Страница:
Тогда, рассказывает нам Леон Дюшан, «сев на сундук, он обдумал ситуацию, взвесил „за“ и „против“ и вынужден был прийти к выводу, что, кроме звания лейтенанта, он награжден званием супруга-рогача…»
Это открытие привело его в ярость.
Он устремился в клуб, где всегда собирались офицеры 22-го стрелкового полка, чтобы немедленно узнать имя своего соперника.
Когда Фуре вошел, несколько офицеров играли в карты.
— Где Полина? — проревел он.
Однополчане казались растерянными. Один из них встал, осторожно закрыл дверь и вернулся за карточный стол.
— Твоя жена у генерала Бонапарта!
И он рассказал Фуре, как Полина его предала. Бедняга узнал, что она живет теперь в великолепном дворце на Биркет-эль-Ратль, совсем рядом с дворцом Эль-фи-Бей, что каждый день в три часа она приходит к Бонапарту и всюду ездит с ним, что солдаты прозвали ее «Клеопатрой» и «Нотр-Дам Востока», что она играет роль хозяйки на обедах генералитета в Эльфи-Бей и возвращается к себе только на рассвете.
Офицер дал Фуре понять, что гарнизон Каира не одобряет поведения Полины и даже награждает нелестными терминами самого Бонапарта.
Но лейтенант не нуждался в утешениях. Он немедленно вернулся к себе домой, взял хлыст и направился к Биркет-эль-Ратль.
Когда он увидел роскошный дворец, ярость его удвоилась. Он прошел через двор, засаженный сикоморами, мимо сладко журчащих фонтанов и оказался в пышных гостиных, устланных коврами, обставленных изящной мебелью и всевозможными дорогими безделушками. Навстречу ему кинулся слуга; он сшиб его с ног, понесся по комнатам, открывая все двери подряд и вдруг увидел голую Полину в ванне. Увидев его, молодая женщина, пребывавшая в уверенности, что он на Мальте, закричала от ужаса. Она попыталась убежать, звала на помощь, умоляла, но Фуре схватил ее за волосы и отхлестал до крови. Ее крики привлекли, наконец, внимание слуг, которые набросились на лейтенанта и выкинули его на улицу.
— Арестуйте его, — стонала Полина, — бросьте его в тюрьму!
Комментирует Леон Дюшан: "Бонапарт так не поступил, ибо он прежде всего был военным, а потом уже любовником. Он заявил коротко:
— Этого я сделать не могу. Но ты завтра же подавай на развод.
Естественно, целую неделю все французы в Каире обсуждали происшествие. Больше всех издевался над Фуре генерал Бертье, который сострил: «Этот бедняга Фуре не понял, какая удача ему выпала. С такой женой этот стрелок никогда бы не промахнулся».
Но как раз Бертье то и не должен был бы злорадствовать.
Послушаем Жозефа Тюркена:
У арабов были выкуплены французские пленные; Бонапарт вызвал к себе одного из них, чтобы получить сведения о вражеских войсках.
Но при первом же вопросе тот залился слезами и прижал руки к своему седалищу.
— Почему ты плачешь? — спросил Бонапарт. Тот отвечал, рыдая, что арабы делали с ним то, чем, как общеизвестно, Генрих III занимался со своими фаворитами.
— Подумаешь, какое дело! Ну, перестань же плакать и ответь на мои вопросы.
Но бедняга думал только о своей беде, и никаких сведений от него получить не удалось. На все вопросы он, рыдая, отвечал, что в той позиции, в которой он вынужден был находиться, возможность наблюдать окружающую обстановку была исключена.
Эта смачная история помогла Полине забыть свои несчастья.
ОКОНЧАТЕЛЬНО УБЕДИВШИСЬ В НЕВЕРНОСТИ ЖОЗЕФИНЫ, РАССТРОЕННЫЙ БОНАПАРТ ТЕРПИТ ПОРАЖЕНИЕ ОТ ТУРОК
С момента, когда развод между Жаном-Ноэлем Фуре и Полиной Беллиль был утвержден чиновником мэрии Сартелоном, Бонапарт начал афишировать связь с Беллилот.
Ему было необходимо, чтобы весь свет, армия, ученые, англичане, Франция, Европа и Жозефина узнали, что у него есть любовница, красивейшая француженка Египта. Ему хотелось стереть память о том времени, когда он играл шутовскую роль обманутого мужа. И Беллилот, пылкая и усердная в усладе его ночей, днем должна была служить орудием его мести Жозефине.
Он демонстрировал ее всюду: на улицах Каира, перед войсками, среди арабов, которые прозвали ее «Сетт эль султан кабир» — «Дама великого султана».
На прогулках Полину сопровождали два великолепных воинских кортежа: один в общеармейской форме, светло-синей с золотой вышивкой, с белыми облегающими штанами до колен, головной убор с трехцветной кокардой; другой — в форме офицеров 7-го гусарского полка — венгерка и короткие штаны синие, воротник, куртка и пояс — ярко-красные, и все изукрашено золотым шитьем.
Солдаты, завидев Полину, с улыбкой восклицали:
— Вот и наша генеральша!
Иногда любовники предпринимали прогулку по берегам Нила в сопровождении конного эскорта, скачущего под командой адъютанта.
Однажды вечером адъютантом был Евгений Богарнэ.
В течение всей прогулки Бонапарт держал Полину на коленях, обнимал ее и ласкал на глазах у своего пасынка, который скакал у окна кареты.
— Назначьте меня простым лейтенантом в передовой отряд армии, — я не хочу больше присутствовать на подобных спектаклях!
Узнав об этом демарше, Бонапарт одумался. Он вызвал к себе молодого человека, пожурил его, доведя до слез, по своему обычаю ласково ущипнул за ухо. Евгений остался адъютантом главнокомандующего и его более не заставляли быть свидетелем нежных порывов его отчима и заместительницы его матери.
