Страница:
В комнате воцарился полумрак. Несколько темно-красных ярких полос — последних лучей заходящего солнца — лишь подчеркивали сгустившуюся в углах темноту. Моргейна сощурилась, думая о солнце, что садится сейчас за каменное кольцо на вершине холма, о процессии жриц, идущих за светом факела, что рассеивает тени… На миг перед ней промелькнуло лицо Враны, безмолвное и таинственное. Ей показалось, будто Врана шевельнула губами и произнесла ее имя… В сумраке перед ней проплывали лица: Элейна с распущенными волосами, застигнутая в постели Ланселета; Гвенвифар на свадьбе Моргейны, яростная и торжествующая; спокойное, неподвижное лицо незнакомой женщины со светлыми косами — женщины, которую она встречала лишь в своих видениях, Владычицы Авалона… И снова Врана — испуганная, умоляющая… Артур, идущий среди своих подданных со свечой в руках, словно кающийся грешник… Неужели священники посмеют потребовать от Верховного короля публичного покаяния?! А потом Моргейна увидела авалонскую ладью, затянутую черной тканью, словно для погребального обряда, и свое собственное лицо — оно словно бы отражалось в тумане, — и еще три женщины, тоже одетые в черное, и раненый мужчина, и его голова у нее на коленях…
Темноту комнаты прорезал багровый свет факела, и чей-то голос произнес:
— Ты пытаешься прясть в темноте, матушка? Моргейна подняла голову — неожиданная вспышка света привела ее в замешательство — и с раздражением бросила:
— Я же велела тебе не называть меня так! Акколон вставил факел в железное кольцо на стене и уселся у ног Моргейны.
— Богиня приходится матерью всем нам, леди, и я узнал ее в тебе…
— Ты что, смеешься надо мной? — взволнованно и требовательно спросила Моргейна.
— Я не смеюсь.
Акколон опустился перед нею на колени. Губы его дрожали.
— Я видел сегодня твое лицо. Неужто я посмею над этим смеяться, нося на руках вот это?
Он протянул к ней руки, и в неверном пляшущем свете Моргейне вдруг показалось, будто синие змеи на его запястьях зашевелились и подняли головы.
— Владычица, Мать, Богиня…
Руки молодого рыцаря сомкнулись на талии Моргейны, и Акколон спрятал лицо в ее коленях. Он тихо произнес:
— Ты для меня — олицетворение Богини…
Двигаясь, словно во сне, Моргейна наклонилась и поцеловала Акколона в шею, в мягкие завитки волос. Какая-то часть ее сознания испуганно заметалась.
«Что я делаю?! Неужто это все лишь потому, что он назвал меня именем Богини, обратился, как жрец к жрице? Или это потому, что он коснулся меня, заговорил со мной, и я почувствовала себя женщиной, я вновь ощутила себя живой — впервые за весь этот год, когда я чувствовала себя старой, бесплодной, полумертвой женой мертвеца?»
Акколон поднял голову и поцеловал ее в губы. Моргейна, невольно ответив на поцелуй, почувствовала, что тает, распускается, словно цветок. Ее пронзило острое ощущение, смесь боли и удовольствия, — их языки соприкоснулись, и тело Моргейны переполнилось воспоминаниями… Как долго, бесконечно долго — весь этот бесконечный год, — ее тело заглушало все чувства, не позволяя себе пробудиться — ведь тогда пришлось бы ощущать ласки Уриенса…
«Я — жрица, — с вызовом подумала Моргейна, — и тело дано мне, чтобы служить Богине! То, чем я занималась с Уриенсом, было грехом, данью похоти! А то, что происходит сейчас, — истинно и свято…»
Руки Акколона, касающиеся Моргейны, дрожали; но когда молодой рыцарь заговорил, голос его звучал ровно и рассудительно.
— Думаю, все в замке уже спят. Я знал, что ты будешь сидеть здесь и ждать меня…
На миг эта уверенность возмутила Моргейну; но затем она склонила в голову: Они оба пребывали в руках Богини, и Моргейна не желала спорить с тем потоком, что нес ее, подобно реке; долго, слишком долго ее кружило в сонной, затхлой заводи, и вот теперь ее снова омывал поток жизни.
— А где Аваллох?
Акколон коротко рассмеялся.
— Он отправился в деревню, чтобы возлечь с Весенней Девой… Это один из наших обычаев, о которых местному священнику ничего не известно. Так повелось с тех самых пор, как наш отец постарел, а мы стали взрослыми. Аваллох считает, что это вполне совместимо с долгом христианина: стремление быть отцом своих подданных — или, по крайней мере, столько, скольких получится. Уриенс в молодости поступал точно так же. Аваллох предложил мне бросить жребий — кому на сей раз доведется воспользоваться этой привилегией, — и я было согласился, но затем вспомнил, как ты благословила ту девицу, и понял, что я должен делать…
— Авалон так далеко… — нерешительно попыталась возразить Моргейна.
— Но Она повсюду, — сказал Акколон, спрятав лицо у нее на груди.
— Значит, так тому и быть, — прошептала Моргейна и встала. Она подняла Акколона с колен и повернулась было к лестнице, но остановилась на полушаге. Нет, не здесь. В этом замке не было постели, которую они могли бы с честью разделить. Ей вспомнилось распространенное среди друидов выражение: «Разве можно под крышей, сделанной руками людей, должным образом почтить то, что не было ни сделано, ни сотворено человеком?»
Прочь отсюда — в ночь, под открытое небо. Когда они вышли на пустынный двор, через небо пронеслась падающая звезда — так стремительно, что на миг Моргейне почудилось, будто само небо закружилось, и земля качнулась у нее под ногами… а потом звезда исчезла, ослепив их обоих.
«Это знамение. Богиня приветствует мое возвращение…»
— Пойдем, — прошептала она, взяв Акколона за руку, и повела его вверх по склону, в сад; белые лепестки падали в темноте и кружились вокруг них. Моргейна расстелила на траве свой плащ, словно очертила под небом магический круг; потом она протянула к Акколону руки и прошептала:
— Иди сюда!
Его тело темным силуэтом вырисовалось на фоне звездного неба.
ТАК ПОВЕСТВУЕТ МОРГЕЙНА
«Даже тогда, когда мы лежали под звездами, я знала, что это не столько любовная близость, сколько магическое действо невероятной мощи, что его руки, прикосновения его тела вновь посвящали меня в сан жрицы и что на то была Ее воля. Хоть в те мгновения я и не видела ничего вокруг, до моего слуха донесся неразборчивый шепот, и я поняла, что мы не одни.
