Брэдбери Рэй Дуглас. Октябрьская страна

   У Мари начали дрожать руки - она видела, как они дрожат. Затем у нее задрожало все тело. Под ярчайшей из ярчайших юбок, которую она специально надела сегодня вечером, в которой она прыгала и крутилась перед высоким, похожим на крышку гроба зеркалом - под этой нарядной юбкой из искусственного шелка трепетало ее тело, натянутое точно струна. Стучали даже зубы. Мари пыталась сжать их, но они все равно стучали. Она изо всех сил закусила губу - так, что размазалась помада...
   И тут раздался стук в дверь - вернулся Джозеф.
 
   Они готовились ко сну. Джозеф сообщил, что все в порядке и машину уже начали чинить. Завтра он пойдет туда опять и проследит.
   - Только не стучи больше в дверь, - сказала Мари, раздеваясь перед зеркалом.
   - Тогда оставляй ее открытой, - пожал плечами Джозеф.
   - Нет уж, я лучше ее запру. Но ты не долби так. Просто скажи, что это ты.
   - А что тут такого - ну, постучал?
   - Как-то странно... - ответила Мари.
   - Не понимаю, что ты имеешь в виду?
   Она бы и не смогла объяснить. Свесив руки вдоль тела, она стояла, обнаженная, перед зеркалом и смотрела на свое отражение. Она видела свои груди, бедра - все свое тело. Она была живая - двигалась, ощущала под ногами прохладный пол, чувствовала кожей воздух вокруг себя... Если бы она дотронулась пальцами до кончиков грудей, груди бы узнали эти прикосновения.
   - Ради всего святого, - поморщился Джозеф, - хватит тебе любоваться собой. - Он уже лежал в постели. - Ну что ты делаешь, скажи на милость? Что за поза? Зачем тебе понадобилось закрывать лицо?
   Джозеф погасил свет.
   Она не могла говорить с ним, потому что не знала слов, которые знал он, а он не понимал слов, которые говорила она. Поэтому Мари пошла к себе в кровать и легла. А Джозеф остался лежать на своей, повернувшись к жене спиной. Он был совсем как те чужие коричневые люди в городе. Мари казалось, что этот город находится где-то далеко, на самой Луне, и чтобы попасть на Землю, нужно совершить космический перелет. Ах, если бы он поговорил с ней сегодня, она бы спокойно уснула! И дыхание бы улеглось, и кровь не билась бы так яростно в запястьях и подмышечных впадинах... Но он не говорил. Только тикали в тишине часы, отмеряя тысячи долгих секунд, и тысячи раз Мари поворачивалась с боку на бок, накручивая на себя одеяло, и подушка жгла ей щеку, как раскаленная плита...
   Темнота опутывала комнату черной москитной сеткой - Мари барахталась в ней, с каждым поворотом застревая все больше. Если бы он сказал ей хоть слово - одно только слово... Но он не говорил. И вены продолжали ныть в запястьях. Сердце ухало, как мехи, раздуваемые страхом, и раскалялось докрасна, освещая ее изнутри воспаленным огнем. Легкие так надрывались, будто она была утопленницей и сама делала себе искусственное дыхание. В довершение всего, тело обливалось потом - вскоре Мари прилипла к простыням, как растение, зажатое между страницами толстой книги.
   Так она лежала долгие часы, пока ей не начало казаться, что она вновь стала ребенком. Когда ненадолго стихали глухие удары сердца, похожие на бубен безумного шамана, тогда к Мари приходили эти неторопливые печальные образы. Теплое, золотистое, как бронза, детство - солнце играет на зеленой листве деревьев, на гладкой воде, вспыхивает на пушистой и светлой детской головке... Карусель памяти кружила перед ней лица - вот чье-то лицо приближается, проносится мимо и улетает... Вот еще одно появляется слева - его губы что-то говорят - и вот оно уже метнулось вправо и исчезло. Снова и снова...