На целый месяц Бонапарт со своей Беллилот полностью погрузился в атмосферу «утех сладострастия и мщения», но эти приятнейшие часы его жизни были — увы! — прерваны заботами войны.
В феврале 1799 года Турция — союзница Англии и России — собрала войска в Родезии и в Сирии и двинула их в долину Иордании, между Вифлеемом и Иерусалимом. Бонапарт решил выступить навстречу туркам и разбить их.
10 февраля, когда 12-тысячная армия ожидала своего главнокомандующего у ворот Каира, Бонапарт находился у Полины и разъяснял ей, чего он от нее желает.
— Роди мне ребенка, — повторял он, — и, слово Бонапарта, я разведусь с Жозефиной и женюсь на тебе!
После чего он отправился к своим войскам и отбыл в Сирию.
В этом месте, название которого переводится как «удачливый», Бонапарт был совершенно выбит из колен удручающим известием, и как раз в тот момент, когда ему необходимы были душевное спокойствие и собранность. В самой глубине души он продолжал сомневаться в неверности Жозефины, и вот сейчас, накануне битвы Жюно, со своим талантом делать все невпопад, окончательно подтвердил его подозрения. Реакция была ужасной.
Послушаем Бурьена:
"Когда мы находились у источников Мессудья, под Эль Аричи, я увидел однажды, как Бонапарт прогуливается с Жюно. Это случалось нередко, но на этот раз я почему-то стал пристально вглядываться в Бонапарта. Его лицо всегда было очень бледным, но сейчас оно мертвенно побледнело и судорожно исказилось, и вдруг он несколько раз ударил себя по голове.
Через четверть часа он покинул Жюно и пошел в мою сторону. Никогда я не видел его таким недовольным, таким озабоченным. Я пошел ему навстречу, и едва мы оказались рядом, он закричал резко и отрывисто:
— Я думал, что Вы привязаны ко мне! О женщины! Жозефина! Если бы Ваша привязанность была искренней, я давно узнал бы от Вас то, что рассказал мне сейчас Жюно! Он истинный друг… Жозефина! Так обмануть меня! Она! Я истреблю их, всех этих белобрысых шалопаев, ее любовников, всю эту породу! А с ней — развод! Только развод! Немедленный, скандальный — я ее разоблачу! Сейчас я напишу ей, что узнал все, все!
Эти восклицания и его расстроенное лицо объяснили мне, о чем он разговаривал с Жюно" [21].
Бурьен начал терпеливо успокаивать его; он говорил, что обвинения Жюно могут оказаться безосновательными и, чтобы отвлечь его, начал превозносить его воинскую славу.
Но Бонапарт только насупился:
— Я отдал бы эту славу, — вскричал он, — только бы не узнать того, что я услышал от Жюно, так я любил эту женщину!.. Если Жозефина виновна, я развожусь немедленно! Я не желаю быть посмешищем этих парижских ничтожеств! Я тотчас напишу Жозефу, чтобы он объявил о разводе!
Через две недели французская армия стояла под Сен-Жан-д'Акр, но нервный и подавленный Бонапарт не смог взять этот город, несмотря на необычайную отвагу шести тысяч французов, изнывавших под палящим солнцем.
Жюно заплатил за свою бестактность. Вспоминая о Мессудья, Бонапарт раз за разом отказывал ему в звании маршала [Во время битвы под Сен-Жан-д'Акр Бонапарт испытывал недостаток в пушечных ядрах. Чтобы обеспечить ими артиллерию, он придумал способ, который дает представление об «ином измерении» войн той эпохи. Он посылал на берег несколько храбрецов; вражеские пушки открывали по ним огонь из всех батарей, а потому солдаты подбирали ядра, получая по пять су за каждое, и французские пушки немедленно возвращали их отправителю,
Сотня такого рода уловок обеспечила бы победу, но генерал истощил свою изобретательность в любовных играх. Кроме этого обстоятельства, еще одна досадная случайность удвоила силы вражеской армии; во главе турок оказался французский эмигрант, учившийся вместе с Бонапартом в военной школе в Бриенне — Антуан ле Пикар де Фелиппо, на всех экзаменах всегда опережавший будущего императора. Хорошо знакомый с тактическими приемами, пристрастиями и слабостями Бонапарта, он легко мог его победить, особенно если учесть удрученное состояние незадачливого супруга Жозефины. И это ведь Баррас вынудил Фелиппо покинуть Храм Родины, чтобы самому встать у кормила власти и позволить себе истратить пятьдесят тысяч франков на содержание своей метрессы мадемуазель Ланж.].
Постукивая себя по груди, с вымученной улыбкой император проехал меж двумя рядами молчаливых египтян, которые, конечно, уже знали о его военной неудаче. Расстроенный Бонапарт побежал к Полине, которую он не видел уже четыре месяца. Их объятие было долгим и страстным. «Он водил руками по телу молодой женщины, — пишет Леон Дюшан, — скользя по его возвышениям и впадинам, как будто хотел удостовериться в сохранности своего достояния».
Потом, очевидно, желая продолжить свое обследование, Бонапарт отнес Полину на кровать, раздел ее догола и доказал, что четыре месяца военных действий нисколько не ослабили его мужественность. Участники дуэта получили полное взаимное удовлетворение.
Потом, погрузившись в глубину смятых простынь, Бонапарт снова обрел хорошее настроение, но вдруг, повернувшись к Полине, он вскричал:
— А ребенок? Наш ребенок?
Расстроенная молодая женщина пролепетала, что пока еще у нее нет никаких надежд.
Насупившись, Бонапарт вскочил, поспешно оделся, и, как всегда, нуждаясь в конфиденте, он побежал к Бертье и без всякого вступления забросал его отрывистыми фразами:
— Я хотел от нее ребенка… Я бы на ней женился… Но у этой дурехи ничего не выходит…
И, не ожидая ответа, он удалился нервным шагом. Бедная Полина, узнав о его состоянии, воскликнула:
— Боже, но это ведь не моя вина! Может быть, она была права…
Лишь на мгновение Бонапарт смог забыться, и с новой силой его одолели тревоги. Часто он вызывал по вечерам в Эльфи-Бей Полину, чтобы поведать ей свои заботы. Ситуация сложилась очень опасная для него: военное поражение только обрадовало членов Директории, армии, которая понесла большие потери и насчитывала теперь всего двадцать пять тысяч человек, по-прежнему угрожало нападение турок, и все время приходилось опасаться восстания в Египте.
