Страница:
---------------------------------------------------------------------------
Бертольт Брехт. Театр. Пьесы. Статьи. Высказывания. В пяти томах. Т. 5/1
М., Искусство, 1965
OCR Бычков М.Н. mailto:bmn@lib.ru
----------------------------------------------------------------------------
Овация в честь Шоу. Перевод И Млечиной
О Стефане Георге. Перевод М. Вершиншой
Письмо редактору. Перевод И. Млечиной
Пятидесятилетнему Георгу Кайзеру. Перевод В. Клюева
Письмо Фейхтвангеру. Перевод И. Млечиной
Эпитафия Горькому. Перевод А. Голембы
Письмо драматургу Одетсу. Перевод И. Фрадкина
На смерть борца за мир. Перевод А. Голембы
Непогрешим ля народ? Перевод Б. Слуцкого
Письмо к актеру Чарльзу Лафтону по поводу работы иад пьесой "Жизнь
Галилея". Перевод И. Фрадкина
Привет, Тео Отто! Перевод И. Млечиной
Разнообразие и постоянство. Перевод М. Вершининой
Эрнст Буш, народный артист. Перевод Э. Львовой
Вальтер Фельзенштейн. Перевод Э. Львовой
Курт Пальм. Перевод Э. Львовой
К 65-летию Арнольда Цвейга. Перевод И. Млечиной
Ганс Эйслер. Перевод Э. Львовой
Шоу понимал сам и внушал другим, что если хочешь действительно
откровенно высказать свое мнение о чем-то, необходимо сначала преодолеть
некий врожденный страх - страх показаться самонадеянным. Он рано обезопасил
себя от того, чтобы ему самому когда-либо в жизни кто-либо курил фимиам. (И
сделал он это без страха перед славой. Он отдает себе отчет в том, что среди
рабочих инструментов частного человека такая важная принадлежность, как
рекламный барабан, является совсем не лишней. Он гордо отказался зарыть в
землю свой талант.)
Шоу употребил большую часть своего таланта на то, чтобы так запугать
людей, что даже ползать перед ним на брюхе они рискнули бы, лишь имея
железный лоб.
По-видимому, все уже заметили, что Шоу - террорист. Террор Шоу
необычный, и оружием он пользуется тоже необычным, а именно юмором. Этот
необыкновенный человек придерживается, судя по всему, мнения, что ничего на
свете не следует бояться, кроме спокойного и неподкупного глаза
обыкновенного человека. Но уж этого-то опасаться следует непременно. Такая
теория дает ему большое естественное преимущество, и действительно -
благодаря постоянному применению этой теории он добился, что каждый, кто
повстречался с ним в жизни, в книге или в театре, абсолютно убежден, что
этот человек не мог бы совершить ни одного поступка и высказать ни одного
суждения, не испытывая страха перед этим неподкупным оком. В самом деле,
даже придирчивость более молодых людей, для которых склонность к нападкам
является доминирующей чертой, будет сведена на нет предчувствием того, что
любая нападка на Шоу или на одну из его привычек, пусть даже привычку носить
какое-то особое белье, кончится для них с их непродуманной болтовней
абсолютным провалом. Если к тому же учесть, что именно Шоу разделался с
бездумным обычаем говорить вблизи всего, что напоминает храм, не громко и
весело, а слабым, приглушенным голосом и что именно он доказал, что к
подлинно важным явлениям нужно относиться _пренебрежительно_ (дерзко), ибо
только при таком отношении можно добиться настоящего внимания и полной
сосредоточенности, - то будет понятно, какой личной свободы он сумел
добиться.
Террор Шоу состоит в том, что Шоу объявляет правом каждого человека
действовать в любом случае порядочно, логично и с юмором и долгом - делать
это даже тогда, когда это кого-то шокирует. Он прекрасно знает, сколько
мужества нужно, чтобы смеяться над смешным, и сколько серьезности, чтобы это
смешное выставить на всеобщее обозрение. И как все люди, которые стремятся к
определенной цели, он знает, с другой стороны, что больше всего отвлекает и
отнимает времени некая разновидность серьезности, которая популярна в
литературе и больше нигде. (Как драматургу, ему кажется таким же наивным,
как и нам, молодым, писать для театра, и он не обнаруживает ни малейшего
желания притворяться, будто он этого не знает: он вовсю пользуется этой
наивностью. Он дает театру столько развлекательного материала, сколько тот в
состоянии потреблять. А он может потреблять очень много. Люди ходят в театр,
строго говоря, ради довольно пустых вещей, которые являются серьезнейшим
испытанием на прочность для всего настоящего, подлинного, что действительно
интересует прогрессивного драматурга и составляет истинную ценность его
произведений. Вывод отсюда вот какой: его проблемы должны быть так хороши,
что он, раздумывая, может позволить себе совершить грех, и это будет грех,
которого хотят люди.)
Мне кажется, я припоминаю, что Шоу недавно сам сформулировал свои
взгляды на будущее драмы. Он говорит, что в будущем люди уже не станут
ходить в театр, чтобы что-то понять. Очевидно, он имел в виду следующее:
простое воспроизведение действительности, как ни странно, не создает
впечатления правдивости. Более молодые люди не будут возражать в этом Шоу,
но я должен сказать, что собственные драматические произведения Шоу только
потому смогли затмить произведения других авторов его поколения, что они так
смело апеллируют к разуму. Его мир - это мир, созданный взглядами. Судьбы
его персонажей - это их взгляды.
Чтобы пьеса стала пьесой, Шоу использует сюжеты, которые дают
возможность его персонажам как можно более полно выразить свои взгляды и
противопоставить их нашим. (Для Шоу не важно, что эти сюжеты порой очень
давние и известные, здесь он совершенно не тщеславен, весьма заурядного
ростовщика он ценит на вес золота, встречается в его пьесах и патриотически
настроенная девушка, и ему важно лишь, чтобы история этой девушки была нам
как можно более близкой, а мрачный конец ростовщика - привычным и
желательным, чтобы тем основательнее встряхнуть наши устаревшие воззрения на
подобные человеческие типы и, прежде всего, на _их_ взгляды.)
