Страница:
В небольшой пьесе, о которой идет речь, говорится о борьбе андалузской рыбачки против генералов. Я пытаюсь показать, как трудно ей было вступить на этот путь; только крайность заставила ее взяться за оружие. Эта пьеса зовет угнетенных во имя человечности подняться против своих угнетателей. Есть времена, когда человечность должна перейти в наступление, чтобы не быть уничтоженной. К тому же эта пьеса - мое письмо рыбачке, в котором я заверяю ее, что не все, кто говорит по-немецки, заодно с генералами, не все они шлют на ее родину бомбы и танки. И это письмо я пишу от имени многих немцев, живущих в Германии и за ее пределами, от имени большинства немецкого народа. Я в этом уверен.
1937
РЕЧЬ НА ВТОРОМ МЕЖДУНАРОДНОМ КОНГРЕССЕ ПИСАТЕЛЕЙ
Уже четыре года прошло с тех пор, как мою страну потрясли страшные события, которые показали, что смертельная угроза нависла над человеческой культурой во всем ее многообразии. Фашистский переворот вызвал страстные протесты в целом ряде стран, а сопровождавшие его бесчинства и насилия возбудили отвращение у множества людей. Но лишь немногие из них оказались в состоянии уже тогда понять огромное значение происходящего, постигнуть его подлинный смысл. Некоторые из этих событий ни для кого не являлись тайной, но далеко не все понимали, что они ставят под вопрос дальнейшее существование культуры человечества.
Чудовищные злодеяния в Испании, бомбардировка беззащитных городов и сел, массовые убийства мирных жителей заставляют все большее число людей понять наконец, что означали злодеяния в странах, где фашизм захватил власть, - злодеяния на вид не столь драматические, но, в сущности, столь же чудовищные. Люди приходят к выводу, что одни и те же ужасные причины привели к разгрому немецких профсоюзов и конфискации их имущества в мае 1933 года -и к разрушению Герники в наши дни. Предсмертные вопли людей, которых убивают сегодня на улицах и площадях, напоминают нам о предсмертных воплях безвестных жертв в застенках гестапо. Фашистские диктаторы начали расправляться с пролетариатом в чужих странах точно так же, как они расправлялись с пролетариатом у себя. Они поступают с испанским народом так, как они поступили с германским и итальянским народами. Создавая авиацию, фашистская диктатура лишает свой народ масла, чтобы щедро наделить бомбами чужие народы. Профсоюзы стояли за масло и против бомб - вот почему они были разогнаны. Никто уже не сомневается ныне в том, что фашистские диктаторы всегда преследуют одни и те же цели: и когда одалживают друг другу свои дивизии и когда вводят в интересах капитала всеобщую трудовую повинность, выбрасывая на рынок рабочей силы огромные массы организованных в рабочие батальоны "добровольцев".
Наступление на экономические и политические завоевания рабочих Германии и Италии, разгром в этих странах рабочих союзов, ликвидация свободы печати, удушение демократии - все это явилось началом всеобщего наступления на культуру.
Далеко не сразу стало ясно, что уничтожение профсоюзов и уничтожение древних соборов - явления одного и того же порядка. А ведь разгоняя профсоюзы, фашисты наносили культуре удар в самое сердце.
Лишившись своих экономических и политических завоеваний, народы Германии и Италии лишились возможности создавать культурные ценности Геббельс и тот скучает в собственных театрах. Испанский народ, отстаивая с оружием в руках свою землю и свободу, отвоевывает принадлежащие ему творения человеческого гения: на каждом километре испанской земли он защищает бесценные сантиметры холстов галереи Прадо.
Если это так, если духовная культура народа неотделима от его способности создавать материальные ценности, тогда один и тот же акт насилия лишает народ и масла и сонета. Культура, следовательно, сама является благом в высшей степени материальным. Как же следует защищать ее?
Способна ли культура сама постоять за себя? Может ли она сама наносить удары врагу? Она уже наносит их - стало быть, может! Эта борьба проходит различные этапы. Сначала отдельные деятели культуры стараются отмежеваться от злодеяний, которые творятся в их странах. Часто они делают это еще неосознанно, повинуясь голосу совести. Но называть вещи своими именами, то есть назвать варварство варварством, означает в данном случае начать борьбу, а для того чтобы успешно бороться, необходимо объединить свои силы. Объединяясь, деятели культуры переходят от протеста к призыву. Там, где не помогают жалобы, нужно призывать к активным действиям. И они указывают уже не только на преступления, но и на самих преступников, требуя для них суровой кары. Проклиная угнетение, они начинают понимать, что настало время уничтожить угнетателей, что жалость к жертвам насилия должна сделать людей безжалостными к палачам, скорбь - превратиться в гнев, а отвращение к насилию - вырасти в грозную силу. Насилию фашистских диктаторов, насилию господствующего класса капиталистов нужно противопоставить всесокрушающую силу народа.
Ибо войнам их не видно конца. Не успело остыть масло в моторах итальянских самолетов, обрушивших смертоносный груз на несчастную Абиссинию, как они появились вместе с немецкими эскадрильями в небе Испании, сея разрушение и смерть. Еще не отгремела эта битва, а другой империалистический хищник уже начал новую: японские самолеты кружат над китайскими городами.
Всем этим войнам надо объявить в свою очередь беспощадную войну, войну не на жизнь, а на смерть.
Культуру слишком долго защищали лишь на словах, тогда как удары наносились ей вполне материальными средствами. Сама культура - это не только творения духа. Она также, и даже в большей степени, является материальным благом. Отныне ее нужно защищать с оружием в руках.
1937
СКВЕРНОЕ ВРЕМЯ ДЛЯ ЛИРИКИ
Знаю, что только счастливый
Любим. Его голос
Радует всех. Он красив.
Уродливое дерево посреди двора
Говорит о скудости почвы, и все же
Прохожие бранят его уродцем,
И они правы.
Я не вижу на Зунде ни лодок зеленых,
Ни веселого паруса. Вижу
Только дырявую сеть рыбаков.
Почему я твержу лишь о том,
Что сорокалетняя батрачка бредет, со гнувшись?
Груди девушек
Теплы, как в прежние дни.
В моей песне рифма
Показалась бы мне щегольством.
Во мне вступили в борьбу
Восторг от яблонь цветущих
И ужас от речей маляра,
Но только второе
Властно усаживает меня за стол.
Конец 30-х годов
ВЕЛИЧАЙШИЙ ИЗ ХУДОЖНИКОВ
Расстелись, скатерть-самобранка!
