Страница:
© Перевод и комментарии Антона Нестерова
Email: ithaca_an(a)hotmail.ru
Опубликованио: "Иностранная литература", 2002. # 12./ C. 226 - 238
Насколько мне известно, среди собратьев по перу я пользуюсь репутацией
человека в высшей степени доброжелательного. Еще бы: я всегда готов
присоветовать другу-сочинителю какой-нибудь экспериментальный ход, а
невзначай забредшему журналисту - прочесть лекцию: о назначении искусства,
таинстве жизни, перспективах литературы, будущем романа, дилемме
либерализма, между полюсов которой мы пытаемся усидеть, будто между двух
стульев (нужное подчеркнуть сообразно требованиям момента). Пишу я по
большей части, что Бог на душу положит. И - искренне верю в написанное. Ну,
вмешается кое-где редактор: разок, другой, третий, а так - что пишу, то и
думаю, - читайте, вот оно. Однако прежде, чем достичь вершин славы, я
изрядно потрудился на задворках литературы, вдосталь попотел на бесплодных
каменистых склонах - именно там проверяются на прочность начинающие
писатели. Молодые не очень-то отдают себе в этом отчет, но в годы моей
юности писательство было по-настоящему тяжким трудом. Встаешь в четыре утра,
обливаешься ледяной водой, растапливаешь печь, а потом вкалываешь
по-черному, стуча на громоздкой пишущей машинке, в кровь сбивая пальцы, и
так - с утра до ночи. На обед кусок хлеба да глоток воды. Ну и рецензенты,
не оставляющие от вас камня на камне. Последнее, пожалуй, и впрямь не
изменилось с тех пор.
Я бы об этом и не вспоминал, если бы не полученное на днях письмо. Мой
корреспондент, начинающий писатель, пребывал в крайнем недоумении: ему
предложили "сотрудничество", так сказать, работу в соавторстве, а он не
знал, соглашаться, или... Сама мысль о соавторстве ему претила, но его
издатель - издателю она импонировала. Тот даже указывал, какие замечательные
плоды приносит этот метод: достаточно вспомнить Бьюмонта и Флетчера,
Гилберта и Салливана, Мастерса и Джонсон, Морекомба и Уайза. Начинающий
литератор жаловался, что его затягивает трясина сомнений - но по силам ли
мне эти сомнения разрешить? Право слово, я понимал его настороженность - и
попытался придумать, как бедняге помочь. Может, напомнить ему, что в годы
моей юности, когда писательство и впрямь было "тяжким трудом", мы только и
делали, что сочиняли вместе. Однако сотрудничество сотрудничеству рознь.
Французские коллаборационисты тоже кричали о сотрудничестве - с оккупантами.
Не лучше ли рассказать моему корреспонденту историю - из тех времен, когда
мне довелось пребывать в шкуре Натали Пелам Баркер.
Дорогой начинающий писатель,
Спасибо за письмо, где Вы спрашиваете, доводилось ли мне задумываться о
плюсах и минусах работы в соавторстве. Право слово, мне не только
приходилось об этом задумываться - мне довелось кое-что в соавторстве
написать. Оный опыт научил меня массе полезных вещей: я понял, как писать с
напарником, где, чего ради - и когда нужно поставить в этом деле точку.Не
знаю уж, насколько моя история Вам поможет, но зато точно знаю: благодаря ей
я узнал львиную долю того, что мне известно о жизни и о литературе - если не
считать пары семинаров, прослушанных на старших курсах в колледже (один из
них, помнится, был по "Последней герцогине" Браунинга). История эта заведет
нас в далекое в прошлое, в годы "моей литературной юности". Подобно
множеству юнцов, я с младых ногтей решил во что бы то ни стало заделаться
писателем. Я совершенно не знал, что это на самом деле значит, не знал, о
чем писать, и был не слишком обременен жизненным опытом. Однако решение мое
было твердо, и оно привело меня в университет, где в должный срок я принялся
за диплом, отчаянно пытаясь примирить занятия искусством и научные штудии.
Стоит ли удивляться, что в результате я оказался в Америке - на кампусах
тамошних университетов такая двойная жизнь не считается чем-то из ряда вон
выходящим и окружающие готовы с нею мириться. Как Вам известно, английские
университеты вполне открыты для писателей и изучения их творчества, однако
при одном жестком условии, которое я явно не готов был выполнить: писатель
сначала должен умереть. Отношение же американских университетов к
литераторам несколько иное: в Америке кампусы кишмя кишат странствующими
поэтами и путешествующими романистами, которые, как правило, живут и пишут в
одном крыле здания, а лекции о том, что пишут, читают в другом, так что если
здесь для писателя и существует проблема пробиться к аудитории, то это
проблема вполне физического свойства.
И вот, все пятидесятые годы я кочевал из одного американского
университета в другой, благо моя двойная жизнь вполне укладывалась в
тамошние рамки. Не то, чтобы американские университеты отличались такой уж
терпимостью по отношению к писателям, но среди моих друзей по кампусу
(большинство из них были блестящими молодыми учеными, только-только
получившими степень в Колумбийском университете) мало кто не имел серьезных
литературных претензий. Такое впечатление, что все они, как один, вынашивали
Великий Американский Роман, причем такой, который своим величием обязательно
превзойдет все те Великие Американские Романы, которые они разбирали на
занятиях со студентами. Если же о Романе речь не шла, то в повестке дня
стоял сценарий Великого Американского Фильма. На рынке амбиций сценарий
ценился пониже романа, зато, в случае удачи, обещал автору доходы повыше.
Нас, пишущих, было в американских университетах великое множество - куда
больше, чем способен вместить мир литературы. Но с одним из этих писателей,
пареньком из Филадельфии по имени Барри Спакс, меня связывала настоящая
дружба, прошедшая закалку работой в редакции университетского литературного
журнала "Фолио", что выходил раз в квартал. На страницах этого
замечательного издания статейки про христианскую образность в "Алом знаке
доблести" - помещенные для отмазки, чтобы не дразнить университетское
начальство, - соседствовали с литературными потугами наших со Спаксом
приятелей.