Судя по всему, персонажи Шоу обязаны своими чертами тому удовольствию,
которое он испытывает, когда может разрушить наши привычные ассоциации. Он
знает, что у нас есть отвратительная привычка сводить воедино самые
различные свойства определенного типа людей. Ростовщик в нашем представлении
всегда труслив, коварен и жесток. Наша фантазия не позволяет нам наделить
ростовщика, скажем, мужеством. Или элегическим нравом, или
мягкосердечностью. А Шоу наделяет его такими чертами.
Что касается героя, то более скромно одаренные последователи Шоу весьма
неудачно дополнили его нетрадиционное мнение, что герои - это не примерные
ученики, а героизм - очень неопределенный, но чрезвычайно живой комплекс
самых противоречивых свойств, мнением, что ни героизма, ни героев вообще не
существует на свете. Но и этого, видимо, по мнению Шоу, мало. Судя по всему,
он считает, что полезнее жить среди обыкновенных людей, нежели среди героев.
Работая над своими произведениями, Шоу предела но откровенен. Его не
смущает необходимость писать под неослабным контролем общественности. Чтобы
придать особый вес своим суждениям, он облегчает публике контроль над собой:
он сам непрерывно подчеркивает свои особенности, свой необычный вкус, свои
(маленькие) слабости. За это его нельзя не благодарить. Даже в тех случаях,
когда его взгляды очень противоречат взглядам сегодняшнего молодого
поколения, его выслушивают с вниманием: он - а может ли человек заслужить
лучшую оценку? - хороший человек. Кроме того, его время, кажется, лучше
сохраняет взгляды, нежели чувства и настроения. Кажется, что взгляды на то,
что было разрушено в эту эпоху, еще остаются самыми устойчивыми.
Характерно, что узнать что-либо о мнениях других европейских писателей
очень трудно. Но я предполагаю, что, скажем, о литературе они примерно
одного мнения, а именно, что писать книги - занятие весьма меланхолическое.
Шоу, который не скрывал своего отношения ни к чему на свете, и здесь
отличается от своих коллег. (Не вина его, а беда, что серьезнейшие,
касающиеся очень многих проблем разногласия с пишущей Европой не стали
достаточно явственными, потому что другие не высказывают своего мнения даже
в тех случаях, когда оно у них есть.) Так или иначе, Шоу был бы со мной
единого мнения хотя бы в том, что Шоу _любит_ писать. У него даже _на_
голове нет места для тернового венца великомученика. Литературная
деятельность не лишает его радости бытия. Напротив. Не знаю, можно ли
считать это критерием одаренности, но могу сказать, что эффект его
неподражаемой веселости и заразительно хорошего настроения необычайный. Шоу
действительно удается создать впечатление, что его духовное и телесное
здоровье возрастает с каждой строкой, которую он пишет. Чтение его
произведений, быть может, и не опьяняет, подобно дарам Вакха, но за то
несомненно чрезвычайно полезно для здоровья. А ею единственными противниками
- чтобы сказать что-то и о них - могли бы быть только люди, для которых
здоровье не имеет решающего значения.
Что касается собственно идей Шоу, то я так сразу не могу припомнить ни
одной, которая была бы характерна для него, хотя я, конечно, знаю, что у
него их множество, но зато я могу назвать многое, что было характерно для
других и что он сумел открыть. Да и, по собственному его признанию, образ
мыслей куда важнее, чем взгляды на отдельные явления. Это говорит очень в
пользу такого человека, как Шоу.
Мне представляется, что для Шоу очень многое связано с определенной
теорией эволюции, которая, на мой взгляд, чрезвычайно и решительно
отличается от другой теории эволюции, гораздо более низкого пошиба. Как бы
то ни было, его вера в бесконечные возможности человечества на пути к
совершенствованию играет решающую роль в его работах. Пусть это правильно
расценят как овацию в честь Бернарда Шоу, если я скажу без околичностей,
что, хотя ни одна из обеих теорий мне в достаточной мере не знакома, я без
раздумий присоединяюсь к теории Шоу. Потому что человек такой остроты ума и
такого неустрашимого красноречия в моих глазах достоин абсолютного доверия.
Ибо и вообще для меня в любое время и в любой ситуации глубина мысли гораздо
важнее ее конкретного применения, и личность большого масштаба сама по себе
существеннее, нежели направление ее деятельности.
25 июля 1926 г.
Этот писатель принадлежит к тем фигурам, которые, держась особняком в
эпоху, признанную бесславной, кажутся противостоящими ей. Поэтому они
вызывают к себе симпатию, что, собственно, объясняется лишь антипатией к
самой эпохе, и пользуются ею до тех пор, пока не выясняется, что по сути они
неразрывно с эпохой связаны. Поскольку их разногласия с эпохой, которые еще
удается проследить, выглядят в высшей, степени несущественными или относятся
к области абсолютно второстепенной, у вас закрадывается подозрение, не лежит
ли в основе их самоизоляции лишь тщеславие и властолюбие? Своим опросом вы,
как я надеюсь, установите, что влияние этого писателя на молодое поколение
совсем незначительно, правда, выяснить это вам удастся лишь в том случае,
если вы обратитесь к людям, которых следует спрашивать. Я лично не обвиняю
Георге в том, что его стихи пусты: пустоту я не считаю грехом. Но уж слишком
они самодовольны по самой своей форме. Его взгляды кажутся мне
незначительными и случайными, в них разве что есть оригинальность. Георге,
вероятно, проглотил целую кучу книг, выделявшихся лишь изяществом переплета,
и общался с людьми богатыми, жившими с ренты. Поэтому в своих стихах он
оставляет впечатление бездельника, а не глубокого созерцателя, каким,
вероятно, хотел бы казаться. Столп, который выискал себе сей новый столпник,
выбран слишком хитро, он стоит на слишком многолюдном перекрестке и являет
собой слишком красочное зрелище.