Акколон хотел удержать меня в объятиях, но я встала, ведомая той силой, что переполняла меня в этот час, вскинула руки над головой и медленно их опустила, закрыв глаза и, затаив дыхание… и лишь услышав его потрясенный вздох, я осмелилась открыть глаза — и увидела, что Акколона окружает слабое сияние, — точно такое же, что исходило сейчас от меня.
Свершилось — Она со мной… Мать, я недостойна твоего взгляда… но это снова произошло… я глубоко вздохнула и задержала дыхание, чтобы не разразиться рыданиями. После всех этих лет, после моего предательства и моего неверия она снова снизошла ко мне, и я снова стала жрицей. В слабом свете луны я увидела у края поля, на котором мы лежали, поблескивающие глаза — словно какие-то зверьки притаились в живой изгороди. Мы были не одни. Маленький народец холмов знал, что мы здесь и что Богиня вершит здесь свое дело, — и пришел посмотреть на творящееся таинство, которого не видали в этих краях с тех самых пор, как Уриенс постарел, а мир обратился к христианству и сделался серым и безрадостным. Едва слышное эхо донесло до меня благоговейный шепот и ответ на языке, из которого я знала не более десятка слов:
— Свершилось! Да будет так!
Я наклонилась и поцеловала коленопреклоненного Акколона в лоб.
— Свершилось, — повторила я. — Иди, милый. Будь благословен.
Я понимала, что если б я была той женщиной, с которой он вышел в сад, Акколон остался бы; но жрице он подчинился беспрекословно, не смея оспаривать веление Богини.
Той ночью я не спала. Я в одиночестве бродила по саду до рассвета; я осознала, дрожа от ужаса, что мне надлежит сделать. Я не знала, как это сделать, равно как и не знала, сумею ли я в одиночку справиться с этим, но раз меня много лет назад посвятили в жрицы, а я отвергла свой сан, то теперь я должна самостоятельно проделать этот путь. Этой ночью мне была дарована великая милость; но я знала, что не получу больше никаких знамений и никакой помощи до тех самых пор, пока сама, безо всякой помощи не сделаюсь той самой жрицей, которой меня хотели сделать.
На моем лбу все еще виднелся знак милости Богини — хоть он и поблек под чепцом домохозяйки, который я начала носить по желанию Уриенса, — но теперь это не могло мне помочь. Глядя на гаснущие звезды, я не знала, захватит ли меня восход солнца врасплох в моем бдении или нет; половину жизни ход солнца не отражался в моей крови, и я не могла уже угадать на восточном крае горизонта точное место, где появится встающее солнце, чтоб поприветствовать его. Теперь я даже не знала, как циклы моего тела соотносятся с ходом луны — так мало сохранила я из знаний, полученных на Авалоне… Я была одна, я не имела ничего, кроме расплывчатых воспоминаний — и должна была как-то вернуть обратно все то, что некогда было частью меня.
Незадолго до рассвета я бесшумно пробралась в дом и, не зажигая света, отыскала единственную вещь, сохранившуюся у меня как память об Авалоне, — небольшой серповидный нож, который я сняла с мертвого тела Вивианы. Точно такой же нож я и сама носила на Авалоне — и потеряла, когда бежала с острова. Я привязала его к поясу и спрятала под верхнее платье. Никогда больше я не сниму этот нож; его похоронят вместе со мной.
С тех пор я всегда тайно носила его при себе — единственное воспоминание об этой ночи, которое я могла сохранить. Я даже не подкрашивала знак у себя на лбу, отчасти из-за Уриенса — он непременно спросил бы, зачем я это делаю, — а отчасти потому, что знала: я еще недостойна. Я не могла носить полумесяц так, как он носил потускневших змей — как украшение и полузабытое напоминание о давних днях, что минули и более не вернутся. Шли месяцы и складывались в годы. Какая-то часть меня действовала, словно кукла, и исполняла все, что от меня хотел Уриенс, — пряла и ткала, готовила лекарства из трав, присматривала за его сыном и внуком, выслушивала его рассказы, вышивала для него одежду и ухаживала за ним, когда он болел… Я делала все это, почти не задумываясь, а когда он брал меня — это было неприятно, но не затягивалось надолго, — мой разум и тело охватывало оцепенение.
Но все это время нож; оставался на своем месте, и я то и дело прикасалась к нему, чтобы подбодрить себя, пока снова не научилась рассчитывать движение солнца от равноденствия до солнцестояния — и до следующего равноденствия… мучительно высчитывать его на пальцах, словно дитя или начинающая жрица; прошли годы, прежде чем я принялась не высчитывать, но чувствовать движение небесных тел, и с точностью до волоска угадывать место, где должны были встать или сесть солнце или луна, и заново научилась их приветствовать. А по ночам, когда все домашние засыпали, я смотрела на звезды, впуская их в свою кровь — а они кружили вокруг меня до тех пор, пока я не становилась всего лишь точкой вращения на неподвижной земле, сердцем их хоровода и круговорота времен года. Я рано вставала и поздно ложилась, и потому могла выкроить несколько часов, чтобы побродить по холмам. Я делала вид, будто ищу лекарственные травы и коренья, а на самом деле разыскивала древние линии силы, прослеживала их, от стоячего камня до мельничной запруды… это был нелегкий труд, и прошли годы, прежде чем я изучила все те немногочисленные линии, что находились в окрестностях замка Уриенса.
Но даже в течение первого года, когда я сражалась с ускользающими воспоминаниями, пытаясь вернуть все то, что было ведомо мне много лет назад, я знала, что не одинока в своих ночных бдениях. За мной всегда приглядывали, хоть я сама никогда не видела больше, чем в ту, первую ночь — блеск глаз в темноте, едва уловимое движение на грани видимости… их нечасто видали даже здесь, в глуши, не говоря уж о деревнях или полях; они жили своей потаенной жизнью в безлюдных холмах и лесах, бежав туда еще с приходом римлян. Но я знала, что они здесь и что маленький народец, что никогда не терял связи с Нею, следит за мной.