Маленький старый континент снова содрогается от воинственных речей и парадного марша многотысячных армий. Народы ждут, что скажет им вождь второй германской республики - Байрейтской. Он перенес ежегодный театральный фестиваль в Нюрнберг, и там произносит речи. Первая речь - о культуре.
Как уже неоднократно упоминалось, он заново строит тысячелетний рейх со всеми его причиндалами, а следовательно, и с культурой. Разумеется, у него есть свои взгляды на этот предмет. Главным образом они касаются искусства, он ведь и сам художник - величайший, как заверяет его министр пропаганды.
Вот завтра он выступит перед рабочими. Тогда он будет, собственно говоря, рабочим, сегодня речь идет о культуре и искусстве - и он не кто иной, как художник. Признания он не получил: его затерли евреи - он ведь не декадент, и, чтобы свести счеты с евреями и попутно еще кое с кем, ему пришлось идти обходными путями. Но он все же остался художником, он любит поговорить об искусстве - теперь-то ему никто не может помешать, даже генералы. Он утверждает: все значительные эпохи рождают большое искусство.
Науки он касается мимоходом. Ученые - это люди, поставляющие нам эрзацы. Они могут сделать из дерева не только обеденный стол, но и обед. Теперь премиями по искусству награждают инженеров-строителей военных автострад и бомбардировщиков. Но этого он касается вскользь. И о втором после него художнике, о Шахте, он ничего не говорит (тот не получает премий, в последнее время он что-то сдает, переживает творческий спад).
Из искусств он меньше всего любит поэзию. О ней и говорить не стоит. Музыка, без которой он жить не может, должна - так он требует - обходиться без слов. Она не нуждается в словах. Каждый может сам придумать слова. Музыка должна воздействовать звуками. Он как оратор тоже ведь в конце концов воздействует больше звуками. Во всяком случае, когда в музыке появляются слова - это уже от лукавого. Одно неосторожное слово, и появляется определенный смысл, и тут уже нужно принимать меры. А музыка - это искусство, против которого не нужно принимать мер, ее можно только переживать. И он с удовольствием отмечает, что музыкальность и ум не обязательно сопутствуют друг другу. Музыканты - неплохие ребята - оставим их в покое. О живописи он на сей раз не распространяется. В прошлом году он уже сказал все, что мог. С критикой теперь покончено (можно уже не опасаться за этот фестиваль; никто не рискнет, к примеру, критиковать то, что он тут говорит); место критиков заняли врачи. Нынче не критикуют, а сразу стерилизуют. Критиканы, верно, призадумаются, прежде чем мазать все черной краской.
Даже против войны они в свое время подняли голос! У этих молодчиков нет ничего святого! Ну, а теперь - об архитектуре.
Архитектура - его любимое искусство. Никаких слов. Никаких слов, а как впечатляет! Вот этот камень переживет века. И он молчит. Строитель его дорог - он тоже художник, награжденный премией, - говорит, что из пыли, поднятой им во время земляных работ, получилось больше трех (а может, четырех?) пирамид Хеопса. Эти пирамиды, кстати, тоже созданы в почтенную эпоху. То было обеспечение работой огромного масштаба. Но то, что он делает теперь, в три (а может, и в четыре) раза значительнее, даже на одном этом поприще. Он строит казармы, гигантские сооружения. Грядущие поколения будут взирать на них с удивлением, как мы смотрим на средневековые соборы. Все произведения архитектуры отражают свою эпоху. Сейчас это казармы (и министерства). Церкви больше не строятся, это уже в прошлом. Там люди только бы и знали, что произносили слова.
Да, о его сооружениях потомки еще скажут свое слово. Об этом он позаботится. Его голос звучит уверенно. Но фразу, которая станет заключительной, фразу: "Какой художник погибнет со мной" - он еще, видимо, репетировать не начал.
1938
ЛИТЕРАТУРА БУДЕТ ПРОВЕРЕНА
Мартину Андерсену Нексе
1
Будет время, и тех, кто пишет,
Сидя на стульях из золота,
Спросят о тех, кто ткал им одежду.
И будут тогда искать в их книгах
Не полет высоких мыслей,
А будут читать с интересом беглую фразу о тех,
Кто ткал им одежду, - в ней, в этой фразе,
Люди смогут увидеть
Черты знаменитых предков.
Целые литературы,
Со всем их отборным стилем,
Будут проверены, - нет ли в них где указанья,
что там,
Где был произвол, угнетение,
Были также мятежники.
И все мольбы к неземным созданиям
Докажут, что здесь, над земными, царили
Другие земные создания.
И дивная музыка слов лишь откроет,
Как много тут было голодных.
2
Но в то же время будут прославлены те,
кто писал,
Сидя на голой земле.
Кто сидел средь униженных.
Кто сидел бок о бок с борцами,
Кто писал о деяньях борцов
Благородным, возвышенным стилем,
Каким прославляли когда-то
Разве лишь королей.
Их описанья нужды, их призывы
Будут нести на себе отпечаток
Пальцев простых людей. Ибо им, этим людям,
их поручили,
И они их несли под своей пропотевшей рубахой,
Сквозь цепь полицейских кордонов,
К своим собратьям.
Да, настанет время,
И все эти мудрые, все эти добрые,
Гневные и радостно ждущие,
Те, кто писал, сидя на голой земле,
В тесном кругу борцов и униженных,
Вот кто будет прославлен!
1939
СОВЕТ ДЕЯТЕЛЯМ ИЗОБРАЗИТЕЛЬНОГО ИСКУССТВА КАСАТЕЛЬНО СУДЬБЫ ИХ
ПРОИЗВЕДЕНИЙ ВО ВРЕМЯ БУДУЩЕЙ ВОИНЫ
Сегодня я думал о том,
Что и вам, друзья мои, пишущие маслом и
рисующие,
Да и вам, владеющие резцом,
Во время неотвратимо грядущей большой войны
Будет не до смеха.
Вы основываете свои надежды,
Без коих не создашь произведений искусства,
Главным образом на грядущих поколениях!
Поэтому поищите надежные укрытия
Для ваших полотен, рисунков и скульптур,
Созданных со столькими лишениями.
Подумайте, что однажды утром между девятью
и четвертью десятого
Несколько фугасок могут превратить в пыль,
Например, все сокровища Британского музея,
Награбленные подо всеми небесами,
Стоившие столько людей и денег,
Творения погибших народов,
Ныне хранимые в одном квартале.
Как же быть с произведениями искусства?
Недостаточно надежны пароходные трюмы.
Лесные санатории и стальные сейфы банков
недостаточно надежны!