   О, до чего же нескончаемая ночь! Мари пыталась успокоить себя, представляя, как они поедут завтра домой (если, конечно, машина заведется), как мирно будет гудеть мотор, шуршать под колесами дорога... Она даже улыбнулась своим мыслям в темноте.
   А если не заведется? Мари сразу съежилась, будто съеденная огнем бумажка. Внутри у нее все сжалось, и осталось только тиканье часов на руке - тик, тик, тик...
   Наконец пришло утро. Мари посмотрела на мужа, который, непринужденно раскинувшись, спал на своей кровати. Ее рука свисала в прохладный проем между кроватями. Она держала ее там всю ночь. Один раз попыталась дотянуться рукой до Джозефа, но не смогла - кровать отстояла слишком далеко. Ей пришлось тихонько притянуть руку обратно, надеясь, что он ничего не услышал и не почувствовал.
   Вот он лежит перед ней. Веки сомкнуты в сладкой дреме, ресницы спутаны, словно длинные сплетенные пальцы. Ребра почти не двигаются - будто он не дышит. Конечно же, за ночь он успел наполовину выпростаться из пижамы. Впрочем, виден только его торс, а остальное скрыто под одеялом. Профиль на фоне подушки кажется таким задумчивым...
   На подбородке у него она вдруг заметила щетину.
   В скудном утреннем свете белели ее глаза. В сущности, во всей комнате двигались только они - вверх, вниз, направо, налево - изучая анатомию лежащего напротив мужчины.
   Мари видела каждый волосок на его подбородке и на щеках - и каждый был само совершенство. В щелку между шторами пробивался маленький сноп солнечного света и падал как раз на подбородок Джозефа, зажигая на нем искры.
   Черные волоски вились и на его запястьях - такие же совершенные, гладкие и блестящие.
   На голове волосы тоже были хороши - прядка к прядке, ни одного изъяна. Красиво вырезанные уши. И зубы - у него были прекрасные зубы...
   - Джозеф! - вдруг закричала Мари. - Джозеф! - еще раз выкрикнула она и в ужасе вскочила.
   "Бом! Бом! Бом!" - загремел колокол на башне огромного собора, что стоял через дорогу.
   За окном шумно вспорхнула стайка белых голубей - словно махнувшие страницами журналы. Сделав круг над площадью, птицы поднялись вверх. "Бом! Бом!" - продолжал звенеть колокол. Где-то вдалеке музыкальная шкатулка выводила мелодию "Cielito Lindo" [ Мексиканская народная песня].
   Потом все стихло, и стало отчетливо слышно, как в ванной капает из крана вода.
   Джозеф открыл глаза. Жена сидела на своей кровати и не спускала с него глаз.
   - А я уж подумал...- сказал он и зажмурился. - Да нет... - Закрыл глаза и потряс головой. - Просто колокола звонят... - Он вздохнул. - А сколько сейчас времени?
   - Не знаю. Ах да - восемь. Восемь часов.
   - О Господи, - проворчал Джозеф и повернулся на другой бок. - Можем спать еще целых три часа.
   - Нет уж, ты встанешь! - вскричала Мари.
   - Совершенно ни к чему, слышишь? Все равно в гараже никто раньше десяти не появится, а торопить их бесполезно. Так что можешь успокоиться.
   - И все-таки ты встанешь, - сказала Мари. Джозеф наполовину обернулся к ней - при этом над губой у него блеснули на солнце медные волоски.
   - Но с какой стати? Ради Бога, скажи, с какой стати я должен вставать?
   - Потому что... потому что тебе нужно побриться! - Голос Мари сорвался в крик. Джозеф застонал от досады.
   - Значит, только из-за того, что мне нужно побриться, я должен вставать ни свет ни заря и бежать намыливаться - так что ли?
   - Но ты небритый!
   - И не собираюсь бриться - до тех пор, пока мы не приедем в Техас.
   - Не будешь же ты ходить, как последний забулдыга!