Однажды, забравшись далеко в холмы, я обнаружила каменный круг — он был не столь велик, как тот, что высился на холме, венчающем Авалон, и уж конечно, куда меньше великого круга на меловой равнине, что некогда был храмом Солнца. Здешние камни были всего лишь мне по плечо (а я никогда не отличалась высоким ростом), и диаметр круга не превышал роста взрослого мужчины. В центре лежала небольшая каменная плита, поросшая лишайником и полускрытая травой. Я очистила ее, и всякий раз, когда мне удавалось незаметно прихватить что-нибудь с кухни, оставляла на плите угощение, которое, как я знала, редко перепадает маленькому народцу — ломоть ячменного хлеба, кусок сыра или масла. Однажды, придя туда, я обнаружила в центре круга венок из душистых цветов, растущих на границе волшебной страны; даже засушенными они сохраняют яркость красок. Я надела этот венок, когда в следующий раз во время полнолуния увела Акколона с собой; венок был на мне во время торжественного соединения — мы исчезли как личности, и остались лишь Бог и Богиня, утверждавшие бесконечную жизнь космоса, лишь поток силы, протянувшийся между мужчиной и женщиной, между небом и землей. После этого маленький народец стал присматривать за мной даже в моем саду. Я слишком хорошо их чувствовала, чтобы стараться выследить, но все же они были там, и я знала, что, если мне потребуется, они всегда помогут. Меня недаром когда-то прозвали Моргейной Волшебницей… И вот теперь маленький народец признал меня своей жрицей и своей королевой.
Я явилась в каменный круг в канун Дня Смерти, в ближайшее к осеннему равноденствию полнолуние; над краем горизонта висела луна, и тянуло холодом четвертой зимы. Я села среди камней, завернувшись в плащ, и провела ночь без сна и пищи. Когда я встала и двинулась в сторону дома, пошел снег; но когда я вышла из круга, мне под ноги попался камень, которого там раньше не было, и, склонившись над ним, я увидела, что белые камни образовали строгий узор.
Я установила новый камень так, чтобы он оказался следующим в магической последовательности чисел — теперь, под зимними звездами потоки переменились. Затем я вернулась домой, промерзнув до костей, и рассказала, что якобы ночь застигла меня среди холмов и я ночевала в заброшенной пастушьей хижине — когда пошел снег, Уриенс испугался и отправил двоих слуг на поиски. Вскоре холмы покрыл глубокий снег, вынудив меня большую часть зимы провести под крышей, но я чувствовала приближение бурь и рискнула в день зимнего солнцестояния наведаться к каменному кольцу — я знала, что камни следует очистить… Я знала, что в великих кругах никогда не лежит снег, и подумала, что в кругах поменьше должно быть так же, раз уж их магия действует.
А потом я обнаружила в центре круга небольшой сверток — кусок кожи, перевязанный жилой. К моим пальцам уже вернулось прежнее проворство, и они меня не подвели, когда я развязала узел и вытряхнула содержимое себе в ладонь. На вид оно напоминало сушеные семена, но на самом деле это были крохотные грибы, изредка встречающиеся в окрестностях Авалона. Их не используют в пищу, и большинство людей считают их ядовитыми, поскольку они вызывают рвоту и кровавый понос; но если принимать их во время поста, в малом количестве, они способны отворить врата Зрения… Этот подарок был ценнее золота. В здешних краях эти грибы не росли вообще, и я могла лишь гадать, сколь далеко пришлось забираться маленькому народцу, чтобы их разыскать. Я оставила им еду, которую принесла с собой — сушеное мясо, фрукты и мед в сотах, — ноне в уплату; этот дар был бесценен. Я поняла, что мне надлежит в день зимнего солнцестояния запереться у себя в покоях и попытаться вновь обрести отвергнутое мною Зрение. Отворив таким образом врата видений, я могла вновь искать присутствия Богини и молить вернуть мне то, от чего я отказалась. Я не боялась, что снова окажусь отвергнутой. Ведь это Она послала мне этот дар, чтобы я смогла ощутить Ее присутствие.
И я, преисполнившись благодарности, склонилась до земли. Я знала, что мои молитвы услышаны.
Глава 10
Темноту комнаты прорезал багровый свет факела, и чей-то голос произнес:
— Ты пытаешься прясть в темноте, матушка? Моргейна подняла голову — неожиданная вспышка света привела ее в замешательство — и с раздражением бросила:
— Я же велела тебе не называть меня так! Акколон вставил факел в железное кольцо на стене и уселся у ног Моргейны.
— Богиня приходится матерью всем нам, леди, и я узнал ее в тебе…
— Ты что, смеешься надо мной? — взволнованно и требовательно спросила Моргейна.
— Я не смеюсь.
Акколон опустился перед нею на колени. Губы его дрожали.
— Я видел сегодня твое лицо. Неужто я посмею над этим смеяться, нося на руках вот это?
Он протянул к ней руки, и в неверном пляшущем свете Моргейне вдруг показалось, будто синие змеи на его запястьях зашевелились и подняли головы.
— Владычица, Мать, Богиня…
Руки молодого рыцаря сомкнулись на талии Моргейны, и Акколон спрятал лицо в ее коленях. Он тихо произнес:
— Ты для меня — олицетворение Богини…
Двигаясь, словно во сне, Моргейна наклонилась и поцеловала Акколона в шею, в мягкие завитки волос. Какая-то часть ее сознания испуганно заметалась.
«Что я делаю?! Неужто это все лишь потому, что он назвал меня именем Богини, обратился, как жрец к жрице? Или это потому, что он коснулся меня, заговорил со мной, и я почувствовала себя женщиной, я вновь ощутила себя живой — впервые за весь этот год, когда я чувствовала себя старой, бесплодной, полумертвой женой мертвеца?»
Акколон поднял голову и поцеловал ее в губы. Моргейна, невольно ответив на поцелуй, почувствовала, что тает, распускается, словно цветок. Ее пронзило острое ощущение, смесь боли и удовольствия, — их языки соприкоснулись, и тело Моргейны переполнилось воспоминаниями… Как долго, бесконечно долго — весь этот бесконечный год, — ее тело заглушало все чувства, не позволяя себе пробудиться — ведь тогда пришлось бы ощущать ласки Уриенса…
«Я — жрица, — с вызовом подумала Моргейна, — и тело дано мне, чтобы служить Богине! То, чем я занималась с Уриенсом, было грехом, данью похоти! А то, что происходит сейчас, — истинно и свято…»
Руки Акколона, касающиеся Моргейны, дрожали; но когда молодой рыцарь заговорил, голос его звучал ровно и рассудительно.