Вам нужно попробовать получить разрешение
Спрятать ваши картины в туннелях метрополитена
Или, еще лучше, в самолетных ангарах,
Вбетонированных на глубину семи этажей
в землю.
Картины, написанные непосредственно на стенах,
Не занимают много места,
А пара натюрмортов и пейзажей
Не помешают экипажам бомбардировщиков.
Разумеется, вы должны на видном месте.
Прикрепить таблички с разборчивыми надписями,
Что на такой-то и такой-то глубине
под тем или иным зданием
(или же грудой камней)
Положено вами небольшое полотно,
Изображающее лицо вашей жены.
Благодаря этому грядущие поколения,
ваши, покуда еще нерожденные утешители,
Узнают, что в наше время было искусство,
И произведут розыски, разгребая лопатами
мусор,
А караульные в медвежьих шкурах
Засядут на крышах небоскребов, с винтовками
на коленях
(Или же с луками), высматривая врага
Или же коршуна,
Чтоб можно было набить пустое брюхо.
1939
ПИСЬМО ТОМАСУ МАННУ
Глубокоуважаемый господин Манн!
Вы знаете, как дороги мне усилия, направленные на то, чтобы добиться объединения немецких эмигрантов - противников Гитлера. Ведь именно раздоры между двумя крупными рабочими партиями республики были главной причиной захвата Гитлером власти. Зная,как велик может быть Ваш вклад в дело единства, я считаю себя обязанным сообщить Вам о том горестном изумлении, которое испытали все, с кем я говорил после собрания, по поводу столь подчеркнуто выраженного Вами сомнения в существовании резкой противоположности между гитлеровским режимом с его охвостьем и демократическими силами в Германии. И представители бывших рабочих партий и Пауль Тиллих, исходящий, видимо, из глубоко религиозного чувства, не считают ни своим долгом, ни своим правом занимать по отношению к немецкому народу место за судейским столом; они чувствуют, что их место на скамье защиты. Преступления гитлеровской Германии очевидны, и мы, изгнанники, были первыми, кто их вскрывал и призывал мир, в течение долгого времени не веривший нам или остававшийся равнодушным, к отпору. Но мы знаем также и о преступлениях этих монстров против собственного народа и о сопротивлении этого нашего народа их режиму. Немецкие методы ведения войны с ужасающей ясностью показывают, что физический террор этого режима нанес отданным ему во власть людям чудовищные духовные и моральные увечья. И все же, считая лишь до 1942 года, свыше трехсот тысяч человек в Германии пожертвовали жизнью в большей частью невидимых боях с режимом и не менее двухсот тысяч активных противников Гитлера к началу войны сидело в гитлеровских концентрационных лагерях. Еще и сегодня противники Гитлера сковывают в Германии свыше пятидесяти дивизий отборных гитлеровских войск, так называемые войска СС. Это - немалый вклад в победу над Гитлером. Мы, сумевшие сделать намного меньше, несем перед этими борцами тяжелую ответственность - так мне кажется. И я констатирую также у всех наших друзей настоящий страх, что вы, глубокоуважаемый господин Манн, Вы, к которому Америка прислушивается более, чем к кому бы то ни было из нас, можете умножить сомнения в существовании значительных демократических сил в Германии: ведь будущее не только Германии, но и Европы, зависит от того, будет ли этим силам оказана помощь для одержания победы. Я потому пишу это письмо, что честно убежден, как важно было бы, если бы Вы могли успокоить наших друзей относительно позиции, занимаемой Вами в этом важнейшем из всех вопросов.
Ваш
Бертольт Брехт
1 декабря 1943 г.
ОБРАЩЕНИЕ К КОМИССИИ КОНГРЕССА
Я родился в Аугсбурге (Германия) в семье директора фабрики и изучал естественные науки и философию в университетах Мюнхена и Берлина. Двадцати лет, будучи военным санитаром во время первой мировой войны, я написал балладу, на которую спустя пятнадцать лет гитлеровский режим указал как на причину лишения меня германского гражданства. Стихотворение было направлено против войны и тех, кто хотел ее затянуть.
Я стал драматургом. В течение некоторого времени казалось, что Германия идет по пути демократии. Существовала свобода слова и художественного творчества.
Однако во второй половине двадцатых годов старые реакционные милитаристские силы снова укрепились. Как драматург, я в то время находился на подъеме, моя пьеса "Трехгрошовая опера" ставилась по всей Европе. Но в Германии уже раздавались голоса, требовавшие уничтожения свободы художественного творчества и свободы слова. Гуманистические, социалистические, даже христианские идеи именовались "антинемецкими" - это слово я уже едва могу себе представить без волчьей интонации Гитлера. Одновременно подвергались злобным нападкам культурные и политические организации народа.
При всех своих слабостях Веймарская республика обладала могучим девизом, который признавался лучшими писателями и художниками всех направлений: искусство - народу. Немецкие рабочие, интерес которых к искусству и литературе был действительно велик, составляли особенно важную часть публики, читателей и зрителей. Нас тревожили их бедствия во время страшного экономического кризиса, пагубно сказывавшегося и на их культурном уровне, и все усиливавшаяся власть старого милитаристско-феодального и империалистического отребья. Я начал писать стихи, песни и пьесы, выражавшие чувства народа и клеймившие его врагов, которые выступали уже открыто под знаменем с гитлеровской свастикой.
Гонения в области культуры постепенно усиливались. Известные художники, издатели, редакторы газет и журналов подвергались судебным преследованиям. В университетах устраивались "охоты за ведьмами", против таких фильмов, как "На Западном фронте без перемен", организовывалась травля. Но это, разумеется, было лишь подготовкой к еще более решительным действиям. Когда Гитлер захватил власть, художникам было запрещено рисовать, писателям писать, а нацистская партия завладела издательствами и киностудиями. Но даже и эти покушения на культурную жизнь немецкого народа были лишь началом. Они были задуманы и осуществлены как духовная подготовка тотальной войны, которая является тотальным врагом культуры. Последовавшая война всему положила конец. Немецкий народ живет ныне без крова над головой, без достаточного питания, без мыла, без самых элементарных условий культуры.
Вначале лишь очень немногие были в состоянии увидеть связь между реакционными ограничениями в области культуры и последовавшим в итоге покушением на самое физическое существование народа. Усилия демократических, антимилитаристских сил оказались слишком слабыми.
Мне пришлось покинуть Германию в феврале 1933 года, на следующий день после поджога рейхстага. Начался исход писателей и художников, какого мир еще никогда не видел. Я поселился в Дании и, работая над пьесами и стихами, посвятил всю свою дальнейшую литературную деятельность борьбе против нацизма.
