Брэдбери Рэй Дуглас. Сборник 8 ВОСПОМИНАНИЕ ОБ УБИЙСТВЕ

Рэй Брэдбери
 
Сборник Воспоминание об убийстве 1984

   www.raybradbury.ru
 

A Memory of Murder, 1984 / Воспоминание об убийстве

 
   1. The Small Assassin / Крошка-убийца
   2. A Careful Man Dies / Смерть осторожного человека
   3. It Burns Me Up / Я весь горю!
   4. Half-Pint Homicide / Погибнуть из-за скудоумия
   5. Four-Way Funeral / Похороны для четверых
   6. The Long Night / Долгая ночь
   7. Corpse Carnival / Карнавал трупов
   8. Hell's Half Hour / Полчаса ада
   9. The Long Way Home / Долгий путь домой
   10. Wake for the Living / Помяните живых
   11. «I'm Not So Dumb!» / Я вам не олух царя небесного!
   12. The Trunk Lady / Девушка в Сундуке
   13. Yesterday I Lived! / Сегодня очень холодно, Диана
   14. Dead Men Rise Up Never / Мертвец никогда не воскреснет
   15. The Candy Skull / Сахарный череп
 
   1. Опубликован в сборнике ТЕМНЫЙ КАРНАВАЛ 1947.

Смерть осторожного человека

A Careful Man Dies 1946 год Переводчик: С. Анисимов

 
   По ночам ты спишь всего четыре часа. Ложишься в одиннадцать, встаешь в три, и все ясно как божий день. Начинается твое утро; ты пьешь кофе, приблизительно с час читаешь какую-нибудь книгу, прислушиваясь к отдаленным, тихим, нереальным голосам и музыке предрассветных радиостанций, иногда выходишь прогуляться, не забывая взять с собой пропуск, полученный в полиции. Поскольку раньше тебя часто забирали в участок за появление на улице в позднее и необычное время, это наконец стало надоедать, и ты выправил себе специальный пропуск. Теперь можешь гулять, когда вздумается – руки в карманах, насвистывая, медленно и едва слышно постукивая каблуками по тротуару.
   Это тянется с шестнадцати лет. Сейчас тебе двадцать пять, а четырехчасового сна все равно вполне достаточно.
   У тебя дома почти нет стеклянной посуды. Бреешься ты электробритвой, потому что безопасная бритва иногда наносит порезы, а ты не можешь себе этого позволить.
   Ты – гемофилик. Если начинает идти кровь, ее нельзя остановить. То же самое было и у отца, хотя он знаком тебе лишь как страшный пример: однажды порезал палец, причем довольно глубоко, по пути в больницу истек кровью и умер. Гемофилия была и у родственников с материнской стороны; от них болезнь передалась и тебе.
   В правом внутреннем кармане ты всегда носишь пузырек с таблетками коагулянта. Если порежешься, то немедленно их глотаешь. Лекарство попадает в кровеносную систему, снабжая ее недостающими свертывающими веществами, которые останавливают кровотечение.
   Вот так и живешь. Тебе нужно всего четыре часа сна, да еще держаться подальше от острых предметов. Каждый день твоей жизни чуть ли не вдвое дольше, чем у обычных людей, однако, поскольку вряд ли удастся прожить долго, здесь кроется некий забавный баланс.
   До утренней почты еще очень долго. Поэтому ты садишься за пишущую машинку и выдаешь четыре тысячи слов. Ровно в девять раздается звяканье почтового ящика перед дверью, и ты собираешь отпечатанные страницы, складываешь их вместе, просматриваешь копии и убираешь в папку. Потом, закурив сигарету, идешь за почтой.
   Достаешь из ящика письма. Чек на триста долларов от крупного журнала, два отказа из маленьких издательств и небольшая картонная коробочка, перевязанная зеленой лентой.
   Просмотрев письма, берешься за бандероль, развязываешь, открываешь крышку, лезешь внутрь и вытаскиваешь оттуда эту штуку.
   – Черт!
   Роняешь коробку. Все пальцы в красных брызгах. Сверкнув и раскручиваясь, из коробки вылетает что-то блестящее. Слышится тихое жужжание стальной пружины.