Сверх всего этого — о чем он, разумеется, не говорил своей любовнице, — его по-прежнему мучили разоблачения Жюно.
Бонапарта еще более взвинтило сообщение о том, что в Мальмезоне — имении, которое Жозефина купила, взяв взаймы, — она устраивала разорительные приемы, на которых она и Ипполит Шарль принимали гостей как хозяева замка. По вечерам она прогуливалась с ним по аллеям, и поздние прохожие на дороге в Сен-Жермен глазели на них с любопытством. Впав в обман по причине изящного сложения молодого офицера, они думали, что гражданка Бонапарт гуляет, обняв своего сына Евгения…
Одна из соседок, увидев их вечером в саду, вернулась домой и написала вот эти назидательные строки:
Даже не зная подробностей, Бонапарт сильно страдал. Он повторял, склонившись к Полине:
— Почему ты не беременеешь от меня? Я сразу же разведусь и женюсь на тебе.
Действительно, только ребенок от любовницы мог избавить его от Жозефины и вернуть ему душевное равновесие. Увы! проходили недели, а молодая женщина не беременела.
15 июля Бонапарт узнал, что турки только что высадились в Абукире. За несколько часов он собрал войска и устремился к морю. Через неделю с пятью тысячами человек он уничтожил гораздо более многочисленное турецкое войско. Поражение при Сен-Жан-Д'Акре было возмещено.
Тогда он решил воспользоваться плодами этой победы — может быть, последней в Египте — чтобы свергнуть Директорию и навести порядок во Франции. Никого не предупредив, он подготовил свой отъезд и в последнюю минуту объявил Полине:
— Я знаю, ты будешь мужественной. Я должен вернуться во Францию, там полный хаос. Поднимается Вандея. Всюду голод и анархия. Наши войска терпят поражение в Германии, в Италии, повсюду. Австрийцы и русские могут захватить нашу страну. Директория изжила себя. Эти ничтожества и прожигатели жизни ведут Францию к гибели. Я должен уехать.
— Возьми меня с собой! — зарыдала Полина.
— Невозможно. Меня могут взять в плен англичане. Ты должна беречь мою честь. Что они подумают, застав на борту женщину?
Беллилот плакала, умоляла, но Бонапарт был непреклонен. На следующее утро, поручив заботу о ней Клеберу, он тайно отплыл на корабле «Мюирон» [22]…
Оставшись одна, Полина еще надеялась, что вовремя последних страстных ночей, проведенных с любовником, «зародыш маленького Бонапарта проскользнул в ее чрево», но проходили недели, а желаемых признаков она не обнаруживала.
— Он так хотел этого? — рыдала она.
Но как бы горевала Полина, если бы она могла вообразить, что, родив от Бонапарта ребенка, стала бы потом императрицей.
Создатели наполеоновской легенды уверяют нас, что, плывя во Францию, он день и ночь глядел на "маленькое солнце, которое пылало на западе круглые сутки, и казалось, манило к себе корабль.
Они вкладывают ему в уста слова:
— Не бойтесь, это не зловещая, а счастливая звезда, «моя звезда» [23].
И, если им верить, он только ненадолго спускался в кают-компанию, чтобы поесть и с последним глотком снова бежал на мостик, чтобы непрерывно созерцать знак своей судьбы.
Как всегда я бывает, действительность намного менее романтична.
Не испытывая никакого интереса к астрономии, Бонапарт предавался другой страсти — он азартно играл в карты. Обычно биографы представляли это его пристрастие в весьма безобидном виде; но Бурьен в своих мемуарах выражается без обиняков: Бонапарт не брезговал известными способами «помочь своей удаче», и другие игроки не раз уличали его в передержках [24].
Таким образом легенда модифицируется. Вместо романтического образа молодого человека, избранника судьбы, со взглядом, обращенным к своей звезде, мы видим на этом корабле, плывущем во Францию, офицера-честолюбца, рвущегося к власти и умеющего сплутовать…
Реальность не менее значима, чем выдумка, но надо признать, что из нее вырастает несколько иной символ.
Обезумев от радости, он обнимал своих кузенов, вдыхал запах горных цветов, болтал с пастухами, исходил все тропинки, по которым бродил в детстве… Но он не встретился с подружками юных лет — за пять лет они все повыходили замуж. Он сожалел об этом, потому что, несмотря на свежие воспоминания о восхитительном теле Полины, несмотря на незатихающую болезненную страсть к Жозефине, он бы не отказался «утешить жар страстей, не утолявшийся после отъезда из Каира», с какой-нибудь пригожей цветущей крестьянкой из Аяччо. Возбужденный шестью неделями воздержания, он иногда в разговоре прерывал фразу, устремив взгляд на «вертлявый зад проходящей мимо девчонки».
Целую неделю посетители толпились у дверей Бонапарта, потому что, как иронически констатирует Бурьен, «численность его родни возросла соответственно его возвышению».
Время от времени среди них оказывалась красотка с грудью торчком и пышным задом; Бонапарт охотно приумножил бы при ее содействии население острова, но всякий раз посетительница представлялась ему как кузина, молоденькая тетка либо крестница… И он вынужден был прерывать свои маневры и расспрашивать о здоровье ее семьи, что его безмерно раздражило.
— Да здесь прямо дождит родственниками, черт возьми! — говорил он с досадой, пиная ногой стулья.