13 июля 1928 г.
С некоторых пор меня спрашивают в обществе, не нанес ли я какой-либо
личной обиды критику "Берлинер тагеблатт". Этого не было, хотя иначе трудно
объяснить целую серию статей в "Тагеблатт", направленную против меня. Связь
между господином Керром и мной чрезвычайно слабая, она заключается главным
образом в том, что в отношении моих и других произведений ему разрешают
высказывать свои взгляды на целый ряд предметов, которые не находятся в
какой-либо заметной связи с самими произведениями. Господин Керр, насколько
я могу судить, человек настроения и свою критическую деятельность
рассматривает как некую разновидность художественного творчества. Но,
насколько я знаю, очень трудно одновременно принимать всерьез свою
собственную художественную деятельность и деятельность кого-то другого, а
господин Керр принимает свое искусство чертовски всерьез, - может быть,
серьезнее, чем кто-либо другой, Он признает, что искусство других людей для
него только повод для создания собственных художественных произведений, то
есть находится с ними в не очень тесной связи, точно так же как, например, с
точки зрения Момзена, известные нам дела римского народа являются лишь
поводом для его, господина Момзена, трудов по истории или как все прочие
вещи на земле, если их рассматривать с определенной точки зрения, являются
лишь поводом для энциклопедического словаря Мейера. Разумеется, прелестный
талант господина Керра красочно передавать свои впечатления заслуживает
поощрения. Откровенно это признать мне не помешает никакое дурное
настроение, которое могло бы мной овладеть из-за того, что в действительно
занимательных описаниях господина Керра, на мой взгляд, слишком часто
встречаются заголовки моих произведений или мое имя. Конечно, маленькое
литературное тщеславие господина Керра, заставляющее его по возможности чаще
упоминать в своих этюдах некоторые имена и названия пьес, известные сведущей
в литературе публике, само по себе безобидно, ведь чары закулисных сплетен и
вообще всего, что хоть сколько-нибудь связано с театром, слишком
притягательны для всегда несколько любопытной публики, чтобы можно было
обидеться на высокоталантливого фельетониста, если он немного спекулирует на
этом.
Уже с давних пор празднование юбилеев знаменитых людей вызывает
смешанные чувства. Что оно приобрело почти дурную славу, объясняется
характером тех, кто чествовал и кого у нас чествовали. Кроме того, такие
празднества совершенно обесцениваются хищническими целями чествования. А
ведь каждый повод следовало бы обязательно использовать для проверки. Все
наше духовное развитие зависит от того, будем ли мы в состоянии принять
решение и заставить принять решение окружающих нас. Из-за болезненной уже
нерешительности определенного слоя общества, из-за его безобидной
изобретательности в поисках обратных путей творцам духовных ценностей
остается один безотрадный путь: заниматься только своими личными делами. При
том несколько жестоком характере юбилейных торжеств, который кажется мне
полезным, всякий респект к юбиляру нужно, разумеется, подавить. Я оплакиваю
мозоль великого джентльмена Кайзера, на которую наступаю, считая себя
человеком, которого спросили о нем. Пусть извинением послужит мне то, что я
же сам и отвечу. На вопрос, считаю ли я драматургию Георга Кайзера решающе
важной, изменившей положение в европейском театре, я должен ответить: да.
Без знания введенных им новшеств всякие усилия в области драмы бесплодны;
его "стиль" - это отнюдь не только "почерк" (то есть нечто, не касающееся
других пишущих); но прежде всего следует все же обсудить главный его,
исключительно смелый тезис - идеализм, и дискуссию об этом довести до конца.
24 ноября 1928 г.
Дорогой Фейхтвангер!
...итак, почему бы нам спокойно не принять выражение "асфальтовая
литература"? Что говорит против асфальта, кроме этих неизлечимых, начисто
лишенных здравого смысла людей, которым не помогут никакие здравицы
"Хайль!"? Только болото обвиняет асфальт - своего большого черного брата,
терпеливого, чистого и полезного. Мы ведь действительно за города, может
быть, не за их нынешнее состояние, причем под "нынешним" отнюдь не имеются в
виду последние два года! Мы не ждем ни малейшей поддержки со стороны
приверженцев "родимой земли", и мы точно знаем, что ревнители "крови и
почвы" даже не представляют себе, что большие пшеничные поля Огайо и Украины
могут быть для кого-то "родимой землей"; но мы, не задумываясь, предпочли бы
такие большие поля мелким раздробленным и кособоким полоскам земли нашего
отсталого сельского хозяйства, которые отнимают у землепашца столько сил,
что он в сорок лет выглядит стариком.
Название "асфальтовая литература" мы должны были бы, конечно, дать
только произведениям, содержащим хоть какой-то минимум того буржуазного
здравого смысла, который в такой высокой степени характерен для произведений
Свифта, Вольтера, Лессинга, Гете и т. д. Вы понимаете меня: в этом случае
некоторое время пришлось бы вообще все, что является литературой, называть
"литературой асфальтовой". Обо всем страшном, уродливом, безумном,
бесформенном, неталантливом следовало бы сказать, что оно не имеет ничего
общего с "асфальтовой литературой". Современная легальная печатная продукция
Третьего рейха, эта жалкая отрасль международной торговли наркотиками, не
могла бы, разумеется, быть причислена к "асфальтовой литературе". Все, что
связано с этой "кровью", которая льется и будет литься, и с этой "почвой", -
а идейные подручные угнетателей благонравно утверждают, что они
(разумеется!) стоят на старой доброй почве фактов, - все это не является
"асфальтовой литературой" никоим образом. Случаи мимикрии необходимо
тщательно вскрывать и преследовать, ведь некоторые Писаки используют форму и
метод изображения, заимствованные у "асфальтовой литературы", то есть просто
у литературы, большой европейской литературы, которая исторически
сформировалась на протяжении последних веков.
