Брайдер Юрий Михайлович. Стрелы Перуна с разделяющимися боеголовками

   – Ужас! И у женщин есть татуировки?
   – И у женщин. Но в основном на спине… и ниже. Кстати, это считается красивым. Татуировками занимается специальное министерство.
   – Пыток?
   – Нет, культуры.
   – Если хочешь, и я для тебя сделаю татуировку.
   – Не надо. Тебе же будет больно.
   – Не убирай руку… Вот так… Хорошо…
   – А так?
   – Тоже. У тебя добрые руки. И боль снимают, и усталость…
   – Разве ты устала?
   – Нет, что ты? Ведь до утра еще долго?
   – Еще долго.
   – А утром ты уйдешь?
   – Да. Наверное.
   – Не уходи. Мне будет страшно одной.
   – С виду ты такая смелая.
   – Разве что с виду. Я боюсь здешних людей, здешних идолов, здешних собак. Все на меня косятся. Губную помаду украли, расческу… Так тяжело бывает на душе.
   – Зачем же ты тогда пришла?
   – Об этом уже поздно говорить.
   – Жалеешь?
   – Нет. Теперь нет.
   – Я никому не позволю тебя обижать.
   – Но ведь и тебя самого могут обидеть.
   – Пусть только попробует кто-нибудь… Какая у тебя нежная кожа здесь…
   – Дурачок, не кусайся…
   – Я съесть тебя хочу, а не укусить.
   – Но только не целиком… Мы здесь будем жить?
   – Не знаю. Вряд ли. Ведь это штаб.
   – Но я не хочу возвращаться в министерство пропаганды.
   – Я тебя туда и не пущу.
   – А что же нам тогда делать?
   – Ты станешь моей женой. По всем правилам. Перед людьми и богами. А потом мы построим свой дом.
   – Думаешь, нам позволят?
   – Конечно. У меня обязательно должен быть сын. Наследник.
   – Печально, наверное, быть наследником министра обороны…
   – Давай не будем об этом.
   – Давай…
   – На свете есть столько замечательных вещей. Например, вот эта…
   – Ой, не щекотись!
   – Ты вся прямо как сахар. Я и не знал до сих пор, что с женщиной может быть так хорошо. А как тебе со мной?
   – Если тебе хорошо, значит, и мне.
   – Этого мало. Я хочу, чтобы именно тебе было хорошо…
   – Тогда давай попробуем вот так…
   – Тебе так приятно?
   – Да. А тебе?
   – И мне…
   – Только ты не спеши!
   – Не могу! Не могу! Я умираю!.. Наташа, я умираю! Ох, как я тебя люблю!..
   Первым, кого встретил Пряжкин, выйдя утром из штаба, был министр пропаганды.
   – Куда девку спрятал, гад? – двигаясь параллельным курсом, но особо не приближаясь, спросил Погремушка.
   – Не твое дело, – кратко ответил Пряжкин.
   – Я тебе этого никогда не прощу! Так и запомни.
   – Плевать я на тебя хотел.
   – Смотри, чтобы кровью плевать не пришлось… Говори, отдашь ее или нет?
   – Не собираюсь даже.
   Несколько минут Погремушка молча трусил рядом, похожий на обезумевшего от голода полярного волка, а потом выкрикнул, хищно и в то же время жалко ощерившись:
   – Ну и бес с тобой! Пользуйся! Мне ее во как хватило! Подбирай чужие объедки!
   Пряжкин, до этого давший себе зарок стойко сносить любые посторонние инсинуации, наконец, не выдержал и бросился на Погремушку. Однако тот, не дожидаясь оскорбления действием, повалился посреди улицы и дико завопил:
   – Убивают! На помощь! За что? Держите его!
   Караульные у Усыпальницы насторожились. Случайные прохожие собрались в кучки. На башне часто и дробно ударили в рельс – вызывали подмогу. Пнув Погремушку валенком и до боли сжав челюсти, Пряжкин поспешил свернуть в ближайший переулок.