Не утешив своих страстей, он возвращался на борт «Мюирон», завидуя тем, кто во время стоянки на Корсике нашел удачу в любви. Он без стеснения признавался в том, о чем мы читаем в воспоминаниях Рустана, мамелюка, вывезенного им из Египта:
Очень странно звучали беседы "позолоченной молодежи Директории: они, подражая знаменитому певцу Гаре, не произносили "р". Вот образчик таких ошеломительною глупых диалогов, подслушанный и записанный где-нибудь на Елисейских полях!
— О, это было п'ек'ек'асно, эта 'ечь Бааса (Барра-са) — Вы слышали ее?
— О да, мой д'уг, он, бесспо'но, самый выдающийся член Ди'екто'ии!
— А что Вы скажете нового об его мет'ессе?
— Кото'ой? У него их т'и.
—О, конечно же, о Ланж [25].
Эти молодые люди, среди подобного детского лепета проворачивавшие выгодные сделки с дефицитным сахаром или сливочным маслом, были «любимчики» Барраса, а его любовница, мадемуазель Ланж, была в то время главным объектом парижских пересудов. Актриса легкого нрава, она только что вышла замуж за богатого каретника из Брюсселя, но не покинула постели Барраса.
Парижане оживленно обсуждали ее похождения, пересчитывали ее любовников, заключали пари о числе ее родинок, уверяли, что она раскрасила свое прелестное покрытое нежным пушком тело «в цвета города Парижа», копировали фасон ее сорочек; одним словом, она была подлинным идолом «позолоченной молодежи».
В конце сентября она стала героиней небольшого скандала, характерного для Парижа. Она заказала свой портрет Жироде, талант которого в это время уже был общепризнан. Художник исполнил заказ и вывесил картину в Салоне, где она вызвала большой интерес парижан.
Мадемуазель Ланж тоже явилась «полюбоваться на себя» в сопровождении критика из журнала «Салонный Арлекин». Увидев картину, она завопила:
— Какой ужас! Что за негодяй этот художник… У меня совсем не такой нос!
У нее начался нервный припадок, и ее пришлось уложить на канапе.
На следующее утро критик разнес в своей газете живопись Жироде. Художник в негодовании изрезал полотно на кусочки, сложил в пакет и отослал заказчице. Но в отместку он тайно нарисовал другой портрет мадемуазель Ланж, изобразив ее нагой в виде Данаи, осыпаемой золотым дождем. Муж ее был изображен на картине в виде индюка. Посетители Салона были в восторге.
— Теперь теологам не к чему вести споры о том, к какому полу принадлежат ангелы, — шутили остроумцы.
Так развлекались парижане, когда корабль Бонапарта приближался к берегам Франции.
БОНАПАРТ, ВОЗВРАТИВШИСЬ В ПАРИЖ, НАХОДИТ СВОИ ДОМ ПУСТЫМ
9 октября 1799 года в своем особняке на улице Виктуар Жозефина лежала на кровати в роскошной и бесстыдной позе, которая вдохновила не помню уж какого художника конца XVIII века.
Совершенно голая, она лежала рядом с Ипполитом Шарлем, который шутки ради — или в знак поклонения — «положил ей между раскинутых ног осеннюю маргаритку».
Увенчанная в надлежащем месте цветами, она напоминала «самое богиню Флору».
После любовной битвы, когда взвивались простыни и летели на пол подушки, любовники спокойно беседовали:
— Уже семь месяцев от Бонапарта нет вестей… Наверное, погиб там в песках, тем лучше… Да если и жив, он — конченый человек… — говорила Жозефина, положив руку на грудь Ипполита Шарля и поглаживая его шелковистую кожу. — Я подумала недавно: с ним я жила всего год, а мы с тобой любим друг друга уже два года…
С легким смешком она положила ногу на живот Ипполита Шарля и добавила с наигранной непринужденностью:
— Настоящий мой муж — это ты! Я разведусь и выйду за тебя замуж…
И она впилась взглядом в лицо своего любовника. То, что она увидела, не обрадовало ее. Капитан гусаров растерянно молчал. На глазах Жозефины черты его неузнаваемо преображались: рот запал, нос удлинился, лицо стало маской ошеломленного полишинеля. Совершенно очевидно, что он понял, какие последствия может повлечь за собой брак с Креолкой.
Это открытие привело его в ярость.
Он устремился в клуб, где всегда собирались офицеры 22-го стрелкового полка, чтобы немедленно узнать имя своего соперника.
Когда Фуре вошел, несколько офицеров играли в карты.
— Где Полина? — проревел он.
Однополчане казались растерянными. Один из них встал, осторожно закрыл дверь и вернулся за карточный стол.
— Твоя жена у генерала Бонапарта!
И он рассказал Фуре, как Полина его предала. Бедняга узнал, что она живет теперь в великолепном дворце на Биркет-эль-Ратль, совсем рядом с дворцом Эль-фи-Бей, что каждый день в три часа она приходит к Бонапарту и всюду ездит с ним, что солдаты прозвали ее «Клеопатрой» и «Нотр-Дам Востока», что она играет роль хозяйки на обедах генералитета в Эльфи-Бей и возвращается к себе только на рассвете.
Офицер дал Фуре понять, что гарнизон Каира не одобряет поведения Полины и даже награждает нелестными терминами самого Бонапарта.
Но лейтенант не нуждался в утешениях. Он немедленно вернулся к себе домой, взял хлыст и направился к Биркет-эль-Ратль.
Когда он увидел роскошный дворец, ярость его удвоилась. Он прошел через двор, засаженный сикоморами, мимо сладко журчащих фонтанов и оказался в пышных гостиных, устланных коврами, обставленных изящной мебелью и всевозможными дорогими безделушками. Навстречу ему кинулся слуга; он сшиб его с ног, понесся по комнатам, открывая все двери подряд и вдруг увидел голую Полину в ванне. Увидев его, молодая женщина, пребывавшая в уверенности, что он на Мальте, закричала от ужаса. Она попыталась убежать, звала на помощь, умоляла, но Фуре схватил ее за волосы и отхлестал до крови. Ее крики привлекли, наконец, внимание слуг, которые набросились на лейтенанта и выкинули его на улицу.