Здесь лежит посланец нищенских кварталов
Описавший быт угнетателей
Боровшийся с ними и победивший их
Прошедший курс наук
В университетах проселочных дорог
Низкородный
Помогший уничтожить систему
Высших и низших
Учитель народа
Учившийся у народа.
Товарищ,
В своей пьесе "Потерянный рай" ты показываешь,
Что семьи эксплуататоров
Разлагаются.
Ну и что с того?
Возможно, что семьи эксплуататоров
В самом деле разлагаются.
А если бы они не разлагались?
Разлагаясь, они перестают, что ли, эксплуатировать
или
Нам приятнее быть эксплуатируемыми
Неразложившимися эксплуататорами?
Может быть, голодному
Следует и дальше голодать, если тот, кто
Вырывает у него кусок хлеба, - здоровый человек?
Или ты хочешь сказать, что наши угнетатели
Уже ослабели? И нам остается лишь
Спокойно ждать сложа руки? Послушай, товарищ,
Такие картинки нам уже малевал наш маляр,
А проснувшись наутро, мы испытали на себе
Силу наших разложившихся эксплуататоров.
Или, может быть, тебе их жалко? Уж не следует
ли нам,
Глядя на клопов, выкуриваемых из щелей,
Проливать слезы? Неужели же ты, товарищ,
Испытывающий сострадание к голодным, можешь
также
Чувствовать сострадание и к обожравшимся?
Памяти Карла фон Осецкого
Тот, кто не покорился,
Убит.
Тот, кто убит,
Не покорился.
Уста предостерегавшего
Забиты землей.
Начинается
Кровавая авантюра.
Могилу друга мира
Топчут батальоны.
Так, значит, борьба была напрасной?
Когда тот, кто боролся не в одиночку, убит,
Враг еще
Не одержал победы.
Мой учитель,
Огромный, приветливый,
Расстрелян по приговору суда народа.
Как шпион. Его имя проклято.
Его книги уничтожены. Разговоры о нем
Считаются подозрительными. Их обрывают.
А что, если он невиновен?
Сыны народа решили, что он виновен.
Колхозы и принадлежащие рабочим заводы,
Самые героические учреждения в мире
Считают его врагом.
Ни единый голос не поднялся в его защиту.
А что, если он невиновен?
У народа много врагов.
Большие посты
Занимают враги. В важнейших лабораториях
Сидят враги. Они строят
Каналы и плотины, необходимые целым
материкам,
И каналы
Засоряются, а плотины
Рушатся. Начальник строительства должен
быть расстрелян.
А что, если он невиновен?
Враг переодет.
Он нахлобучивает на глаза рабочую кепку.
Его друзья
Думают, что он усердный работяга, его жена
Тычет вам дырявые подметки,
Которые он истоптал, служа народу.
И все же он - враг. Но был ли таким
мой учитель?
А что, если он невиновен?
Опасно говорить о тех врагах, которые засели
в судах народа,
Потому что суды следует уважать.
Бессмысленно требовать бумаги, в которых
черным по белому стояли бы
доказательства виновности,
Потому что таких бумаг не бывает.
Преступник держит наготове доказательства
своей невиновности.
У невинного часто нет никаких доказательств.
Но неужели в таком положении лучше всего
молчать?
А что, если он невиновен?
Один может взорвать то, что построят 5000.
Среди 50 осужденных может быть
Один невинный.
А что, если он невиновен?
А что, если он невиновен?
Как можно было его послать на смерть?
ПИСЬМО К АКТЕРУ ЧАРЛЬЗУ ЛАФТОНУ ПО ПОВОДУ РАБОТЫ НАД ПЬЕСОЙ "ЖИЗНЬ ГАЛИЛЕЯ"
Еще кромсали друг друга наши народы,
Когда мы,
Склонившись над замусоленными тетрадями и
Роясь в огромных словарях,
По многу раз вычеркивали строки
И снова извлекали первоначальные обороты
Из-под сети помарок. И постепенно -
В то время, когда рушились стены домов в наших
столицах, -
Падали разделявшие нас стены языков и наречий.
Так
Под диктовку действующих лиц и событий
Совместно слагали мы новый текст.
Я превращался в актера,
Показывая жесты и интонацию персонажа, а ты
Становился писателем. Но при этом мы оба
Оставались верны нашим профессиям...
Фрагмент
Как ни странно, правдиво изобразить войну не только опасно, но и
трудно. Просто обрисовать или срисовать увиденное - недостаточно. Ведь тогда
некоторые смогли бы лицезреть ужасы войны, не находя ужасной ее самое. Они
увидели <бы в войне и ее героизм, ее дух товарищества, умение выходить из
трудных положений, упоение боем. Что касается всего остального, то им
достаточно было бы поверить бардам войны, что она необходима, - ведь и
хирург проливает кровь. И разве она действительно не необходима, если,
перефразируя генерала Клаузевица, является лишь продолжением _коммерции_
другими средствами? Так что, по-видимому, дело только в том, что понимать
под "коммерцией"...