   - Хочу - и буду! Хватит и того, что каждое утро в течение тридцати дней я брился, повязывал галстук и отутюживал складку на брюках! Отныне - никаких брюк, никаких галстуков, никакого бритья и... и вообще.
   Он так резко натянул на уши одеяло, что оно сползло наверх и обнажило его голую ногу.
   Нога была согнута в колене и почти свисала с кровати. Падавшие солнечные лучи зажигали на ней искорки черных волос - они были совершенны.
   Чем дольше Мари смотрела на эту ногу, тем больше округлялись ее глаза.
   Она в ужасе прижала ко рту дрожащие пальцы...
 
   Целый день Джозеф то уходил, то приходил. Он так и не побрился. Слонялся внизу по скверу. Так медленно вышагивал - Мари готова была убить его. Она была бы рада, если бы его поразило прямо на месте молнией. Вот он остановился возле одной из "шляпных коробок" и разговаривает с управляющим отеля, шаркая ботинком по бледно-голубой плитке тротуара. Вот любуется птичками и сверкающими на утреннем солнце греческими статуями. Вот дошел до угла и наблюдает за движением на дороге. Да нет там никакого движения! Просто он тянет время, чтобы подольше не возвращаться к ней. Нет бы ему пойти - побежать! - в гараж, накричать на этих ленивых механиков и ткнуть их носом в мотор, чтобы быстрее делали! Так нет же, он стоит здесь и смотрит за так называемым движением. А движения-то всего - "форд" 1927 года выпуска, велосипедист, полураздетые детишки да хромая свинья!
   Господи, ну давай же, шевелись, иди! - кричало все внутри у Мари. Ей хотелось разбить вдребезги окно.
   Плетущейся походкой Джозеф перешел через улицу и скрылся за углом. Всю дорогу до гаража он останавливался у витрин, читал вывески, глазел на картинки, трогал керамические безделушки на лотках гончаров. Эх, надо попить где-нибудь пивка. Да-да, пивка - самое то.
   Мари тоже вышла в сквер - прогулялась по солнышку, еще немного походила по магазинам в поисках журналов. Затем снова поднялась в номер - почистила ногти, покрыла их лаком и снова спустилась в сквер. Слегка перекусила - и вернулась в отель. В качестве второго блюда были все те же журналы.
   Мари боялась ложиться в постель. Стоило ей задремать, как перед глазами вновь всплывали печальные картины детства. А еще - старые друзья, дети, которых она никогда не видела, но о которых всегда думала, долгие двадцать лет... И все дела, которые она хотела сделать, но не сделала... Сколько она собиралась позвонить Лайле Холдридж - восемь лет прошло, с тех пор как они окончили колледж - так и не позвонила. А какими они с ней были подругами! Милая, милая Лайла!.. И еще, лежа в постели, Мари думала о книгах, которые давно собиралась купить и прочитать, но так и не купила. Прекрасные книги - а как они пахнут! Как же все это грустно! Всю жизнь она мечтала иметь в своей библиотеке книги о стране Оз... До сих пор не купила! Но почему? И почему бы ей не сделать это сейчас? Жизнь ведь еще не окончена? Вот она приедет в Нью-Йорк - и сразу побежит покупать! А потом позвонит Лайле! И встретится с Бертом, Джимми, Хелен и Луизой! И обязательно съездит в Иллинойс, чтобы пройтись по родным местам, где прошло ее детство. Если только она вернется в Штаты. Если только... Каждый удар сердца болью отдавался в груди - тук, тук, тук-остановка-и снова тук, тук, тук... Если только она вернется.
   Мари лежала и прислушивалась к биению.
   Тук. Тук. Тук... Тишина... Тук. Тук. Тук... Тишина... Тук. Тук. Тук...
   А вдруг оно прямо сейчас остановится совсем?
   Ну вот!
   Снова тишина!
   - Джозеф!
