Брэдбери Рэй Дуглас. Вождение вслепую

   — Заклинило тебя, что ли, Крис? — возмутился Лео.
   Она уже дошла до третьей пуговицы.
   Уже спустилась к четвертой, ох, теперь к пятой, а потом…
   Тот же возглас, которым окончилась предыдущая история, тот же самый выкрик на этот раз неистово зазвенел у него внутри, тихо, беззвучно, неслышно.
   То же самое слово!
   То же самое слово, которое всегда выкрикивают в конце истории о том, как некто поднимается по ступеням. То же самое слово в конце рассказа.
   Крис уже не владел своим голосом:
   — Она как побежит, а там что-то было, там было, значит, как это… ну, она хотела… м-м-м, за ней кто-то гнался… то есть… ну, она, значит, побежала и оказалась… в общем, упала она, потом вскочила и как побежит, а потом…
   Вивиан вплотную прижималась к нему, ни на миг не переставая двигаться. Ее губы словно запечатали эту историю у него во рту и не выпускали наружу. Замок в последний раз содрогнулся и обратился в руины, полыхнув ослепительной вспышкой, и в мире не осталось ничего, кроме вновь изваянного тела и обретенного понимания того, что девичье тело — это не какой-нибудь висконсинский пейзаж, не холмистый вид, на который просто приятно смотреть. Нет, это средоточие красоты, и музыки, и пламени, и всего тепла, какое только сыщется в мире. Это средоточие всех перемен, всех движений, всех согласований.
   В сумрачной дали первого этажа раздался слабый телефонный звонок. Он едва долетал до слуха, как плач из затерянной башни. Телефон звонил, а Крис ничего не слышал.
   Вроде бы Лео и Ширли вяло повозмущались, а потом, несколько минут спустя, до Криса дошло, что эти двое неумело целуются, ничего более, просто неловко прижимаются лицами друг к другу. Стало совсем тихо. Все истории были рассказаны, и комнату поглотила пустота.
   Как странно. Крис был способен только лежать и ощущать, пока Вивиан разыгрывала в темноте эту небывалую пантомиму, содержащую такое, о чем тебе за всю жизнь никто не расскажет, думал он. Никто ничего не расскажет. Скорее всего, эту пантомиму невозможно выразить словами: слишком уж она необыкновенна, слишком прекрасна, чтобы о ней говорить, слишком необычна и удивительна, чтобы обратить ее в слова.
   С лестницы послышались шаги. На этот раз их приближение было очень медленным и печальным.
   — Быстрей! — прошептала Вивиан и отпрянула, поправляя платье.
   Как слепой, не чувствуя собственных пальцев, Крис застегнул ремень и пуговицы.
   — Давай быстрей! — шептала Вивиан.
   Она зажгла свет, и мир поразил Криса своей нереальностью. После темноты, после этой нежной, мягкой, подвижной и таинственной темноты бледные стены казались бескрайними и равнодушными. Шаги все приближались, и все четверо снова торжественно вытянулись, прислонившись спинами к стене, а Вивиан начала повторять свою историю:
   — Теперь он поднялся на самый верх лестницы. Дверь отворилась. На пороге стояла тетя, ее лицо было в слезах. Все стало ясно без слов.
   — Только что позвонили из больницы, — сказала она. — Ваш дядя Лестер скончался.
   Никто не шевельнулся.
   — Спускайтесь в гостиную, — проговорила тетя.
   Они медленно встали с кушетки. Криса, как одурманенного, бросило в жар, ноги не слушались. Пришлось пропустить вперед тетю и всех остальных. Он последним спустился по лестнице в тихое царство плача и неподвижных скорбных лиц.
   Шагнув на последнюю ступень, он не смог более противиться странной мысли, которая ворочалась у него в голове. Бедный дядя Лестер, ты лишился своего тела, а я обрел свое, но ведь это несправедливо! Ужасно несправедливо, потому что это так здорово!