Некоторые мои стихотворения были нелегально завезены в Третью империю, и датские нацисты, поддержанные гитлеровским посольством, вскоре начали требовать моей высылки. Датское правительство отклонило это требование. Но в 1939 году, когда ощущалось уже приближение войны, я переехал с семьей в Швецию. Там я смог задержаться лишь на год. Гитлер вторгся в Данию и Норвегию.
Мы продолжили наше бегство на север и прибыли в Финляндию. Гитлеровские войска следовали за нами. Финляндия была уже полна нацистских дивизий, когда мы в 1941 году выехали в Америку. Мы пересекли СССР в сибирском экспрессе, который вез немецких, австрийских и чешских беженцев. Через десять дней после того, как мы отплыли на шведском судне из Владивостока, Гитлер напал на Советский Союз. Наш пароход принял груз копры в Маниле. Через несколько месяцев на этот остров напали союзники Гитлера.
Я догадываюсь, что вызвать меня сюда Комиссию Конгресса побудили некоторые мои пьесы и стихотворения, написанные в период антигитлеровской борьбы.
Вся моя деятельность, даже антигитлеровская, всегда была чисто литературной и совершенно независимой. Будучи гостем Соединенных Штатов, я в своей деятельности, в том числе и литературной, ни в какой форме не касался этой страны. Между прочим упомяну, что я не киносценарист. Я не представляю себе, какое влияние - будь то политическое или художественное - мог бы я оказать на кинематографию.
Все же, будучи вызван Комиссией Конгресса по расследованию антиамериканской деятельности, я впервые чувствую себя обязанным высказать несколько соображений об американских делах. Оглядываясь на свой опыт драматурга и поэта в Европе двух последних десятилетий, я могу сказать, что великий американский народ многим бы рисковал и многое потерял бы, если бы позволил кому-нибудь ограничить свободное соревнование идей в области культур и или вмешиваться в вопросы искусства, которое, чтобы быть искусством, должно быть свободно.
Мы живем в опасном мире. Уровень нашей цивилизации таков, что человечество могло бы уже достичь самой высокой степени богатства, но в целом оно _все еще_ страдает от бедности. Мы пережили большие войны, впереди, говорят, еще большие. Весьма возможно, что одна из них уничтожит все человечество. Может быть, мы - последнее поколение рода человеческого на земле. С того времени, когда лошадь заставили делать то, что не под силу человеку, идеи использования новых производственных возможностей мало ушли вперед. Не кажется ли вам, что при таком незавидном положении дел любая новая идея должна быть тщательно и свободно изучена? Искусство способно прояснять идеи и даже облагораживать их.
1947
НАБРОСКИ ПРЕДИСЛОВИЯ К "ЖИЗНИ ГАЛИЛЕЯ"
"Жизнь Галилея" была написана в те мрачные последние месяцы 1938 года, когда многие считали наступление фашизма неудержимым, а окончательное крушение западной цивилизации делом самого ближайшего будущего. И действительно, близился конец той эпохи, которая принесла миру расцвет естественных наук и новый этап в развитии музыкального и театрального искусства. Ожидание эпохи варварства и "безвременья" захватило почти всех. Лишь немногие видели зарождение новых сил и верили в жизнеспособность новых идей. Стерлись даже границы понятий "старое" и "новое". Учение классиков научного социализма потеряло прелесть новизны и казалось наследием давно прожитой эпохи.
Буржуазия изолирует науку в сознании ученого, представляет ее некоей самодовлеющей областью, чтобы на практике запрячь ее в колесницу _своей_ политики, _своей_ экономики, _своей_ идеологии. Целью исследователя является "чистое" исследование, результат же исследования куда менее чист. Формула Е = mC^2 мыслится вечной, не связанной с формой общественного бытия. Но такая позиция позволяет другим устанавливать наличие этой связи: город Хиросима внезапно стирается с лица земли. Ученые притязают на безответственность машин.
Вспомним родоначальника экспериментального естествознания Фрэнсиса Бэкона, недаром говорившего, что природе надо повиноваться, чтобы ею повелевать. Его современники повиновались его природе, подкупая его, и тем самым обеспечили себе право повелевать им, лордом-канцлером, до такой степени, что парламенту пришлось в конце концов посадить его за решетку.
Пуританин Маколей отделял Бэкона-политика, которого он осуждал, от Бэкона-ученого, которым он восхищался. Что же, и нам так поступать по отношению к немецким врачам^нацистам?
Помимо всего прочего, война содействует развитию науки. Какие великолепные возможности! Она приводит к научным открытиям, а не только к грабежу и насилию. Высшая ответственность (ответственность верхов) приходит на смену низшей (ответственность перед низами). Повиновение порождает произвол. Всеобщий беспорядок многое упорядочивает. Врачам, боровшимся с желтой лихорадкой, приходилось экспериментировать на самих себе; фашистские же врачи получали подопытный человеческий материал в любом количестве. Справедливость соблюдалась и тут: они замораживали только "преступников", то есть инакомыслящих. Для опытов по размораживанию с помощью "животного" тепла они получали проституток, женщин, преступивших заповедь нравственной чистоты. Женщины эти служили пороку, теперь им предоставлялась возможность послужить науке. Между прочим, выяснилось, что горячая вода оживляет лучше, чем женское тело, она на своем скромном посту может больше сделать для родины. (На войне мы не должны забывать об этике.) Прогресс - куда ни глянь! В начале века политические деятели из простонародья были вынуждены тюрьмы считать своими университетами. Теперь же тюрьмы стали университетами для охранников (и врачей). Конечно, даже если бы государство оказалось не в состоянии оставаться "в границах этики", считалось бы, что эти эксперименты в порядке вещей, так как проводятся "в интересах науки". Тем не менее буржуазный мир все еще имеет некоторые основания для возмущения. Даже если речь идет всего лишь о мере допустимого, что ж - важна и мера. На процессе генералов фон Макензена и Мельтцера в Риме английский представитель обвинения полковник Холе, касаясь расстрелов заложников, признал, что в военной обстановке "reprisal killings" (расстрелы заложников) не могут считаться противозаконными действиями, если жертвы схвачены на месте происшествия, если они не слишком многочисленны и если предпринимаются попытки разыскать лиц, ответственных за происшедшее. Однако немецкие генералы превзошли границу дозволенного. Они арестовывали по десять итальянцев за каждого убитого немецкого солдата (впрочем, не по двадцать, как того требовал Гитлер) и расправлялись с ними чересчур быстро, примерно в течение двадцати четырех часов. Итальянская полиция по ошибке схватила нескольких лишних итальянцев, и по ошибке же немцы и их расстреляли за компанию, чересчур положившись на своих итальянских коллег. Но при этом заложников брали главным образом из тюрем - заключенных или задержанных по подозрению и ожидавших суда, - а если их все же не хватало, то вакансии заполнялись евреями. Таким образом, определенная гуманность проявлялась не только в отклонении от предписанной численности. И все же они нарушили меру допустимого, за что и понесли наказание.