— Думаю, все в замке уже спят. Я знал, что ты будешь сидеть здесь и ждать меня…
На миг эта уверенность возмутила Моргейну; но затем она склонила в голову: Они оба пребывали в руках Богини, и Моргейна не желала спорить с тем потоком, что нес ее, подобно реке; долго, слишком долго ее кружило в сонной, затхлой заводи, и вот теперь ее снова омывал поток жизни.
— А где Аваллох?
Акколон коротко рассмеялся.
— Он отправился в деревню, чтобы возлечь с Весенней Девой… Это один из наших обычаев, о которых местному священнику ничего не известно. Так повелось с тех самых пор, как наш отец постарел, а мы стали взрослыми. Аваллох считает, что это вполне совместимо с долгом христианина: стремление быть отцом своих подданных — или, по крайней мере, столько, скольких получится. Уриенс в молодости поступал точно так же. Аваллох предложил мне бросить жребий — кому на сей раз доведется воспользоваться этой привилегией, — и я было согласился, но затем вспомнил, как ты благословила ту девицу, и понял, что я должен делать…
— Авалон так далеко… — нерешительно попыталась возразить Моргейна.
— Но Она повсюду, — сказал Акколон, спрятав лицо у нее на груди.
— Значит, так тому и быть, — прошептала Моргейна и встала. Она подняла Акколона с колен и повернулась было к лестнице, но остановилась на полушаге. Нет, не здесь. В этом замке не было постели, которую они могли бы с честью разделить. Ей вспомнилось распространенное среди друидов выражение: «Разве можно под крышей, сделанной руками людей, должным образом почтить то, что не было ни сделано, ни сотворено человеком?»
Прочь отсюда — в ночь, под открытое небо. Когда они вышли на пустынный двор, через небо пронеслась падающая звезда — так стремительно, что на миг Моргейне почудилось, будто само небо закружилось, и земля качнулась у нее под ногами… а потом звезда исчезла, ослепив их обоих.
«Это знамение. Богиня приветствует мое возвращение…»
— Пойдем, — прошептала она, взяв Акколона за руку, и повела его вверх по склону, в сад; белые лепестки падали в темноте и кружились вокруг них. Моргейна расстелила на траве свой плащ, словно очертила под небом магический круг; потом она протянула к Акколону руки и прошептала:
— Иди сюда!
Его тело темным силуэтом вырисовалось на фоне звездного неба.
ТАК ПОВЕСТВУЕТ МОРГЕЙНА
«Даже тогда, когда мы лежали под звездами, я знала, что это не столько любовная близость, сколько магическое действо невероятной мощи, что его руки, прикосновения его тела вновь посвящали меня в сан жрицы и что на то была Ее воля. Хоть в те мгновения я и не видела ничего вокруг, до моего слуха донесся неразборчивый шепот, и я поняла, что мы не одни.
Акколон хотел удержать меня в объятиях, но я встала, ведомая той силой, что переполняла меня в этот час, вскинула руки над головой и медленно их опустила, закрыв глаза и, затаив дыхание… и лишь услышав его потрясенный вздох, я осмелилась открыть глаза — и увидела, что Акколона окружает слабое сияние, — точно такое же, что исходило сейчас от меня.
Свершилось — Она со мной… Мать, я недостойна твоего взгляда… но это снова произошло… я глубоко вздохнула и задержала дыхание, чтобы не разразиться рыданиями. После всех этих лет, после моего предательства и моего неверия она снова снизошла ко мне, и я снова стала жрицей. В слабом свете луны я увидела у края поля, на котором мы лежали, поблескивающие глаза — словно какие-то зверьки притаились в живой изгороди. Мы были не одни. Маленький народец холмов знал, что мы здесь и что Богиня вершит здесь свое дело, — и пришел посмотреть на творящееся таинство, которого не видали в этих краях с тех самых пор, как Уриенс постарел, а мир обратился к христианству и сделался серым и безрадостным. Едва слышное эхо донесло до меня благоговейный шепот и ответ на языке, из которого я знала не более десятка слов:
— Свершилось! Да будет так!
Я наклонилась и поцеловала коленопреклоненного Акколона в лоб.
— Свершилось, — повторила я. — Иди, милый. Будь благословен.
Я понимала, что если б я была той женщиной, с которой он вышел в сад, Акколон остался бы; но жрице он подчинился беспрекословно, не смея оспаривать веление Богини.
Той ночью я не спала. Я в одиночестве бродила по саду до рассвета; я осознала, дрожа от ужаса, что мне надлежит сделать. Я не знала, как это сделать, равно как и не знала, сумею ли я в одиночку справиться с этим, но раз меня много лет назад посвятили в жрицы, а я отвергла свой сан, то теперь я должна самостоятельно проделать этот путь. Этой ночью мне была дарована великая милость; но я знала, что не получу больше никаких знамений и никакой помощи до тех самых пор, пока сама, безо всякой помощи не сделаюсь той самой жрицей, которой меня хотели сделать.
На моем лбу все еще виднелся знак милости Богини — хоть он и поблек под чепцом домохозяйки, который я начала носить по желанию Уриенса, — но теперь это не могло мне помочь. Глядя на гаснущие звезды, я не знала, захватит ли меня восход солнца врасплох в моем бдении или нет; половину жизни ход солнца не отражался в моей крови, и я не могла уже угадать на восточном крае горизонта точное место, где появится встающее солнце, чтоб поприветствовать его. Теперь я даже не знала, как циклы моего тела соотносятся с ходом луны — так мало сохранила я из знаний, полученных на Авалоне… Я была одна, я не имела ничего, кроме расплывчатых воспоминаний — и должна была как-то вернуть обратно все то, что некогда было частью меня.
Незадолго до рассвета я бесшумно пробралась в дом и, не зажигая света, отыскала единственную вещь, сохранившуюся у меня как память об Авалоне, — небольшой серповидный нож, который я сняла с мертвого тела Вивианы. Точно такой же нож я и сама носила на Авалоне — и потеряла, когда бежала с острова. Я привязала его к поясу и спрятала под верхнее платье. Никогда больше я не сниму этот нож; его похоронят вместе со мной.