   Мари вскочила. Прижав обе руки к груди, она с силой надавила на нее, словно хотела вручную раскачать неисправный насос.
   Сердце вздрогнуло, встрепенулось - и вдруг забилось часто-часто, сотрясая ударами всю грудь.
   Мари снова откинулась на кровать. А вдруг оно остановится снова - и больше уже не забьется? Что же тогда делать? Она ведь просто умрет от страха... Умрет от страха! Ну не смешно ли? Значит, она услышит, что сердце у нее не бьется - и сразу умрет. От страха! И все равно она будет лежать и слушать. Все равно она вернется домой и позвонит Лайле, и купит книги, и будет танцевать, и будет гулять в Центральном парке, и... Слушать...
   Тук. Тук. Тук... Тишина...
 
   Джозеф постучал в дверь. Джозеф постучал в дверь - машина до сих пор не готова - значит, предстоит пережить еще одну ночь. Он так и не побрился, и черные волоски у него на подбородке один совершеннее другого, а все газетные киоски уже закрыты, и ей больше негде купить журналов, и они поужинали (впрочем, она могла бы и не ужинать), и Джозеф пошел прогуляться по вечернему городу.
   Снова Мари сидела на стуле и чувствовала кожей, как сзади на шее щекотно поднимаются волоски. Она так ослабела, что не было сил даже встать со стула. Она была совсем одна - один на один с гулким биением собственного сердца, которое, казалось, сотрясало болью всю комнату. Глаза ее налились жаром, словно у испуганного ребенка, веки набрякли.
   Нутром Мари почувствовала первый сбой. Еще одна ночь... Еще одна ночь... Еще одна ночь... Она будет даже дольше, чем предыдущая. Вот он, первый сбой - маятник пропустил один удар. А вот и второй, и третий - как по цепочке. Они цепляются один за другой. Первый - совсем крохотный, второй - побольше, третий - еще побольше, четвертый - совсем большой, а пятый-просто громадный...
   Ганглий - какой-то красненький жалкий узелок, похожий на обыкновенную штопальную нить, которая оборвалась в ней и трепещет. Как будто в механизме сломалась маленькая деталь - и теперь вся машина разладилась и дрожит как в лихорадке.
   Мари не сопротивлялась. Она отдалась во власть этой дрожи, этому ужасу, этим взрывам внутри, обдающим ее липким потом, этому гадкому кислому вину, заполонившему рот. Сердце ее, словно сломанный волчок, отклонялось то в одну сторону, то в другую, спотыкалось, вздрагивало, ныло... Краска схлынула с лица - как будто выключили лампочку и теперь стало видно все, что у нее внутри - серые, бесцветные нити, переплетения и жилки...
   Джозеф был здесь же, в комнате - он уже пришел, но Мари даже не услышала, как он пришел. Впрочем, от его прихода ничего не изменилось. Молча, не произнося ни единого слова, он готовился ко сну: ходил по комнате, брал какие-то вещи, курил. Мари тоже ничего ему не сказала, только oмолча легла в кровать. Она не услышала, как он обратился к ней.
   Она засекала время. Каждые пять минут смотрела на часы - и часы вздрагивали, и время вздрагивало вместе с ними. И эта дрожь, казалось, никогда не прекратится. Мари попросила воды. Перевернулась с боку на бок. Еще раз. И еще раз. За окном гудел ветер, сбивая набекрень шляпы фонарей - ив окна врывался свет, будто кто-то открывал глаза, а потом закрывал их. Снизу, из холла, не доносилось ни звука - гостиница словно вымерла после ужина.
   Он подал ей стакан воды.
   - Я замерзла, Джозеф, - проговорила Мари, поглубже зарываясь в одеяло.
   - Ничего страшного, - сказал Джозеф.
   - Правда замерзла! И плохо себя чувствую, и вообще - я боюсь...
   - Господи, ну чего ты боишься?
   - Я хочу сесть в поезд и поскорее уехать в Штаты...