1937
РЕЧЬ НА ВТОРОМ МЕЖДУНАРОДНОМ КОНГРЕССЕ ПИСАТЕЛЕЙ
Уже четыре года прошло с тех пор, как мою страну потрясли страшные события, которые показали, что смертельная угроза нависла над человеческой культурой во всем ее многообразии. Фашистский переворот вызвал страстные протесты в целом ряде стран, а сопровождавшие его бесчинства и насилия возбудили отвращение у множества людей. Но лишь немногие из них оказались в состоянии уже тогда понять огромное значение происходящего, постигнуть его подлинный смысл. Некоторые из этих событий ни для кого не являлись тайной, но далеко не все понимали, что они ставят под вопрос дальнейшее существование культуры человечества.
Чудовищные злодеяния в Испании, бомбардировка беззащитных городов и сел, массовые убийства мирных жителей заставляют все большее число людей понять наконец, что означали злодеяния в странах, где фашизм захватил власть, - злодеяния на вид не столь драматические, но, в сущности, столь же чудовищные. Люди приходят к выводу, что одни и те же ужасные причины привели к разгрому немецких профсоюзов и конфискации их имущества в мае 1933 года -и к разрушению Герники в наши дни. Предсмертные вопли людей, которых убивают сегодня на улицах и площадях, напоминают нам о предсмертных воплях безвестных жертв в застенках гестапо. Фашистские диктаторы начали расправляться с пролетариатом в чужих странах точно так же, как они расправлялись с пролетариатом у себя. Они поступают с испанским народом так, как они поступили с германским и итальянским народами. Создавая авиацию, фашистская диктатура лишает свой народ масла, чтобы щедро наделить бомбами чужие народы. Профсоюзы стояли за масло и против бомб - вот почему они были разогнаны. Никто уже не сомневается ныне в том, что фашистские диктаторы всегда преследуют одни и те же цели: и когда одалживают друг другу свои дивизии и когда вводят в интересах капитала всеобщую трудовую повинность, выбрасывая на рынок рабочей силы огромные массы организованных в рабочие батальоны "добровольцев".
Наступление на экономические и политические завоевания рабочих Германии и Италии, разгром в этих странах рабочих союзов, ликвидация свободы печати, удушение демократии - все это явилось началом всеобщего наступления на культуру.
Далеко не сразу стало ясно, что уничтожение профсоюзов и уничтожение древних соборов - явления одного и того же порядка. А ведь разгоняя профсоюзы, фашисты наносили культуре удар в самое сердце.
Лишившись своих экономических и политических завоеваний, народы Германии и Италии лишились возможности создавать культурные ценности Геббельс и тот скучает в собственных театрах. Испанский народ, отстаивая с оружием в руках свою землю и свободу, отвоевывает принадлежащие ему творения человеческого гения: на каждом километре испанской земли он защищает бесценные сантиметры холстов галереи Прадо.
Если это так, если духовная культура народа неотделима от его способности создавать материальные ценности, тогда один и тот же акт насилия лишает народ и масла и сонета. Культура, следовательно, сама является благом в высшей степени материальным. Как же следует защищать ее?
Способна ли культура сама постоять за себя? Может ли она сама наносить удары врагу? Она уже наносит их - стало быть, может! Эта борьба проходит различные этапы. Сначала отдельные деятели культуры стараются отмежеваться от злодеяний, которые творятся в их странах. Часто они делают это еще неосознанно, повинуясь голосу совести. Но называть вещи своими именами, то есть назвать варварство варварством, означает в данном случае начать борьбу, а для того чтобы успешно бороться, необходимо объединить свои силы. Объединяясь, деятели культуры переходят от протеста к призыву. Там, где не помогают жалобы, нужно призывать к активным действиям. И они указывают уже не только на преступления, но и на самих преступников, требуя для них суровой кары. Проклиная угнетение, они начинают понимать, что настало время уничтожить угнетателей, что жалость к жертвам насилия должна сделать людей безжалостными к палачам, скорбь - превратиться в гнев, а отвращение к насилию - вырасти в грозную силу. Насилию фашистских диктаторов, насилию господствующего класса капиталистов нужно противопоставить всесокрушающую силу народа.
Ибо войнам их не видно конца. Не успело остыть масло в моторах итальянских самолетов, обрушивших смертоносный груз на несчастную Абиссинию, как они появились вместе с немецкими эскадрильями в небе Испании, сея разрушение и смерть. Еще не отгремела эта битва, а другой империалистический хищник уже начал новую: японские самолеты кружат над китайскими городами.
Всем этим войнам надо объявить в свою очередь беспощадную войну, войну не на жизнь, а на смерть.
Культуру слишком долго защищали лишь на словах, тогда как удары наносились ей вполне материальными средствами. Сама культура - это не только творения духа. Она также, и даже в большей степени, является материальным благом. Отныне ее нужно защищать с оружием в руках.
1937
СКВЕРНОЕ ВРЕМЯ ДЛЯ ЛИРИКИ
Знаю, что только счастливый
Любим. Его голос
Радует всех. Он красив.
Уродливое дерево посреди двора
Говорит о скудости почвы, и все же
Прохожие бранят его уродцем,
И они правы.
Я не вижу на Зунде ни лодок зеленых,
Ни веселого паруса. Вижу
Только дырявую сеть рыбаков.
Почему я твержу лишь о том,
Что сорокалетняя батрачка бредет, со гнувшись?
Груди девушек
Теплы, как в прежние дни.
В моей песне рифма
Показалась бы мне щегольством.
Во мне вступили в борьбу
Восторг от яблонь цветущих
И ужас от речей маляра,
Но только второе
Властно усаживает меня за стол.
Конец 30-х годов
ВЕЛИЧАЙШИЙ ИЗ ХУДОЖНИКОВ
Расстелись, скатерть-самобранка!
Маленький старый континент снова содрогается от воинственных речей и парадного марша многотысячных армий. Народы ждут, что скажет им вождь второй германской республики - Байрейтской. Он перенес ежегодный театральный фестиваль в Нюрнберг, и там произносит речи. Первая речь - о культуре.
Как уже неоднократно упоминалось, он заново строит тысячелетний рейх со всеми его причиндалами, а следовательно, и с культурой. Разумеется, у него есть свои взгляды на этот предмет. Главным образом они касаются искусства, он ведь и сам художник - величайший, как заверяет его министр пропаганды.