   Министр бдительности принял его неожиданно холодно и подчеркнуто официально. Со времени их последней встречи случилось что-то чрезвычайное, и Зайцев, хоть и был порядочным лицемером, не собирался это скрывать.
   – Слушаю, – сказал он, на манер лука сгибая и разгибая деревянную линейку.
   – Я по поводу перебежчицы.
   – Догадываюсь. Ну-ну…
   – Считаю, что к нам она прибыла из самых искренних побуждений. Подозревать ее в злых помыслах, а тем более в шпионаже нельзя.
   – Все?
   – Все.
   – Нет, не все! – Зайцев изо всей силы хлопнул линейкой по столу. – Лопух! Девка тебя пальцем поманила, а ты и растаял! Любовь закрутили!
   – Да вы же мне сами советовали…
   – Что я тебе советовал? По головке ее гладить? На руках носить? Ты ее планы должен был выведать! Вещи обыскать! В крайнем случае допрос с пристрастием учинить! Теленок! Да она из тебя сейчас веревки будет вить! О чем вы разговаривали? Но только чтоб слово в слово!
   – Э-э-э… А-а-а… Не помню, – честно признался Пряжкин.
   – Тьфу, а еще министр обороны!
   – В общем так, – Пряжкин, уже почти не давая отчета своим действиям, вырвал у Зайцева линейку и переломил ее пополам. – Я на самом деле министр обороны и свое дело делаю. А вашей сучьей работой заниматься не собираюсь! Стукачей себе где-нибудь в другом месте ищите!
   – Ах вот ты как заговорил! – Обычно бледное лицо Зайцева покрылось багровыми, как следы ожога, пятнами. – Не много ли берешь на себя?
   – Сколько считаю нужным, столько и беру.
   – Где девчонка?
   – Наташу я вам не отдам.
   – Ты в самом деле рехнулся! Какое право ты имеешь ею распоряжаться?
   – Она жена мне!
   – Ах, даже вот как! И когда же вы, интересно, успели пожениться?
   – Это неважно.
   – Важно! Ты министр обороны. И сын твой будет министром, если, конечно… – он поперхнулся… – таковой появится. Жениться ты можешь только с одобрения кабинета министров и лично Силы Гораздовича.
   – Значит, я обращусь к кабинету министров.
   – Ну и прекрасно! – Зайцев даже подпрыгнул за своим столом. – Кабинет министров с утра в сборе. Только нас с тобой и дожидаются.
 
 
   Как и многие другие наследственные правители, Сила Гораздович Попов имел много физических и нравственных изъянов. Первые он маскировал просторной, специально для него продуманной хламидой Верховного волхва, а вторые довольно успешно скрывал при помощи цветистой демагогии, до которой был великий охотник еще с юных лет.
   Министры, которых, включая Пряжкина и Зайцева, было, как и апостолов, ровным счетом двенадцать, сидели за длинным столом, где в обычное время обедало и ужинало многочисленное патриархальное семейство Поповых.
   Почти все они состояли в ранге сподвижников, а трое: министр бдительности, градостроения и вероисповедания – даже соратников. Один только разнесчастный министр здоровья как родился приверженцем, так до сих пор и числился в этой категории. Статусом ниже его были только кочевавшие чучмеки, которых и людьми-то можно было назвать с большой натяжкой.
   Вопросов на повестке дня заседаний кабинета министров было немало: министр распределения отчитывался о результатах последнего сбора дани, министр промышленности докладывал о проекте реконструкции кузницы, министр градостроения требовал гвоздей для ремонта служебной избы, министр вероисповедания сетовал на общее падение благочестия, министр культуры, сняв часть одежды, демонстрировал новые образцы татуировки, министр пропаганды смутно намекал о каких-то безответственных личностях, вносящих раскол и смуту в государственное устройство. Министр земледелия подробно изложил планы предстоящей посевной компании, признав некоторые допущенные в прошлом ошибки. Так, например, хлеб минувшей весной сеяли ломтями, и он, понятное дело, не взошел, а ведь элементарная логика подсказывает, что раз хлеб выпекают из муки, то и сеять надо именно ее. То же самое и со свеклой, которую перед посадкой необходимо извлекать из консервных банок, что раньше не делалось. Еще, сказал министр, мы собираемся посеять картофельные чипсы и желтый плод неизвестного названия, семена которого были подарены министерству земледелия женой Силы Гораздовича.