   - Поезда ходят только из Леона - здесь не проходит железная дорога, - вздохнул Джозеф и прикурил очередную сигарету.
   - Ну так давай доедем до Леона.
   - Как? На такси? А свою машину бросим здесь? И потом - здесь такие шоферы...
   - Все равно. Я хочу уехать.
   - Утром тебе станет лучше.
   - Нет, не станет. Я знаю, не станет! Мне плохо!
   - Но это влетит нам в кругленькую сумму, дорогая - брать машину до самого дома. Думаю, здесь пахнет сотнями долларов.
   - Неважно. У меня на личном счету есть двести долларов. Я заплачу. Только, ради всего святого, поехали домой!
   - Ну что ты - завтра утречком выглянет солнце, и ты сразу почувствуешь себя лучше... Это все потому, что нет солнца.
   - Солнца нет, и ветер поднялся... - прошептала Мари, закрыв глаза и прислушиваясь. - Завывает, как в пустыне. Непонятная страна эта Мексика. Или джунгли тебе - или пустыня. И кругом разбросаны крохотные городки, вроде этого, где фонарей раз-два и обчелся...
   - Между прочим, довольно большая страна.
   - Неужели местные жители никогда не ощущают себя одинокими в этой пустыне?
   - Думаю, они привыкли.
   - И не боятся?
   - Чего им бояться - у них есть вера, религия.
   - Мне бы такую веру.
   - Знаешь, если бы у тебя появилась вера, ты бы очень быстро разучилась думать, - сказал Джозеф. - Если отдаться целиком какой-то одной идее, то в голове просто не останется места для чего-то другого.
   - Вчера, - тихо произнесла Мари, - мне только того и хотелось. Я рада была бы ни о чем не думать и целиком отдаться какой-нибудь идее, которая спасла бы меня от страха
   - Господи, какого еще страха? О каком ты говорил страхе? - пожал плечами Джозеф.
   - Если бы у меня была вера, - проговорила Мари, не обращая внимания на его слова, - то я бы знала, как себя приободрить. Я просто не умею выводить себя из этого дурацкого состояния...
   - Боже... - пробормотал себе под нос Джозеф и рывком сел.
   - Я всегда была верующей, - сказала Мари.
   - Баптисткой.
   - Нет. Тогда мне было лет двенадцать. Я перестала верить - потом.
   - Ты никогда мне не рассказывала.
   - Да нет же - ты знаешь...
   - Какая еще вера? Гипсовые святые в ризнице? Или нет - какой-то специальный, собственный святой, к которому ты обращала свои молитвы, да?
   - Да.
   - И что же - он отвечал на них?
   - Ну, немного. Один раз. А потом - нет. Ни разу больше. За долгие годы - ни разу. Но я все равно продолжаю молиться.
   - Что же это за святой?
   - Святой Иосиф.
   - Значит, святой Иосиф. - Он встал и с оглушительным бульканьем налил себе воды из стеклянного графина. - Проще говоря, Джозеф, да?
   - Это совпадение, - сказала Мари.
   Некоторое время они в упор смотрели друг на друга. Затем Джозеф отвернулся.
   - Надо же - гипсовые святые... - проговорил он, отхлебывая воду.
   - Джозеф! - прозвучал голос Мари в повисшей тишине.
   - Что?
   - Возьми меня за руку, пожалуйста. -Ох уж эти женщины... -вздохнул Джозеф, после чего подошел и взял жену за руку.
   Через минуту она вдруг выдернула у него руку и спрятала ее под одеяло. Рука Джозефа так и осталась в воздухе, пустая. Мари закрыла глаза и сказала дрожащим голосом:
   - Надо же... Это вовсе не так здорово, как я себе представляла. На самом деле, когда я проделывала это в уме, было даже гораздо приятнее.
   - Господи... - только и сказал Джозеф. Затем встал и направился в ванную.