Вот завтра он выступит перед рабочими. Тогда он будет, собственно говоря, рабочим, сегодня речь идет о культуре и искусстве - и он не кто иной, как художник. Признания он не получил: его затерли евреи - он ведь не декадент, и, чтобы свести счеты с евреями и попутно еще кое с кем, ему пришлось идти обходными путями. Но он все же остался художником, он любит поговорить об искусстве - теперь-то ему никто не может помешать, даже генералы. Он утверждает: все значительные эпохи рождают большое искусство.
Науки он касается мимоходом. Ученые - это люди, поставляющие нам эрзацы. Они могут сделать из дерева не только обеденный стол, но и обед. Теперь премиями по искусству награждают инженеров-строителей военных автострад и бомбардировщиков. Но этого он касается вскользь. И о втором после него художнике, о Шахте, он ничего не говорит (тот не получает премий, в последнее время он что-то сдает, переживает творческий спад).
Из искусств он меньше всего любит поэзию. О ней и говорить не стоит. Музыка, без которой он жить не может, должна - так он требует - обходиться без слов. Она не нуждается в словах. Каждый может сам придумать слова. Музыка должна воздействовать звуками. Он как оратор тоже ведь в конце концов воздействует больше звуками. Во всяком случае, когда в музыке появляются слова - это уже от лукавого. Одно неосторожное слово, и появляется определенный смысл, и тут уже нужно принимать меры. А музыка - это искусство, против которого не нужно принимать мер, ее можно только переживать. И он с удовольствием отмечает, что музыкальность и ум не обязательно сопутствуют друг другу. Музыканты - неплохие ребята - оставим их в покое. О живописи он на сей раз не распространяется. В прошлом году он уже сказал все, что мог. С критикой теперь покончено (можно уже не опасаться за этот фестиваль; никто не рискнет, к примеру, критиковать то, что он тут говорит); место критиков заняли врачи. Нынче не критикуют, а сразу стерилизуют. Критиканы, верно, призадумаются, прежде чем мазать все черной краской.
Даже против войны они в свое время подняли голос! У этих молодчиков нет ничего святого! Ну, а теперь - об архитектуре.
Архитектура - его любимое искусство. Никаких слов. Никаких слов, а как впечатляет! Вот этот камень переживет века. И он молчит. Строитель его дорог - он тоже художник, награжденный премией, - говорит, что из пыли, поднятой им во время земляных работ, получилось больше трех (а может, четырех?) пирамид Хеопса. Эти пирамиды, кстати, тоже созданы в почтенную эпоху. То было обеспечение работой огромного масштаба. Но то, что он делает теперь, в три (а может, и в четыре) раза значительнее, даже на одном этом поприще. Он строит казармы, гигантские сооружения. Грядущие поколения будут взирать на них с удивлением, как мы смотрим на средневековые соборы. Все произведения архитектуры отражают свою эпоху. Сейчас это казармы (и министерства). Церкви больше не строятся, это уже в прошлом. Там люди только бы и знали, что произносили слова.
Да, о его сооружениях потомки еще скажут свое слово. Об этом он позаботится. Его голос звучит уверенно. Но фразу, которая станет заключительной, фразу: "Какой художник погибнет со мной" - он еще, видимо, репетировать не начал.
1938
ЛИТЕРАТУРА БУДЕТ ПРОВЕРЕНА
Мартину Андерсену Нексе
1
Будет время, и тех, кто пишет,
Сидя на стульях из золота,
Спросят о тех, кто ткал им одежду.
И будут тогда искать в их книгах
Не полет высоких мыслей,
А будут читать с интересом беглую фразу о тех,
Кто ткал им одежду, - в ней, в этой фразе,
Люди смогут увидеть
Черты знаменитых предков.
Целые литературы,
Со всем их отборным стилем,
Будут проверены, - нет ли в них где указанья,
что там,
Где был произвол, угнетение,
Были также мятежники.
И все мольбы к неземным созданиям
Докажут, что здесь, над земными, царили
Другие земные создания.
И дивная музыка слов лишь откроет,
Как много тут было голодных.
2
Но в то же время будут прославлены те,
кто писал,
Сидя на голой земле.
Кто сидел средь униженных.
Кто сидел бок о бок с борцами,
Кто писал о деяньях борцов
Благородным, возвышенным стилем,
Каким прославляли когда-то
Разве лишь королей.
Их описанья нужды, их призывы
Будут нести на себе отпечаток
Пальцев простых людей. Ибо им, этим людям,
их поручили,
И они их несли под своей пропотевшей рубахой,
Сквозь цепь полицейских кордонов,
К своим собратьям.
Да, настанет время,
И все эти мудрые, все эти добрые,
Гневные и радостно ждущие,
Те, кто писал, сидя на голой земле,
В тесном кругу борцов и униженных,
Вот кто будет прославлен!
1939
СОВЕТ ДЕЯТЕЛЯМ ИЗОБРАЗИТЕЛЬНОГО ИСКУССТВА КАСАТЕЛЬНО СУДЬБЫ ИХ
ПРОИЗВЕДЕНИЙ ВО ВРЕМЯ БУДУЩЕЙ ВОИНЫ
Сегодня я думал о том,
Что и вам, друзья мои, пишущие маслом и
рисующие,
Да и вам, владеющие резцом,
Во время неотвратимо грядущей большой войны
Будет не до смеха.
Вы основываете свои надежды,
Без коих не создашь произведений искусства,
Главным образом на грядущих поколениях!
Поэтому поищите надежные укрытия
Для ваших полотен, рисунков и скульптур,
Созданных со столькими лишениями.
Подумайте, что однажды утром между девятью
и четвертью десятого
Несколько фугасок могут превратить в пыль,
Например, все сокровища Британского музея,
Награбленные подо всеми небесами,
Стоившие столько людей и денег,
Творения погибших народов,
Ныне хранимые в одном квартале.
Как же быть с произведениями искусства?
Недостаточно надежны пароходные трюмы.
Лесные санатории и стальные сейфы банков
недостаточно надежны!
Вам нужно попробовать получить разрешение
Спрятать ваши картины в туннелях метрополитена
Или, еще лучше, в самолетных ангарах,
Вбетонированных на глубину семи этажей
в землю.
Картины, написанные непосредственно на стенах,
Не занимают много места,
А пара натюрмортов и пейзажей
Не помешают экипажам бомбардировщиков.
Разумеется, вы должны на видном месте.