С тех пор я всегда тайно носила его при себе — единственное воспоминание об этой ночи, которое я могла сохранить. Я даже не подкрашивала знак у себя на лбу, отчасти из-за Уриенса — он непременно спросил бы, зачем я это делаю, — а отчасти потому, что знала: я еще недостойна. Я не могла носить полумесяц так, как он носил потускневших змей — как украшение и полузабытое напоминание о давних днях, что минули и более не вернутся. Шли месяцы и складывались в годы. Какая-то часть меня действовала, словно кукла, и исполняла все, что от меня хотел Уриенс, — пряла и ткала, готовила лекарства из трав, присматривала за его сыном и внуком, выслушивала его рассказы, вышивала для него одежду и ухаживала за ним, когда он болел… Я делала все это, почти не задумываясь, а когда он брал меня — это было неприятно, но не затягивалось надолго, — мой разум и тело охватывало оцепенение.
Но все это время нож; оставался на своем месте, и я то и дело прикасалась к нему, чтобы подбодрить себя, пока снова не научилась рассчитывать движение солнца от равноденствия до солнцестояния — и до следующего равноденствия… мучительно высчитывать его на пальцах, словно дитя или начинающая жрица; прошли годы, прежде чем я принялась не высчитывать, но чувствовать движение небесных тел, и с точностью до волоска угадывать место, где должны были встать или сесть солнце или луна, и заново научилась их приветствовать. А по ночам, когда все домашние засыпали, я смотрела на звезды, впуская их в свою кровь — а они кружили вокруг меня до тех пор, пока я не становилась всего лишь точкой вращения на неподвижной земле, сердцем их хоровода и круговорота времен года. Я рано вставала и поздно ложилась, и потому могла выкроить несколько часов, чтобы побродить по холмам. Я делала вид, будто ищу лекарственные травы и коренья, а на самом деле разыскивала древние линии силы, прослеживала их, от стоячего камня до мельничной запруды… это был нелегкий труд, и прошли годы, прежде чем я изучила все те немногочисленные линии, что находились в окрестностях замка Уриенса.
Но даже в течение первого года, когда я сражалась с ускользающими воспоминаниями, пытаясь вернуть все то, что было ведомо мне много лет назад, я знала, что не одинока в своих ночных бдениях. За мной всегда приглядывали, хоть я сама никогда не видела больше, чем в ту, первую ночь — блеск глаз в темноте, едва уловимое движение на грани видимости… их нечасто видали даже здесь, в глуши, не говоря уж о деревнях или полях; они жили своей потаенной жизнью в безлюдных холмах и лесах, бежав туда еще с приходом римлян. Но я знала, что они здесь и что маленький народец, что никогда не терял связи с Нею, следит за мной.
Однажды, забравшись далеко в холмы, я обнаружила каменный круг — он был не столь велик, как тот, что высился на холме, венчающем Авалон, и уж конечно, куда меньше великого круга на меловой равнине, что некогда был храмом Солнца. Здешние камни были всего лишь мне по плечо (а я никогда не отличалась высоким ростом), и диаметр круга не превышал роста взрослого мужчины. В центре лежала небольшая каменная плита, поросшая лишайником и полускрытая травой. Я очистила ее, и всякий раз, когда мне удавалось незаметно прихватить что-нибудь с кухни, оставляла на плите угощение, которое, как я знала, редко перепадает маленькому народцу — ломоть ячменного хлеба, кусок сыра или масла. Однажды, придя туда, я обнаружила в центре круга венок из душистых цветов, растущих на границе волшебной страны; даже засушенными они сохраняют яркость красок. Я надела этот венок, когда в следующий раз во время полнолуния увела Акколона с собой; венок был на мне во время торжественного соединения — мы исчезли как личности, и остались лишь Бог и Богиня, утверждавшие бесконечную жизнь космоса, лишь поток силы, протянувшийся между мужчиной и женщиной, между небом и землей. После этого маленький народец стал присматривать за мной даже в моем саду. Я слишком хорошо их чувствовала, чтобы стараться выследить, но все же они были там, и я знала, что, если мне потребуется, они всегда помогут. Меня недаром когда-то прозвали Моргейной Волшебницей… И вот теперь маленький народец признал меня своей жрицей и своей королевой.
Я явилась в каменный круг в канун Дня Смерти, в ближайшее к осеннему равноденствию полнолуние; над краем горизонта висела луна, и тянуло холодом четвертой зимы. Я села среди камней, завернувшись в плащ, и провела ночь без сна и пищи. Когда я встала и двинулась в сторону дома, пошел снег; но когда я вышла из круга, мне под ноги попался камень, которого там раньше не было, и, склонившись над ним, я увидела, что белые камни образовали строгий узор.
Я установила новый камень так, чтобы он оказался следующим в магической последовательности чисел — теперь, под зимними звездами потоки переменились. Затем я вернулась домой, промерзнув до костей, и рассказала, что якобы ночь застигла меня среди холмов и я ночевала в заброшенной пастушьей хижине — когда пошел снег, Уриенс испугался и отправил двоих слуг на поиски. Вскоре холмы покрыл глубокий снег, вынудив меня большую часть зимы провести под крышей, но я чувствовала приближение бурь и рискнула в день зимнего солнцестояния наведаться к каменному кольцу — я знала, что камни следует очистить… Я знала, что в великих кругах никогда не лежит снег, и подумала, что в кругах поменьше должно быть так же, раз уж их магия действует.
А потом я обнаружила в центре круга небольшой сверток — кусок кожи, перевязанный жилой. К моим пальцам уже вернулось прежнее проворство, и они меня не подвели, когда я развязала узел и вытряхнула содержимое себе в ладонь. На вид оно напоминало сушеные семена, но на самом деле это были крохотные грибы, изредка встречающиеся в окрестностях Авалона. Их не используют в пищу, и большинство людей считают их ядовитыми, поскольку они вызывают рвоту и кровавый понос; но если принимать их во время поста, в малом количестве, они способны отворить врата Зрения… Этот подарок был ценнее золота. В здешних краях эти грибы не росли вообще, и я могла лишь гадать, сколь далеко пришлось забираться маленькому народцу, чтобы их разыскать. Я оставила им еду, которую принесла с собой — сушеное мясо, фрукты и мед в сотах, — ноне в уплату; этот дар был бесценен. Я поняла, что мне надлежит в день зимнего солнцестояния запереться у себя в покоях и попытаться вновь обрести отвергнутое мною Зрение. Отворив таким образом врата видений, я могла вновь искать присутствия Богини и молить вернуть мне то, от чего я отказалась. Я не боялась, что снова окажусь отвергнутой. Ведь это Она послала мне этот дар, чтобы я смогла ощутить Ее присутствие.
И я, преисполнившись благодарности, склонилась до земли. Я знала, что мои молитвы услышаны.