   Одним из последних слово взял Зайцев. Кратко, но красочно описав текущий исторический момент, он призвал повысить бдительность в связи с приближением весенне-летнего периода, характеризующегося, как известно, повышением степени миграции животных и птиц, многие из которых, не исключено, будут использованы в своих целях врагами. Кроме того, он высказал требование усилить охрану рубежей, для чего к уже имеющимся заграждениям, самоловам, капканам и засекам добавить забор из колючей проволоки шириной не менее чем в четыре кола, идолов-пугал, расставленных через каждые пятьсот шагов, и специальные курительницы, на которых должно сжигаться средство, отгоняющее злых духов и развеивающее недобрые помыслы. Секретом этого средства, якобы, уже владело министерство бдительности. Кроме того, Зайцев выразил сомнение в надежности самой системы охраны города. Коварные враги, потеряв надежду пробиться в него по суши и воздуху, несомненно, попытаются использовать земные недра. О наличии таких попыток в прошлом свидетельствует недавно откопанная возле Тухлой Речки туша неведомого животного с огромными клыками. Неизвестно пока, что же это такое: порождение природы, злой дух, или новая выдумка врагов, – но такому чудовищу ничего не стоит прорыть подземный ход в святая святых государства. Во избежание подкопов нужно срочно придумать какое-то устройство, сигнализирующее о сотрясении почвы. Теперь о сборе дани, продолжил он. Какая-то польза от нее, возможно, имеется. Но вреда куда больше. Дети спрашивают, откуда такие красивые баночки, такие сладкие конфетки и такая теплая одежда. Взрослые, конечно, понимают, что все это изготовлено исключительно с подрывной целью. Но как это объяснить несмышленышам? Необходимо делать главный упор на собственные силы, развивать промыслы, сельское хозяйство и оленеводство. И в заключение о фактах утери бдительности. Тут Зайцев многозначительно замолчал, отпил воды из кружки, откашлялся и продолжал, то и дело косясь на Пряжкина.
   – Всем отлично знаком наш сподвижник, министр обороны и член коллегии волхвов Пряжкин. До самого последнего времени я имел о нем самой лучшее мнение. Возложенная на Пряжкина огромная ответственность требует, чтобы он всегда был беззаветно предан интересам государства. Однако в последнее время в поведении Пряжкина стали проявляться, мягко говоря, оплошности и просчеты. Взять самый свежий случай. Рубеж пересекает некая весьма сомнительного вида особа, заявившая, что она, якобы, желает навечно поселиться в нашем государстве. Поймите правильно, я не против перебежчиков в принципе. Наступает время, когда народные массы зарубежных стран, разорвав цепи лжи и страха, кинутся к нам сотнями и тысячами. Однако если мы при этом утратим бдительность, значит, утратим и все остальное, включая жизнь. Имея весьма серьезные подозрения относительно этой девицы, я поручил Пряжкину разоблачить ее. Почему именно Пряжкину, а не кому-то другому? Объясняю: шпиона в первую очередь должна интересовать боеспособность наших войск. Следовательно, он попытается внедриться в министерство обороны. Значит, Пряжкину и карты в руки. Как же повел себя в этой ситуации наш хваленый министр? Думаете, он провел тщательное расследование? Расставил хитроумные ловушки? Обнаружил у подозреваемой шпионское снаряжение? Как бы не так! Пряжкин собрался жениться на этой особе! На потенциальном вражеском агенте! На человеке, вряд ли способном воспринять наши идеалы, нашу веру и наши стремления. А ведь Пряжкин не какой-нибудь погонщик оленей или караульный на башне. Напоминаю, он министр обороны, причастный к нашим самым сокровенным тайнам. Он знает такое, чего не знает ни один из присутствующих здесь, исключая, может быть, только Силу Гораздовича, чьи знания, как известно, безграничны. И все это Пряжкин обязан передать своему сыну, в преданности и верности которого мы должны быть абсолютно уверены. Сумеет ли, спрашивается, перебежчица дать ребенку правильное воспитание? А если она не перебежчица, а хуже того – шпионка! Кого она вырастит? Врага! Нашего могильщика! Убийцу наших детей! Выношу этот вопрос на обсуждение кабинета министров. У меня пока все.