Художник, создавший эти листы, с самого начала имел больше шансов
правильно увидеть войну, чем другие художники: у него было предубеждение
против войны. Он вышел из рабочего класса и не забыл этого. Класс, без
которого, как известно, не было бы и коммерции, привык оплачивать войны, как
победоносные, так и проигранные. Здесь, в низах, и мир отдает войной. В
сфере производства и над сферой производства господствует сила, будь то
открытая сила реки, которая прорывает плотину, или скрытая сила плотины,
которая сдерживает реку. Дело не только в том, что производится - пушки или
Бертольт Брехт. Театр. Пьесы. Статьи. Высказывания. В пяти томах. Т. 5/1
М., Искусство, 1965
OCR Бычков М.Н. mailto:bmn@lib.ru
----------------------------------------------------------------------------
Овация в честь Шоу. Перевод И Млечиной
О Стефане Георге. Перевод М. Вершиншой
Письмо редактору. Перевод И. Млечиной
Пятидесятилетнему Георгу Кайзеру. Перевод В. Клюева
Письмо Фейхтвангеру. Перевод И. Млечиной
Эпитафия Горькому. Перевод А. Голембы
Письмо драматургу Одетсу. Перевод И. Фрадкина
На смерть борца за мир. Перевод А. Голембы
Непогрешим ля народ? Перевод Б. Слуцкого
Письмо к актеру Чарльзу Лафтону по поводу работы иад пьесой "Жизнь
Галилея". Перевод И. Фрадкина
Привет, Тео Отто! Перевод И. Млечиной
Разнообразие и постоянство. Перевод М. Вершининой
Эрнст Буш, народный артист. Перевод Э. Львовой
Вальтер Фельзенштейн. Перевод Э. Львовой
Курт Пальм. Перевод Э. Львовой
К 65-летию Арнольда Цвейга. Перевод И. Млечиной
Ганс Эйслер. Перевод Э. Львовой
Шоу понимал сам и внушал другим, что если хочешь действительно
откровенно высказать свое мнение о чем-то, необходимо сначала преодолеть
некий врожденный страх - страх показаться самонадеянным. Он рано обезопасил
себя от того, чтобы ему самому когда-либо в жизни кто-либо курил фимиам. (И
сделал он это без страха перед славой. Он отдает себе отчет в том, что среди
рабочих инструментов частного человека такая важная принадлежность, как
рекламный барабан, является совсем не лишней. Он гордо отказался зарыть в
землю свой талант.)
Шоу употребил большую часть своего таланта на то, чтобы так запугать
людей, что даже ползать перед ним на брюхе они рискнули бы, лишь имея
железный лоб.
По-видимому, все уже заметили, что Шоу - террорист. Террор Шоу
необычный, и оружием он пользуется тоже необычным, а именно юмором. Этот
необыкновенный человек придерживается, судя по всему, мнения, что ничего на
свете не следует бояться, кроме спокойного и неподкупного глаза
обыкновенного человека. Но уж этого-то опасаться следует непременно. Такая
теория дает ему большое естественное преимущество, и действительно -
благодаря постоянному применению этой теории он добился, что каждый, кто
повстречался с ним в жизни, в книге или в театре, абсолютно убежден, что
этот человек не мог бы совершить ни одного поступка и высказать ни одного
суждения, не испытывая страха перед этим неподкупным оком. В самом деле,
даже придирчивость более молодых людей, для которых склонность к нападкам
является доминирующей чертой, будет сведена на нет предчувствием того, что
любая нападка на Шоу или на одну из его привычек, пусть даже привычку носить
какое-то особое белье, кончится для них с их непродуманной болтовней
абсолютным провалом. Если к тому же учесть, что именно Шоу разделался с
бездумным обычаем говорить вблизи всего, что напоминает храм, не громко и
весело, а слабым, приглушенным голосом и что именно он доказал, что к
подлинно важным явлениям нужно относиться _пренебрежительно_ (дерзко), ибо
только при таком отношении можно добиться настоящего внимания и полной
сосредоточенности, - то будет понятно, какой личной свободы он сумел
добиться.
Террор Шоу состоит в том, что Шоу объявляет правом каждого человека
действовать в любом случае порядочно, логично и с юмором и долгом - делать
это даже тогда, когда это кого-то шокирует. Он прекрасно знает, сколько
мужества нужно, чтобы смеяться над смешным, и сколько серьезности, чтобы это
смешное выставить на всеобщее обозрение. И как все люди, которые стремятся к
определенной цели, он знает, с другой стороны, что больше всего отвлекает и
отнимает времени некая разновидность серьезности, которая популярна в
литературе и больше нигде. (Как драматургу, ему кажется таким же наивным,
как и нам, молодым, писать для театра, и он не обнаруживает ни малейшего
желания притворяться, будто он этого не знает: он вовсю пользуется этой
наивностью. Он дает театру столько развлекательного материала, сколько тот в
состоянии потреблять. А он может потреблять очень много. Люди ходят в театр,
строго говоря, ради довольно пустых вещей, которые являются серьезнейшим
испытанием на прочность для всего настоящего, подлинного, что действительно
интересует прогрессивного драматурга и составляет истинную ценность его
произведений. Вывод отсюда вот какой: его проблемы должны быть так хороши,
что он, раздумывая, может позволить себе совершить грех, и это будет грех,
которого хотят люди.)
Мне кажется, я припоминаю, что Шоу недавно сам сформулировал свои
взгляды на будущее драмы. Он говорит, что в будущем люди уже не станут
ходить в театр, чтобы что-то понять. Очевидно, он имел в виду следующее:
простое воспроизведение действительности, как ни странно, не создает
впечатления правдивости. Более молодые люди не будут возражать в этом Шоу,
но я должен сказать, что собственные драматические произведения Шоу только
потому смогли затмить произведения других авторов его поколения, что они так
смело апеллируют к разуму. Его мир - это мир, созданный взглядами. Судьбы
его персонажей - это их взгляды.
Чтобы пьеса стала пьесой, Шоу использует сюжеты, которые дают
возможность его персонажам как можно более полно выразить свои взгляды и
противопоставить их нашим. (Для Шоу не важно, что эти сюжеты порой очень
давние и известные, здесь он совершенно не тщеславен, весьма заурядного
ростовщика он ценит на вес золота, встречается в его пьесах и патриотически
настроенная девушка, и ему важно лишь, чтобы история этой девушки была нам
как можно более близкой, а мрачный конец ростовщика - привычным и
желательным, чтобы тем основательнее встряхнуть наши устаревшие воззрения на
подобные человеческие типы и, прежде всего, на _их_ взгляды.)