* * *
Бонапарт немедленно явился к изголовью страдающей любовницы.— Арестуйте его, — стонала Полина, — бросьте его в тюрьму!
Комментирует Леон Дюшан: "Бонапарт так не поступил, ибо он прежде всего был военным, а потом уже любовником. Он заявил коротко:
— Этого я сделать не могу. Но ты завтра же подавай на развод.
Естественно, целую неделю все французы в Каире обсуждали происшествие. Больше всех издевался над Фуре генерал Бертье, который сострил: «Этот бедняга Фуре не понял, какая удача ему выпала. С такой женой этот стрелок никогда бы не промахнулся».
Но как раз Бертье то и не должен был бы злорадствовать.
Послушаем Жозефа Тюркена:
«Генерал-майор и не подозревал, что, бросая свою действительно удачную колкую насмешку, он сам находился в таком же положении, как и бедняга Фуре. Его любовницей была знаменитая мадам Висконти от которой он был совершенно без ума, образ которой он непрерывно хранил не только в своем сердце, но и в палатке, которую приказывал в походах помещать рядом со своей, устанавливая там ее портрет и на коленях вознося ей молитвы каждое утро, в то время как она как раз в это время обманывала его с месье Александром де Лаборд или с кем-нибудь из стаи увивавшихся вокруг нее молодых красавцев».Пословица жителей Пуату недаром гласит: «Самые рогатые больше всех смеются над другими рогачами».
* * *
К счастью, всего через неделю другое забавное происшествие заставило смешливое французское общество Каира позабыть про «скандал Фуре».У арабов были выкуплены французские пленные; Бонапарт вызвал к себе одного из них, чтобы получить сведения о вражеских войсках.
Но при первом же вопросе тот залился слезами и прижал руки к своему седалищу.
— Почему ты плачешь? — спросил Бонапарт. Тот отвечал, рыдая, что арабы делали с ним то, чем, как общеизвестно, Генрих III занимался со своими фаворитами.
— Подумаешь, какое дело! Ну, перестань же плакать и ответь на мои вопросы.
Но бедняга думал только о своей беде, и никаких сведений от него получить не удалось. На все вопросы он, рыдая, отвечал, что в той позиции, в которой он вынужден был находиться, возможность наблюдать окружающую обстановку была исключена.
Эта смачная история помогла Полине забыть свои несчастья.
ОКОНЧАТЕЛЬНО УБЕДИВШИСЬ В НЕВЕРНОСТИ ЖОЗЕФИНЫ, РАССТРОЕННЫЙ БОНАПАРТ ТЕРПИТ ПОРАЖЕНИЕ ОТ ТУРОК
Он никак не мог примириться с мыслью, что он «рогат».
Мишель Обрийан
С момента, когда развод между Жаном-Ноэлем Фуре и Полиной Беллиль был утвержден чиновником мэрии Сартелоном, Бонапарт начал афишировать связь с Беллилот.
Ему было необходимо, чтобы весь свет, армия, ученые, англичане, Франция, Европа и Жозефина узнали, что у него есть любовница, красивейшая француженка Египта. Ему хотелось стереть память о том времени, когда он играл шутовскую роль обманутого мужа. И Беллилот, пылкая и усердная в усладе его ночей, днем должна была служить орудием его мести Жозефине.
Он демонстрировал ее всюду: на улицах Каира, перед войсками, среди арабов, которые прозвали ее «Сетт эль султан кабир» — «Дама великого султана».
На прогулках Полину сопровождали два великолепных воинских кортежа: один в общеармейской форме, светло-синей с золотой вышивкой, с белыми облегающими штанами до колен, головной убор с трехцветной кокардой; другой — в форме офицеров 7-го гусарского полка — венгерка и короткие штаны синие, воротник, куртка и пояс — ярко-красные, и все изукрашено золотым шитьем.
Солдаты, завидев Полину, с улыбкой восклицали:
— Вот и наша генеральша!
Иногда любовники предпринимали прогулку по берегам Нила в сопровождении конного эскорта, скачущего под командой адъютанта.
Однажды вечером адъютантом был Евгений Богарнэ.
В течение всей прогулки Бонапарт держал Полину на коленях, обнимал ее и ласкал на глазах у своего пасынка, который скакал у окна кареты.
«Перед этим свидетелем, который должен был все рассказать Жозефине, в которой он надеялся вызвать досаду и заставить ее страдать так же, как страдал от ее измен он сам, он так подчеркнуто изображал нежность, что его жесты порой более напоминали шутовство, чем любовные шалости. Если бы он мог владеть Полиной на сиденье кареты, он сделал бы это в своем неистовом стремлении причинить боль той, которая ранила его самолюбие»Евгений в полной мере оценил ситуацию. На следующее утро он отправился к генералу Бертье и потребовал, чтобы его освободили от исполнения обязанностей адъютанта при главнокомандующем.
— Назначьте меня простым лейтенантом в передовой отряд армии, — я не хочу больше присутствовать на подобных спектаклях!
Узнав об этом демарше, Бонапарт одумался. Он вызвал к себе молодого человека, пожурил его, доведя до слез, по своему обычаю ласково ущипнул за ухо. Евгений остался адъютантом главнокомандующего и его более не заставляли быть свидетелем нежных порывов его отчима и заместительницы его матери.
На целый месяц Бонапарт со своей Беллилот полностью погрузился в атмосферу «утех сладострастия и мщения», но эти приятнейшие часы его жизни были — увы! — прерваны заботами войны.
В феврале 1799 года Турция — союзница Англии и России — собрала войска в Родезии и в Сирии и двинула их в долину Иордании, между Вифлеемом и Иерусалимом. Бонапарт решил выступить навстречу туркам и разбить их.
10 февраля, когда 12-тысячная армия ожидала своего главнокомандующего у ворот Каира, Бонапарт находился у Полины и разъяснял ей, чего он от нее желает.