Глава 10
Снег на холмах начал таять, и в укромных долинах проглянули первые цветы, когда Владычицу Озера позвали к ладье, встретить мерлина Британии. Кевин был бледен и казался уставшим, и скрюченные конечности слушались его даже хуже, чем обычно; он опирался на крепкую палку. Ниниана заметила, что Кевин был вынужден отдать свою Леди слуге; она постаралась не выказывать жалости, но знала, сколь тяжким ударом это было для его гордости — доверить арфу кому-то другому. Она нарочито медленно прошла к своему жилищу, пригласила мерлина войти и велела служанке развести огонь в очаге и принести вина. Кевин лишь символически пригубил вино и степенно поклонился.
— Что привело тебя сюда так рано в этом году, почтенный? — спросила его Ниниана. — Ты приехал из Камелота? Кевин покачал головой.
— Я провел там часть зимы, — сказал он, — и много беседовал с советниками Артура, но в начале весны я отправился на юг; король поручил мне одно дело в союзных войсках — или, пожалуй, теперь следует говорить — в саксонских королевствах. И ты знаешь, кого я там увидел, Ниниана. Чья это была затея — твоя или Моргаузы?
— Не ее и не моя, — тихо ответила Ниниана. — Так пожелал сам Гвидион. Он понял, что, хоть он и учится на друида, ему все равно необходимо приобрести военный опыт, — среди друидов и ранее встречались воители. И он решил отправиться на юг, в саксонские королевства — они союзны Артуру, но там Гвидиону не грозит опасность попасться Артуру на глаза. Он этого не желает — и ты не хуже меня знаешь, чем это вызвано.
Мгновение спустя она добавила:
— Не могу поклясться, что Моргауза не повлияла на его решение. Если он с кем и советуется, так это с ней.
— В самом деле? — Кевин приподнял бровь. — Хотя, чего же тут удивительного… Моргауза ведь всю жизнь была ему вместо матери. И она правила королевством Лота не хуже любого мужчины, да и сейчас продолжает править, хоть и взяла себе нового супруга.
— Я не знала, что у Моргаузы новый супруг, — сказала Ниниана. — Я не в силах следить за ходом событий в британских королевствах, как это делала Вивиана.
— О, да, — у нее ведь было Зрение, — сказал Кевин. — А если ей недоставало собственного Зрения, ей помогали девы, наделенные тем же даром. Есть у тебя хоть одна такая помощница, Ниниана?
— Есть несколько… — нерешительно отозвалась жрица. — Но все же Зрение часто подводит меня…
Ниниана ненадолго умолкла, глядя на каменные плиты пола. В конце концов она сказала:
— Я думаю… думаю, что Авалон… постепенно удаляется от мира людей, лорд мерлин. Какое время года сейчас во внешнем мире?
— Миновало десять дней после весеннего равноденствия, Владычица, — отозвался Кевин. Ниниана глубоко вздохнула.
— И я отметила этот праздник — но семь дней назад. Все обстоит именно так, как я и думала — миры расходятся. Расхождение пока что не превышает нескольких дней, но я боюсь, что вскоре мы станем так же далеки от хода солнца и луны, как и волшебная страна — по крайней мере, если судить по словам фэйри… Даже сейчас уже стало труднее вызывать туманы и выходить отсюда.
— Я знаю, — сказал Кевин. — Я ведь именно потому и явился во время этого промежутка в ходе светил. — Он криво улыбнулся и добавил:
— Ты можешь радоваться, Владычица: ты будешь стариться куда медленнее, чем женщины во внешнем мире, подверженные воздействию времени.
— Можешь не утешать меня, — вздрогнув, отозвалась Ниниана. — Во внешнем мире нет ни единого человека, чья судьба меня волновала бы, не считая…
— Гвидиона, — закончил за нее Кевин. — Я так и думал. Но есть один человек, о котором ты должна заботиться не меньше, чем…
— Об Артуре, сидящем у себя во дворце? Он отрекся от нас, — отрезала Ниниана, — и Авалон более не обязан помогать ему…
— Я говорю не об Артуре, — возразил Кевин. — Да он и не ищет помощи Авалона — по крайней мере, пока. Но… — он заколебался. — Я слыхал от народа холмов, что в Северном Уэльсе вновь появились король и королева.
— Уриенс? — саркастически рассмеялась Ниниана. — Да он же сам стар, как холмы, Кевин! Что он может сделать для маленького народца?
— Я говорю не об Уриенсе, — сказал Кевин. — Разве ты забыла? Там поселилась Моргейна, и Древний народ признал ее своей королевой. Она будет защищать их, пока жива, — даже от Уриенса. Разве ты забыла, что сын Уриенса учился здесь и носит на запястьях змей?
На миг Ниниана застыла в безмолвии. Наконец она произнесла:
— Да, я забыла об этом. Он ведь не старший сын, и я не думала, что он когда-либо будет править…
— Старший сын глуп, — сказал Кевин, — хотя священники считают, что из него получится достойный преемник отца; с их точки зрения, так оно и есть — он благочестив, недалек и не станет вмешиваться в дела церкви. А второму сыну, Акколону, священники не доверяют именно потому, что он носит на руках змей. А с тех пор, как Моргейна переселилась туда, Акколон вспомнил об этом, и служит ей как своей королеве. И для народа холмов она тоже останется королевой, кто бы там ни сидел на троне в соответствии с обычаями римлян. По представлениям Древнего народа, король — это тот, кто каждый год умирает в облике оленя. Королева же вечна. Возможно, в конце концов, Моргейна завершит то, что не успела исполнить Вивиана.
Ниниана с отстраненным удивлением заметила промелькнувшие в собственном голосе нотки горечи.
— Кевин, с того момента, как Вивиана умерла и меня посадили на этот трон, мне ни на день не давали забыть, что я — не Вивиана, что по сравнению с Вивианой я полное ничтожество. Даже Врана неотступно следует за мной, и хоть она и молчит, я читаю в ее глазах:» Ты — не Вивиана. Ты не сможешь завершить дело, над которым всю жизнь трудилась Вивиана «. Я прекрасно все это знаю — что меня избрали лишь потому, что я последняя из рода Талиесина, что никого лучше не нашлось, что в моих жилах не течет царственная кровь королев Авалона! Да, я не Вивиана и Моргейна, но я исполняю свой долг. Я верна своим обетам — неужто это ничего не значит?