Судя по всему, персонажи Шоу обязаны своими чертами тому удовольствию,
которое он испытывает, когда может разрушить наши привычные ассоциации. Он
знает, что у нас есть отвратительная привычка сводить воедино самые
различные свойства определенного типа людей. Ростовщик в нашем представлении
всегда труслив, коварен и жесток. Наша фантазия не позволяет нам наделить
ростовщика, скажем, мужеством. Или элегическим нравом, или
мягкосердечностью. А Шоу наделяет его такими чертами.
Что касается героя, то более скромно одаренные последователи Шоу весьма
неудачно дополнили его нетрадиционное мнение, что герои - это не примерные
ученики, а героизм - очень неопределенный, но чрезвычайно живой комплекс
самых противоречивых свойств, мнением, что ни героизма, ни героев вообще не
существует на свете. Но и этого, видимо, по мнению Шоу, мало. Судя по всему,
он считает, что полезнее жить среди обыкновенных людей, нежели среди героев.
Работая над своими произведениями, Шоу предела но откровенен. Его не
смущает необходимость писать под неослабным контролем общественности. Чтобы
придать особый вес своим суждениям, он облегчает публике контроль над собой:
он сам непрерывно подчеркивает свои особенности, свой необычный вкус, свои
(маленькие) слабости. За это его нельзя не благодарить. Даже в тех случаях,
когда его взгляды очень противоречат взглядам сегодняшнего молодого
поколения, его выслушивают с вниманием: он - а может ли человек заслужить
лучшую оценку? - хороший человек. Кроме того, его время, кажется, лучше
сохраняет взгляды, нежели чувства и настроения. Кажется, что взгляды на то,
что было разрушено в эту эпоху, еще остаются самыми устойчивыми.
Характерно, что узнать что-либо о мнениях других европейских писателей
очень трудно. Но я предполагаю, что, скажем, о литературе они примерно
одного мнения, а именно, что писать книги - занятие весьма меланхолическое.
Шоу, который не скрывал своего отношения ни к чему на свете, и здесь
отличается от своих коллег. (Не вина его, а беда, что серьезнейшие,
касающиеся очень многих проблем разногласия с пишущей Европой не стали
достаточно явственными, потому что другие не высказывают своего мнения даже
в тех случаях, когда оно у них есть.) Так или иначе, Шоу был бы со мной
единого мнения хотя бы в том, что Шоу _любит_ писать. У него даже _на_
голове нет места для тернового венца великомученика. Литературная
деятельность не лишает его радости бытия. Напротив. Не знаю, можно ли
считать это критерием одаренности, но могу сказать, что эффект его
неподражаемой веселости и заразительно хорошего настроения необычайный. Шоу
действительно удается создать впечатление, что его духовное и телесное
здоровье возрастает с каждой строкой, которую он пишет. Чтение его
произведений, быть может, и не опьяняет, подобно дарам Вакха, но за то
несомненно чрезвычайно полезно для здоровья. А ею единственными противниками
- чтобы сказать что-то и о них - могли бы быть только люди, для которых
здоровье не имеет решающего значения.
Что касается собственно идей Шоу, то я так сразу не могу припомнить ни
одной, которая была бы характерна для него, хотя я, конечно, знаю, что у
него их множество, но зато я могу назвать многое, что было характерно для
других и что он сумел открыть. Да и, по собственному его признанию, образ
мыслей куда важнее, чем взгляды на отдельные явления. Это говорит очень в
пользу такого человека, как Шоу.
Мне представляется, что для Шоу очень многое связано с определенной
теорией эволюции, которая, на мой взгляд, чрезвычайно и решительно
отличается от другой теории эволюции, гораздо более низкого пошиба. Как бы
то ни было, его вера в бесконечные возможности человечества на пути к
совершенствованию играет решающую роль в его работах. Пусть это правильно
расценят как овацию в честь Бернарда Шоу, если я скажу без околичностей,
что, хотя ни одна из обеих теорий мне в достаточной мере не знакома, я без
раздумий присоединяюсь к теории Шоу. Потому что человек такой остроты ума и
такого неустрашимого красноречия в моих глазах достоин абсолютного доверия.
Ибо и вообще для меня в любое время и в любой ситуации глубина мысли гораздо
важнее ее конкретного применения, и личность большого масштаба сама по себе
существеннее, нежели направление ее деятельности.
25 июля 1926 г.
Этот писатель принадлежит к тем фигурам, которые, держась особняком в
эпоху, признанную бесславной, кажутся противостоящими ей. Поэтому они
вызывают к себе симпатию, что, собственно, объясняется лишь антипатией к
самой эпохе, и пользуются ею до тех пор, пока не выясняется, что по сути они
неразрывно с эпохой связаны. Поскольку их разногласия с эпохой, которые еще
удается проследить, выглядят в высшей, степени несущественными или относятся
к области абсолютно второстепенной, у вас закрадывается подозрение, не лежит
ли в основе их самоизоляции лишь тщеславие и властолюбие? Своим опросом вы,
как я надеюсь, установите, что влияние этого писателя на молодое поколение
совсем незначительно, правда, выяснить это вам удастся лишь в том случае,
если вы обратитесь к людям, которых следует спрашивать. Я лично не обвиняю
Георге в том, что его стихи пусты: пустоту я не считаю грехом. Но уж слишком
они самодовольны по самой своей форме. Его взгляды кажутся мне
незначительными и случайными, в них разве что есть оригинальность. Георге,
вероятно, проглотил целую кучу книг, выделявшихся лишь изяществом переплета,
и общался с людьми богатыми, жившими с ренты. Поэтому в своих стихах он
оставляет впечатление бездельника, а не глубокого созерцателя, каким,
вероятно, хотел бы казаться. Столп, который выискал себе сей новый столпник,
выбран слишком хитро, он стоит на слишком многолюдном перекрестке и являет
собой слишком красочное зрелище.