   Речь Зайцева вызвала бурные эмоции у всех, кроме Силы Гораздовича. Он по-прежнему мило улыбался, что-то черкал в своем блокноте и переговаривался вполголоса с секретарями и референтами. Казалось, страшные обвинения против Пряжкина прошли мимо его ушей.
   – А что ты, Пряжкин сам об этом скажешь? – подал голос министр градостроения, человек рассудительный и сравнительно не злой.
   – Я полностью отвергаю все высказанные в мой адрес обвинения. Нельзя делать из честного человека шпиона. Нельзя друзей превращать во врагов. Я убежден, что эта девушка пришла к нам с самыми чистыми побуждениями. Здесь же ее сразу начали травить. Моя связь с ней не плод легкомыслия, а результат серьезных размышлений. Уверен, что вместе с ней мы воспитаем достойного продолжателя нашего общего дела, верного сподвижника, а может, даже и соратника. Пользуясь случаем, прошу у кабинета министров разрешения на вступление в брак.
   – А помните, в прошлом году, по ходатайству министерства вероисповедания вам была предложена в жены моя племянница Голуба Козлова, – ни с того ни с сего спросил министр здоровья. – Чем она вам не подошла, интересно?
   – Отвечать обязательно? – Пряжкин почувствовал, что начинает наливаться яростью.
   – На заседании кабинета министров на любой вопрос надо давать ответ, – объявил Зайцев.
   – Ваша Голуба, хоть и косая на оба глаза, однако успела переспать со всем министерством вероисповедания, кроме деревянных идолов, конечно. Зачем мне такая жена? Ладно бы, если ни кожи, ни рожи нет, так хоть бы стыд имела.
   – Вы только послушайте, что он говорит! – взвился министр вероисповедания. – И о ком! О жрице бога Дида! Если она и совершала половые акты, то исключительно в ритуальных целях. У нее должность такая! Никому не имеет права отказывать! Со стороны Пряжкина допущено богохульство!
   – Да он давно уважение к людям потерял, – пробасил министр распределения. – Ведет себя вызывающе. Как будто бы и осадить его некому.
   – Осадим! Осадим! – хором заверили его коллеги.
   – А сегодня утром, подстрекаемый этой девкой, он напал на меня прямо у дверей Усыпальницы. Я весь в синяках и ссадинах. Многие могут подтвердить. Вот он, к примеру, – Погремушка указал пальцем на министра градостроения.
   – Да, – немного поколебавшись ответил тот. – Такой факт имел место.
   – Я как-то однажды попробовал сосчитать идолов, которые молятся за министерство обороны, – снова влез министр вероисповедания. – Жуткое дело! Сорока трех штук не хватает. А у тех, которые в наличии, жертвенные чашки мхом заросли. Как можно допускать такое глумление над кумирами!
   – Трезвым его уже давно не видели.
   – Выскочка!
   – На лекциях в школе всякую чепуху несет…
   – К ответу его!
   – К суду!
   – Испытать огнем!
   – Наказать примерно…
   – Изгнать прочь! И немедленно!
   – Лучше отдайте его нам для опытов, – фальцетом проблеял министр здоровья. – А то я вчера средство от слабости самолично принял. На собственном организме не побоялся испытать. Так поверите, с тех пор ремень на штанах боюсь застегнуть. Жена кальсоны не успевает стирать. Полное расстройство дефекации и метеоризм.