   Из пораненного пальца обильно потекла кровь. Несколько секунд ты переводишь взгляд с руки на острый предмет, валяющийся на полу, – маленькое зверское приспособление с бритвой, приделанной к закрученной пружине, которая, застигнув врасплох, распрямилась, когда ты ее вытащил!
   Ты дрожишь, суетливо лезешь в карман, пачкая одежду кровью, достаешь пузырек с таблетками и глотаешь сразу несколько штук.
   Затем, пока ждешь, чтобы лекарство подействовало, заматываешь руку носовым платком и, подобрав с пола устройство, со злорадством водружаешь его на стол.
   Минут десять сидишь, неуклюже держа сигарету, и, уставившись на этот механизм, моргаешь. Взгляд туманится, проясняется, и снова предметы в комнате расплываются. Наконец ответ готов.
   …Меня кто-то не любит… Кому-то я сильно не нравлюсь…
   Звонит телефон. Ты берешь трубку.
   – Дуглас слушает.
   – Привет, Роб. Это Джерри.
   – А, Джерри.
   – Как дела, Роб?
   – Скверно и безотрадно.
   – Что такое?
   – Кто-то прислал мне в коробочке бритву.
   – Перестань трепаться.
   – Серьезно. Но тебе это не интересно.
   – Что с романом, Роб?
   – Я никогда его не закончу, если мне не перестанут присылать острые предметы. В следующий раз, видимо, пришлют хрустальную шведскую вазу или шкатулку фокусника с разбивающимся зеркалом.
   – У тебя голос какой-то странный, – говорит Джерри.
   – Еще бы. Что касается романа, Джералд, то он наделает много шума. Только что написал еще четыре тысячи слов. В этой сцене я рассказываю о великой любви Энн Дж. Энтони к мистеру Майклу М. Хорну.
   – Ты напрашиваешься на неприятности, Роб.
   – Минуту назад я пришел к такому же выводу.
   Джерри что-то бормочет.
   Ты отвечаешь:
   – Джерри, Майк впрямую меня не тронет. Так же, как и Энн. В конце концов, мы с Энн когда-то были помолвлены. Еще до того, как я узнал, чем они занимаются. О вечеринках, которые они закатывали, о шприцах с морфием, которыми они потчевали гостей.
   – Но ведь они могут попытаться как-нибудь помешать изданию книги.
   – Возможно, ты прав. Они уже пробуют. Вот, например, сегодняшняя бандероль, присланная по почте. Ну, может, они сами и не делали этого, но кто-то другой, из тех, кого я упоминаю в книге, тоже мог что-нибудь пронюхать.
   – Ты в последнее время говорил с Энн? – спрашивает Джерри.
   – Да, – отвечаешь ты.
   – И она по-прежнему предпочитает вести такой образ жизни?
   – Это очень возбуждает. Когда принимаешь какой-нибудь наркотик, начинаешь видеть множество восхитительных картинок.
   – Никогда бы про нее такого не подумал; она производит впечатление совершенно другого человека.
   – Это все твой эдипов комплекс, Джерри. Ты никогда не воспринимаешь женщин как людей иного пола. Они представляются тебе вымытыми, надушенными бесполыми статуями на пьедесталах в стиле рококо. Ты слишком самозабвенно любил свою матушку. К счастью, я не такой идеалист. Энн некоторое время удавалось дурачить меня. Но как-то ночью она так разошлась, что я подумал, будто Энн пьяна, и тут вдруг она целует меня, сует в руку маленький шприц и говорит: «Ну давай же, Роб, пожалуйста. Тебе понравится». А шприц был полон морфия, как и сама Энн.
   – Так вот оно что, – отозвался Джерри на другом конце провода.
   – Вот именно, – говоришь ты. – Поэтому я обратился в полицию и Федеральное бюро по наркотикам, но они там ничего не умеют и боятся пошевелиться. А может, получают хорошие отступные. Подозреваю, что и то и другое. В каждой системе где-то сидит человек, закупоривающий трубу и мешающий работе. В полицейском управлении всегда отыщется какой-нибудь парень, который понемногу прирабатывает на стороне и пачкает доброе имя всего департамента. Это факт. И поделать с этим ничего нельзя. Людям свойственны человеческие слабости. Но если я не могу прочистить трубу одним способом, то сделаю это другим. Свой роман, как ты понимаешь, я для того и пишу.