Что у Спакса, что у меня, литературные притязания были выше некуда. Я
твердо решил вступить в поединок с Солом Беллоу - на его условиях; Спакс же
намеревался стать первым среди равных в мире поэтов, завладев королевской
мантией, столь равнодушно отброшенной Эзрой Паундом. Между нами было много
общего, и кроме всего прочего, нас объединяла еще и нехватка средств -
обычное дело для собратьев-литераторов дело, хотя мы не могли позволить себе
формально вступить в члены литературного братства: у нас не было денег на
членские взносы. Но зато Спакс был одарен особого рода чутьем: казалось, он
создан для того, чтобы зарабатывать на прокорм своего таланта, пускаясь в
совершенно невообразимые коммерческие проекты. Именно Спакс, с хитроумием,
достойным Тома Свифта, додумался использовать граммофонные пластинки в
качестве крышек для банок с макаронами: купив спагетти, покупатель получал к
обеду еще и "8 пьес для спинета", а впридачу к пасте шла "Пасторальная
симфония". Тогда нам не хватило стартового капитала, но идея с тех пор не
устарела: компакт-диски подходят для этих целей гораздо лучше. Именно Спакс,
сколько мне помнится, впервые задумался о такой услуге, как чтение стихов по
телефону: это когда вы снимаете телефонную трубку и слышите, как безучастный
голос читает вам "Бесплодную землю", - замечательная идея, хотя это и не
совсем то, что вы хотите услышать, когда вам приспичило заказать такси.
Спакс был также великим новатором в литературе, - одним из тех, кому
суждено сгруппировать вокруг себя великих писателей и тем самым раз и
навсегда преобразить сам литературный пейзаж. Спакс постоянно вынашивал
замысел очередного литературного журнала, который собирался назвать то
"Трансмогрификация", то "Улучшенная мышеловка" или еще как-нибудь в этом
духе. Выносив проект, он хватался за телефонную трубку и начинал охоту на
доверчивых меценатов, согласных профинансировать это начинание, - хотя шансы
сыскать меценатов среди среди кукурузных полей Индианы (а в ту пору нашей
жизни мы подвизались именно в Индиане), как доказывал опыт, были близки к
нулю. Однако мы вовсе не собирались впадать в уныние. Наша литературная
дружба процветала, наши замыслы множились, мы вместе писали критические
статьи - о, какие это были статьи! - сам воздух тех лет был полон великими
обещаниями - как в Париже накануне возникновения кубизма. Так что
расставание в конце года казалось трагедией и переживалось, как настоящая
творческая потеря. Путь Спакса лежал в сторону очередного американского
университета, я же возвращался в Англию: грант кончился, и весь следующий
год мне предстояло доводить до ума диссертацию и еле-еле сводить концы с
концами, преподавая на вечерних курсах, открытых для всех желающих, - как ни
странно, кое-кто даже изъявлял желание посещать и мои занятия.
Прошел год, как мы расстались, когда однажды солнечным летним днем мой
телефон (точнее - телефон моей квартирной хозяйки) взорвался трелью звонка.
Я схватил трубку - и услышал голос, вибрирующий от энтузиазма, - такие
голоса бывают только у американцев. Ну конечно же, это был Спакс. Весь год
он пытался найти наилучшее применение своим литературным талантам: составлял
заявки на гранты и рассылал их в английские университеты. И вот - один из
грантов достался-таки ему, и сейчас он направлялся в Кембридж, ни много ни
мало, писать диссертацию. В конце концов, он выманил меня в Лондон: я должен
был познакомить его с литературной жизнью Англии. Мы провели несколько
счастливейших дней в поисках этой самой литературной жизни, не очень-то
осознавая, что те, кто задают в ней тон, на самом деле предпочитают жить на
юге Франции или в Тоскане. Спакс был все тот же: в пабах он мог подойти к
совершенно незнакомым людям и предложить им профинансировать новый
литературный журнал. Нам даже удалось собрать таким образом пенсов сорок -
для тех лет сумма немалая, хотя журнал так и не появился на свет, главным
образом, потому, что наше внимание переключилось на решение иных задач.
Насколько мне помнится, проект появился на свет на обитом плюшем
сиденье в купе поезда "Бритиш Рэйлвейз", направлявшегося в Кембридж: начало
семестра было не за горами, и Спаксу нужно было следовать к месту
дислокации. Он попросил меня составить ему компанию и подсобить с переноской
набитых рукописями коробок, двух пишущих машинок, нескольких чемоданов, куда
он сложил английские спортивные пиджаки, - мой американский друг почему-то
был большим любителем оных. Твердо решившись узнать об английской
литературной жизни все, от и до, перед отходом поезда Спакс заглянул в киоск
на Ливерпул-стрит и алчно скупил все английские газеты и журналы, какие там
были. Большинство этих изданий было мне в новинку: по моему представлению,
хорошее дорожное чтиво - какое-нибудь номер "Скрютини" (журнал этот в ту
пору редактировал Ф.Р.Левис), - тут, переворачивая очередную страницу, вы
твердо могли рассчитывать: в этом эссе вам расскажут о таких глубинах
иронического подтекста в романах Джейн Остин...
Улов Спакса был несколько иного рода: дешевые журнальчики, на обложках
которых - "красотка в неглиже", а внутри - какая-то дикая мелко
нашинкованная смесь из серии "А знаете ли Вы?" ("А знаете ли вы, что киты
занимаются любовью в кавернах айсбергов?"), комиксы про то, как шеф
третирует секретаршу, и многостраничные "короткие советы", как избежать
облысения. Женские журналы предлагали своим читательницам другой
обязательный набор: узоры для вязки свитеров, воспоминания, по крупице
собранные у очередной удалившейся на покой горничной Их Высочеств, интервью
с пассиями голливудских звезд и во множестве - ответы на трепетные письма
читательниц, вопрошающих, как им жить дальше. Я даже не сразу взял в толк,
что тут привлекло внимание моего приятеля, пока он не ткнул меня носом:
между рассказами о спортивных рекордах, секретами визажиста, советами по
ведению домашнего хозяйства, и - само собой - бесконечной рекламой, которая
и скрепляла всю эту чушь воедино, - между всем этим попадались вкрапления...
прозы.