   – Что-что? – подозрительно переспросил Зайцев.
   – Расстройство стула, говорю, и недержание газов, – гордо объяснил министр здоровья.
   – Ну это я уже давно почуял. Водки с корой, ивы выпей. Некоторым помогает.
   – Пусть Пряжкин сначала девку выдаст! – крикнул Погремушка.
   – Допросить шпионку!
   – Подвесить за волосы и нагаечкой по мягким местам!
   – Обоих подвесить…
   – Нет, все же лучше огнем испытать!
   Пряжкин слушал все это, не веря собственным ушам. Люди, которым он никогда не причинял зла, со многими из которых был если не в дружеских, то вполне приличных отношениях, вдруг безо всякого серьезного повода накинулись на него, как стая волков на подранка. Все: и прошлые заслуги, и безукоризненное происхождение, и незыблемый до последнего времени статус, и давние связи с каждым из присутствующих – внезапно оказалось никчемным и бесполезным. Стена, всегда защищавшая его, обернулась вдруг ветхим заборчиком. Жуткое ощущение полной беспомощности сковало его. Заранее заготовленные доводы в свою защиту вылетели из головы, язык онемел, мысли спутались, и Пряжкин с пугающей ясностью ощутил, что он именно тот, о ком сейчас наперебой кричали члены кабинета министров – вероотступник, наглец, изменник и пьяница.
   – Ну, ладно вам, ладно, – прервал возмущенный гвалт Сила Гораздович. – Накинулись все на одного. Разве так можно? Что плохого он сделал? Украл, убил, предал? Человек жениться хочет, а вы его на куски готовы разорвать. Подход негосударственный. Выходит, мы зря его кормили, учили, одевали? Все с начала теперь? И кого на его место назначить? Тебя, что ли, Шишкин? Или тебя, Овечкин? Зайцев вон какой с виду умный, а ведь в автоматикой телемеханике ни в зуб ногой. Даже не знает, что это такое. Кто из вас может систему энергораспределения ракеты наладить? А? Вот видите. Незаменимых людей, конечно, нет. Не станет Пряжкина, будет кто-то другой. Определенные меры мы в свое время приняли. Да только зачем нам самим себе заботы придумывать? Взять того же Зайцева. Человек бдительный, ничего не скажешь. Только где нам столько колючей проволоки взять, чтобы в четыре кола все государство огородить? Хватит, что он в прошлом году всех гусей и уток распугал. А вдруг не прилетят они больше с испуга? Значит, ни мяса, ни пера, ни пуха! К каждой проблеме тонкий подход требуется. Тут рубить с плеча нельзя. А то раскаркались – Пряжкин то, Пряжкин се… На себя посмотрите. То обблюетесь, то обдрищетесь! Тем более, что с Пряжкиным еще ничего не ясно… Встань, сподвижник. Тебе что, в самом деле эта девка приглянулась?
   – Да, – облизав пересохшие губы, выдавил Пряжкин.
   – Уверен, что не шпионка она?
   – Да, – прошептал Пряжкин.
   – Не слышу… Громче. Шипишь, как дохлый селезень. Ну, а теперь гляди мне в глаза и отвечай как на духу: кто тебе дороже, девка приблудная или родная держава?
   – Так нельзя… разделять. Родная держава есть родная держава, а… она… это она…
   – Да я же не заставляю тебя прямо сейчас от нее отречься. Может, она и в самом деле без вины виноватая… Ты мне ответь на отвлеченный вопрос: что выбираешь – родину или бабу, если та и в самом деле вражеское отродье?