   – Роб, тебя самого вместе с этой книгой могут спустить в канализацию. Неужели ты всерьез думаешь, что твой роман пристыдит наркобюрократов и они начнут действовать?
   – Идея именно такая.
   – А тебя к суду не привлекут?
   – Я об этом позаботился. С издателями я подписываю бумагу, освобождающую их от всякой ответственности, где сказано, что все персонажи романа вымышлены. Таким образом, если я солгал своим издателям, то это не их вина. А если в суд потащат меня, то гонорара за книгу хватит для защиты. А у меня полно доказательств. Между прочим, роман получается чертовски хороший.
   – Серьезно, Роб. Тебе правда кто-то прислал бритву в бандероли?
   – Да. В этом-то и заключается самая большая опасность. Довольно занятно. Они не решатся открыто убить меня. Но если я умру по собственной бытовой халатности от наследственной болезни крови, их ни в чем нельзя будет обвинить. Они не станут перерезать мне горло, это было бы слишком уж очевидно. Но бритва, гвоздь или руль в моей машине, к которому прикреплено лезвие… как это мелодраматично. Джерри, а твой роман продвигается?
   – Медленно. Может, сегодня пообедаем вместе?
   – Идет. В «Коричневом котелке»?
   – Ты точно нарываешься на неприятности. Ведь, черт возьми, отлично знаешь, что Энн с Майком едят там каждый день!
   – Джералд, старичок, это возбуждает у меня аппетит. До встречи.
   Ты вешаешь трубку. С рукой уже все в порядке. Перебинтовывая ее в ванной, насвистываешь. Потом еще раз тщательно осматриваешь маленькое бритвенное устройство. Примитивная штуковина. Шансы были едва ли пятьдесят на пятьдесят, что она вообще сработает.
   Утренние события побуждают тебя сесть и настрочить еще три тысячи слов.
   Над ручкой дверцы твоего автомобиля ночью поработали напильником, заострив ее, как бритву. Роняя капли крови, возвращаешься в дом за бинтами. Глотаешь таблетки. Кровотечение прекращается.
   Положив две новые главы книги в абонентный ящик в банке, ты едешь в «Коричневый котелок», чтобы встретиться с Джерри Уолтерсом. Он, все такой же маленький и возбужденный, с небритым подбородком, таращится из-за толстых очков.
   – Энн внутри, – ухмыляется Джерри. – А с нею Майк. Ну почему обязательно обедать здесь, позволь спросить? – Усмешка исчезает, и он во все глаза смотрит на твою руку. – Тебе надо выпить! Пойдем-ка. Вон там, за тем столом, Энн. Кивни ей.
   Киваю.
   Энн сидит за угловым столиком. На ней спортивного покроя платье с капюшоном, вышитое золотыми и серебряными нитями, на загорелой шее – ацтекское ожерелье из бронзовых пластинок. Ее волосы такого же бронзового цвета. Рядом с Энн, за сигарой и облаком дыма, довольно высокая худощавая фигура Майкла Хорна, который выглядит так, как и должен выглядеть игрок, специалист по наркотикам, сластолюбец par excellence 1, ценитель женщин, образец для подражания среди мужчин, любитель бриллиантов и шелковых подштанников. Не хотелось бы здороваться с ним за руку. Его маникюр кажется слишком острым.
   Ты приступаешь к салату. Допив коктейли, Энн и Майк проходят мимо твоего стола.
   – Привет, остряк, – говоришь ты Майклу Хорну, слегка подчеркивая последнее слово.
   Позади Хорна идет его телохранитель, двадцатидвухлетний парень из Чикаго по имени Бритз, с красной гвоздикой в петлице черного пиджака и с черными напомаженными волосами; уголки его глаз несколько опущены, поэтому вид у него печальный.
   – Привет, Роб, дорогой, – говорит Энн. – Как книга?
   – Отлично, отлично. Я только что написал шикарную главу о тебе, Энн.
   – Спасибо, дорогой.
   – Когда ты наконец бросишь этого большого тупоголового лепрекона 2? – спрашиваешь ее, глядя на Майка.