13 июля 1928 г.
С некоторых пор меня спрашивают в обществе, не нанес ли я какой-либо
личной обиды критику "Берлинер тагеблатт". Этого не было, хотя иначе трудно
объяснить целую серию статей в "Тагеблатт", направленную против меня. Связь
между господином Керром и мной чрезвычайно слабая, она заключается главным
образом в том, что в отношении моих и других произведений ему разрешают
высказывать свои взгляды на целый ряд предметов, которые не находятся в
какой-либо заметной связи с самими произведениями. Господин Керр, насколько
я могу судить, человек настроения и свою критическую деятельность
рассматривает как некую разновидность художественного творчества. Но,
насколько я знаю, очень трудно одновременно принимать всерьез свою
собственную художественную деятельность и деятельность кого-то другого, а
господин Керр принимает свое искусство чертовски всерьез, - может быть,
серьезнее, чем кто-либо другой, Он признает, что искусство других людей для
него только повод для создания собственных художественных произведений, то
есть находится с ними в не очень тесной связи, точно так же как, например, с
точки зрения Момзена, известные нам дела римского народа являются лишь
поводом для его, господина Момзена, трудов по истории или как все прочие
вещи на земле, если их рассматривать с определенной точки зрения, являются
лишь поводом для энциклопедического словаря Мейера. Разумеется, прелестный
талант господина Керра красочно передавать свои впечатления заслуживает
поощрения. Откровенно это признать мне не помешает никакое дурное
настроение, которое могло бы мной овладеть из-за того, что в действительно
занимательных описаниях господина Керра, на мой взгляд, слишком часто
встречаются заголовки моих произведений или мое имя. Конечно, маленькое
литературное тщеславие господина Керра, заставляющее его по возможности чаще
упоминать в своих этюдах некоторые имена и названия пьес, известные сведущей
в литературе публике, само по себе безобидно, ведь чары закулисных сплетен и
вообще всего, что хоть сколько-нибудь связано с театром, слишком
притягательны для всегда несколько любопытной публики, чтобы можно было
обидеться на высокоталантливого фельетониста, если он немного спекулирует на
этом.
Уже с давних пор празднование юбилеев знаменитых людей вызывает
смешанные чувства. Что оно приобрело почти дурную славу, объясняется
характером тех, кто чествовал и кого у нас чествовали. Кроме того, такие
празднества совершенно обесцениваются хищническими целями чествования. А
ведь каждый повод следовало бы обязательно использовать для проверки. Все
наше духовное развитие зависит от того, будем ли мы в состоянии принять
решение и заставить принять решение окружающих нас. Из-за болезненной уже
нерешительности определенного слоя общества, из-за его безобидной
изобретательности в поисках обратных путей творцам духовных ценностей
остается один безотрадный путь: заниматься только своими личными делами. При
том несколько жестоком характере юбилейных торжеств, который кажется мне
полезным, всякий респект к юбиляру нужно, разумеется, подавить. Я оплакиваю
мозоль великого джентльмена Кайзера, на которую наступаю, считая себя
человеком, которого спросили о нем. Пусть извинением послужит мне то, что я
же сам и отвечу. На вопрос, считаю ли я драматургию Георга Кайзера решающе
важной, изменившей положение в европейском театре, я должен ответить: да.
Без знания введенных им новшеств всякие усилия в области драмы бесплодны;
его "стиль" - это отнюдь не только "почерк" (то есть нечто, не касающееся
других пишущих); но прежде всего следует все же обсудить главный его,
исключительно смелый тезис - идеализм, и дискуссию об этом довести до конца.
24 ноября 1928 г.
Дорогой Фейхтвангер!
...итак, почему бы нам спокойно не принять выражение "асфальтовая
литература"? Что говорит против асфальта, кроме этих неизлечимых, начисто
лишенных здравого смысла людей, которым не помогут никакие здравицы
"Хайль!"? Только болото обвиняет асфальт - своего большого черного брата,
терпеливого, чистого и полезного. Мы ведь действительно за города, может
быть, не за их нынешнее состояние, причем под "нынешним" отнюдь не имеются в
виду последние два года! Мы не ждем ни малейшей поддержки со стороны
приверженцев "родимой земли", и мы точно знаем, что ревнители "крови и
почвы" даже не представляют себе, что большие пшеничные поля Огайо и Украины
могут быть для кого-то "родимой землей"; но мы, не задумываясь, предпочли бы
такие большие поля мелким раздробленным и кособоким полоскам земли нашего
отсталого сельского хозяйства, которые отнимают у землепашца столько сил,
что он в сорок лет выглядит стариком.
Название "асфальтовая литература" мы должны были бы, конечно, дать
только произведениям, содержащим хоть какой-то минимум того буржуазного
здравого смысла, который в такой высокой степени характерен для произведений
Свифта, Вольтера, Лессинга, Гете и т. д. Вы понимаете меня: в этом случае
некоторое время пришлось бы вообще все, что является литературой, называть
"литературой асфальтовой". Обо всем страшном, уродливом, безумном,
бесформенном, неталантливом следовало бы сказать, что оно не имеет ничего
общего с "асфальтовой литературой". Современная легальная печатная продукция
Третьего рейха, эта жалкая отрасль международной торговли наркотиками, не
могла бы, разумеется, быть причислена к "асфальтовой литературе". Все, что
связано с этой "кровью", которая льется и будет литься, и с этой "почвой", -
а идейные подручные угнетателей благонравно утверждают, что они
(разумеется!) стоят на старой доброй почве фактов, - все это не является
"асфальтовой литературой" никоим образом. Случаи мимикрии необходимо
тщательно вскрывать и преследовать, ведь некоторые Писаки используют форму и
метод изображения, заимствованные у "асфальтовой литературы", то есть просто
у литературы, большой европейской литературы, которая исторически
сформировалась на протяжении последних веков.