   – Родину…
   – Вот это я и хотел от тебя услышать. Если эта девка шпионка, то ясно, куда ее потянет. Сразу и выяснится, что к чему. Завтра же, не откладывая, возьми ее с собой под землю. Покажи ей все, что захочется. А потом пусть расскажет твоим людям, какая тяжелая и подлая жизнь за рубежом и какое счастье оказаться здесь. Если она злые намерения хранит, это сразу выяснится. Внимательно наблюдай за ней. Все подмечай, и слова и взгляды. Соглядатаев за тобой не будет. Возьмешь только своих людей. И решение примешь сам. Доверим ему, соратники и сподвижники?
   – Доверим, доверим! – загалдели все, как будто четверть часа назад и не требовали крови.
   – Завтра мы все снова соберемся, и ты, Пряжкин, скажешь правду. Если она без вины, тут же вас и обвенчаем, а если умысел имела… – Попов на секунду задумался, словно подыскивая достаточно веское заключительное слово.
   – Что тогда? – спросил Пряжкин, забыв, что перебивать Силу Гораздовича так же опасно, как всуе поминать имя Перуна-Громовержца.
   – А тогда свершится закон, – в голосе Попова появилось что-то такое, от чего у Пряжкина похолодело в животе. – Ты сам все знаешь. Смертной казни у нас нет, и ради какой-то девчонки вводить ее нецелесообразно. Изгоним из пределов государства и все. А теперь иди. Помни, сподвижник, мы тебе верим.
 
 
   Пряжкин, еле переставляя враз ослабевшие ноги, пересек площадь и у штаба наткнулся на Пашку, который втолковывал что-то низкорослому, плосколицему человеку в оленьей кухлянке, которого придерживали за руки два амбала из пограничной стражи.
   – И кто же ты такой есть? – спрашивал Пашка тоном, не предвещавшим ничего хорошего.
   – Никифоров я, – примирительно отвечал человек в кухлянке. – Отпусти, начальник. Моя за оленем шла.
   – Нет, ты не Никифоров. Никифоров знает, как отвечать на вопросы коменданта штаба.
   – Чучмек Никифоров по вашему приказанию прибыл, – бодро доложил Никифоров.
   – Прибыть ты прибыл. Вижу. Да только не по моему приказанию… Где его взяли? – Это относилось уже к пограничной страже.
   – В двух верстах от рубежа. Балкой гнал нарты. Чуть оленей не угробил.
   – Неправда, начальник. Моя оленя не угробит. Моя оленя уважает.
   – Молчи. Отвечай, что возле рубежа делал?
   – То молчи, то отвечай… Злой ты, начальник. Как медведь-шатун злой.
   – Если не ответишь, я твои кишки сейчас на эту дуру намотаю. – Пашка указал на Святовида.
   – Моя оленей искал. Олень рубеж не знает. Олень от стада отбился, в тундру ушел. Моя искать поехал. Без оленя чучмеку Никифорову нельзя. Без оленя моя помирать будет.
   – За этим задержки не будет. Предупреждали тебя, что к рубежу ходить нельзя?
   – Предупреждали. Давно Предупреждали. Забыл совсем.
   – Палец к бумаге прикладывал?
   – И палец прикладывал и крест рисовал.
   – Идола целовал?
   – Целовал, однако. Попробуй не поцелуй твоего идола.
   – Значит, теперь не обижайся.
   – Чучмек Никифоров не обижаться.
   – А-а-а, это ты, – Пашка заметил, наконец, Пряжкина. – Вот, чучмек попался. Сбежать хотел. Что делать с ним будем?
   – Как будто не знаешь, – ответил, занятый своими мыслями Пряжкин. – В первый раз, что ли?
   – Не в первый раз. Да только все одно, не доходит До них наука. Признавайся, ведь хотел сбежать? Признавайся, ничего тебе за это не будет. Отпущу.
   – Правильно. Хотел сбежать. Давно задумал.
   – Почему?
   – Есть нет. Табака нет. Оленей отбирают. Рыбу отбирают. Песец отбирают. Скучно жить.
   – А за рубежом, думаешь, лучше?
   – Там олень свободно ходит.
   – Ну раз так, иди. Отпускаю.
   – Пешком не дойду. Оленей отдай, нарты отдай, хорей отдай.