   – Когда убью его, – отвечает Энн. Майк смеется:
   – Отлично сказано. Пойдем, детка. Меня утомляет этот сопляк.
   Ты бросаешь нож и вилку. Тарелки летят на пол. Тебе почти удается врезать Майку. Но Энн, Бритз и Джерри набрасываются на тебя и усаживают на место. Кровь стучит у тебя в ушах, окружающие подбирают приборы и кладут на стол.
   – Пока, – говорит Майк.
   Энн проходит в дверь; она похожа на маятник, и ты смотришь на часы. За ней следуют Майк и Бритз.
   Перед тобой недоеденный салат. Ты берешь вилку, поддеваешь еду и отправляешь в рот.
   Джерри выпучил глаза:
   – Ради Бога, Роб, что случилось?
   Ты ничего не отвечаешь. Только вынимаешь вилку изо рта.
   – В чем дело, Роб? Выплюни!
   Ты плюешь.
   Джерри шепотом ругается.
   Кровь.
   Вы с Джерри выходите на улицу, и ты теперь разговариваешь на языке жестов. У тебя во рту кусок пропитанной лекарствами ваты. От тебя пахнет антисептиками.
   – Но я не понимаю как, – говорит Джерри. Ты жестикулируешь. – Ну да, ясно: ссора в «Котелке». Вилка упала на пол. – Ты снова показываешь руками. Джерри дает перевод. – Майк или Бритз поднимают, возвращают тебе, но подсовывают другую, заостренную вилку.
   Ты энергично киваешь, все еще кровоточа.
   – А может, это сделала Энн, – добавляет Джерри.
   Нет, отрицательно трясешь ты головой. И с помощью пантомимы пытаешься объяснить, что, если б Энн об этом узнала, она тут же бросила бы Майка. Джерри не понимает и таращится сквозь свои толстые линзы. Ты теряешь терпение.
   Язык опасно ранить. Ты был знаком с одним парнем, который порезал язык, и рана так никогда и не зажила, хотя кровотечение остановилось. А если такое случается с гемофиликом!
   Уже забираясь в машину, ты делаешь руками знаки и вымученно улыбаешься. Джерри щурится, думает, наконец понимает:
   – А, – смеется он, – хочешь сказать, что теперь осталось только всадить тебе нож в спину?
   Киваешь, жмешь ему руку, уезжаешь.
   Вдруг жизнь перестает казаться забавной. Она реальна. Жизнь – это то вещество, которое выливается из твоих вен при самой ничтожной случайности. Рука бессознательно снова и снова ощупывает внутренний карман пиджака, где спрятан пузырек. Старое доброе лекарство.
   В это время замечаешь, что тебя преследуют.
   На следующем углу поворачиваешь налево и начинаешь соображать, очень быстро. Авария. Ты без сознания, весь в крови. В таком состоянии нипочем не сможешь принять дозу тех драгоценных крохотных таблеток, которые носишь в кармане.
   Давишь на педаль газа. Машина делает рывок, ты оглядываешься и видишь, что другой автомобиль по-прежнему едет сзади, все приближаясь. Удар головой, малейший порез, и с тобой все кончено.
   На Уилкокс сворачиваешь вправо, резкий поворот налево, когда доезжаешь до Мелроуз, но они все еще у тебя на хвосте. Остается только одно.
   Останавливаешь машину у тротуара, вытаскиваешь ключи, спокойно вылезаешь, идешь и усаживаешься на газоне перед чьим-то домом.
   Когда преследователи проезжают мимо, ты улыбаешься и машешь им рукой.
   Кажется, будто слышишь, как они ругаются, скрываясь из виду.
   До дома добираешься пешком. По дороге звонишь в гараж и просишь пригнать твою машину.
   Никогда раньше ты так остро не ощущал, что жив. Ты будешь жить вечно. Ты умнее, чем они все, вместе взятые. Ты начеку. Они не в состоянии сделать ничего, что ты не увидел бы и так или иначе не обошел. Ты полон веры в собственные силы. Ты не можешь умереть. Умиряют другие, но только не ты. Ты совершенно убежден в своей способности выжить. Не найдется такого умника, который убил бы тебя.