— Владычица, — мягко произнес Кевин, — такие жрицы, как Вивиана, являются в мир лишь раз во много столетий — даже здесь, на Авалоне. И ее царствование было долгим: она правила Авалоном девяносто три года, и мало кто из нас помнит, что было до того. Любая жрица, наследовавшая ей, невольно будет чувствовать себя ничтожной по сравнению со своей великой предшественницей. Тебе не в чем себя упрекнуть. Ты верна своим обетам.
— А Моргейна своих не сдержала, — не удержалась Ниниана.
— Это верно. Но она принадлежит к королевскому роду Авалона, и она родила наследника Короля-Оленя. Не нам ее судить.
— Ты защищаешь ее потому, что был ее любовником! — взорвалась Ниниана.
Кевин поднял голову, и Ниниана не закончила фразу. Глубоко посаженные глаза мерлина были синими, словно сердцевина пламени. Он негромко произнес:
— Владычица, ты ищешь ссоры со мной? Это давно уже осталось в прошлом. Когда мы с Моргейной виделись в последний раз, она обозвала меня предателем и прогнала, осыпав такими оскорблениями, каких ни один мужчина простить не сможет, если только у него в жилах течет кровь, а не вода. Неужто ты думаешь, что после такого я смогу любить ее? Но все же не нам с тобой судить ее. Ты — Владычица Озера. А Моргейна — моя королева и королева Авалона. Она вершит свой труд в мире, точно так же, как ты вершишь свой здесь, а я свой — там, куда ведут меня боги. А нынешней весной они привели меня в страну болот, и там, при дворе одного сакса, что именовал себя королем под рукой Артура, я увидел Гвидиона.
За годы подготовки Ниниана научилась, сохранять бесстрастное выражение лица; но она знала, что Кевин, прошедший точно такую же подготовку, заметит, что сейчас эта бесстрастность требует от нее немалых усилий, и чувствовала, что проницательный взгляд мерлина сможет проникнуть под эту маску. Ей хотелось распросить Кевина о новостях, но вместо этого она лишь сказала:
— Моргауза сообщила мне, что он приобрел некоторые познания в стратегии и хорошо показал себя в битве. Но чему еще он может научиться у этих варваров, готовых скорее вышибать друг другу мозги своими здоровенными дубинами, чем пускать эти мозги в ход? Я знаю, что он отправился на юг, в саксонские королевства, лишь потому, что в одном из них захотели иметь при дворе друида, который умел бы читать, писать, считать и составлять карты. Гвидион сказал мне, что хочет получить закалку в войне, которая проходит не на глазах у Артура, и потому я думаю, что это было его собственное желание. Хотя здесь и установился мир, эти народы постоянно дерутся между собой… Есть ли у саксов хоть какой-нибудь бог, который занимался бы чем-нибудь помимо войн и сражений?
— Они прозвали Гвидиона Мордредом — на их языке это значит» Злой Советчик «. Для них это похвала — они имеют в виду, что его советы приносят зло их врагам. Саксы дают прозвище каждому гостю. Например, Ланселета они прозвали Эль-фийской Стрелой.
— Среди саксов любой друид, даже самый молодой, будет казаться мудрецом — при их-то тупости! А Гвидион действительно умен! Еще мальчишкой он мог придумать десяток ответов на любой вопрос!
— Да, он умен, — медленно произнес Кевин, — и прекрасно знает, как заставить любить себя. Это я видел. Например, меня он встретил с распростертыми объятьями, словно любимого дядюшку, сразу принялся твердить, как приятно вдали от Авалона встретить знакомое лицо, оказал мне множество услуг — словно он и вправду любит меня всей душой.
— Что привело тебя сюда так рано в этом году, почтенный? — спросила его Ниниана. — Ты приехал из Камелота? Кевин покачал головой.
— Я провел там часть зимы, — сказал он, — и много беседовал с советниками Артура, но в начале весны я отправился на юг; король поручил мне одно дело в союзных войсках — или, пожалуй, теперь следует говорить — в саксонских королевствах. И ты знаешь, кого я там увидел, Ниниана. Чья это была затея — твоя или Моргаузы?
— Не ее и не моя, — тихо ответила Ниниана. — Так пожелал сам Гвидион. Он понял, что, хоть он и учится на друида, ему все равно необходимо приобрести военный опыт, — среди друидов и ранее встречались воители. И он решил отправиться на юг, в саксонские королевства — они союзны Артуру, но там Гвидиону не грозит опасность попасться Артуру на глаза. Он этого не желает — и ты не хуже меня знаешь, чем это вызвано.
Мгновение спустя она добавила:
— Не могу поклясться, что Моргауза не повлияла на его решение. Если он с кем и советуется, так это с ней.
— В самом деле? — Кевин приподнял бровь. — Хотя, чего же тут удивительного… Моргауза ведь всю жизнь была ему вместо матери. И она правила королевством Лота не хуже любого мужчины, да и сейчас продолжает править, хоть и взяла себе нового супруга.
— Я не знала, что у Моргаузы новый супруг, — сказала Ниниана. — Я не в силах следить за ходом событий в британских королевствах, как это делала Вивиана.
— О, да, — у нее ведь было Зрение, — сказал Кевин. — А если ей недоставало собственного Зрения, ей помогали девы, наделенные тем же даром. Есть у тебя хоть одна такая помощница, Ниниана?
— Есть несколько… — нерешительно отозвалась жрица. — Но все же Зрение часто подводит меня…
Ниниана ненадолго умолкла, глядя на каменные плиты пола. В конце концов она сказала:
— Я думаю… думаю, что Авалон… постепенно удаляется от мира людей, лорд мерлин. Какое время года сейчас во внешнем мире?
— Миновало десять дней после весеннего равноденствия, Владычица, — отозвался Кевин. Ниниана глубоко вздохнула.
— И я отметила этот праздник — но семь дней назад. Все обстоит именно так, как я и думала — миры расходятся. Расхождение пока что не превышает нескольких дней, но я боюсь, что вскоре мы станем так же далеки от хода солнца и луны, как и волшебная страна — по крайней мере, если судить по словам фэйри… Даже сейчас уже стало труднее вызывать туманы и выходить отсюда.
— Я знаю, — сказал Кевин. — Я ведь именно потому и явился во время этого промежутка в ходе светил. — Он криво улыбнулся и добавил:
— Ты можешь радоваться, Владычица: ты будешь стариться куда медленнее, чем женщины во внешнем мире, подверженные воздействию времени.