— Роди мне ребенка, — повторял он, — и, слово Бонапарта, я разведусь с Жозефиной и женюсь на тебе!
После чего он отправился к своим войскам и отбыл в Сирию.
* * *
Пока Полина бегала ко всем египетским колдуньям, чтобы обеспечить себе ребенка, французы прибыли в Мессудья.В этом месте, название которого переводится как «удачливый», Бонапарт был совершенно выбит из колен удручающим известием, и как раз в тот момент, когда ему необходимы были душевное спокойствие и собранность. В самой глубине души он продолжал сомневаться в неверности Жозефины, и вот сейчас, накануне битвы Жюно, со своим талантом делать все невпопад, окончательно подтвердил его подозрения. Реакция была ужасной.
Послушаем Бурьена:
"Когда мы находились у источников Мессудья, под Эль Аричи, я увидел однажды, как Бонапарт прогуливается с Жюно. Это случалось нередко, но на этот раз я почему-то стал пристально вглядываться в Бонапарта. Его лицо всегда было очень бледным, но сейчас оно мертвенно побледнело и судорожно исказилось, и вдруг он несколько раз ударил себя по голове.
Через четверть часа он покинул Жюно и пошел в мою сторону. Никогда я не видел его таким недовольным, таким озабоченным. Я пошел ему навстречу, и едва мы оказались рядом, он закричал резко и отрывисто:
— Я думал, что Вы привязаны ко мне! О женщины! Жозефина! Если бы Ваша привязанность была искренней, я давно узнал бы от Вас то, что рассказал мне сейчас Жюно! Он истинный друг… Жозефина! Так обмануть меня! Она! Я истреблю их, всех этих белобрысых шалопаев, ее любовников, всю эту породу! А с ней — развод! Только развод! Немедленный, скандальный — я ее разоблачу! Сейчас я напишу ей, что узнал все, все!
Эти восклицания и его расстроенное лицо объяснили мне, о чем он разговаривал с Жюно" [21].
Бурьен начал терпеливо успокаивать его; он говорил, что обвинения Жюно могут оказаться безосновательными и, чтобы отвлечь его, начал превозносить его воинскую славу.
Но Бонапарт только насупился:
— Я отдал бы эту славу, — вскричал он, — только бы не узнать того, что я услышал от Жюно, так я любил эту женщину!.. Если Жозефина виновна, я развожусь немедленно! Я не желаю быть посмешищем этих парижских ничтожеств! Я тотчас напишу Жозефу, чтобы он объявил о разводе!
Через две недели французская армия стояла под Сен-Жан-д'Акр, но нервный и подавленный Бонапарт не смог взять этот город, несмотря на необычайную отвагу шести тысяч французов, изнывавших под палящим солнцем.
Жюно заплатил за свою бестактность. Вспоминая о Мессудья, Бонапарт раз за разом отказывал ему в звании маршала [Во время битвы под Сен-Жан-д'Акр Бонапарт испытывал недостаток в пушечных ядрах. Чтобы обеспечить ими артиллерию, он придумал способ, который дает представление об «ином измерении» войн той эпохи. Он посылал на берег несколько храбрецов; вражеские пушки открывали по ним огонь из всех батарей, а потому солдаты подбирали ядра, получая по пять су за каждое, и французские пушки немедленно возвращали их отправителю,
Сотня такого рода уловок обеспечила бы победу, но генерал истощил свою изобретательность в любовных играх. Кроме этого обстоятельства, еще одна досадная случайность удвоила силы вражеской армии; во главе турок оказался французский эмигрант, учившийся вместе с Бонапартом в военной школе в Бриенне — Антуан ле Пикар де Фелиппо, на всех экзаменах всегда опережавший будущего императора. Хорошо знакомый с тактическими приемами, пристрастиями и слабостями Бонапарта, он легко мог его победить, особенно если учесть удрученное состояние незадачливого супруга Жозефины. И это ведь Баррас вынудил Фелиппо покинуть Храм Родины, чтобы самому встать у кормила власти и позволить себе истратить пятьдесят тысяч франков на содержание своей метрессы мадемуазель Ланж.].
* * *
Бонапарт вернулся в Каир 14 июня; за ним следовали оставшиеся в живых солдаты сирийской армии; они несли несколько захваченных у турок знамен, чтобы создать видимость победы французской армии.Постукивая себя по груди, с вымученной улыбкой император проехал меж двумя рядами молчаливых египтян, которые, конечно, уже знали о его военной неудаче. Расстроенный Бонапарт побежал к Полине, которую он не видел уже четыре месяца. Их объятие было долгим и страстным. «Он водил руками по телу молодой женщины, — пишет Леон Дюшан, — скользя по его возвышениям и впадинам, как будто хотел удостовериться в сохранности своего достояния».
Потом, очевидно, желая продолжить свое обследование, Бонапарт отнес Полину на кровать, раздел ее догола и доказал, что четыре месяца военных действий нисколько не ослабили его мужественность. Участники дуэта получили полное взаимное удовлетворение.
Потом, погрузившись в глубину смятых простынь, Бонапарт снова обрел хорошее настроение, но вдруг, повернувшись к Полине, он вскричал:
— А ребенок? Наш ребенок?
Расстроенная молодая женщина пролепетала, что пока еще у нее нет никаких надежд.
Насупившись, Бонапарт вскочил, поспешно оделся, и, как всегда, нуждаясь в конфиденте, он побежал к Бертье и без всякого вступления забросал его отрывистыми фразами:
— Я хотел от нее ребенка… Я бы на ней женился… Но у этой дурехи ничего не выходит…
И, не ожидая ответа, он удалился нервным шагом. Бедная Полина, узнав о его состоянии, воскликнула:
— Боже, но это ведь не моя вина! Может быть, она была права…
Лишь на мгновение Бонапарт смог забыться, и с новой силой его одолели тревоги. Часто он вызывал по вечерам в Эльфи-Бей Полину, чтобы поведать ей свои заботы. Ситуация сложилась очень опасная для него: военное поражение только обрадовало членов Директории, армии, которая понесла большие потери и насчитывала теперь всего двадцать пять тысяч человек, по-прежнему угрожало нападение турок, и все время приходилось опасаться восстания в Египте.