В те времена журналы печатали еще и рассказы: детективные рассказы,
приключенческие рассказы, рассказы про любовь, рассказы, написанные врачами
и сиделками, и пр. Где-то на полпути между Одли Энд и Бишопс Стортфорд Спакс
принялся зачитывать образчики этой прозы вслух, и тут нас осенило. Еще не
доехав до Кембриджа, мы приняли решение, изменившее нашу жизнь, по крайней
мере, на целых два года. Все эти историйки, - заявил Спакс, - примитивны до
неприличия. Что неудивительно: их наваяли непрофессионалы, руководствуясь
формулой, по сравнению с которой даже творения Энид Блайтон - великая
литература. Все эти истории шьются по одному лекалу: пара-тройка сюжетов (в
те годы о Проппе, который свел все литературные сюжеты к семи, еще слыхом не
слыхали), три-четыре незамысловатых характера, пара вариантов концовок. Все
это могло уместиться на схемке размером с концертную афишку: Спакс тут же
эту схемку изобразил. От начинающего писателя требовалось лишь взять
соответствующие ингредиенты, - все равно, что купить в магазине полуфабрикат
от Бетти Крокер, вытряхнуть содержимое в кастрюлю, хорошенько размешать,
разогреть - и можно подавать на стол господам-издателям; а дальше автора
ждет богатство, на которое он не смел расчитывать даже в мечтах.
Судьба наша была решена. Когда мы сходили с поезда, у Спакса уже был
продуман весь план кампании, и едва он рассовал наметки своей диссертации по
углам квартирки, которую Кембриджский университет, со свойственной ему
предупредительностью, позаботился снять для моего друга, как мы сели за
работу. Кембридж славен своими погребками, и вечерами мы устраивались в
каком-нибудь пабе, потягивали эль и составляли план. Нам нужно было
придумать десять простых сюжетов для рассказов, сверяясь со схемой,
составленной в поезде. Готовые сюжеты мы записывали на каталожных карточках,
которым давали номера от одного до десяти, после чего возвращались домой. С
раннего утра мы приступали к работе. Сдвинув два стола, мы водрузили на них
две пишущие машинки. Один из нас брал карточку "номер один", другой - "номер
два", и мы принимались стучать по клавишам.
За день, а при хорошем раскладе - за утро, мы должны были написать
десяток рассказов. Чтобы ускорить процесс, мы изобрели весьма эффективную
систему, которую я могу порекомендовать и современным писателям. Если у
одного из нас дело стопорилось, он кричал "Оп!". По этому сигналу мы оба
вскакивали, обегали стол, менялись местами, и продолжали чужой рассказ с
того места, где увяз напарник. Не знаю уж, пользовались ли этой системой
Бьюмонт с Флетчером, Гилберт с Салливаном, Тристан с Изольдой, и т.д., но в
нашем случае она себя оправдала - эффективность труда была выше, чем на
суперсовременном японском конвейере. Вскоре о нашей фантастической
литературной производительности знали все в округе, так что соседи,
заходившие поглазеть на нас за работой, лишь изумленно вздыхали при виде
того, как минут десять мы колотим по клавишам пишущих машинок, а потом по
команде "Оп!" вскакиваем, пересаживаемся и вновь принимаемся яростно
стучать, не теряя и секунды рабочего времени.
По части литературных инноваций Спаксу не было равных: вскоре он еще
больше рационализировал наш творческий процесс. Ему удалось уговорить
местного торговца канцтоварами снабжать нас рулонами перфоленты. Так мы
избавились от необходимости тратить время на заправку очередного листа в
каретку пишущей машинки. По сути, мы изобрели принцип бумажного полотенца и
заложили основу современных компьютерных технологий; и если сегодня все чаще
можно услышать о прорыве в электронной промышленности, получившем название
"Кембриджского феномена", благодаря чему старинный университетский город,
расположенный среди болотистой равнины, превратился в эдакую английскую
Силиконовую Долину, знайте: толчок всем этим процессам был дан именно нами.
Особо следует сказать и о системе дистрибьюции готовой продукции,
изобретенной моим напарником. В конце первой недели мы сделали передышку,
чтобы осмыслить и оценить наши достижения. На стоявшем в углу комнаты столе
мы обнаружили пятьдесят законченных рассказов, готовых к отправке в
редакции. И тут нас как громом поразило: если так будет продолжаться и
дальше - а что могло помешать нам продолжать работу в том же темпе, - к
концу учебного года мы напишем порядка 2500 историй, - такое даже Диккенсу
не снилось! Мы не сомневались: поток наших текстов, поступающих в журналы,
обещает быть многоводным, я бы даже сказал - неиссякаемым, но что-то
подсказывало нам - вряд ли на страницах английских периодических изданий
найдется место для всех опусов, сошедших с "кембриджского литературного
конвейера".
Перед нами стояла и другая проблема - мы подумали о ней одновременно:
если наши университетские руководители случайно раскроют одно из этих
презренных изданий и увидят подписанный нами рассказ - что-нибудь в стиле
"Пятна на совести" (одно из первых наших творений начиналось так: "Сержант
Пилпотт от природы был человеком жизнерадостным, но сегодня одна мысль не
давала ему покоя. Дело, вроде, выдалось - проще некуда. За одной только
закавыкой. Всего-то - маленькое пятнышко, а вот поди ж ты! Красное маленькое
пятнышко на мозолистой ладони Джо Харрисона..."), у почтенных донов могут
возникнуть сомнения в нашей научной компетентности. Столь залихватские опусы
вполне могли подорвать доверие к диссертации на тему "Христианская
образность в Священном Коране", тогда как Спакс небезосновательно надеялся
отметить в кругу коллег свою успешную защиту. Однако - сама академическая
жизнь предложила нам решение. Многие доны пописывали истории, прикрывшись
nome de plume, - что же мешало нам, молодым ученым, последовать их примеру?
Посему мы удалились в весьма уютный паб, столь удачно обнаруженный нами как
раз накануне, и посвятили вечер изобретению не сюжетов, а псевдонимов. Нам
нужна была целая коллекция разнообразных, неповторимо изысканных
псевдонимов, ассоциирующихся с совершенно разными по стилю творениями - мы
ведь подвизались во всех жанрах, от самых крутых детективов до утонченных
любовных историй, - чтобы у редакторов и мысли не возникло о том, будто весь
вал поступающих к ним материалов исходит из одного-единственного творческого
источника, бьющего неиссякаемым фонтаном.
В эту ночь, под сводами паба, смотревшего на реку, был создан наш
авторский питомник: целый выводок разнообразных и оригинальных талантов.
Среди них был, например, Норман Блад: по мере работы, он все больше и больше
виделся нам этаким потеющим крепышом за сорок, явно начинающим лысеть - при
этом несколько неряшливо написанные детективные рассказы Блада о трущобах
Лондона и Лос-Анджелеса позволяли предположить, что в прошлом он был парень
хоть куда. Он явно отличался от любителя свежего воздуха, спортивного и
поджарого Миллингама О'Труби. Имя последнего было подсказано нам концовкой
одного из ранних и едва ли не лучших рассказов Блада, "Плачущая горилла" -
заключительные строки так и врезались в память: "Он не ведал жалости. Но и
закону неведома жалость, - инспектор Миллингам сказал, как отрубил."