— Можешь не утешать меня, — вздрогнув, отозвалась Ниниана. — Во внешнем мире нет ни единого человека, чья судьба меня волновала бы, не считая…
— Гвидиона, — закончил за нее Кевин. — Я так и думал. Но есть один человек, о котором ты должна заботиться не меньше, чем…
— Об Артуре, сидящем у себя во дворце? Он отрекся от нас, — отрезала Ниниана, — и Авалон более не обязан помогать ему…
— Я говорю не об Артуре, — возразил Кевин. — Да он и не ищет помощи Авалона — по крайней мере, пока. Но… — он заколебался. — Я слыхал от народа холмов, что в Северном Уэльсе вновь появились король и королева.
— Уриенс? — саркастически рассмеялась Ниниана. — Да он же сам стар, как холмы, Кевин! Что он может сделать для маленького народца?
— Я говорю не об Уриенсе, — сказал Кевин. — Разве ты забыла? Там поселилась Моргейна, и Древний народ признал ее своей королевой. Она будет защищать их, пока жива, — даже от Уриенса. Разве ты забыла, что сын Уриенса учился здесь и носит на запястьях змей?
На миг Ниниана застыла в безмолвии. Наконец она произнесла:
— Да, я забыла об этом. Он ведь не старший сын, и я не думала, что он когда-либо будет править…
— Старший сын глуп, — сказал Кевин, — хотя священники считают, что из него получится достойный преемник отца; с их точки зрения, так оно и есть — он благочестив, недалек и не станет вмешиваться в дела церкви. А второму сыну, Акколону, священники не доверяют именно потому, что он носит на руках змей. А с тех пор, как Моргейна переселилась туда, Акколон вспомнил об этом, и служит ей как своей королеве. И для народа холмов она тоже останется королевой, кто бы там ни сидел на троне в соответствии с обычаями римлян. По представлениям Древнего народа, король — это тот, кто каждый год умирает в облике оленя. Королева же вечна. Возможно, в конце концов, Моргейна завершит то, что не успела исполнить Вивиана.
Ниниана с отстраненным удивлением заметила промелькнувшие в собственном голосе нотки горечи.
— Кевин, с того момента, как Вивиана умерла и меня посадили на этот трон, мне ни на день не давали забыть, что я — не Вивиана, что по сравнению с Вивианой я полное ничтожество. Даже Врана неотступно следует за мной, и хоть она и молчит, я читаю в ее глазах:» Ты — не Вивиана. Ты не сможешь завершить дело, над которым всю жизнь трудилась Вивиана «. Я прекрасно все это знаю — что меня избрали лишь потому, что я последняя из рода Талиесина, что никого лучше не нашлось, что в моих жилах не течет царственная кровь королев Авалона! Да, я не Вивиана и Моргейна, но я исполняю свой долг. Я верна своим обетам — неужто это ничего не значит?
— Владычица, — мягко произнес Кевин, — такие жрицы, как Вивиана, являются в мир лишь раз во много столетий — даже здесь, на Авалоне. И ее царствование было долгим: она правила Авалоном девяносто три года, и мало кто из нас помнит, что было до того. Любая жрица, наследовавшая ей, невольно будет чувствовать себя ничтожной по сравнению со своей великой предшественницей. Тебе не в чем себя упрекнуть. Ты верна своим обетам.
— А Моргейна своих не сдержала, — не удержалась Ниниана.
— Это верно. Но она принадлежит к королевскому роду Авалона, и она родила наследника Короля-Оленя. Не нам ее судить.
— Ты защищаешь ее потому, что был ее любовником! — взорвалась Ниниана.
Кевин поднял голову, и Ниниана не закончила фразу. Глубоко посаженные глаза мерлина были синими, словно сердцевина пламени. Он негромко произнес:
— Владычица, ты ищешь ссоры со мной? Это давно уже осталось в прошлом. Когда мы с Моргейной виделись в последний раз, она обозвала меня предателем и прогнала, осыпав такими оскорблениями, каких ни один мужчина простить не сможет, если только у него в жилах течет кровь, а не вода. Неужто ты думаешь, что после такого я смогу любить ее? Но все же не нам с тобой судить ее. Ты — Владычица Озера. А Моргейна — моя королева и королева Авалона. Она вершит свой труд в мире, точно так же, как ты вершишь свой здесь, а я свой — там, куда ведут меня боги. А нынешней весной они привели меня в страну болот, и там, при дворе одного сакса, что именовал себя королем под рукой Артура, я увидел Гвидиона.
За годы подготовки Ниниана научилась, сохранять бесстрастное выражение лица; но она знала, что Кевин, прошедший точно такую же подготовку, заметит, что сейчас эта бесстрастность требует от нее немалых усилий, и чувствовала, что проницательный взгляд мерлина сможет проникнуть под эту маску. Ей хотелось распросить Кевина о новостях, но вместо этого она лишь сказала:
— Моргауза сообщила мне, что он приобрел некоторые познания в стратегии и хорошо показал себя в битве. Но чему еще он может научиться у этих варваров, готовых скорее вышибать друг другу мозги своими здоровенными дубинами, чем пускать эти мозги в ход? Я знаю, что он отправился на юг, в саксонские королевства, лишь потому, что в одном из них захотели иметь при дворе друида, который умел бы читать, писать, считать и составлять карты. Гвидион сказал мне, что хочет получить закалку в войне, которая проходит не на глазах у Артура, и потому я думаю, что это было его собственное желание. Хотя здесь и установился мир, эти народы постоянно дерутся между собой… Есть ли у саксов хоть какой-нибудь бог, который занимался бы чем-нибудь помимо войн и сражений?
— Они прозвали Гвидиона Мордредом — на их языке это значит» Злой Советчик «. Для них это похвала — они имеют в виду, что его советы приносят зло их врагам. Саксы дают прозвище каждому гостю. Например, Ланселета они прозвали Эль-фийской Стрелой.
— Среди саксов любой друид, даже самый молодой, будет казаться мудрецом — при их-то тупости! А Гвидион действительно умен! Еще мальчишкой он мог придумать десяток ответов на любой вопрос!
— Да, он умен, — медленно произнес Кевин, — и прекрасно знает, как заставить любить себя. Это я видел. Например, меня он встретил с распростертыми объятьями, словно любимого дядюшку, сразу принялся твердить, как приятно вдали от Авалона встретить знакомое лицо, оказал мне множество услуг — словно он и вправду любит меня всей душой.