   Ты способен поедать пламя, ловить пушечные ядра, целовать женщин, у которых не губы, а факелы, трепать бандитов по подбородку. То, что ты такой, вот с этой кровью в теле, превратило тебя… в игрока? Любителя риска? Наверно, есть какое-то объяснение твоему болезненному стремлению к опасности, к краю пропасти. Каждый раз, выходя из очередной переделки, ты ощущаешь неимоверный взлет собственного "я". Надо признать, что ты – тщеславный, самовлюбленный человек с патологическим стремлением к самоуничтожению. Естественно, подсознательным стремлением. Никто открыто не признается, что хочет умереть, но где-то внутри таится это желание. Инстинкт самосохранения и тяга к смерти дергают его то туда, то сюда. Побуждение умереть втягивает в рискованные ситуации, самосохранение снова и снова вырывает оттуда. А ты смеешься и ненавидишь этих людей, дрожащих и корчащихся от злости, потому что ты цел и невредим. Ты ощущаешь свое превосходство, чувствуешь себя богоподобным, бессмертным. Они – неполноценны, трусливы, заурядны. И тебя слегка раздражает то, что Энн предпочитает тебе свои наркотики. Игла возбуждает ее сильнее. Пошла она к черту! И тем не менее… она тебя влечет… и кажется опасной. Но ты готов с ней рискнуть, в любое время, да, как раньше…
   Снова четыре часа утра. Пальцы порхают по клавишам пишущей машинки, и вдруг раздается звонок в дверь. Ты поднимаешься и в полной предрассветной тишине идешь узнать, кто там.
   Где-то далеко-далеко, на другом конце мироздания, звучит ее голос:
   – Привет, Роб. Энн. Только что встал?
   – Точно. Давненько же ты ко мне не заходила, Энн.
   Открываешь дверь, и она проходит в комнату, мимоходом обдав тебя приятным запахом.
   – Устала от Майка. Меня от него тошнит. Мне необходима хорошая доза Роберта Дугласа. Я правда устала, Роб.
   – Похоже на то. Мои соболезнования.
   – Роб… – Молчание.
   – Да? Молчание.
   – Роб… давай завтра уедем? Я хочу сказать, сегодня… днем. Куда-нибудь на побережье. Полежим на солнышке, пусть оно нас просто погреет. Мне это нужно, Роб, очень.
   – Вообще-то, думаю, можно. Конечно. Да. Разумеется, черт возьми!
   – Я люблю тебя, Роб. Мне бы только не хотелось, чтобы ты писал этот проклятый роман.
   – Если ты распрощалась с этой шайкой, я могу перестать, – говоришь ты. – Но мне не нравится, что они с тобой сделали. А Майк рассказывал тебе, что он вытворяет со мной?
   – Разве он что-нибудь вытворяет, дорогой?
   – Пытается обескровить меня. Я имею в виду, по-настоящему обескровить. Ты ведь хорошо знаешь, что такое Майк, разве нет, Энн? Подлый и трусливый. Бритз… Бритз, между прочим, тоже, если уж на то пошло. Я и раньше встречал таких. Хотят казаться крутыми, чтобы скрыть собственную трусость. Майк не желает убивать меня. Убийства он боится. Думает, будто ему удастся меня запугать. Но я не собираюсь поддаваться, потому что уверен, у него не хватит духа довести все это до конца. Он скорее согласится, чтобы ему повесили обвинение за наркотики, чем решится на убийство. Знаю я Майка.
   – А меня ты знаешь, милый?
   – Думаю, да.
   – Очень хорошо?
   – Достаточно хорошо.
   – А вдруг я тебя убью?
   – Не сумеешь. Ты любишь меня.
   – Себя, – промурлыкала она, – я тоже люблю.
   – Ты всегда была со странностями. Никогда не понимал и сейчас не понимаю, что и зачем ты делаешь.
   – Самосохранение.
   Ты предлагаешь ей сигарету. Она стоит совсем рядом. Ты с удивлением качаешь головой:
   – Видел однажды, как ты отрываешь мухе крылышки.
   – Это было интересно.
   – А ты в школе не анатомировала слепых котят?
   – С увлечением.
   – Ты хоть представляешь, что наркота с тобой делает?
   – Мне это доставляет огромное удовольствие.
   – А это?
   Вы стоите совсем рядом, поэтому довольно одного движения, чтобы лица сблизились. Ее губы все так же хороши. Теплые, живые, мягкие.
   Она чуть-чуть отстраняется:
   – Это мне тоже очень нравится.
   Ты прижимаешь ее, ваши губы снова встречаются, и ты закрываешь глаза…
   – Черт! – Ты отскакиваешь.
   Ее ноготь впился тебе в шею.
   – Прости, милый. Я тебе сделала больно? – спрашивает Энн.
   – Все хотят принять участие в представлении, – говоришь ты, достаешь любимый пузырек и вытряхиваешь на ладонь несколько пилюль. – Бог мой, леди, ну и хватка у вас. Впредь обращайтесь со мною получше. Я очень нежный.
   – Извини, забылась, – говорит Энн.
   – Лестно слышать. Но если будешь забываться каждый раз, когда мы целуемся, то от меня скоро останется лишь кровавая лужа. Подожди.
   Еще бинт – на шею. Опять целуешь ее.
   – Тише едешь – дальше будешь, детка. Мы смотаемся на пляж, и там я прочитаю тебе лекцию о том, сколько зла таит в себе общение с Майклом Хорном.
   – Роб, что бы я ни говорила, ты все равно будешь продолжать роман?
   – Решение принято. На чем мы остановились? Ах да.
   Снова губы.
   Чуть позже полудня ты останавливаешь машину у края облитого солнцем обрыва. Энн бежит впереди, к деревянной лестнице, уходящей на двести футов вниз по склону. Ветер треплет ее бронзовые волосы; в синем купальнике она выглядит очень нарядно. Ты, задумавшись, идешь следом. Ты исчез. Городов нет, шоссе пусто. Под ногами море охватывает широкий пустынный берег с гранитными выступами, выщербленными и вымытыми бурунами. Пронзительно кричат болотные птицы. Энн идет впереди. «Ну что за дурочка», – думаешь ты о ней.
   Вы гуляете, взявшись за руки, и стоите, впитывая солнечные лучи. Тебе кажется, что все очистилось, все хорошо. Пока. Жизнь чиста и свежа, даже жизнь Энн. Тебе хочется разговаривать, но среди этого соленого безмолвия голос звучит как-то нелепо, да и все равно язык еще болит от той острой вилки.
   Вы подходите к самой воде, и Энн что-то поднимает.
   – Ракушка, – говорит она. – А помнишь, как ты нырял в своей резиновой маске и с трезубцем. Сорвиголова? В старое доброе время.
   – Старое доброе время. – Ты думаешь о прошлом, об Энн и о себе, о том, что вам обоим нравилось. Ездить на побережье. Рыбачить. Нырять. Но уже тогда она была каким-то странным существом. Совершенно спокойно убивала омаров. С удовольствием чистила их.
   – Ты всегда был таким безрассудным, Роб. Да, в сущности, таким и остался. Не боялся нырять за устрицами, а ведь этими раковинами мог сильно порезаться. Острые, как бритвы.
   – Знаю, – говоришь ты.
   Энн кидает ракушку, которая падает около твоих сброшенных ботинок. Возвращаясь, ты обходишь ее, чтобы случайно не наступить.
   – Мы могли бы быть счастливы, – говорит Энн.
   – Приятно об этом мечтать, правда?
   – Мне бы хотелось, чтобы ты передумал.
   – Слишком поздно, – отвечаешь ты.
   Она вздыхает.
   На берег накатывает волна.
   Тебе не страшно быть здесь вместе с Энн. Она ничего тебе не сделает. Ты ее контролируешь. Нет, это будет легкий, праздный день, без всяких событий. Ты настороже, готов к любым неожиданностям.
   Ты лежишь на солнце, и оно пронизывает до самых костей, расслабляет, расплавляет на песке. Энн рядом, солнечные лучи золотят ее вздернутый носик и сверкают в крохотных капельках пота на лбу. Вы болтаете о веселых пустяках, ты ею очарован; как она, такая красивая, может быть такой подколодной змеюкой, лежащей у тебя поперек дороги, и в то же время смущенной и маленькой где-то в глубине души, куда ты не можешь заглянуть?
   Ты перевернулся на живот. Песок горячий. Солнце теплое.
   – Да ты сейчас сгоришь, – наконец, смеясь, говорит Энн.
   – Не исключено, – отвечаешь ты, чувствуя себя очень умным, совершенно бессмертным.
   – Погоди, дай-ка я намажу тебе спину маслом, – говорит Энн, расстегивая блестящую, натуральной кожи китайскую головоломку своей сумочки. Вынимает бутылочку прозрачного желтого масла. – Это защитит тебя от солнца. Идет?
   – Идет, – отзываешься ты, чувствуя себя очень хорошо, прямо-таки превосходно.
   Она поливает тебя маслом, словно поросенка на вертеле. Бутылочка опрокинута и содержимое стекает тонкими струйками, блестящими, желтыми и прохладными, во все углубления на спине. Энн растирает масло рукой. Ты лежишь с закрытыми глазами, что-то мурлыча под нос, наблюдая за маленькими голубыми и желтыми пузырьками, танцующими под зажмуренными веками, а она все льет и льет масло, смеется, массирует спину.
   – Мне уже прохладнее, – говоришь ты.
   Она растирает тебя еще минуту-другую, потом тихо садится рядом. Проходит много времени, а ты дежишь не двигаясь, поджариваясь на песчаной жаровне, не желая пошевелиться. Солнце уже не такое горячее.
   – Ты боишься щекотки? – доносится сзади голос Энн.
   – Нет, – отвечаешь ты и улыбаешься уголками рта.
   – У тебя такая милая спинка, – говорит Энн. – Хочу пощекотать ее.
   – Валяй щекочи.
   – Здесь щекотно? – спрашивает она.
   Ты чувствуешь далекое, какое-то сонное прикосновение к спине.
   – Нет.
   – А тут?
   Ты ничего не ощущаешь.
   – Ты ведь даже не дотрагиваешься до меня.
   – Я читала в какой-то книге, – говорит Энн, – что зоны чувствительности на спине развиты очень плохо, поэтому большинство людей не может точно определить, до какого места у них дотрагиваются.
   – Чушь, – отвечаешь ты. – Вот дотронься. Давай. Я точно скажу.
   Чувствуешь три долгих прикосновения к спине.
   – Ну? – спрашивает Энн.
   – Ты провела пальцем вниз под одной лопаткой дюймов на пять. Так же под другой лопаткой. А потом прямо вниз по спине. Так-то вот.
   – Умница. Сдаюсь. Тебя не проведешь. Хочу сигарету. Ах, черт! Все кончились. Не против, если я сбегаю возьму в машине?
   – Я схожу, – предлагаешь ты.
   – Ничего, лежи.
   Она бежит по песчаной косе. Ты провожаешь ее взглядом, лениво, сквозь дрему. Довольно странно, что она взяла с собой сумочку и бутылку с маслом. Эти женщины. А бежит она красиво. Энн взбирается по деревянным ступенькам, поворачивается, машет и улыбается. Ты улыбаешься в ответ и слегка шевелишь рукой.
   – Жарко? – кричит она.
   – Промок насквозь! – нехотя выкрикиваешь в ответ.
   У тебя на теле выступает пот. Жар теперь внутри тебя, и ты погружаешься в него, словно в ванну. Пот льется по спине ручьями, но как-то вяло и слабо, будто по тебе ползают муравьи. С потом все выйдет, думаешь ты. С потом все уйдет. Пот сочится по ребрам и щекотно стекает по животу. Ты смеешься. Господи, сколько пота. Никогда в жизни ты так не потел. В теплом воздухе разносится сладкое благоухание масла, которым тебя натерла Энн, и усыпляет, усыпляет.
   Взбадриваешься. Наверху слышится какой-то шум.
   На вершине обрыва завели машину, включили передачу, и вот ты видишь, как Энн машет рукой, автомобиль, сверкнув на солнце, разворачивается и уносится в сторону шоссе.
   Вот и все.
   – Что? Куда, сучка?! – злобно орешь ты. Хочешь встать. И не можешь. От солнца совсем обессилел. В голове все плывет. Черт побери! Ты потел.