Сверх всего этого — о чем он, разумеется, не говорил своей любовнице, — его по-прежнему мучили разоблачения Жюно.
Бонапарта еще более взвинтило сообщение о том, что в Мальмезоне — имении, которое Жозефина купила, взяв взаймы, — она устраивала разорительные приемы, на которых она и Ипполит Шарль принимали гостей как хозяева замка. По вечерам она прогуливалась с ним по аллеям, и поздние прохожие на дороге в Сен-Жермен глазели на них с любопытством. Впав в обман по причине изящного сложения молодого офицера, они думали, что гражданка Бонапарт гуляет, обняв своего сына Евгения…
Одна из соседок, увидев их вечером в саду, вернулась домой и написала вот эти назидательные строки:
«Ее видели на тропинках парка; по вечерам в лунном свете ее фигура в белом платье и белой вуали, опирающаяся на руку сына, одетого в черное или синее, производила фантастический эффект: казалось, что это две тени или два призрака… Бедная женщина! Может быть, она вспоминала о своем первом муже, убитом палачами Революции; она думала и о втором муже, который мог быть в любое мгновение сражен пушечным ядром. И как же его в таком случае похоронят без мессы там, среди мусульман?»Но у Жозефины и в помине не было таких благочестивых опасений. После прогулки она увлекала мосье Шарля на широкую кровать, и они развлекались, перепробовав самые разнообразные и дерзкие позиции.
Даже не зная подробностей, Бонапарт сильно страдал. Он повторял, склонившись к Полине:
— Почему ты не беременеешь от меня? Я сразу же разведусь и женюсь на тебе.
Действительно, только ребенок от любовницы мог избавить его от Жозефины и вернуть ему душевное равновесие. Увы! проходили недели, а молодая женщина не беременела.
15 июля Бонапарт узнал, что турки только что высадились в Абукире. За несколько часов он собрал войска и устремился к морю. Через неделю с пятью тысячами человек он уничтожил гораздо более многочисленное турецкое войско. Поражение при Сен-Жан-Д'Акре было возмещено.
Тогда он решил воспользоваться плодами этой победы — может быть, последней в Египте — чтобы свергнуть Директорию и навести порядок во Франции. Никого не предупредив, он подготовил свой отъезд и в последнюю минуту объявил Полине:
— Я знаю, ты будешь мужественной. Я должен вернуться во Францию, там полный хаос. Поднимается Вандея. Всюду голод и анархия. Наши войска терпят поражение в Германии, в Италии, повсюду. Австрийцы и русские могут захватить нашу страну. Директория изжила себя. Эти ничтожества и прожигатели жизни ведут Францию к гибели. Я должен уехать.
— Возьми меня с собой! — зарыдала Полина.
— Невозможно. Меня могут взять в плен англичане. Ты должна беречь мою честь. Что они подумают, застав на борту женщину?
Беллилот плакала, умоляла, но Бонапарт был непреклонен. На следующее утро, поручив заботу о ней Клеберу, он тайно отплыл на корабле «Мюирон» [22]…
Оставшись одна, Полина еще надеялась, что вовремя последних страстных ночей, проведенных с любовником, «зародыш маленького Бонапарта проскользнул в ее чрево», но проходили недели, а желаемых признаков она не обнаруживала.
— Он так хотел этого? — рыдала она.
Но как бы горевала Полина, если бы она могла вообразить, что, родив от Бонапарта ребенка, стала бы потом императрицей.
Создатели наполеоновской легенды уверяют нас, что, плывя во Францию, он день и ночь глядел на "маленькое солнце, которое пылало на западе круглые сутки, и казалось, манило к себе корабль.
Они вкладывают ему в уста слова:
— Не бойтесь, это не зловещая, а счастливая звезда, «моя звезда» [23].
И, если им верить, он только ненадолго спускался в кают-компанию, чтобы поесть и с последним глотком снова бежал на мостик, чтобы непрерывно созерцать знак своей судьбы.
Как всегда я бывает, действительность намного менее романтична.
Не испытывая никакого интереса к астрономии, Бонапарт предавался другой страсти — он азартно играл в карты. Обычно биографы представляли это его пристрастие в весьма безобидном виде; но Бурьен в своих мемуарах выражается без обиняков: Бонапарт не брезговал известными способами «помочь своей удаче», и другие игроки не раз уличали его в передержках [24].
Таким образом легенда модифицируется. Вместо романтического образа молодого человека, избранника судьбы, со взглядом, обращенным к своей звезде, мы видим на этом корабле, плывущем во Францию, офицера-честолюбца, рвущегося к власти и умеющего сплутовать…
Реальность не менее значима, чем выдумка, но надо признать, что из нее вырастает несколько иной символ.
* * *
2 октября, чудом проскользнув сквозь кольцо английской блокады, Бонапарт высадился в Аяччо.Обезумев от радости, он обнимал своих кузенов, вдыхал запах горных цветов, болтал с пастухами, исходил все тропинки, по которым бродил в детстве… Но он не встретился с подружками юных лет — за пять лет они все повыходили замуж. Он сожалел об этом, потому что, несмотря на свежие воспоминания о восхитительном теле Полины, несмотря на незатихающую болезненную страсть к Жозефине, он бы не отказался «утешить жар страстей, не утолявшийся после отъезда из Каира», с какой-нибудь пригожей цветущей крестьянкой из Аяччо. Возбужденный шестью неделями воздержания, он иногда в разговоре прерывал фразу, устремив взгляд на «вертлявый зад проходящей мимо девчонки».
Целую неделю посетители толпились у дверей Бонапарта, потому что, как иронически констатирует Бурьен, «численность его родни возросла соответственно его возвышению».