Миллингам О'Труби явно всласть попутешествовал. Судя по всему, это был
мужчина с сединой на висках, писавший о приключениях в далекой экзотической
Бессарабии, - приключениях, которые заставляли учащенно биться даже сердца
их истинных сочинителей, когда они придумывали рассказ "Вертел барона" ("В
любой пустыне есть уголки, людям совершенно неведомые. Небольшой отряд
бесстрашных легионеров пробивался в неведомое, упрямо шагая навстречу
ужасному пустынному ветру, который зовут муэдзином, - ветру, что швыряет
песок вам прямо в лицо...") Однако О'Труби было далеко до жестковатого
очарования Питера Итона, этого купающегося в славе писателя-дилетанта,
явившегося в литературу прямиком из мира элитарных клубов: Питера Итона с
его тоненькой, волосок к волоску, полосочкой усов, плащом на красной
шелковой подкладке и талантом подать любовную историю в антураже
приключений, игорных домов и шпионских страстей ("Быстрым шагом он прошел
через бар клуба "Марокко": воротник дорогой рубашки от Кардена расстегнут,
на шее небрежно повязан шелковый платок. Он вошел в игорный зал в тот самый
миг, когда Коринна оторвала взгляд от рулетки - и глаза их встретились".)
Питер, несомнено, должен был пользоваться успехом у женщин, - в том
числе и у милых пишущих дам из нашего "питомника". Питер пришелся бы по
сердцу милейшей, романтичнейшей Вере Простоу, почтенной матроне,
переполненной сочувствием ко всем и вся, - Вере с седеющими волосами,
большой грудью, заварными чайниками, накрытыми тряпичными куклами - и
рассказами о любви машинисток ("Чтобы забыть Джона, мне понадобился целый
год".). Пожалуй, гораздо меньше Питер понравился бы Барбаре Бингли, чья
жизнь сложилась далеко не сразу: ей довелось хлебнуть немало горя, прежде
чем из бедной сироты, приехавшей в столицу из северной глубинки, она
превратилась в ухоженную светскую львицу - все это читалось между строк
рассказов, вышедших из-под ее пера ("На это Рождество мне было нечего есть -
так я осознала, что отныне я сирота, из жалости взятая в дом чужими
людьми"), - Барбара явно предпочла бы Миллингама О'Труби. И трудно
вообразить, чтобы кто-нибудь из них мог бы поладить с Норманом Бладом -
порой мы и сами ловили себя на том, что одни наши авторы нравятся нам
больше, другие - меньше. По счастью, среди них была дама, которая не могла
не вызывать любовь и симпатию у всех, кто с нею сталкивался. Да и как иначе
- вряд ли наша небольшая коммуна протянула бы столь долго, если бы не Натали
Баркер - Натали Пелам Баркер, как стала подписываться она позже, когда ее и
наши обстоятельства изменились.
Что можно сказать о Натали? Стройная кареглазая брюнетка с потрясающим
вкусом, она была автором столь трогательных любовных историй, как
"Своевременный поцелуй!" "Только для тебя!" и "Не дай ему уйти!" - историй,
где девушки бегут через пустырь и их волосы треплет ветер, архитектор
приятной наружности в тридцать пять лет остается вдовцом с пятилетней
девочкой на руках и новеньким "Мерседесом" (модель кабриолет) в гараже: все
это - с небывалым количеством восклицательны знаков. Именно Натали была той
осью, вокруг которой вращался наш мирок - мирок, начинавший причинять все
больше хлопот местному почтальону: с каждой неделей его сумка становилась
тяжелее и тяжелее. "Не понимаю, как это у вас получается: столько народу в
одной маленькой квартирке..." - мог бы сказать он, подозрительно поглядывая
на нас и протягивая нам увесистую кипу конвертов, на которых, выведенные
нашим пером, значились в качестве адресатов Норман, Джек, Милл, Питер и
Вера, Барби и Ната, - как мы привыкли звать промеж себя наших питомцев.
Однако нет никаких сомнений: именно Натали не давала всем нам разбежаться в
разные стороны - Натали с ее обаянием, Натали, никогда не терявшая веры,
даже в самые черные дни, когда отвергнутые рукописи низвергались из
почтового ящика подобно Ниагаре, а затраты на бумагу и ленту для пишущей
машинки превышали доходы от нашего предприятия.
Быть фабрикой по производству текстов - тяжкий труд. Спакс разработал
особую систему дистрибьюции нашей продукции - не менее эффективную, чем
сложившаяся в первые дни система производства, - хотя поначалу наша
эффективность была еще не столь велика. На стене над почтовыми ячейками с
написанными на них именами Нормана и Наты, Питера и Барби был прикреплен
график рассылок, отражающий все перемещения наших текстов: здесь указывались
все журналы, в которых мог быть спрос на творения наших авторов. Каждый день
каждый "автор" посылал по рассказу в один из журналов, и все мы садились
ждать, что из этого получится. Я и поныне задаюсь вопросом, постигли ли
господа английские редакторы, столь беззаветно посвятившие свое время чтению
наших опусов, истинные причины вопиющего роста их рабочей нагрузки в тот
год. Ибо, едва только рассказ возвращался (а случалось это куда чаще, чем
нам того хотелось), мы тут же переправляли его в другой журнал, а
отвергнувшим наш шедевр редакторам посылалась свежая история. Эта система
гарантировала, что на каждом редакторском столе в Англии (мне тут же
вспоминаются адреса журналов - почему бы не назвать один из них, благо,
выводить его на конвертах приходилось чаще других: "Брим Билдинг") всегда
лежал тот или иной рассказ одного из наших авторов - а порой и всех разом.
Право слово, это был нелегкий год для Королевской почты - мне говорили, что
в иных домах для престарелых бывшие почтовые сортировщики до сих пор
вспоминают о нем с содроганием.
