черной щели оврага, тянуло сыростью.
   - Днем жара, а ночью зуб на зуб не попадает. Кончилось лето. Слыхал, вы злодея в городе поймали, - заискивающе сказал нетрезвый сторож. - У вас прямо чутье на них!
   - Повезло, - рассеянно сказал Баловнев.
   Давно, еще с детских лет, он привык к тому, что многое получается именно так, как этого хочется ему. Стоило маленькому Валерику захотеть кусочек торта, как отец в тот же день неизвестно за что получал премию и являлся домой с букетом гвоздик для мамы, поллитрой для себя и тортом "Сказка" для детишек. Со своим талантом Баловнев сжился, как другие сживаются с комфортом и достатком, считая это за нечто само собой разумеющееся и в равной степени доступное всем людям. Правда, нередко случалось так, что периоды успехов и удач сменялись вдруг затяжной полосой невезения, когда бессмысленно было браться за любое, самое простое дело. Да и удачи частенько носили весьма странный характер, если не сказать больше, как будто судьба была не в состоянии отличить приятный сюрприз от неприятного. Так, он мог найти в лесу двухкилограммовый совершенно чистый боровик и тут же получить на голову пахучий подарок от птички, порхающей где-то в поднебесье. А вот в лотерею Баловневу не везло стойко. Ни разу в жизни он не выиграл даже рубля, а однажды ухлопал в "Спринт" четвертной. Была еще одна важная закономерность, в которую он верил почти суеверно удача чаще всего приходила именно тогда, когда в ней не было особой необходимости. В критических ситуациях вероятность успеха снижалась почти наполовину.
   Сторож, стараясь дышать в сторону, продолжал подобострастное бормотание. Баловнев тоже зевал - аптечные порошки начинали действовать.
   - Тише! - вдруг резко оборвал он сторожа. - Помолчи!
   Баловнев быстро пересек улицу и пошел вдоль забора, мимо пахнувших ночными цветами палисадников. Потом вернулся немного назад и остановился возле низкого, увитого плющом штакетника. Что-то тяжелое шевельнулось в глубине сада и затрещало кустами, удаляясь, Баловнев перепрыгнул через забор и включил фонарик. Лампочка мигнула и сразу погасла.
   - Тут Верка Махра живет, - сказал подошедший сзади сторож. - Это хахаль от нее подался.
   - Нет, - пробормотал Баловнев, безуспешно тряся фонарик. - Не хахаль...
   Роса еще лежала на траве, когда Баловнев вновь пришел на это место. При себе он имел чемоданчик, содержавший разные необходимые для Осмотра места происшествия предметы: складной метр, моток веревки, баночку с гипсом, лупу шестикратного увеличения и липкую ленту для фиксации дактилоскопических отпечатков.
   Испросив разрешения у весьма озадаченной таким ранним визитом хозяйки, он на четвереньках облазил весь сад и спустя полтора часа убедился, что тот, кто находился здесь ночью, не оставил никаких следов, за исключением нескольких щепоток серого, очень мелкого порошка, забившегося в щели между досками забора, не того, что выходил на улицу, а другого, на задворках. Порошок этот (очень тяжелый, гораздо тяжелее обычного песка) мог появиться тут только ночью, потому что держался в щелях исключительно благодаря пропитавшей его влаге. Просохнув на солнце, он неминуемо должен был рассыпаться. Собрав порошок в бумажку, Баловнев присел на какую-то чурку и закурил - в первый раз за последние четыре месяца.
   На душе его было нехорошо.
   Почти по всем адресованным ему бумагам истекал срок исполнения, отработка участка была не закончена, не все благополучно обстояло с соблюдением паспортного режима, а он, вместо того, чтобы заниматься делом, днем и ночью шатался по поселку в поисках неизвестно кого, устраивал засады на призраков и пугал мальчишек странными вопросами. Более того, Баловнев с болезненной ясностью понимал, что и завтра и послезавтра будет то же самое, что со своей собственной химерической идеей он обречен на вечные муки бесполезных поисков. Сходное чувство, вероятно, должен испытывать человек, теряющий рассудок, сознание которого еще не успело полностью раствориться в эйфории безумия.