   Через несколько минут все разъедутся. Молчаливый дом на несколько дней сохранит их рыдания, радио одним щелчком заставят смолкнуть на целую неделю, а смех будет умирать, не успев появиться на свет.
   Крис вдруг заплакал.
   На него посмотрела мама. На него уставился дядя Эйнар, а за ним и другие родственники. И Вивиан тоже. И Лео, такой высоченный, с мрачным видом стоящий неподалеку.
   У Криса текли слезы; все смотрели на него.
   Но одна лишь Вивиан знала, что это слезы радости, горячие и ликующие — слезы ребенка, нашедшего клад, что скрывался в горячих глубинах его собственного тела.
   — Ну, что ты, Крис. — Это мама приблизилась, чтобы его утешить. — Будет, будет…

Дерзкая кража

   Grand Theft, 1995 год
   Переводчик: Е. Петрова

   Около трех часов ночи, когда на небе не было луны и только звезды следили за происходящим, Эмили Уилкс проснулась от какого-то подозрительного звука.
   — Роуз? — позвала она.
   Ее сестра, чья кровать стояла на расстоянии вытянутой руки, уже успела проснуться и широко раскрыть глаза, а потому ничуть не удивилась.
   — Ты слышишь? — спросила она, и весь эффект пошел насмарку.
   — Я как раз собиралась сказать тебе, — отозвалась Эмили. — Но раз ты сама слышала, то незачем и…
   Она осеклась и резко села в кровати, а вместе с ней Роуз, точно их обеих дернули за невидимые нитки. Престарелые сестры — одной восемьдесят, другой восемьдесят один, обе худые, как жерди, — не на шутку переполошились и уставились в потолок.
   Эмили Уилкс показала глазами наверх:
   — Ты об этом?
   — Не завелись ли у нас мыши?
   — Судя по топоту, это бестии покрупнее. Наверно, крысы.
   — Ага, и судя по топоту — в сапогах и с поклажей.
   Тут нервы не выдержали. Выскочив из кроватей, сестры набросили халаты и торопливо, насколько позволял артрит, сбежали по лестнице. Кому охота лежать в постели, если над головой топочут бестии в сапогах?
   Оказавшись внизу, они ухватились за перила и стали смотреть вверх, перешептываясь.
   — Что можно делать у нас на чердаке в такое время суток?
   — Воровать старый хлам?
   — А вдруг они спустятся и нападут на нас с тобой?
   — Кому нужны две старые дуры с тощими задницами?
   — Слава богу, чердачная дверца открывается только в одну сторону, а снизу она заперта.
   Они стали маленькими шажками красться наверх, откуда исходили таинственные звуки.
   — Я знаю! — внезапно воскликнула Роуз. — На прошлой неделе чикагские газеты писали: в городе участились хищения антикварной мебели!
   — Скажешь тоже! Если в доме и есть какой-то антиквариат, так это мы с тобой!
   — Неправда, на чердаке кое-что имеется. Моррисовское кресло^[10] — старинная вещь. Несколько обеденных стульев, еще того древнее, и хрустальный канделябр.
   — Из хозяйственной лавки, куплен в тысяча девятьсот четырнадцатом. Такой страшный, что совестно было даже на улицу выставить вместе с мусором. Слушай внимательно.
   Наверху стало тише. Они стояли на верхней площадке и, обратившись в слух, не спускали глаз с чердачного люка в потолке.
   — Кто-то открывает мой сундук. — Эмили зажала рот обеими руками. — Слышишь? Петли скрипят, надо почаще смазывать.
   — На что им сдался твой сундук? В нем ничего ценного.
   — Как сказать…
   Наверху, в темноте, грохнула крышка.
   — Идиот! — прошептала Эмили.
   Непрошеный гость крадучись прошелся по чердаку, стараясь быть осторожным после такой промашки.
   — Там наверху окно, они вылезают на крышу! Сестры подбежали к окну спальни.
   — Открой ставни, высунь голову! — крикнула Роуз.