   – Ничего себе! – делано удивился Пашка. – Олени не твои. Олени государственные. Воровать не позволю.
   – Оленя не государство рожал. Оленя важенка рожала. Нарты я сам делал. Хорей сам делал.
   – Бес с тобой. Нарты и хорей бери, а оленей придется оставить.
   Несколько минут они молча стояли друг против друга, по разному одетые, но удивительно схожие обликом – оба коренастые, узкоглазые, кривоногие.
   – Ладно, начальник, – сказал наконец Никифоров. – Пойду, однако. Путь не близкий. Не обижай моих оленей.
   – Э, братец, это еще не все. Кухлянку снимай.
   – Кухлянку моя жена шила.
   – Жене, значит, и вернем.
   Никифоров кряхтя стащил меховую одежду и остался в каких-то жуткого вида полуистлевших портках. На лице его не отразилось ровным счетом никаких чувств.
   – Исподнее, так и быть, тебе оставим, – сказал Пашка. – Срамить не будем. Счастливого пути.
   – И тебе счастливо оставаться, начальник. – Босой и голый человек с синей нечистой кожей повернулся к ним спиной и вприпрыжку устремился в тундру. – На небесных пастбищах свидимся.
   – Свидимся, не сомневайся.
   – Убежит ведь, гад, – сказал один из стражников, глядя вслед Никифорову. – Они, черти, к любому морозу привычные.
   – Не убежит, – заверил его Пашка. – Я тундровых псов уже три дня как не кормил. Растаскают его, как сдобную булку, будь спокоен… А ты, начальник, почему такой хмурый?.
   – Ты сделал, что я у тебя просил?
   – А как же! Этот сопляк сначала от рубежа отъехал версты на три, а потом назад повернул. И за холмиком, значит, спрятался. Да разве такую машину спрячешь. Мы с ребятами ночью и подползли к этому чудищу железному. Глянули, а у него на крупе бочка с керосином приторочена. Только керосинчик уж больно густой и вонючий. Мы бочку, продырявили да и подожгли. Занялась эта дура синим огнем, как миленькая. Мы отползать стали, а она как рванет! Всю тундру кусками железа засыпало. Вот такие пироги, начальник.
   – Керосинчиком это вы зря, – сказал Пряжкин, ощущая какое-то нехорошее, тягостное предчувствие. – Не надо было так…
   – Назад уже не воротишь, – равнодушно сказал Пашка. – Что было, то сплыло. А за это дело ты мне бутылку будешь должен. Я так понимаю, что это твоей милашки хахаль был, вечный ему покой.
 
 
   – Что-нибудь случилось? – спросила Наташа.
   – Нет, – ответил Пряжкин.
   – Но я же вижу!..
   – Так, мелкие неприятности…
   – Из-за меня?
   – Нет.
   – Только не обманывай.
   – Зачем тебе знать всякую гадость.
   – Значит, из-за меня…
   – Это не имеет никакого значения. Даже если меня поставят караульным на башню, я не откажусь от тебя.
   – Может и такое случиться?
   – Все может случиться. Нам сейчас нужно все время быть вместе. Тебя могут похитить. Или устроить какую-нибудь пакость. Все должно решиться завтра. Мы спустимся под землю, туда, где находится командный пункт стратегических ракетных войск. Тебе придется пойти со мной и поговорить с людьми, которые живут там. От твоего выступления зависит очень многое. Конечно, я не заставляю тебя лгать, но постарайся как можно точнее исполнить мою просьбу. Смысл выступления прост: так, откуда ты пришла, – все плохо, здесь – все прекрасно. Ты понимаешь?
   – Понимаю. Только оратор из меня неважный.
   – Скажи, а там… действительно плохо?
   – По-всякому… но там все другое. Тебе будет трудно это понять.
   – Не хочешь рассказывать?
   – Не хочу растравлять душу. Лучше поцелуй меня.
   – Хорошо…
   – Ты целуешь меня, как будто в последний раз.