Прикрепить таблички с разборчивыми надписями,
Что на такой-то и такой-то глубине
под тем или иным зданием
(или же грудой камней)
Положено вами небольшое полотно,
Изображающее лицо вашей жены.
Благодаря этому грядущие поколения,
ваши, покуда еще нерожденные утешители,
Узнают, что в наше время было искусство,
И произведут розыски, разгребая лопатами
мусор,
А караульные в медвежьих шкурах
Засядут на крышах небоскребов, с винтовками
на коленях
(Или же с луками), высматривая врага
Или же коршуна,
Чтоб можно было набить пустое брюхо.
1939
ПИСЬМО ТОМАСУ МАННУ
Глубокоуважаемый господин Манн!
Вы знаете, как дороги мне усилия, направленные на то, чтобы добиться объединения немецких эмигрантов - противников Гитлера. Ведь именно раздоры между двумя крупными рабочими партиями республики были главной причиной захвата Гитлером власти. Зная,как велик может быть Ваш вклад в дело единства, я считаю себя обязанным сообщить Вам о том горестном изумлении, которое испытали все, с кем я говорил после собрания, по поводу столь подчеркнуто выраженного Вами сомнения в существовании резкой противоположности между гитлеровским режимом с его охвостьем и демократическими силами в Германии. И представители бывших рабочих партий и Пауль Тиллих, исходящий, видимо, из глубоко религиозного чувства, не считают ни своим долгом, ни своим правом занимать по отношению к немецкому народу место за судейским столом; они чувствуют, что их место на скамье защиты. Преступления гитлеровской Германии очевидны, и мы, изгнанники, были первыми, кто их вскрывал и призывал мир, в течение долгого времени не веривший нам или остававшийся равнодушным, к отпору. Но мы знаем также и о преступлениях этих монстров против собственного народа и о сопротивлении этого нашего народа их режиму. Немецкие методы ведения войны с ужасающей ясностью показывают, что физический террор этого режима нанес отданным ему во власть людям чудовищные духовные и моральные увечья. И все же, считая лишь до 1942 года, свыше трехсот тысяч человек в Германии пожертвовали жизнью в большей частью невидимых боях с режимом и не менее двухсот тысяч активных противников Гитлера к началу войны сидело в гитлеровских концентрационных лагерях. Еще и сегодня противники Гитлера сковывают в Германии свыше пятидесяти дивизий отборных гитлеровских войск, так называемые войска СС. Это - немалый вклад в победу над Гитлером. Мы, сумевшие сделать намного меньше, несем перед этими борцами тяжелую ответственность - так мне кажется. И я констатирую также у всех наших друзей настоящий страх, что вы, глубокоуважаемый господин Манн, Вы, к которому Америка прислушивается более, чем к кому бы то ни было из нас, можете умножить сомнения в существовании значительных демократических сил в Германии: ведь будущее не только Германии, но и Европы, зависит от того, будет ли этим силам оказана помощь для одержания победы. Я потому пишу это письмо, что честно убежден, как важно было бы, если бы Вы могли успокоить наших друзей относительно позиции, занимаемой Вами в этом важнейшем из всех вопросов.
Ваш
Бертольт Брехт
1 декабря 1943 г.
ОБРАЩЕНИЕ К КОМИССИИ КОНГРЕССА
Я родился в Аугсбурге (Германия) в семье директора фабрики и изучал естественные науки и философию в университетах Мюнхена и Берлина. Двадцати лет, будучи военным санитаром во время первой мировой войны, я написал балладу, на которую спустя пятнадцать лет гитлеровский режим указал как на причину лишения меня германского гражданства. Стихотворение было направлено против войны и тех, кто хотел ее затянуть.
Я стал драматургом. В течение некоторого времени казалось, что Германия идет по пути демократии. Существовала свобода слова и художественного творчества.
Однако во второй половине двадцатых годов старые реакционные милитаристские силы снова укрепились. Как драматург, я в то время находился на подъеме, моя пьеса "Трехгрошовая опера" ставилась по всей Европе. Но в Германии уже раздавались голоса, требовавшие уничтожения свободы художественного творчества и свободы слова. Гуманистические, социалистические, даже христианские идеи именовались "антинемецкими" - это слово я уже едва могу себе представить без волчьей интонации Гитлера. Одновременно подвергались злобным нападкам культурные и политические организации народа.
При всех своих слабостях Веймарская республика обладала могучим девизом, который признавался лучшими писателями и художниками всех направлений: искусство - народу. Немецкие рабочие, интерес которых к искусству и литературе был действительно велик, составляли особенно важную часть публики, читателей и зрителей. Нас тревожили их бедствия во время страшного экономического кризиса, пагубно сказывавшегося и на их культурном уровне, и все усиливавшаяся власть старого милитаристско-феодального и империалистического отребья. Я начал писать стихи, песни и пьесы, выражавшие чувства народа и клеймившие его врагов, которые выступали уже открыто под знаменем с гитлеровской свастикой.
Гонения в области культуры постепенно усиливались. Известные художники, издатели, редакторы газет и журналов подвергались судебным преследованиям. В университетах устраивались "охоты за ведьмами", против таких фильмов, как "На Западном фронте без перемен", организовывалась травля. Но это, разумеется, было лишь подготовкой к еще более решительным действиям. Когда Гитлер захватил власть, художникам было запрещено рисовать, писателям писать, а нацистская партия завладела издательствами и киностудиями. Но даже и эти покушения на культурную жизнь немецкого народа были лишь началом. Они были задуманы и осуществлены как духовная подготовка тотальной войны, которая является тотальным врагом культуры. Последовавшая война всему положила конец. Немецкий народ живет ныне без крова над головой, без достаточного питания, без мыла, без самых элементарных условий культуры.
Вначале лишь очень немногие были в состоянии увидеть связь между реакционными ограничениями в области культуры и последовавшим в итоге покушением на самое физическое существование народа. Усилия демократических, антимилитаристских сил оказались слишком слабыми.
Мне пришлось покинуть Германию в феврале 1933 года, на следующий день после поджога рейхстага. Начался исход писателей и художников, какого мир еще никогда не видел. Я поселился в Дании и, работая над пьесами и стихами, посвятил всю свою дальнейшую литературную деятельность борьбе против нацизма.
Некоторые мои стихотворения были нелегально завезены в Третью империю, и датские нацисты, поддержанные гитлеровским посольством, вскоре начали требовать моей высылки. Датское правительство отклонило это требование. Но в 1939 году, когда ощущалось уже приближение войны, я переехал с семьей в Швецию. Там я смог задержаться лишь на год. Гитлер вторгся в Данию и Норвегию.