Поначалу - видно, на первых порах сказывалось, что мы еще недостаточно
набили руку, - наши рассказы почти всегда возвращались назад. Тупая
механистичность рассылки начала мало-помалу нас угнетать: большую часть дня
мы посвящали тому, чтобы рассовать рукописи по конвертам да надписать
конверты с обратным адресом, которые журналы требовали вкладывать вместе с
Email: ithaca_an(a)hotmail.ru
Опубликованио: "Иностранная литература", 2002. # 12./ C. 226 - 238
Насколько мне известно, среди собратьев по перу я пользуюсь репутацией
человека в высшей степени доброжелательного. Еще бы: я всегда готов
присоветовать другу-сочинителю какой-нибудь экспериментальный ход, а
невзначай забредшему журналисту - прочесть лекцию: о назначении искусства,
таинстве жизни, перспективах литературы, будущем романа, дилемме
либерализма, между полюсов которой мы пытаемся усидеть, будто между двух
стульев (нужное подчеркнуть сообразно требованиям момента). Пишу я по
большей части, что Бог на душу положит. И - искренне верю в написанное. Ну,
вмешается кое-где редактор: разок, другой, третий, а так - что пишу, то и
думаю, - читайте, вот оно. Однако прежде, чем достичь вершин славы, я
изрядно потрудился на задворках литературы, вдосталь попотел на бесплодных
каменистых склонах - именно там проверяются на прочность начинающие
писатели. Молодые не очень-то отдают себе в этом отчет, но в годы моей
юности писательство было по-настоящему тяжким трудом. Встаешь в четыре утра,
обливаешься ледяной водой, растапливаешь печь, а потом вкалываешь
по-черному, стуча на громоздкой пишущей машинке, в кровь сбивая пальцы, и
так - с утра до ночи. На обед кусок хлеба да глоток воды. Ну и рецензенты,
не оставляющие от вас камня на камне. Последнее, пожалуй, и впрямь не
изменилось с тех пор.
Я бы об этом и не вспоминал, если бы не полученное на днях письмо. Мой
корреспондент, начинающий писатель, пребывал в крайнем недоумении: ему
предложили "сотрудничество", так сказать, работу в соавторстве, а он не
знал, соглашаться, или... Сама мысль о соавторстве ему претила, но его
издатель - издателю она импонировала. Тот даже указывал, какие замечательные
плоды приносит этот метод: достаточно вспомнить Бьюмонта и Флетчера,
Гилберта и Салливана, Мастерса и Джонсон, Морекомба и Уайза. Начинающий
литератор жаловался, что его затягивает трясина сомнений - но по силам ли
мне эти сомнения разрешить? Право слово, я понимал его настороженность - и
попытался придумать, как бедняге помочь. Может, напомнить ему, что в годы
моей юности, когда писательство и впрямь было "тяжким трудом", мы только и
делали, что сочиняли вместе. Однако сотрудничество сотрудничеству рознь.
Французские коллаборационисты тоже кричали о сотрудничестве - с оккупантами.
Не лучше ли рассказать моему корреспонденту историю - из тех времен, когда
мне довелось пребывать в шкуре Натали Пелам Баркер.
Дорогой начинающий писатель,
Спасибо за письмо, где Вы спрашиваете, доводилось ли мне задумываться о
плюсах и минусах работы в соавторстве. Право слово, мне не только
приходилось об этом задумываться - мне довелось кое-что в соавторстве
написать. Оный опыт научил меня массе полезных вещей: я понял, как писать с
напарником, где, чего ради - и когда нужно поставить в этом деле точку.Не
знаю уж, насколько моя история Вам поможет, но зато точно знаю: благодаря ей
я узнал львиную долю того, что мне известно о жизни и о литературе - если не
считать пары семинаров, прослушанных на старших курсах в колледже (один из
них, помнится, был по "Последней герцогине" Браунинга). История эта заведет
нас в далекое в прошлое, в годы "моей литературной юности". Подобно
множеству юнцов, я с младых ногтей решил во что бы то ни стало заделаться
писателем. Я совершенно не знал, что это на самом деле значит, не знал, о
чем писать, и был не слишком обременен жизненным опытом. Однако решение мое
было твердо, и оно привело меня в университет, где в должный срок я принялся
за диплом, отчаянно пытаясь примирить занятия искусством и научные штудии.
Стоит ли удивляться, что в результате я оказался в Америке - на кампусах
тамошних университетов такая двойная жизнь не считается чем-то из ряда вон
выходящим и окружающие готовы с нею мириться. Как Вам известно, английские
университеты вполне открыты для писателей и изучения их творчества, однако
при одном жестком условии, которое я явно не готов был выполнить: писатель
сначала должен умереть. Отношение же американских университетов к
литераторам несколько иное: в Америке кампусы кишмя кишат странствующими
поэтами и путешествующими романистами, которые, как правило, живут и пишут в
одном крыле здания, а лекции о том, что пишут, читают в другом, так что если
здесь для писателя и существует проблема пробиться к аудитории, то это
проблема вполне физического свойства.
И вот, все пятидесятые годы я кочевал из одного американского
университета в другой, благо моя двойная жизнь вполне укладывалась в
тамошние рамки. Не то, чтобы американские университеты отличались такой уж
терпимостью по отношению к писателям, но среди моих друзей по кампусу
(большинство из них были блестящими молодыми учеными, только-только
получившими степень в Колумбийском университете) мало кто не имел серьезных
литературных претензий. Такое впечатление, что все они, как один, вынашивали
Великий Американский Роман, причем такой, который своим величием обязательно
превзойдет все те Великие Американские Романы, которые они разбирали на
занятиях со студентами. Если же о Романе речь не шла, то в повестке дня
стоял сценарий Великого Американского Фильма. На рынке амбиций сценарий
ценился пониже романа, зато, в случае удачи, обещал автору доходы повыше.
Нас, пишущих, было в американских университетах великое множество - куда
больше, чем способен вместить мир литературы. Но с одним из этих писателей,
пареньком из Филадельфии по имени Барри Спакс, меня связывала настоящая
дружба, прошедшая закалку работой в редакции университетского литературного
журнала "Фолио", что выходил раз в квартал. На страницах этого
замечательного издания статейки про христианскую образность в "Алом знаке
доблести" - помещенные для отмазки, чтобы не дразнить университетское
начальство, - соседствовали с литературными потугами наших со Спаксом
приятелей.