   Из горького раздумья Баловнева вывели какие-то звуки, похожие не то на клекот птиц, не то на человеческую речь.
   Метрах в десяти от него на лавочке сидел старик в накинутом на плечи ветхом офицерском кителе. Грудь его украшали бестолково, явно женской рукой нацепленные ордена и медали: "Красная Звезда", "Слава", "За отвагу". Старик еле слышно бормотал что-то, делая Баловневу призывные жесты левой рукой. Правая, мелко сотрясаясь, беспомощно висела вдоль тела. Был он жалок, как и любой другой впавший в детство, полупарализованный старик, но пронзительно-синие, подернутые слезой глаза смотрели осмысленно и твердо.
   - Что случилось, дедушка? - спросил Баловнев, подходя ближе.
   - Там... там... - рука со скрюченными пальцами указывала в то место, где возле забора все еще лежал раскрытый криминалистический чемоданчик. Вылез ночью! Я не спал! В окно видел!..
   - Кто вылез? - сначала не понял Баловнев.
   - Гад какой-то. Без глаз. Выродок. Много их. Страшные. Днем тоже ходят. Дочки не верят мне. Ругают. Помоги, сынок. Мне-то все одно. Помру скоро. Да нельзя, чтобы эта погань среди людей ходила.
   - Значит, вы их тоже видите! - сказал взволнованно Баловнев. - А кто он, по-вашему?
   - Не знаю. Кто добрый, таиться не станет. Ходят. Высматривают. Враги. Я всяких гадов нутром чую. Дай докурить. Мне можно.
   Он жадно, сотрясаясь всем телом, затянулся, но тут же подавился дымом.
   - На тот свет давно пора. И так я уже всех пережил. С моего года никого в поселке нет.
   - Видно, везло вам в жизни?
   - Везло. Сколько раз смерть вокруг ходила, а все мимо. Финскую помню. Пошли мы в атаку. На танках. Через озеро. По льду. А они ночью лед солью посыпали. Один только наш танк и прошел. В Отечественную два раза из окружения выходил. Под расстрелом стоял. Шесть дырок в шкуре. Везло. Вот только зачем? Бабу каратели в хлеву спалили. Сыны с войны не вернулись. Остались только дуры эти, дочки. Дай еще курнуть.
   - Возьми всю пачку.
   - Нельзя. Доктор запретил. Ты не стой. Иди. К речке иди. Туда этот гад пошел. Там его ищи. Слова мои помни. Пока мы всякую погань будем видеть, не будет по-ихнему!
   Спустившись с холма, на котором стояли последние дома поселка, Баловнев через картофельное поле пошел к речке. Он ни минуты не сомневался в словах старика. Было нечто такое в его колючих глазах и слабом булькающем голосе, что убеждало сильнее аргументов.
   Баловнев задыхался - скорее от внутреннего торжества, чем от быстрой ходьбы. Впервые за долгое время он не ощущал себя одиночкой, изгоем, за спиной которого недоуменно и осуждающе шепчутся знакомые.
   Он был уверен, что обязательно встретит сейчас "чужинца", хотя совершенно не представлял, как должен при этом поступать.
   Овеваемый теплым ветерком мир вокруг был совершенно безлюден. Дрожало знойное марево над торфяниками, горячим серебром сверкала река, вдоль мелиоративных канав пышно цвели ромашки и васильки, но в природе уже чувствовалась еле уловимая тоска предстоящего умирания. Слишком прозрачным казалось небо, слишком ярко краснела рябина, слишком много желтизны было в кленовых кронах.
   - Валерий Михайлович! - услышал он голос позади себя.
   Баловнев оглянулся. Его догоняла Яня. На ней были теннисные туфли и черные брюки из ткани того сорта, что раньше шла только на пошив спецовок для сельских механизаторов. Широкие, как галифе, в бедрах и очень узкие в щиколотках, они были украшены сразу четырьмя парами медных "молний". Наряд дополняла майка футбольного клуба "Рома" и пластмассовые клипсы величиной с перепелиное яйцо каждая. Несмотря на эту странную упаковку, а может быть, именно благодаря ей, Яня выглядела умопомрачительно.