Здесь лежит посланец нищенских кварталов
Описавший быт угнетателей
Боровшийся с ними и победивший их
Прошедший курс наук
В университетах проселочных дорог
Низкородный
Помогший уничтожить систему
Высших и низших
Учитель народа
Учившийся у народа.
Товарищ,
В своей пьесе "Потерянный рай" ты показываешь,
Что семьи эксплуататоров
Разлагаются.
Ну и что с того?
Возможно, что семьи эксплуататоров
В самом деле разлагаются.
А если бы они не разлагались?
Разлагаясь, они перестают, что ли, эксплуатировать
или
Нам приятнее быть эксплуатируемыми
Неразложившимися эксплуататорами?
Может быть, голодному
Следует и дальше голодать, если тот, кто
Вырывает у него кусок хлеба, - здоровый человек?
Или ты хочешь сказать, что наши угнетатели
Уже ослабели? И нам остается лишь
Спокойно ждать сложа руки? Послушай, товарищ,
Такие картинки нам уже малевал наш маляр,
А проснувшись наутро, мы испытали на себе
Силу наших разложившихся эксплуататоров.
Или, может быть, тебе их жалко? Уж не следует
ли нам,
Глядя на клопов, выкуриваемых из щелей,
Проливать слезы? Неужели же ты, товарищ,
Испытывающий сострадание к голодным, можешь
также
Чувствовать сострадание и к обожравшимся?
Памяти Карла фон Осецкого
Тот, кто не покорился,
Убит.
Тот, кто убит,
Не покорился.
Уста предостерегавшего
Забиты землей.
Начинается
Кровавая авантюра.
Могилу друга мира
Топчут батальоны.
Так, значит, борьба была напрасной?
Когда тот, кто боролся не в одиночку, убит,
Враг еще
Не одержал победы.
Мой учитель,
Огромный, приветливый,
Расстрелян по приговору суда народа.
Как шпион. Его имя проклято.
Его книги уничтожены. Разговоры о нем
Считаются подозрительными. Их обрывают.
А что, если он невиновен?
Сыны народа решили, что он виновен.
Колхозы и принадлежащие рабочим заводы,
Самые героические учреждения в мире
Считают его врагом.
Ни единый голос не поднялся в его защиту.
А что, если он невиновен?
У народа много врагов.
Большие посты
Занимают враги. В важнейших лабораториях
Сидят враги. Они строят
Каналы и плотины, необходимые целым
материкам,
И каналы
Засоряются, а плотины
Рушатся. Начальник строительства должен
быть расстрелян.
А что, если он невиновен?
Враг переодет.
Он нахлобучивает на глаза рабочую кепку.
Его друзья
Думают, что он усердный работяга, его жена
Тычет вам дырявые подметки,
Которые он истоптал, служа народу.
И все же он - враг. Но был ли таким
мой учитель?
А что, если он невиновен?
Опасно говорить о тех врагах, которые засели
в судах народа,
Потому что суды следует уважать.
Бессмысленно требовать бумаги, в которых
черным по белому стояли бы
доказательства виновности,
Потому что таких бумаг не бывает.
Преступник держит наготове доказательства
своей невиновности.
У невинного часто нет никаких доказательств.
Но неужели в таком положении лучше всего
молчать?
А что, если он невиновен?
Один может взорвать то, что построят 5000.
Среди 50 осужденных может быть
Один невинный.
А что, если он невиновен?
А что, если он невиновен?
Как можно было его послать на смерть?
ПИСЬМО К АКТЕРУ ЧАРЛЬЗУ ЛАФТОНУ ПО ПОВОДУ РАБОТЫ НАД ПЬЕСОЙ "ЖИЗНЬ ГАЛИЛЕЯ"
Еще кромсали друг друга наши народы,
Когда мы,
Склонившись над замусоленными тетрадями и
Роясь в огромных словарях,
По многу раз вычеркивали строки
И снова извлекали первоначальные обороты
Из-под сети помарок. И постепенно -
В то время, когда рушились стены домов в наших
столицах, -
Падали разделявшие нас стены языков и наречий.
Так
Под диктовку действующих лиц и событий
Совместно слагали мы новый текст.
Я превращался в актера,
Показывая жесты и интонацию персонажа, а ты
Становился писателем. Но при этом мы оба
Оставались верны нашим профессиям...
Фрагмент
Как ни странно, правдиво изобразить войну не только опасно, но и
трудно. Просто обрисовать или срисовать увиденное - недостаточно. Ведь тогда
некоторые смогли бы лицезреть ужасы войны, не находя ужасной ее самое. Они
увидели <бы в войне и ее героизм, ее дух товарищества, умение выходить из
трудных положений, упоение боем. Что касается всего остального, то им
достаточно было бы поверить бардам войны, что она необходима, - ведь и
хирург проливает кровь. И разве она действительно не необходима, если,
перефразируя генерала Клаузевица, является лишь продолжением _коммерции_
другими средствами? Так что, по-видимому, дело только в том, что понимать
под "коммерцией"...
Художник, создавший эти листы, с самого начала имел больше шансов
правильно увидеть войну, чем другие художники: у него было предубеждение
против войны. Он вышел из рабочего класса и не забыл этого. Класс, без
которого, как известно, не было бы и коммерции, привык оплачивать войны, как
победоносные, так и проигранные. Здесь, в низах, и мир отдает войной. В
сфере производства и над сферой производства господствует сила, будь то
открытая сила реки, которая прорывает плотину, или скрытая сила плотины,
которая сдерживает реку. Дело не только в том, что производится - пушки или