Что у Спакса, что у меня, литературные притязания были выше некуда. Я
твердо решил вступить в поединок с Солом Беллоу - на его условиях; Спакс же
намеревался стать первым среди равных в мире поэтов, завладев королевской
мантией, столь равнодушно отброшенной Эзрой Паундом. Между нами было много
общего, и кроме всего прочего, нас объединяла еще и нехватка средств -
обычное дело для собратьев-литераторов дело, хотя мы не могли позволить себе
формально вступить в члены литературного братства: у нас не было денег на
членские взносы. Но зато Спакс был одарен особого рода чутьем: казалось, он
создан для того, чтобы зарабатывать на прокорм своего таланта, пускаясь в
совершенно невообразимые коммерческие проекты. Именно Спакс, с хитроумием,
достойным Тома Свифта, додумался использовать граммофонные пластинки в
качестве крышек для банок с макаронами: купив спагетти, покупатель получал к
обеду еще и "8 пьес для спинета", а впридачу к пасте шла "Пасторальная
симфония". Тогда нам не хватило стартового капитала, но идея с тех пор не
устарела: компакт-диски подходят для этих целей гораздо лучше. Именно Спакс,
сколько мне помнится, впервые задумался о такой услуге, как чтение стихов по
телефону: это когда вы снимаете телефонную трубку и слышите, как безучастный
голос читает вам "Бесплодную землю", - замечательная идея, хотя это и не
совсем то, что вы хотите услышать, когда вам приспичило заказать такси.
Спакс был также великим новатором в литературе, - одним из тех, кому
суждено сгруппировать вокруг себя великих писателей и тем самым раз и
навсегда преобразить сам литературный пейзаж. Спакс постоянно вынашивал
замысел очередного литературного журнала, который собирался назвать то
"Трансмогрификация", то "Улучшенная мышеловка" или еще как-нибудь в этом
духе. Выносив проект, он хватался за телефонную трубку и начинал охоту на
доверчивых меценатов, согласных профинансировать это начинание, - хотя шансы
сыскать меценатов среди среди кукурузных полей Индианы (а в ту пору нашей
жизни мы подвизались именно в Индиане), как доказывал опыт, были близки к
нулю. Однако мы вовсе не собирались впадать в уныние. Наша литературная
дружба процветала, наши замыслы множились, мы вместе писали критические
статьи - о, какие это были статьи! - сам воздух тех лет был полон великими
обещаниями - как в Париже накануне возникновения кубизма. Так что
расставание в конце года казалось трагедией и переживалось, как настоящая
творческая потеря. Путь Спакса лежал в сторону очередного американского
университета, я же возвращался в Англию: грант кончился, и весь следующий
год мне предстояло доводить до ума диссертацию и еле-еле сводить концы с
концами, преподавая на вечерних курсах, открытых для всех желающих, - как ни
странно, кое-кто даже изъявлял желание посещать и мои занятия.
Прошел год, как мы расстались, когда однажды солнечным летним днем мой
телефон (точнее - телефон моей квартирной хозяйки) взорвался трелью звонка.
Я схватил трубку - и услышал голос, вибрирующий от энтузиазма, - такие
голоса бывают только у американцев. Ну конечно же, это был Спакс. Весь год
он пытался найти наилучшее применение своим литературным талантам: составлял
заявки на гранты и рассылал их в английские университеты. И вот - один из
грантов достался-таки ему, и сейчас он направлялся в Кембридж, ни много ни
мало, писать диссертацию. В конце концов, он выманил меня в Лондон: я должен
был познакомить его с литературной жизнью Англии. Мы провели несколько
счастливейших дней в поисках этой самой литературной жизни, не очень-то
осознавая, что те, кто задают в ней тон, на самом деле предпочитают жить на
юге Франции или в Тоскане. Спакс был все тот же: в пабах он мог подойти к
совершенно незнакомым людям и предложить им профинансировать новый
литературный журнал. Нам даже удалось собрать таким образом пенсов сорок -
для тех лет сумма немалая, хотя журнал так и не появился на свет, главным
образом, потому, что наше внимание переключилось на решение иных задач.
Насколько мне помнится, проект появился на свет на обитом плюшем
сиденье в купе поезда "Бритиш Рэйлвейз", направлявшегося в Кембридж: начало
семестра было не за горами, и Спаксу нужно было следовать к месту
дислокации. Он попросил меня составить ему компанию и подсобить с переноской
набитых рукописями коробок, двух пишущих машинок, нескольких чемоданов, куда
он сложил английские спортивные пиджаки, - мой американский друг почему-то
был большим любителем оных. Твердо решившись узнать об английской
литературной жизни все, от и до, перед отходом поезда Спакс заглянул в киоск
на Ливерпул-стрит и алчно скупил все английские газеты и журналы, какие там
были. Большинство этих изданий было мне в новинку: по моему представлению,
хорошее дорожное чтиво - какое-нибудь номер "Скрютини" (журнал этот в ту
пору редактировал Ф.Р.Левис), - тут, переворачивая очередную страницу, вы
твердо могли рассчитывать: в этом эссе вам расскажут о таких глубинах
иронического подтекста в романах Джейн Остин...
Улов Спакса был несколько иного рода: дешевые журнальчики, на обложках
которых - "красотка в неглиже", а внутри - какая-то дикая мелко
нашинкованная смесь из серии "А знаете ли Вы?" ("А знаете ли вы, что киты
занимаются любовью в кавернах айсбергов?"), комиксы про то, как шеф
третирует секретаршу, и многостраничные "короткие советы", как избежать
облысения. Женские журналы предлагали своим читательницам другой
обязательный набор: узоры для вязки свитеров, воспоминания, по крупице
собранные у очередной удалившейся на покой горничной Их Высочеств, интервью
с пассиями голливудских звезд и во множестве - ответы на трепетные письма
читательниц, вопрошающих, как им жить дальше. Я даже не сразу взял в толк,
что тут привлекло внимание моего приятеля, пока он не ткнул меня носом:
между рассказами о спортивных рекордах, секретами визажиста, советами по
ведению домашнего хозяйства, и - само собой - бесконечной рекламой, которая
и скрепляла всю эту чушь воедино, - между всем этим попадались вкрапления...
прозы.