   - Здравствуй, - сказал Баловнев. - Далеко собралась?
   - На речку. В последний раз позагораю.
   Тут Баловнев вспомнил, что Яня не только секретарь-машинистка поссовета, но и признанная примадонна местного драмкружка. Это обстоятельство сразу определило его планы.
   - Можно, и я с тобой?
   - Если стесняться не будете. Я ведь без купальника загораю... Ладно, ладно, не краснейте, я пошутила. А почему вы все время оглядываетесь? Жены боитесь?
   - Ушла от меня жена, ты же знаешь.
   - Знаю. Только не знаю - почему.
   - Я и сам не знаю. Не нравилось ей здесь. Или я не нравился.
   - Вы ее любили?
   - Что? Ах, да... любил.
   - И больше никого не полюбите?
   - Не знаю. Полюблю, наверно?. Это только в книжках одна любовь на всю жизнь. А люди ведь все разные. И живут по-разному, и думают по-разному, и любят по-разному.
   Тропинка вывела их к реке - туда, где среди зарослей камыша и аира белел кусочек песчаного пляжа.
   - А вы знали, что я пойду сегодня на речку?
   - Я? Нет. Почему ты спросила?
   - Так... Показалось, значит.
   Из рощицы на противоположном берегу стремительно, как разлетающаяся шрапнель, выпорхнула стая каких-то мелких пичуг.
   - А меня вы могли бы полюбить? - спросила вдруг Яня. Она уже разделась и стояла у самой воды - высокая, тоненькая, хотя и совсем не худая, похожая на Венеру Боттичелли.
   - Мог бы, Яня... Но только не сейчас. Отдышаться надо. Опомниться. Как подумаю, что все сначала... Опять ложки, миски покупать...
   - Можно и без мисок...
   - Сколько тебе лет?
   - Девятнадцать.
   - А мне - тридцать. Уже пора думать о чем-то.
   - Странно, - сказала Яня. Волнистые, сверкающие на солнце, как золотые нити, волосы покрывали почти всю ее спину. На левом плече виднелась маленькая коричневая родинка. - А я думала, что нравлюсь вам... Вы всегда такой веселый, все у вас получается. А у меня - ничего...
   Баловнев стоял позади нее и чувствовал себя дурак дураком в пыльном мундире и тяжелых горячих сапогах. Кусты орешника за рекой шевельнулись.
   - Яня, у меня к тебе просьба. Обещай, что выполнишь.
   - Обещаю, - тихо сказала она.
   - Видишь, там идет кто-то?
   - Вижу, - ответила она, даже не глянув в ту сторону. - Пастух, наверное.
   - Ты войди в воду и, когда он подойдет, сделай вид, что тонешь. Ничего не бойся. Я буду рядом.
   - Я не боюсь... Вы только ради этого сюда пришли?
   - Яня, я тебе потом все объясню!
   - Не надо... А не боитесь, что я сейчас утоплюсь?
   - Яня, подожди!..
   Но она уже бежала по мелководью, вздымая фонтаны брызг. По правому берегу, подмытому течением, навстречу ей медленно и неуклюже двигался кто-то чугунно-серый, почти квадратный, более чуждый этому теплому зеленому миру, чем Франкенштейн или глиняный Голем.
   "31 августа. 11 час. 25 мин. Проведен эксперимент по выяснению реакции псевдолюдей на ситуацию, непосредственно угрожающую человеческой жизни. В эксперименте принимала участие Маевская Я.А. Эксперимент прерван связи с резким ухудшением физического состояния последней".
   Баловнев кончил писать и отложил авторучку. Стоило ему прикрыть глаза, как кошмар повторялся снова и снова: свет солнца, рябь на воде, порхающие над кувшинками стрекозы, серая кособокая тень над обрывом, пронзительный крик Яни, ее облепленное мокрыми волосами лицо, неживой оскал рта. "Никогда больше не подходите ко мне!" - это были единственные слова, которых добился от нее Баловнев, и произнесены они были уже потом, когда самое страшное осталось позади, когда прекратилась рвота и унялись слезы. Что именно успела увидеть она и чего так испугалась, оставалось тайной.