   Мари выключила свет. Теперь лишь тоненькая желтая полоска светилась под дверью ванной. Мари вновь прислушалась к своему сердцу. Оно стучало ужасно быстро - не меньше ста пятидесяти ударов в минуту. И вновь изнутри ее тела исходил какой-то отвратительный дребезжащий гул, как будто во всех костях завелись трупные мухи - и теперь жужжат, жужжат, жужжат... Она пыталась смотреть перед собой, но глаза ее будто перевернулись внутрь и видели только сердце. Сердце, которое разрывалось на части в грудной клетке.
   В ванной шумела вода. Мари слышала, как муж чистит зубы.
   - Джозеф!
   - Да, - отозвался он из-за закрытой двери.
   - Пойди сюда.
   - Что тебе нужно?
   - Я хочу, чтобы ты обещал мне кое-что. Пожалуйста, прошу тебя...
   - Но что?
   - Сначала открой.
   - Я спрашиваю - что? Что именно? - раздался голос из-за закрытой двери.
   - Обещай мне...- начала Мари и запнулась.
   - Ну что, что тебе обещать? - спросил Джозеф, прервав затянувшуюся паузу.
   - Обещай мне... - снова начала Мари и снова замолчала.
   На этот раз муж ничего не сказал. Мари обнаружила, что ее сердце стучит в унисон с часами. Где-то за окном скрипнул фонарь.
   - Обещай мне, если что-нибудь... случится... - услышала она свой голос - такой глухой и далекий, будто она стояла в миле отсюда, - ...если что-нибудь случится со мной, то ты не дашь похоронить меня на этом кладбище, рядом с этими мерзкими катакомбами!
   - Ну, не глупи, - отозвался Джозеф из-за двери.
   - Ты обещаешь? - переспросила Мари, глядя расширенными глазами в темноту.
   - Зачем ты заставляешь меня обещать всякие глупости!
   - Обещай, пожалуйста, обещай... Ты обещаешь?
   - Утром ты поправишься, дорогая, - продолжал твердить он.
   - Все равно обещай - иначе я не усну. Я смогу заснуть только если ты скажешь, что никогда не оставишь меня там. Я не хочу, не хочу стоять там.
   - Ну честное слово! - воскликнул Джозеф, теряя терпение.
   - Пожалуйста... - умоляла Мари.
   - Ну почему я должен обещать тебе такие вещи, почему? - всплеснул он руками. - Завтра тебе будет лучше. И вообще... Лучше представь, как бы ты замечательно смотрела"! в этих катакомбах - где-нибудь между мистером Гримасоу и мистером Разиньротом, а? - Джозеф заразительно рассмеялся. - Вставили бы тебе в волосы бугенвиллию...
   Мари молча лежала в темноте.
   - Ну разве не здорово? - спросил он сквозь смех из-за двери.
   Она ничего не ответила.
   - Как ты думаешь? - переспросил он.
   Внизу на площади послышались чьи-то тихие шаги - и удалились.
   - Эй! - позвал он, продолжая чистить зубы.
   Мари лежала, вперив глаза в потолок, и грудь ее часто-часто вздымалась - и все чаще и чаще, воздух вырывался из ее ноздрей, а в уголке рта показалась тоненькая струйка крови. Глаза ее были широко распахнуты, руки неистово терзали края простыни.
   - Эй! - снова окликнул он из-за двери.
   Мари не ответила.
   - Господи... - бормотал себе под нос Джозеф. - Да точно тебе говорю. - Он влез головой под струю и начал полоскать рот. - Уже завтра утром...
   Со стороны ее кровати не доносилось ни звука.
   - Странные все-таки существа эти женщины, - сказал Джозеф, обращаясь к своему отражению в зеркале.
   Мари все лежала на кровати.
   - Точно тебе говорю, - продолжал бубнить он, с бульканьем полоща горло антисептиком, затем громко сплюнул в раковину. - Завтра утром ты встанешь и побежишь...
   Ни слова в ответ.
   - Скоро они закончат чинить автомобиль.