В те времена журналы печатали еще и рассказы: детективные рассказы,
приключенческие рассказы, рассказы про любовь, рассказы, написанные врачами
и сиделками, и пр. Где-то на полпути между Одли Энд и Бишопс Стортфорд Спакс
принялся зачитывать образчики этой прозы вслух, и тут нас осенило. Еще не
доехав до Кембриджа, мы приняли решение, изменившее нашу жизнь, по крайней
мере, на целых два года. Все эти историйки, - заявил Спакс, - примитивны до
неприличия. Что неудивительно: их наваяли непрофессионалы, руководствуясь
формулой, по сравнению с которой даже творения Энид Блайтон - великая
литература. Все эти истории шьются по одному лекалу: пара-тройка сюжетов (в
те годы о Проппе, который свел все литературные сюжеты к семи, еще слыхом не
слыхали), три-четыре незамысловатых характера, пара вариантов концовок. Все
это могло уместиться на схемке размером с концертную афишку: Спакс тут же
эту схемку изобразил. От начинающего писателя требовалось лишь взять
соответствующие ингредиенты, - все равно, что купить в магазине полуфабрикат
от Бетти Крокер, вытряхнуть содержимое в кастрюлю, хорошенько размешать,
разогреть - и можно подавать на стол господам-издателям; а дальше автора
ждет богатство, на которое он не смел расчитывать даже в мечтах.
Судьба наша была решена. Когда мы сходили с поезда, у Спакса уже был
продуман весь план кампании, и едва он рассовал наметки своей диссертации по
углам квартирки, которую Кембриджский университет, со свойственной ему
предупредительностью, позаботился снять для моего друга, как мы сели за
работу. Кембридж славен своими погребками, и вечерами мы устраивались в
каком-нибудь пабе, потягивали эль и составляли план. Нам нужно было
придумать десять простых сюжетов для рассказов, сверяясь со схемой,
составленной в поезде. Готовые сюжеты мы записывали на каталожных карточках,
которым давали номера от одного до десяти, после чего возвращались домой. С
раннего утра мы приступали к работе. Сдвинув два стола, мы водрузили на них
две пишущие машинки. Один из нас брал карточку "номер один", другой - "номер
два", и мы принимались стучать по клавишам.
За день, а при хорошем раскладе - за утро, мы должны были написать
десяток рассказов. Чтобы ускорить процесс, мы изобрели весьма эффективную
систему, которую я могу порекомендовать и современным писателям. Если у
одного из нас дело стопорилось, он кричал "Оп!". По этому сигналу мы оба
вскакивали, обегали стол, менялись местами, и продолжали чужой рассказ с
того места, где увяз напарник. Не знаю уж, пользовались ли этой системой
Бьюмонт с Флетчером, Гилберт с Салливаном, Тристан с Изольдой, и т.д., но в
нашем случае она себя оправдала - эффективность труда была выше, чем на
суперсовременном японском конвейере. Вскоре о нашей фантастической
литературной производительности знали все в округе, так что соседи,
заходившие поглазеть на нас за работой, лишь изумленно вздыхали при виде
того, как минут десять мы колотим по клавишам пишущих машинок, а потом по
команде "Оп!" вскакиваем, пересаживаемся и вновь принимаемся яростно
стучать, не теряя и секунды рабочего времени.
По части литературных инноваций Спаксу не было равных: вскоре он еще
больше рационализировал наш творческий процесс. Ему удалось уговорить
местного торговца канцтоварами снабжать нас рулонами перфоленты. Так мы
избавились от необходимости тратить время на заправку очередного листа в
каретку пишущей машинки. По сути, мы изобрели принцип бумажного полотенца и
заложили основу современных компьютерных технологий; и если сегодня все чаще
можно услышать о прорыве в электронной промышленности, получившем название
"Кембриджского феномена", благодаря чему старинный университетский город,
расположенный среди болотистой равнины, превратился в эдакую английскую
Силиконовую Долину, знайте: толчок всем этим процессам был дан именно нами.
Особо следует сказать и о системе дистрибьюции готовой продукции,
изобретенной моим напарником. В конце первой недели мы сделали передышку,
чтобы осмыслить и оценить наши достижения. На стоявшем в углу комнаты столе
мы обнаружили пятьдесят законченных рассказов, готовых к отправке в
редакции. И тут нас как громом поразило: если так будет продолжаться и
дальше - а что могло помешать нам продолжать работу в том же темпе, - к
концу учебного года мы напишем порядка 2500 историй, - такое даже Диккенсу
не снилось! Мы не сомневались: поток наших текстов, поступающих в журналы,
обещает быть многоводным, я бы даже сказал - неиссякаемым, но что-то
подсказывало нам - вряд ли на страницах английских периодических изданий
найдется место для всех опусов, сошедших с "кембриджского литературного
конвейера".
Перед нами стояла и другая проблема - мы подумали о ней одновременно:
если наши университетские руководители случайно раскроют одно из этих
презренных изданий и увидят подписанный нами рассказ - что-нибудь в стиле
"Пятна на совести" (одно из первых наших творений начиналось так: "Сержант
Пилпотт от природы был человеком жизнерадостным, но сегодня одна мысль не
давала ему покоя. Дело, вроде, выдалось - проще некуда. За одной только
закавыкой. Всего-то - маленькое пятнышко, а вот поди ж ты! Красное маленькое
пятнышко на мозолистой ладони Джо Харрисона..."), у почтенных донов могут
возникнуть сомнения в нашей научной компетентности. Столь залихватские опусы
вполне могли подорвать доверие к диссертации на тему "Христианская
образность в Священном Коране", тогда как Спакс небезосновательно надеялся
отметить в кругу коллег свою успешную защиту. Однако - сама академическая
жизнь предложила нам решение. Многие доны пописывали истории, прикрывшись
nome de plume, - что же мешало нам, молодым ученым, последовать их примеру?
Посему мы удалились в весьма уютный паб, столь удачно обнаруженный нами как
раз накануне, и посвятили вечер изобретению не сюжетов, а псевдонимов. Нам
нужна была целая коллекция разнообразных, неповторимо изысканных
псевдонимов, ассоциирующихся с совершенно разными по стилю творениями - мы
ведь подвизались во всех жанрах, от самых крутых детективов до утонченных
любовных историй, - чтобы у редакторов и мысли не возникло о том, будто весь
вал поступающих к ним материалов исходит из одного-единственного творческого
источника, бьющего неиссякаемым фонтаном.
В эту ночь, под сводами паба, смотревшего на реку, был создан наш
авторский питомник: целый выводок разнообразных и оригинальных талантов.
Среди них был, например, Норман Блад: по мере работы, он все больше и больше
виделся нам этаким потеющим крепышом за сорок, явно начинающим лысеть - при
этом несколько неряшливо написанные детективные рассказы Блада о трущобах
Лондона и Лос-Анджелеса позволяли предположить, что в прошлом он был парень
хоть куда. Он явно отличался от любителя свежего воздуха, спортивного и
поджарого Миллингама О'Труби. Имя последнего было подсказано нам концовкой
одного из ранних и едва ли не лучших рассказов Блада, "Плачущая горилла" -
заключительные строки так и врезались в память: "Он не ведал жалости. Но и
закону неведома жалость, - инспектор Миллингам сказал, как отрубил."