Время от времени среди них оказывалась красотка с грудью торчком и пышным задом; Бонапарт охотно приумножил бы при ее содействии население острова, но всякий раз посетительница представлялась ему как кузина, молоденькая тетка либо крестница… И он вынужден был прерывать свои маневры и расспрашивать о здоровье ее семьи, что его безмерно раздражило.
— Да здесь прямо дождит родственниками, черт возьми! — говорил он с досадой, пиная ногой стулья.
Не утешив своих страстей, он возвращался на борт «Мюирон», завидуя тем, кто во время стоянки на Корсике нашел удачу в любви. Он без стеснения признавался в том, о чем мы читаем в воспоминаниях Рустана, мамелюка, вывезенного им из Египта:
"Мы не проходили обычного карантина; через час после того, как корабль пришвартовался и был поставлен на рейд, генерал уже находился в доме, в котором он родился.
— Как тебе нравится мой родной край? — спросил он меня.
Я ответил, что очень нравится.
— Это что! Вот погоди, скоро будем в Париже!
Многие красивые женщины оказали мне благосклонность, как чужеземцу.
Мы вернулись на корабль, чтобы отправиться в Тулон, но плохая погода задержала нас на Корсике еще на день. Когда мы, наконец, отплыли, мой генерал и генерал Бертье, смеясь, шутили надо мной:
— Подумать только! Ты половчее нас! Ты уже имел женщин во Франции, а мы — нет".
* * *
Пока Бонапарт держал путь к берегам Франции, в Париже Директория продолжала свои шутовские празднества. «Чудесные», «Мюскадены» и «Невероятные» танцевали и спекулировали дефицитными продуктами в точности как их потомки, так называемые «зазу», в перерыве между спекуляциями на черном рынке, отплясывали свинг в слишком длинных пиджаках и слишком коротких панталонах, обутые в «мокасины» с толстенными подошвами, потряхивая лохматыми челками…Очень странно звучали беседы "позолоченной молодежи Директории: они, подражая знаменитому певцу Гаре, не произносили "р". Вот образчик таких ошеломительною глупых диалогов, подслушанный и записанный где-нибудь на Елисейских полях!
— О, это было п'ек'ек'асно, эта 'ечь Бааса (Барра-са) — Вы слышали ее?
— О да, мой д'уг, он, бесспо'но, самый выдающийся член Ди'екто'ии!
— А что Вы скажете нового об его мет'ессе?
— Кото'ой? У него их т'и.
—О, конечно же, о Ланж [25].
Эти молодые люди, среди подобного детского лепета проворачивавшие выгодные сделки с дефицитным сахаром или сливочным маслом, были «любимчики» Барраса, а его любовница, мадемуазель Ланж, была в то время главным объектом парижских пересудов. Актриса легкого нрава, она только что вышла замуж за богатого каретника из Брюсселя, но не покинула постели Барраса.
Парижане оживленно обсуждали ее похождения, пересчитывали ее любовников, заключали пари о числе ее родинок, уверяли, что она раскрасила свое прелестное покрытое нежным пушком тело «в цвета города Парижа», копировали фасон ее сорочек; одним словом, она была подлинным идолом «позолоченной молодежи».
В конце сентября она стала героиней небольшого скандала, характерного для Парижа. Она заказала свой портрет Жироде, талант которого в это время уже был общепризнан. Художник исполнил заказ и вывесил картину в Салоне, где она вызвала большой интерес парижан.
Мадемуазель Ланж тоже явилась «полюбоваться на себя» в сопровождении критика из журнала «Салонный Арлекин». Увидев картину, она завопила:
— Какой ужас! Что за негодяй этот художник… У меня совсем не такой нос!
У нее начался нервный припадок, и ее пришлось уложить на канапе.
На следующее утро критик разнес в своей газете живопись Жироде. Художник в негодовании изрезал полотно на кусочки, сложил в пакет и отослал заказчице. Но в отместку он тайно нарисовал другой портрет мадемуазель Ланж, изобразив ее нагой в виде Данаи, осыпаемой золотым дождем. Муж ее был изображен на картине в виде индюка. Посетители Салона были в восторге.
— Теперь теологам не к чему вести споры о том, к какому полу принадлежат ангелы, — шутили остроумцы.
Так развлекались парижане, когда корабль Бонапарта приближался к берегам Франции.
БОНАПАРТ, ВОЗВРАТИВШИСЬ В ПАРИЖ, НАХОДИТ СВОИ ДОМ ПУСТЫМ
"Эхо! Эхо!
Только эхо,
только эхо
слышу я…"
Старинная французская песенка
9 октября 1799 года в своем особняке на улице Виктуар Жозефина лежала на кровати в роскошной и бесстыдной позе, которая вдохновила не помню уж какого художника конца XVIII века.
Совершенно голая, она лежала рядом с Ипполитом Шарлем, который шутки ради — или в знак поклонения — «положил ей между раскинутых ног осеннюю маргаритку».
Увенчанная в надлежащем месте цветами, она напоминала «самое богиню Флору».
После любовной битвы, когда взвивались простыни и летели на пол подушки, любовники спокойно беседовали:
— Уже семь месяцев от Бонапарта нет вестей… Наверное, погиб там в песках, тем лучше… Да если и жив, он — конченый человек… — говорила Жозефина, положив руку на грудь Ипполита Шарля и поглаживая его шелковистую кожу. — Я подумала недавно: с ним я жила всего год, а мы с тобой любим друг друга уже два года…
С легким смешком она положила ногу на живот Ипполита Шарля и добавила с наигранной непринужденностью:
— Настоящий мой муж — это ты! Я разведусь и выйду за тебя замуж…
И она впилась взглядом в лицо своего любовника. То, что она увидела, не обрадовало ее. Капитан гусаров растерянно молчал. На глазах Жозефины черты его неузнаваемо преображались: рот запал, нос удлинился, лицо стало маской ошеломленного полишинеля. Совершенно очевидно, что он понял, какие последствия может повлечь за собой брак с Креолкой.