   — Чтобы они меня увидели? Нет уж, спасибо!
   Подождав еще немного, они услышали царапанье, а потом стук — сверху что-то упало на подъездную дорожку.
   Тяжело дыша, они распахнули створки, взглянули вниз и увидели, как две тени уносят по дорожке длинную приставную лестницу. Одна тень сжимала в свободной руке небольшой белый сверток.
   — Все-таки что-то сперли! — зашипела Эмили. — Бежим!
   Они спустились в холл, распахнули входную дверь и увидели на росистом газоне две дорожки следов. От обочины отъехал грузовик.
   Выскочив на улицу, каждая приложила ладонь козырьком, чтобы рассмотреть ускользающий номер.
   — Проклятье! — воскликнула Эмили. — Ты успела разглядеть?
   — Только семерку и единицу, больше ничего. Вызовем полицию?
   — Сначала посмотрим, что из вещей пропало. Шевелись!
   Вооружившись фонариком, сестры поднялись по чердачной лестнице, открыли люк и вскарабкались на самый верх, в темноту.
   По мере того как они прочесывали чердак, спотыкаясь о старые чемоданы, детский велосипед и пресловутый канделябр, Эмили обшаривала помещение лучом света.
   — Все на месте, — сказала Роуз. — Даже странно.
   — Не спеши. Проверим сундук. Берись. Они потянули за кольца, и крышка подалась, выпустив наружу облако пыли и аромат прежних времен.
   — Ой, Эмили, помнишь? Духи «Бен Гур», двадцать пятого года, появились одновременно с фильмом!^[11]
   — Тихо, — оборвала ее Эмили. — Помолчи!
   Луч фонаря осветил аккуратную вмятину на старом выходном платье: это был совсем небольшой отпечаток — дюйма два в высоту, четыре в ширину и восемь в длину.
   — Боже милостивый! — воскликнула Эмили. — Они пропали!
   — Кто?
   — Мои любовные письма! Девятнадцатого, двадцатого и двадцать первого года. Тридцать штук, перевязанные розовой лентой. Их нет!
   Эмили разглядывала похожее на гробик углубление в середине сложенного выходного платья.
   — Кому могли понадобиться старые любовные послания, написанные безвестным отправителем, которого, наверно, уже нет в живых, безвестному адресату, то есть мне, которая тоже одной ногой в могиле?
   — Эмили Бернис! — воскликнула Роуз. — Ты на какой планете живешь? Разве ты не смотрела утренние телепередачи, после которых хочется рот с мылом прополоскать? Разве не читала светскую хронику в городской газете? Разве не листала идиотские женские журналы в парикмахерской?
   — Стараюсь этого избегать.
   — Напрасно, в другой раз посмотри! Эти щелкоперы мать родную не пожалеют ради завлекательной истории. Не далее как завтра нам позвонят и потребуют выкуп, а нет — продадут эти письма какому-нибудь издателю для серии женских романов или для рубрики «Советы влюбленным». Форменный шантаж, и ничего больше. Угроза огласки! Медлить нельзя.
   — Не надо звонить в полицию! Пойми, Роуз, мне невыносимо полоскать перед чужими свое нижнее белье! У нас вино в кладовке осталось? Доставай, Роуз! Помирать, так с музыкой!
   Они чудом не скатились с лестницы.
 
   На другой день, всякий раз, когда мимо дома проезжал почтовый фургон, Эмили раздвигала занавески в надежде, что он остановится. Фургон не остановился.
   На следующий день у обочины притормозил пикап телемастера: водитель искал нужный адрес. Эмили выбежала на улицу, готовая отразить нападки любых журналистов — охотников копаться в чужом белье. Нападок не последовало.
   На третий день, когда здравый смысл подсказывал, что у «Гринтаун газетт» было достаточно времени, чтобы накопить желчи и выплеснуть ее на свои страницы, разлития желчи не произошло.