Миллингам О'Труби явно всласть попутешествовал. Судя по всему, это был
мужчина с сединой на висках, писавший о приключениях в далекой экзотической
Бессарабии, - приключениях, которые заставляли учащенно биться даже сердца
их истинных сочинителей, когда они придумывали рассказ "Вертел барона" ("В
любой пустыне есть уголки, людям совершенно неведомые. Небольшой отряд
бесстрашных легионеров пробивался в неведомое, упрямо шагая навстречу
ужасному пустынному ветру, который зовут муэдзином, - ветру, что швыряет
песок вам прямо в лицо...") Однако О'Труби было далеко до жестковатого
очарования Питера Итона, этого купающегося в славе писателя-дилетанта,
явившегося в литературу прямиком из мира элитарных клубов: Питера Итона с
его тоненькой, волосок к волоску, полосочкой усов, плащом на красной
шелковой подкладке и талантом подать любовную историю в антураже
приключений, игорных домов и шпионских страстей ("Быстрым шагом он прошел
через бар клуба "Марокко": воротник дорогой рубашки от Кардена расстегнут,
на шее небрежно повязан шелковый платок. Он вошел в игорный зал в тот самый
миг, когда Коринна оторвала взгляд от рулетки - и глаза их встретились".)
Питер, несомнено, должен был пользоваться успехом у женщин, - в том
числе и у милых пишущих дам из нашего "питомника". Питер пришелся бы по
сердцу милейшей, романтичнейшей Вере Простоу, почтенной матроне,
переполненной сочувствием ко всем и вся, - Вере с седеющими волосами,
большой грудью, заварными чайниками, накрытыми тряпичными куклами - и
рассказами о любви машинисток ("Чтобы забыть Джона, мне понадобился целый
год".). Пожалуй, гораздо меньше Питер понравился бы Барбаре Бингли, чья
жизнь сложилась далеко не сразу: ей довелось хлебнуть немало горя, прежде
чем из бедной сироты, приехавшей в столицу из северной глубинки, она
превратилась в ухоженную светскую львицу - все это читалось между строк
рассказов, вышедших из-под ее пера ("На это Рождество мне было нечего есть -
так я осознала, что отныне я сирота, из жалости взятая в дом чужими
людьми"), - Барбара явно предпочла бы Миллингама О'Труби. И трудно
вообразить, чтобы кто-нибудь из них мог бы поладить с Норманом Бладом -
порой мы и сами ловили себя на том, что одни наши авторы нравятся нам
больше, другие - меньше. По счастью, среди них была дама, которая не могла
не вызывать любовь и симпатию у всех, кто с нею сталкивался. Да и как иначе
- вряд ли наша небольшая коммуна протянула бы столь долго, если бы не Натали
Баркер - Натали Пелам Баркер, как стала подписываться она позже, когда ее и
наши обстоятельства изменились.
Что можно сказать о Натали? Стройная кареглазая брюнетка с потрясающим
вкусом, она была автором столь трогательных любовных историй, как
"Своевременный поцелуй!" "Только для тебя!" и "Не дай ему уйти!" - историй,
где девушки бегут через пустырь и их волосы треплет ветер, архитектор
приятной наружности в тридцать пять лет остается вдовцом с пятилетней
девочкой на руках и новеньким "Мерседесом" (модель кабриолет) в гараже: все
это - с небывалым количеством восклицательны знаков. Именно Натали была той
осью, вокруг которой вращался наш мирок - мирок, начинавший причинять все
больше хлопот местному почтальону: с каждой неделей его сумка становилась
тяжелее и тяжелее. "Не понимаю, как это у вас получается: столько народу в
одной маленькой квартирке..." - мог бы сказать он, подозрительно поглядывая
на нас и протягивая нам увесистую кипу конвертов, на которых, выведенные
нашим пером, значились в качестве адресатов Норман, Джек, Милл, Питер и
Вера, Барби и Ната, - как мы привыкли звать промеж себя наших питомцев.
Однако нет никаких сомнений: именно Натали не давала всем нам разбежаться в
разные стороны - Натали с ее обаянием, Натали, никогда не терявшая веры,
даже в самые черные дни, когда отвергнутые рукописи низвергались из
почтового ящика подобно Ниагаре, а затраты на бумагу и ленту для пишущей
машинки превышали доходы от нашего предприятия.
Быть фабрикой по производству текстов - тяжкий труд. Спакс разработал
особую систему дистрибьюции нашей продукции - не менее эффективную, чем
сложившаяся в первые дни система производства, - хотя поначалу наша
эффективность была еще не столь велика. На стене над почтовыми ячейками с
написанными на них именами Нормана и Наты, Питера и Барби был прикреплен
график рассылок, отражающий все перемещения наших текстов: здесь указывались
все журналы, в которых мог быть спрос на творения наших авторов. Каждый день
каждый "автор" посылал по рассказу в один из журналов, и все мы садились
ждать, что из этого получится. Я и поныне задаюсь вопросом, постигли ли
господа английские редакторы, столь беззаветно посвятившие свое время чтению
наших опусов, истинные причины вопиющего роста их рабочей нагрузки в тот
год. Ибо, едва только рассказ возвращался (а случалось это куда чаще, чем
нам того хотелось), мы тут же переправляли его в другой журнал, а
отвергнувшим наш шедевр редакторам посылалась свежая история. Эта система
гарантировала, что на каждом редакторском столе в Англии (мне тут же
вспоминаются адреса журналов - почему бы не назвать один из них, благо,
выводить его на конвертах приходилось чаще других: "Брим Билдинг") всегда
лежал тот или иной рассказ одного из наших авторов - а порой и всех разом.
Право слово, это был нелегкий год для Королевской почты - мне говорили, что
в иных домах для престарелых бывшие почтовые сортировщики до сих пор
вспоминают о нем с содроганием.
Поначалу - видно, на первых порах сказывалось, что мы еще недостаточно
набили руку, - наши рассказы почти всегда возвращались назад. Тупая
механистичность рассылки начала мало-помалу нас угнетать: большую часть дня
мы посвящали тому, чтобы рассовать рукописи по конвертам да надписать
конверты с обратным адресом, которые журналы требовали вкладывать вместе с