Мы продолжили наше бегство на север и прибыли в Финляндию. Гитлеровские войска следовали за нами. Финляндия была уже полна нацистских дивизий, когда мы в 1941 году выехали в Америку. Мы пересекли СССР в сибирском экспрессе, который вез немецких, австрийских и чешских беженцев. Через десять дней после того, как мы отплыли на шведском судне из Владивостока, Гитлер напал на Советский Союз. Наш пароход принял груз копры в Маниле. Через несколько месяцев на этот остров напали союзники Гитлера.
Я догадываюсь, что вызвать меня сюда Комиссию Конгресса побудили некоторые мои пьесы и стихотворения, написанные в период антигитлеровской борьбы.
Вся моя деятельность, даже антигитлеровская, всегда была чисто литературной и совершенно независимой. Будучи гостем Соединенных Штатов, я в своей деятельности, в том числе и литературной, ни в какой форме не касался этой страны. Между прочим упомяну, что я не киносценарист. Я не представляю себе, какое влияние - будь то политическое или художественное - мог бы я оказать на кинематографию.
Все же, будучи вызван Комиссией Конгресса по расследованию антиамериканской деятельности, я впервые чувствую себя обязанным высказать несколько соображений об американских делах. Оглядываясь на свой опыт драматурга и поэта в Европе двух последних десятилетий, я могу сказать, что великий американский народ многим бы рисковал и многое потерял бы, если бы позволил кому-нибудь ограничить свободное соревнование идей в области культур и или вмешиваться в вопросы искусства, которое, чтобы быть искусством, должно быть свободно.
Мы живем в опасном мире. Уровень нашей цивилизации таков, что человечество могло бы уже достичь самой высокой степени богатства, но в целом оно _все еще_ страдает от бедности. Мы пережили большие войны, впереди, говорят, еще большие. Весьма возможно, что одна из них уничтожит все человечество. Может быть, мы - последнее поколение рода человеческого на земле. С того времени, когда лошадь заставили делать то, что не под силу человеку, идеи использования новых производственных возможностей мало ушли вперед. Не кажется ли вам, что при таком незавидном положении дел любая новая идея должна быть тщательно и свободно изучена? Искусство способно прояснять идеи и даже облагораживать их.
1947
НАБРОСКИ ПРЕДИСЛОВИЯ К "ЖИЗНИ ГАЛИЛЕЯ"
"Жизнь Галилея" была написана в те мрачные последние месяцы 1938 года, когда многие считали наступление фашизма неудержимым, а окончательное крушение западной цивилизации делом самого ближайшего будущего. И действительно, близился конец той эпохи, которая принесла миру расцвет естественных наук и новый этап в развитии музыкального и театрального искусства. Ожидание эпохи варварства и "безвременья" захватило почти всех. Лишь немногие видели зарождение новых сил и верили в жизнеспособность новых идей. Стерлись даже границы понятий "старое" и "новое". Учение классиков научного социализма потеряло прелесть новизны и казалось наследием давно прожитой эпохи.
Буржуазия изолирует науку в сознании ученого, представляет ее некоей самодовлеющей областью, чтобы на практике запрячь ее в колесницу _своей_ политики, _своей_ экономики, _своей_ идеологии. Целью исследователя является "чистое" исследование, результат же исследования куда менее чист. Формула Е = mC^2 мыслится вечной, не связанной с формой общественного бытия. Но такая позиция позволяет другим устанавливать наличие этой связи: город Хиросима внезапно стирается с лица земли. Ученые притязают на безответственность машин.
Вспомним родоначальника экспериментального естествознания Фрэнсиса Бэкона, недаром говорившего, что природе надо повиноваться, чтобы ею повелевать. Его современники повиновались его природе, подкупая его, и тем самым обеспечили себе право повелевать им, лордом-канцлером, до такой степени, что парламенту пришлось в конце концов посадить его за решетку.
Пуританин Маколей отделял Бэкона-политика, которого он осуждал, от Бэкона-ученого, которым он восхищался. Что же, и нам так поступать по отношению к немецким врачам^нацистам?
Помимо всего прочего, война содействует развитию науки. Какие великолепные возможности! Она приводит к научным открытиям, а не только к грабежу и насилию. Высшая ответственность (ответственность верхов) приходит на смену низшей (ответственность перед низами). Повиновение порождает произвол. Всеобщий беспорядок многое упорядочивает. Врачам, боровшимся с желтой лихорадкой, приходилось экспериментировать на самих себе; фашистские же врачи получали подопытный человеческий материал в любом количестве. Справедливость соблюдалась и тут: они замораживали только "преступников", то есть инакомыслящих. Для опытов по размораживанию с помощью "животного" тепла они получали проституток, женщин, преступивших заповедь нравственной чистоты. Женщины эти служили пороку, теперь им предоставлялась возможность послужить науке. Между прочим, выяснилось, что горячая вода оживляет лучше, чем женское тело, она на своем скромном посту может больше сделать для родины. (На войне мы не должны забывать об этике.) Прогресс - куда ни глянь! В начале века политические деятели из простонародья были вынуждены тюрьмы считать своими университетами. Теперь же тюрьмы стали университетами для охранников (и врачей). Конечно, даже если бы государство оказалось не в состоянии оставаться "в границах этики", считалось бы, что эти эксперименты в порядке вещей, так как проводятся "в интересах науки". Тем не менее буржуазный мир все еще имеет некоторые основания для возмущения. Даже если речь идет всего лишь о мере допустимого, что ж - важна и мера. На процессе генералов фон Макензена и Мельтцера в Риме английский представитель обвинения полковник Холе, касаясь расстрелов заложников, признал, что в военной обстановке "reprisal killings" (расстрелы заложников) не могут считаться противозаконными действиями, если жертвы схвачены на месте происшествия, если они не слишком многочисленны и если предпринимаются попытки разыскать лиц, ответственных за происшедшее. Однако немецкие генералы превзошли границу дозволенного. Они арестовывали по десять итальянцев за каждого убитого немецкого солдата (впрочем, не по двадцать, как того требовал Гитлер) и расправлялись с ними чересчур быстро, примерно в течение двадцати четырех часов. Итальянская полиция по ошибке схватила нескольких лишних итальянцев, и по ошибке же немцы и их расстреляли за компанию, чересчур положившись на своих итальянских коллег. Но при этом заложников брали главным образом из тюрем - заключенных или задержанных по подозрению и ожидавших суда, - а если их все же не хватало, то вакансии заполнялись евреями. Таким образом, определенная гуманность проявлялась не только в отклонении от предписанной численности. И все же они нарушили меру допустимого, за что и понесли наказание.