   На четвертый день в почтовом ящике очутилось какое-то письмо, причем без участия почтальона. Имя адресата на конверте было выведено каллиграфическим почерком и выглядело так, будто его написали лимонным соком, а потом подержали над огнем, чтобы буквы стали рельефными.
   — Мамочки, — прошептала Эмили, — адресовано Эмили Бернис Уотрисс! Марка в два цента, дата гашения — четвертое июня двадцать первого года. — Она подняла письмо и посмотрела конверт на просвет, пытаясь проникнуть в его тайну. — Украдено четыре дня назад, — удивленно произнесла она, — а теперь еще раз отправлено мне же! Зачем?
   — Распечатай, — посоветовала Роуз. — Конверт шестидесятидвухлетней давности, а что внутри?
   Собравшись с духом, Эмили извлекла на свет хрупкий листок с коричневатыми строчками, выведенными изящным почерком со множеством завитушек.
   — Четвертое июня двадцать первого года, — прочитала она. — Начинается так: «Моя дорогая, ненаглядная Эмили…»
   У Эмили по щеке скатилась слеза.
   — Ну, продолжай! — потребовала Роуз.
   — Письмо адресовано мне!
   — Не спорю, но сейчас мы с тобой — две старые боевые подруги. Ничто не может нас смутить. Дайка сюда!
   Выхватив у сестры письмо, Роуз поднесла его к свету. По мере того как она разбирала каллиграфический почерк прежних времен, ее глаза сощуривались, а голос звучал все тише:
   — Моя дорогая, ненаглядная Эмили. Не знаю, как выразить словами все чувства, которые вместило мое сердце. Я восхищаюсь Вами не один год, но когда мы кружимся в танце или сидим с веселой компанией на берегу озера, мне не под силу заставить себя говорить о сокровенном. Возвращаясь домой, я вижу свое лицо в зеркале и стыжусь собственного малодушия. Но теперь я должен наконец высказать свои потаенные мысли, чтобы окончательно не сойти с ума. Боюсь причинить Вам обиду, поэтому готов потратить не один час, вновь и вновь переписывая это письмо. Драгоценная Эмили, хочу, чтобы Вы знали о моей искренней привязанности к Вам; все то время, что отпущено мне судьбой, я готов провести рядом или вместе с вами. Один Ваш благосклонный взгляд может сделать меня самым счастливым человеком на свете. Мне не раз приходилось подавлять в себе желание прикоснуться к Вашей руке. А при мысли о чем-то большем, о самом легком поцелуе, меня охватывает такое волнение, которое дает мне смелость сказать Вам эти слова. Мною движут благородные намерения. Если позволите, я бы хотел поговорить с Вашими родителями. Пока этот день и час не настал, посылаю Вам уверения в глубочайшей привязанности и желаю, чтобы жизнь у Вас сложилась наилучшим образом. Последние слова Роуз прочла ясно и отчетливо:
   — Подпись: Уильям Росс Филдинг.
   Роуз взглянула на сестру.
   — Уильям Росс Филдинг? Это еще кто такой? Похоже, влюблен был не на шутку, если писал тебе такие письма.
   — Бог свидетель, — воскликнула заплаканная Эмили Бернис Уотрисс, — не имею ни малейшего понятия!
 
   День за днем приходили все новые письма, но не с остальной почтой: в полночь или на рассвете их тайком опускали в почтовый ящик, а Эмили и Роуз потом читали вслух, по очереди утирая слезы. День за днем автор просил у Эмили прощения из своего далекого времени, тревожился о ее будущем и подписывался с росчерком и почти явственным вздохом: «Уильям Росс Филдинг».
   И каждый день, закрыв глаза, Эмили говорила:
   — Прочти-ка еще раз. Думаю, теперь я готова.
   К концу недели, когда у Эмили накопилось шесть ветхих, едва не рассыпающихся листков почтовой бумаги, она воскликнула, дойдя до полного изнеможения:
   — Хватит! Черт бы побрал этого презренного шантажиста, который не хочет показаться мне на глаза! Сожги эту писанину!
   — Нет, подожди, — ответила Роуз, протягивая сестре очередной конверт, но не пожелтевший от времени, а ослепительно белый, совершенно новый, без обратного адреса, в котором лежало письмо, также без подписи.
   Эмили мгновенно возродилась к жизни, схватила новое послание и прочла вслух:
   — «Каюсь, я участвовал в этой неприятной для вас затее, которой необходимо положить конец. Вашу корреспонденцию можете получить по адресу: улица Саут-Сент-Джеймс, дом одиннадцать. Прошу меня простить».
   И никакой подписи.
   — Ничего не понимаю, — сказала Эмили.
   — Проще простого, — отозвалась Роуз. — Человек, пересылающий письма, пытается ухаживать за тобой при помощи чужих посланий времен президентства Кулиджа!
   — Господи, у меня все лицо горит — потрогай, Роуз. Зачем, скажи на милость, человеку взбираться по приставной лестнице, обшаривать чердак, скрываться бегством? Почему нельзя остановиться напротив дома и покричать?
   — Наверно, потому, — негромко сказала Роуз, крутя в руках новое письмо, — что его автор страдает от такой же застенчивости, какой мучился в незапамятные времена Уильям Росс Филдинг. Ну, что будем делать?
   — Хотела бы я знать… — произнесла Эмили, глядя в окно. — Кто обитает в доме номер одиннадцать по Саут-Сент-Джеймс?
 
   — Это здесь.
   В тот же день, ближе к вечеру, они нашли указанный дом.
   Саут-Сент-Джеймс, дом 11.
   — Интересно, кто сейчас оттуда смотрит в нашу сторону? — спросила Эмили.
   — Явно не тот тип, который написал покаянное письмо, — ответила Роуз. — Лестница его не придавила, а совесть, видно, давит. В этом доме обретается тот полоумный, который пересылал тебе старые письма. Но если мы будем и дальше здесь торчать, сюда сбежится вся улица. Вперед.
   Они поднялись на крыльцо и позвонили. Дверь распахнулась. На пороге стоял старик, лет под восемьдесят; его вид выражал крайнее удивление.
   — Кого я вижу: Эмили Бернис Уотрисс, — воскликнул он. — Добрый день!
   — Черт побери, — не сдержалась Эмили Бернис Уотрисс, — чем вы занимаетесь?
   — В данный момент? — уточнил он. — Собираюсь пить чай. Не желаете присоединиться?
   Они бочком прошли в гостиную, примостились на стульях, готовые в любую минуту сорваться с места, и стали смотреть, как он заваривает «оранж пеко».
   — Со сливками или с лимоном? — спросил он,
   — Не заговаривайте мне зубы! — парировала Эмили.
   — Прошу.
   Они молча приняли чашки, но пить не стали; хозяин сделал несколько глотков и произнес:
   — Мне позвонил друг и признался, что сообщил вам мой адрес. Да мне и самому всю эту неделю было крайне неловко.
   — А мне, по-вашему, каково? — возмутилась Эмили. — Стало быть, это вы похитили у меня письма, чтобы мне же их переслать?
   — Да, я.
   — Изложите свои требования!
   — Требования? Об этом нет и речи! Вы опасались шантажа? Как глупо, что я об этом не подумал. Нет-нет. Это у вас те самые письма?
   — Те самые!
   — Верхнее письмо, самое первое, датированное четвертым июня двадцать первого года. Будьте добры, откройте конверт. Держите листок так, чтобы я не видел, а я буду говорить, хорошо?
   Эмили разложила письмо на коленях.
   — Что дальше? — спросила она.
   — Просто послушайте, — ответил он и начал читать едва слышным голосом. — Моя дорогая, ненаглядная Эмили…
   Эмили ахнула.
   Старик помолчал, прикрыл глаза и повторил, будто считывая это послание с собственных ресниц: